Двое сельчан – 85-летний учитель и пожилая врач, – пригласили меня, прибывшего в это село отпускника, прогуляться к протекавшей недалеко речке.
Николай Иванович, а проще Никаныч, так звали старого учителя ученики, взял с собой большую овчарку Чаку. Мы с Никанычем присели на берегу, Чака устроилась возле наших ног, с любовью то и дело поглядывая на своего хозяина. Вера Петровна – так звали врача, на песчаной отмели рядом с нами, покуривая, занялась ловлей рыбы на удочку. Вечерело. Было тихо. Мы любовались красотой природы. В воду свешивались кусты, чуть ли не касаясь листьями блестящей поверхности, изредка нарушаемой всплесками рыб, выпрыгивающими из нее за мошками.
– Мой молодой друг, – начал Никаныч, – бывают в жизни дни, а иногда часы и минуты, которые неизгладимо остаются в памяти на всю жизнь. Иногда это событие из ряда вон выходящее, а иногда – совсем будничное, ничем не выделяющееся из ряда других, ему подобных. – Он задумался и продолжил:
– Остались позади годы учебы в университете. Решил посвятить свою жизнь военной службе, как мой отец и дед. Шел 1910 год. Я – солдат 137 пехотного полка 35 дивизии. Был такой же тихий вечер. Заходящее солнце окрашивало розовым цветом палатки, песчаные дорожки линеек, кусты, деревья и травы. Далеко за лагерем над дорогой поднимается и висит в воздухе густая стена пыли. На солнце она кажется красно-розовой. Это со стрельбища, находящегося в десяти верстах от лагеря, возвращаются полки нашей дивизии. Издали доносятся песни передовых рот:
– Наш могучий император,
Слава вечная ему...
Потом песня обрывается и ничего не слышно, ветром относит звуки в сторону. А потом опять:
– Сам ружьем солдатским правил,
Сам он пушки заряжал...
Я знаю, это поет третья рота, а это вот – наша «учебная команда», ясно слышно, как ротный запевала выводит высоким тенорком:
– Эх, чубарики мои!
Чубарики, чубчики, чубари...
Я внутренне улыбаюсь. Прислушиваюсь. Темнеет, солнце уже зашло. В воздухе разливается вечерняя свежесть. Ветерок шелестит листвой рощи, в которой расположен дивизионный лагерь. После жаркого дня обильная холодная роса появилась на траве и кустах. Я стою под деревянным грибом на ротной линейке. Сегодня я дневалю по «команде». С каким-то радостным чувством вдыхаю всею грудью нежный и влажный аромат, поднимающийся от земли и росистых трав. Все ближе раздаются голоса, явственно слышен тяжелый топот сотен и тысяч солдатских сапог. Вот раздался зычный голос нашего фельдфебеля, команда: «Стой! По палаткам – шагом марш!»
Пока мылись, чистили пыль с сапог и одежды, совсем стемнело. Деревья слились в одну огромную черную массу. По палаткам и под деревянными навесами ротных столовых замелькали и зажглись огни. Ввиду позднего времени люди ужинали наспех. Потом, в ночной тишине, опять послышался глухой тяжкий топот марширующих рот, батальонов, полков. Дивизия молча, в темноте выстраивалась в невидимый четырехугольник. Каждый полк, каждая рота на ощупь знали привычные места. «На-а молитву! Шапки долой!» – прокатилась, отдалась эхом и замерла команда. Тотчас же из темноты ночи до меня долетел шорох движения множества рук – как трепет крыльев бесчисленных птиц. Под звездным ночным небом возник мощный хорал. Тысячи солдатских голосов слились в один торжественно-величавый, молитвенный гимн, музыкально светлыми волнами поднимается он над засыпающей землей и, отлетев далеко, замирает над темными, пустыми и безмолвными полями.
«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое...»
Я стою один на линейке и слушаю, как зачарованный. Кажется, мелодия рождается где-то в небе и плывет над землей – красивая, торжественная, могучая. Вот она оборвалась. Замолкла.
«На-а-кройсь! По палаткам шагом марш!» Через полчаса все затихло. Я один. Темно. Над головой небо с яркими звездами. Из палаток слышен храп.
Мы с Верой Петровной, очарованные красочным рассказом, извлеченным из глубин памяти Никаныча, только сейчас заметили, как наступили сумерки, что мычит пригнанное с пастбища стадо, и мимо прошли с громко играющим транзистором мальчишки...