Николай КРАСИЛЬНИКОВ
РУССКИЙ ЕВРЕЙ
В жизни я встречал мало людей, кто бы так преданно и глубоко знал и любил литературу, как поэт И. М. Вильскер (1931 – 1993).
Его облик – задумчивый и слегка ироничный – никак нельзя было представить вне атмосферы Пушкина, Хемингуэя, Мандельштама… Среднего роста, плотноватый, с прямой осанкой, с крупными библейскими глазами, уместившими в себя тысячелетнюю печаль своего народа, с лысиной обрамлённой завитушками редеющих волос, он напоминал мне рапсода – античного певца, только без жезла. Вильскер, казалось, жил воздухом Поэзии… И сам писал всю жизнь прекрасные стихи, которые изредка публиковались в газетах, журналах, альманахах, коллективных сборниках… У него не было стихов, похожих на спитой чай.
К сожалению, отдельную книгу поэту так и не посчастливилось увидеть при жизни. Слишком уж стихи И. Вильскера были честны и правдивы – в душевном и социальном понимании – для тогдашнего общества и трусливых редакторов, осторожных цензоров.
Конечно, можно было приспособиться и писать о выдуманной стране «Моя Валерия» (В. Липко), выдавать за мнимую философию сентенцию, что «озеро – отдых воды» (В. Костыря) или писать о «бедственном положении японских рыбаков», как это делал в своих «лирических блокнотах» Б. Пармузин, и не замечать того, что совсем рядом гибнет легендарное Аральское море…
Нет, И. М. Вильскер был поэтом другого склада – совестливым, легко ранимым, не признавал никаких экивоков и «сантиментов с сахаром». А это во все времена не всем нравилось. Всегда радовался удачам собратьев по перу: «Не плохо и не хорошо, а просто – необычно!»
Самоирония его была подкупающая, как, впрочем, и юмор. Память возвращает меня в осень 1966 года. Город после землетрясения перестраивается. Танки продолжают рушить строения из крепчайшего кирпича николаевских времён. В воздухе удушливый привкус пыли. У меня на руках повестка в армию: подоспело прощания с гражданской жизнью. Мы сидим в парке ОДО в уютном кафе-мороженое. Пьём принесённое с собой кисловатое сухое вино «Сояки», щёлкаем солёными косточками, обёрнутые в бумажные фунтики. Напротив нас – гипсовая девушка с веслом посреди круглого бассейна с водяными белыми лилиями. Изя вспоминает Кушку, где проходил срочную, делится армейским опытом:
– Выкопал окоп, а лопату откинул в сторону. Подходит старшина, и приказывает рыть окоп дальше. Слушай, – говорю я со дна окопа. – Подай, пожалуйста, лопату. А он как рявкнет: «Рядовой Вилков – фамилию мою никак не выговаривал! – два наряда вне очереди за пререкания со старшим по званию». Два дня чистил бульбу в столовой. Учти, Николя, на будущее: в армии лишние слова вредоносны, как в хороших стихах.
А после летели письма в Германию в уютный «фотогеничный» городок Бург, где я проходил службу. Изя писал о друзьях-поэтах – А. Файнберге, В. Ляпунове, К. Аксёнове, Ю. Батанове, Н. Волкове… Эти весточки из далёкой любимой азиатской столицы были, как бальзам. Кто служил в армии, тот поймёт мою радость. В конце письма Изя неизменно делал приписку: кланяюсь ниже чресел. Это была узнаваемая Изина фишка.
Вильскер мог приятельствовать и с людьми совершенно не его круга, но неизменно его «цеха». Одним из таких поэтов был «семитолог» В. Лещенко, подозревавший всех в еврействе или сменивших свою национальность, фамилию, имя, отчество, не имеющих обрезания. Он долгие годы бомжевавал, ночевал на вокзале, в редакции газеты «Фрунцевец», в котельных. Человек мерзкого характера, отличавшийся невоздержанным злоречием, который жил по формуле «божьей росы». Правда, писатель А. Р. Бендер (Арбенов) называл его поэтом не без «божеской искры». Славился Лещенко тем, что всем коллегам раздавал уничижительные, как сейчас бы сказали, «кликухи» с соответствующим подтекстом. Этот приём прекрасно использовал В. Катаев в своём замечательном романе «Трава забвения», но там не было излишней скабрёзности. И всё-таки в искажённых именах и фамилиях, которые щедро рассыпал Лещенко, многие персоналии были узнаваемы. Например, поэта Качаева он называл «Стаканычем». Квадратное чалдонское лицо поэта в глубоких морщинах, с блескучими на переносице очками, действительно, напоминало любимую во все времена поэтами (и не только!) ёмкость. Виталий Сергеевич обижался, но не очень: «Братцы, я уже целый год ни-ни!.. Почему он меня так называет?»
Павел Шуф был произведён в «Штоф». Видимо, эта фамилия ассоциативно напоминала Лещенко кабацкий сосуд с крепким напитком, милого его сердцу. Шуф не дружил тесно с Бахусом, но искажённый вариант фамилии не царапал его слуха. Тимура Пулатова Лещенко называл только по имени-отчеству: Тимур «Ицхакович». Менял одну букву «с» на «ц», и отчество становилось другим. Михаил Ушаков был «Мойша», Фархади «Сефарди», Вадим Новопрудский «Додик», узбекский писатель Исфандияр «Изя», Григорий Резниковский «Герш», Фёдор Камалов, напоминавший этакого гималайского бигфуга, «Фильтрус», Игорь Бяльский «Исаак», Галочка Галимова (дочка Зои Тумановой, писавшая недурные стихи) «Голдочка», Дина Рубина «Голда Мейер»… Но Рубина (надо отдать ей должное) на один из выпадов Лещенко, эпатажно, на весь издательский коридор, чётко и громко послала его в нехорошее направление. Тут я уж не буду упоминать «псевдонимы» других бывших ташкентских сивилл – Л. Никитиной, О. Лебединской, А. Широниной, Ю. Гольдберг, Н. Демази… Вообще, к пишущим дамам он был неравнодушен. Разумеется, и меня Лещенко не оставил без внимания, называл «Натан», а в минуты благодушия «Натаниэль».
Так вот, как-то на улице Энгельса, возле небольшого хлебного магазинчика (дело было в 70-е годы), Лещенко встречает меня с Вильскером и настоятельно предлагает послушать его новую «стихозу», так он называл стихи. «Стихоза» его посвящалась ташкентским «пиитам и пейсателям»:
Сновиденья зловещие сквозь горячечный бред,
Вот зарезался Лещенко нехороший поэт.
Фархади и Качаева провели на расстрел,
До чего ж нескончаема груда творческих тел.
Вот и кроткого Климова укатали в дурдом,
Вот и Пака родимого отхлестали кнутом.
Вот Ряхлецкий повесился, утопился Белов,
За каких-то полмесяца – ни баранов, ни львов.
Но ценою насилия Вильскер лез на Парнас,
И остался Красильников, он остался без нас.
Он, печатаясь, взвизгивал, полон творческих сил,
Он свирепого Вильскера невзначай утопил…
Дальше пошли и вовсе невнятные строки, ничем не обоснованные, разбавленные чрезмерной дозой «Портвейна, 26». Поэта слегка «штормило», видимо, после вчерашнего выпитого. Конечно, мы тут же пошли на «Пятак» обмывать «стихозу» поэта, хотя никакого резюме из него не вынесли. Но Изя был бы не Изей, если бы на этом же «Пятаке» через неделю он не прочитал мне и Лещенко ответную эпиталаму:
Говорят, что сны бывают вещими,
Изменив однажды своей лире,
Русский самурай Владимир Лещенко
Сотворил себе публично харакири.
Этот акт злодейский лицезрея,
Громче всех, конечно, плакали евреи.
Лещенко расчувствовался, встал и расцеловал обширную лысину Вильскера:
– Я знаю, Изя, ты – не жид! Ты настоящий русский еврей.
Другой случай, запомнившийся мне, произошёл в СП Узбекистана в конце 80-х. Милейший человек, учёный-литературовед и большой друг поэтов Пётр Иосифович Тартаковский вернулся из командировки в Китай. На собрании в Союзе писателей в президиуме сидели уважаемые писатели – К. Яшен, Г. Марьяновский, Б. Боксер. Пётр Иосифович поделился своими впечатлениями о пребывании в «стране фонариков, риса и бумажных драконов», где китайцы, зная настоящую цену земле, говорят: «Кусочек поля стоит кусочка неба». Как всегда, рассказ его был интересен, насыщен неизвестными фактами из культурной и литературной жизни этой древней страны. В конце встречи, ведущий собрания, Вильям Александров поблагодарил Петра Иосифовича и обратился к залу:
– Если есть какие вопросы, пожалуйста!
И тут со стороны «заднескамеечников», вскинув по «штирлицки» руку, послышался хриплый голос:
– Есть!
Это был Лещенко. Зал притих: что ещё может отколоть этот непредсказуемый коллега? Александров даже замешкался: давать ему слово или нет?
Лещенко извинился и спросил о какой-то народности, как, мол, им живётся в «Поднебесной»? Писатели недоумённо стали переглядываться. А Пётр Иосифович, ничего не понимая, развёл руками.
И тут на помощь пришёл Вильскер. Он встал и громко разъяснил, что Лещенко интересуется о жизни редкого семитского племени в Китае, беспокоится, не притесняют ли их там? Пётр Иосифович откровенно признался:
– Не знаю.
– Жаль, – сказал Лещенко.
Писатели захохотали. Напряжение спало, а возбудитель спокойствия писательских собраний отправился с Вильскером в парк «Тельмана». Там, в котлованчике, всегда к вечеру привозили свежее бочковое пиво.
Да, Вильскер умел поддержать «костерок» дружбы, не давал разгореться ему в пожирающее пламя. Особенно ценил единомышленников А. Файнберга, Р. Баринского. Дружил с талантливым живописцем Гариком Зильберманом, певцом старогородских лепёшечников, гончаров, перепелятников, с художником Александром Кедриным, пугавшего своей карло-марксовской бородой соседских детей.
Цепкая память поэта ничего не оставляла без внимания. Как-то мы с Изей сидели в парке Горького на скамейке, прикованной к металлической перекладине железными цепями. Неподалёку от нас по дорожке, посыпанной красным песком, проходил знакомый поэт, занимавший большой чиновничий пост. Он сделал вид, что не замечает нас.
– Смотри, как плывёт важно! – сказал Вильскер, кивнув в его сторону. – Будто потомок бесстрашного Александра Македонского разбавленного кровью узбекского потомка Чингиз-хана. Ловец похвал! Считает, что его книги знают и любят во всём мире, – и тут же одарил меня фардом, посвящённым этому бонзе, рождённому с «золотой ложкой» во рту:
Знают все писателя барана
От Канады до Шахимардана!
Позади остались 80-е годы, названные в народе «пятилеткой в три гроба»: Брежнев, Андропов, Черненко. Наступала новая эпоха, и уже народ, глядя на пустые витрины магазинов, вздыхая, негодовал: «По России мчится тройка: Миша, Рая, Перестройка». А там уже на хорошо возделанной разрушительной почве замаячила пьяная тень первого президента России. Для интеллигенции наступило время соровских грантов и халявных пирожков. Бывшие советники секретарей ЦК становились визирями. Лихорадочно строились банки, словно народу некуда было складывать деньги, которые перед этим по «керенски» обесценили, превратились в фантики, на каждом углу возникали офисы – конторы нуворишей. Простой народ нищал. В общественных местах самые недовольные открыто кричали: «Хади на своя Расия!» Конечно, всё это не могло пройти мимо острого глаза Вильскера. Поэт переживал, что страна «обновляется» не так, как обещали. Он с горечью писал:
Больно на склоне жизни
Видеть, как перестройка
В моей непутёвой отчизне
Становится катастройкой.
Но в хаосе крименогенности
Я славить всегда готов
Вечнозелёные ценности
Добро, красоту, любовь!..
А когда поэту становилось нестерпимо трудно и больно, он скрашивал свои невзгоды шуткой. Помнится, в начале 90-х Изяслав Матвеевич перенёс тяжёлую операцию: ему ампутировали ногу. Когда он вернулся домой, я позвонил ему и деликатно поинтересовался его здоровьем.
Поэт глубоко вздохнул и характерным шепелявым голосом, словно из далёкой юности, ответил:
– Дышу на ландыш, Николя…
В одном из своих проникновенных стихотворений когда-то И. Вильскер писал: «Я в жизни любил две вещи: поэзию и свободу…»
Таким он и отошёл от нас в «селения праведные, где нет ни печалей и ни скорбей земных».
Глубоко верую, что когда будет, наконец, издана отдельная книга, многие читатели откроют для себя истинного поэта с неповторимой интонацией и темой, сумевшего глубоко и ярко раскрыть нравственные искания и порывы современников второй половины минувшего века.
Изяслав ВИЛЬСКЕР (1931 – 1993)
СУДЬБА (Цикл стихов)
* * *
… Я жил в Михайловском, служил на Кушке.
Хватало мне железа и огня.
Когда ж во мне погибли Тель и Пушкин,
Когда, скажи мне, молодость моя?
Воспоминанья – жаркие подушки,
Переворачиваешь… руки жгут…
И всё ж люблю, когда стреляют пушки
И музы сладкозвучные поют.
ТИГР
Женщина пришла в зоопарк.
В клетке метался разъярённый тигр,
Ревел и таращил глаза,
Как маленькие шаровые молнии.
Женщина уставилась на тигра
Золотисто-зелёными глазами…
Тигр метался всё меньше и меньше,
Наконец, успокоился и утих.
Женщина ушла из зоопарка.
Тигр долго смотрел ей вслед…
Он не коснулся даже еды.
Тигр не мог забыть глаза женщины.
ЯБЛОКО
Принесу тебе яблоко, как Парис,
В знак того, что тебя избираю.
Ты будешь яблоко весело грызть,
Не понимая, не понимая.
Нежные руки твои теребя,
Думаю, вслух сказать не смея:
«Жаль, что мои права на тебя
На этом кончаются, Саломея…»
* * *
Ликуй, умытая Россия!
Тебя умыли, но зачем?
Все те же жалобы глухие:
Кому печаль свою повем?
Который век уж слышу я:
«Товарищ, верь, взойдёт она –
Звезда пленительного счастья!»
Но бесконечно ночь длинна,
И вот уже гнетёт меня
Иная форма самовластья.
* * *
Да, я не робкого десятка,
Но пятый мне пошёл десяток.
И мне порою страшновато:
Каким он будет, мой остаток?!
Я собираюсь в ту дорогу,
Куда не нужно подорожных.
Из всех земных цветов дороже
Мне красный пыльный подорожник.
Прошу друзей, врагов и Бога.
Ну, а с поэта взятки гладки…
Пойду в остатную дорогу,
Да будет мне остаток сладок!
* * *
Р. Баринскому
Долик, Доля,
«Наша доля туманом повита…»
Что угодно, любая доля,
Но только не пляска Святого Вита.
Всё ж я верю, что скоро воспряну
Из хвороб своих, словно Феникс
Из пепла и сажи, и станут
Мне любые доли до Фени…
ПАМЯТЬ ДЕТСТВА
Как было в воздухе пестро
От бабочек, шмелей, стрекоз,
Сверкавших, словно серебро,
Над кружевами красных роз.
Зелёный шум гудел окрест.
Природа правила свой пир.
О, где тот колоритный мир,
Который погубил прогресс?!
Где звёзды детства в небесах,
Звеневшие, как бубенцы?
На пересохших на губах
Остался только вкус пыльцы…
Август, 1993г.
ЖЕЛАНИЕ
Л. С.
И снова осень. Небо мглисто,
И солнце теплится едва,
И падают на землю листья,
Как на бумажный лист слова.
Хочу, закончив все дела,
Чтоб после долгого кочевья
Жизнь так же тихо отошла,
Как листья с голубых деревьев.
Сентябрь, 1993г.
Публикация Н. Красильникова