Уж вечер томный до околицы добрался, а солнце все палит, слепит глаза прохожим редким...
Старушонка ногами пыль дорожную перебирает.С десяток шагов одолеет, упрется палкой в землю, лицо ладошкой прикроет и дышит часто.
Хохлами её семью кличут, хотя… их двое здесь и осталось.
Она – Матрёна, да муж – Егорий. И никогда не обижались за хохлов-то, да, что там, «не обижались»! Сами гордо и гуторили: «Хохлы мы!»
Когда их род из Сечи здесь осел и не ведают. Егорий прадеда помнит, Матрена - деда. Их старики гордились началом своим и, всяк, кто обращался к ним, знали наперед; и не прозвище это, а так и есть - хохлы. Ну, что кацап, что русский, что татарин… какая разница.
Как-то, ещё пацаном Егорий был…
Городской возница отцу его, здоровому бугаю в пшеничных усах, с чубом сивым, крикнул: «Посторонись, хохол!».
Обидно крикнул - мальчонка сердцем почувствовал.
А тятька хоть бы хны: отошел в сторону, его к ногам своим ручищами прижал осторожно, да и улыбнулся светло..
Тогда у сродственников с месяц они прожили.
Пацанва Егория дразнить «хохлом» взялась. Прибежал он к отцу жаловаться. А тот ладонью тяжелой вихры его пошебуршил, улыбнулся губами тонкими: «Гордись - здесь, боле нет таких.»
А прадед седой откашлялся и говорит:"У всех своё начало, корни свои. Вот, скажи татарину – татарин и правильно будет"
Так и запомнил Егорий прадедом и отцом сказанное…
Ох, духота.
В жаре застыло лето.
Сорока отдышаться на крышу в блеске солнечном присела, да и ожглась о огненный металл. И тут же встрепенулась, крылья разметав. Открыла клюв, глаза круглее пятаков, хвостом прижалась к разогретой кровле и покатилась вниз; стучит когтями, лапками сучит. Опомнилась у края бедолага и, взлетев, аршинов тридцать одолев, исчезла шумно в кроне старенькой березы. Застрекотала недовольно из листвы, ругая пекло, солнце и хозяев.
Народа нынче в Салтыках немного.
Во-о-он там Елисееха живет, рядом старики Якубовы, напротив – Кабановы, с ними Ничепоренковых домишко… Ну, всех-то перечислять и не к чему, а сосчитать… с тех дворов, как раз пальцев на руках и наберется, сколь народа во всем селении.
Все друг дружку знают - уж надоели. Вот так, встренутся в вечеру и айда повторять утрешнее. Да, старые все, сказанного ранее не помнят, от того и не ругаются шибко.
Зато, телевизоры у всех тарелошные. Радио уж не слушают.
Провода давно обрезали, а по-новому какие-то «ефимы» музыкой тарабанят, хохочут шутками бестолковыми-непонятными и никаких новостей. А с телевизором нынче хорошо, просто: никаких тебе регулировок, как раньше. И со стула, кровати ли, уж не вставать: придавил кнопку-другую и вот тебе - всё, что хош.
Ветерок свежий с речки дунул, чуток листья зашелестели, тень от забора лавку прикрыла, а на ней Егорий, палкой муравьев гоняет.
Из-под фуражки прошловековой только усы и торчат - увлекся старый…
С дома напротив пузатый Аркашка вышел.
- Ну, как, хохол, вернули вам, что взяли?- руку ко лбу от солнца. Оперся на забор палисадника, щурится.
- Так, у нас новостя с одной тарилки. Чего глупы вопросы задаешь? - шевельнулись усы Егорьевы.
- Вот, дивлюсь я тебе. Кусок отобрали, а ты, как доволен, вроде.
- Так, эт, ты недоволен, Аркашка, а мне, - как народ захоче.
- Как же ты, - хохол, и так? – взъерепенился толстобрюхий.
- А просто. Коли обратно взяти не захочели, значе, не свое. Ты вон, как вила свои требувал в прошлом роки. У меня их и ни было, а ты - виддай! Потому, как, - сво-е-е. Так, шо не бреши. Я хоть и своими кориньями далекими ближе к випадку нынешнему, а рассуждаю, как есть. И не ясно мни, от чего тиби прамблема эта поперек горла встала? Людям, там нынче хорошо и о чем тогда гуторить?
- А-а, эт, ты всё от телевизира, а в нём правды нет! – «завелся» пузатый, - я, вот, через интирнет все новостя получаю, с правдой! А не через коробку эту одноглазую. Уж сколь лет и в сторону его не гляжу.
- Эт, как же так? – усмехнулся Егорий, - вчерась, луна уж за мою крышу зашла, а у тоби всё телевизьер балабонил синьим светом.
- Так, эт старуха моя сериялила. А я, уж спал к тому.
- Ага, а с викна, значе, её полюбовник смалил! Хороше дело - телевизьер, особо, когда хозяин от него, как чёрт от ладана. Вот, на деревне смеху-то буде, как расскажу.
- Сплетничать, значит будешь! Хорош сосед! – возмутился Аркашка, покрасневши. Штакетина и треснула под ним.
С березы сорока сорвалась, крякнула надсадно, уселась на Аркашкину крышу и вот стрекотать смешливо.
- Каки же сплетни? Правда и есть, сам твердишь: «одноглазого» не бачу, сплю по ночам. Вона и картавая подтверждае, - хохотнул Егор.
Аркадий вертел в руках штакетину, шевелил безмолвно губами, и видать забыл на миг, о чем речь велась.
- Вот, сломалась, - пробубнил, - после свадьбы сына, палисад ставил, уж сколь лет прошло. Ветшаем…
Веки морщинистые затрепетали мелко, шмыгнул носом Аркадий, слеза показалась, блеснула в последнем луче заходящем, набухла и поползла по щеке щетинистой… Задержалась на миг у подбородка, да и испарилась, земли не достигнув.
Плюхнулся на лавку Егорьеву, вздохнул тяжко.
- Я, в тот день сына по телевизору последний раз и видел, когда с Афгана выходил под музыку.
В гробу Алешку домой вернули… С тех пор не нужен мне телевизор – врёт он…
Сорока замерла, голову на бок, сморгнула, бесшумно крыльями взмахнула, и подалась не знамо куда.
- Судьба-а-а.., - Егорий, Аркадию ладошкой по колену, головой покачивает, - куда от ней ... Как богу угодно живем.
Теперь уж сами скоро, к родичам. Заждались ...
Небеса просияли месяцем рогатым, заблистали звездно. Забавник лунный к тучке прижался, да и растворился в пушистой, мигнув затешно.
В палисаде под дубом прохладой веет, мальва розово сумерки растворяет. Мурава влагой свежей ноги босые ласкает и так хорошо, да легко на душе.
- Хороший квас Матрёна твоя ставит, - Аркадий пузо почесывает, прихлебывает кислость ароматную, - ух, забирает как! А, я, медовуху вчерась слил, спробуем?
- А твоя не заругаеться, - Егорий на окно открытое кивнул.
Нет, теперь покуда не заснёт, сериялить будет, - с насеста не сгонишь. Пойду, ковшец нацежу...
*Салтык – лад, согласие.