В одном из многочисленных коридоров замка, на полу, лежал четырехугольный кошелек. Утерян он был давно. Об этом свидетельствовала налипшая краям пыль в облоге мелкого, бытового мусора, вполне обычного для подобных помещений. И лишь с одной стороны, он был красив и свеж. Все благодаря непрерывному потоку людей, который поднимал и закручивал воздушные вихри, сбивая с кошелька только-только успокаивавшуюся пыль. Но необычность ситуации заключалась в том, что этот кошелек никто не поднимал. И не потому что не замечали, нет, наоборот, он лежал на виду и бесспорно притягивал к себе взоры. Но для одних он представлялся грязным пятном на полу, другие принимали его за обрывок ткани и негодовали на прислугу. Находились и те, которые пинали облипший пылью комок бумаги, с целью избавить от него помещение раз навсегда, но ни при каких обстоятельствах он не покидал своего места. Это был самый настоящий кошелек, верный своему предназначению.
Когда-то давно, он пребывал в полной уверенности в непреложную встречу с хозяином. Но с течением времени, уверенность переростала в недоумение, пуская корни обиды. Так началось самосожжение. Совсем скоро обида иссохнув, тихо отошла к ожидающим ее, освободив место для отчаяния, но оно пришло не само, а с сестрой агрессией. Натешившись вдоволь и они исчезли, а на руинах самомнения и гордости, стали пробиваться ростки покорности, последней из предсмертных стадий. Но перед концом своего пути, стали заметны ветреные вспышки надежды, озарявшие пространство, хотя и довольно редкие.
Было время, когда он готов был служить всем посетителям замка, без разбора. Толстушке, что приняв его за новомодную щетку, усиленно терла ковры. И девчонке, пытавшейся из подобранного на полу куска ткани, сшить платьице для своей куклы. Был так же и один джентльмен. Заметив на полу ремень с красивой пряжкой, он решил с его помощью избавиться от любовницы. Благо в тот день был банкет и джентльмен, перебравши вина, упал, разбил голову и напрочь утратил память.
С тех самых пор кошелек зарекся идти на компромисс. Ведь он есть тот кто есть и использовать себя не по назначению себе-же дороже. Да, он стареет, ветшает и не за горами то время, когда и вовсе прорвется, открыв на всеобщее обозрение свои тайны. Он будет все так же лежать, но уже в кругу собравшейся толпы, уставившись обесцвеченными кнопками в потолок. Любопытные, будут тыкать в него пальцем, с завистью поглядывая на счастливчика, первым обнаружившим рассыпанное сокровище и низко сожалеть о себе. Жалеть себя. Ведь, в который раз, не они стали первыми. И дабы уврачевать друг друга, станут громко обсуждать горе бывшего хозяина, утерянного, а ныне разорванного кошелька. При этом смакуя и превознося каждое мерзкое слово изрыгнутое собравшейся толпой. Да, спрятать свои кровоточащие раны, надо еще уметь, а создать на этом иллюзию благородства, вообще дано не каждому.
Но при всех этих невеселых мыслях, родилась и та, что говорила о прожитых днях и пережитых опытах, проецируя надежду на скорую встречу и долгожданный покой.
А идея о том, что встречи от нас не зависят, стала под сомнение.