…И услышал я громкий голос, говорящий семи Ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на земле…
ОТКРОВЕНИЕ ИОАННА БОГОСЛОВА 16:1
Эта повесть написана ещё в 1991 году и, как мне казалось, была вполне закончена. Справедливо полагая, что голос мой не одинок, и коллективный разум рано или поздно найдёт решение чернобыльской проблемы, как и должно происходить в подобных случаях, я понадеялся на лучшее, однако… Время уходит, трагические даты обрастают круглыми цифрами, приходят новые герои и злодеи, случаются очередные, не менее страшные трагедии и техногенные катастрофы – и ничего не меняется.
Потому я вернулся к повести, но уже без прежнего оптимизма. Трудно рассчитывать на то, что достаточно лишь громко закричать, призвать к разуму и ответственности, и тебя услышат, одумаются, начнут шевелиться.
Уж и не знаю, сумею ли я когда-то поставить в этой повести точку…
***
…Необъяснимое стремление к опасности, какое-то странное и сладостное удовлетворение от того, что тебе грозит что-то неведомое и страшное, от встречи с которым не уклониться, липкая и горячая истома, перекатывающаяся по телу волнами – всё это, вопреки рассудку, гнездится в нас, не даёт спокойно спать по ночам, судорогой перехватывает дыхание и заставляет безоглядно стремиться к опасности, лезть в самое пекло. Но и не приглушает глупой ребячьей надежды на какое-то фатальное везение. Разум отказывается понимать подобные безрассудные порывы, но сердце – извечный соперник разума! – нервными и неровными толчками сотрясает грудную клетку, заполняя разбухшие вены злой горячей кровью…
Что это – инстинкт, унаследованный от пращуров? Тяга к охоте и бесконечному преследованию ускользающей цели? Ухарство? Самоутверждение? Пращуры наверняка были дальновидней нас, не заступая за грань, из-за которой нет возврата. Они не забывали о великом своём предназначении – продолжении рода, безопасности потомков, сохранении жизни хотя бы в тех пределах, куда простираются их руки. Пращуров беспокоил завтрашний день, в котором они были неуверенны. А мы? Мы – уверены в том, что завтра вообще для нас настанет?
Откуда эта самоуверенность? Мы сами себе кажемся осмотрительными и рассудительными, но в какой-то непредсказуемый момент что-то в нас вскипает, переворачивает сознание с ног на голову, и мы уже не в состоянии себя контролировать. Привычки, воспитание, традиции, культура – куда всё это исчезает? Патологический интерес к страданию, смерти, насилию – откуда это в нас? Чья злая воля ведёт нас к неминуемой деградации и самоуничтожению? Не нарождающееся ли это массовое безумие, которое уже не за горами?
***
В эту небольшую затерянную в лесах деревушку мы приехали, обогнув дорожные кордоны и посты ГАИ, минуя многочисленные щиты по обочинам дорог с характерными указателями зон радиоактивного заражения.
Что нам тут было нужно? Ни друзей, ни родных ни у кого из нас в этих местах не было. Хозяин «Жигулей», на которых мы приехали, задолго до поездки красочно живописал, что здесь можно знатно поживиться: из зон заражения жителей окрестных деревень эвакуировали с такой быстротой, что большинство их пожитков осталось на месте. Кладов из золотых монет и драгоценностей тут, конечно, нет – сельская публика, в большинстве своём, небогатая, но оставила после себя немало редких и старинных вещей. Можно поискать в оставленных домах среди брошенного скарба что-то ценное, что так или иначе пропадёт. А уж если встретятся иконы, например, или предметы старины, то совсем здорово. Он просто уверен, что в такой глухомани такого добра пруд пруди. При нынешнем спросе на старину грех упускать возможность немного поживиться.
К подобным способам обогащения, к великому удивлению хозяина «Жигулей», я оказался равнодушен, но этот дьявол-искуситель коварно сообщил, что тут вполне вероятно отыскать старинные дедовские рукописные книги, ведь в своё время здесь селилось довольно много старообрядцев. Уж, не знаю, насколько его сведения о старообрядцах правдивы, но против такого соблазна устоять я не смог. Единственное, чего я не знал и что несколько сдерживало мой пыл, это опасение – места всё-таки радиоактивные, и не опасно ли иметь дело с будущими находками. Какие сюрпризы готовит нам чернобыльская радиация? Однако – книги…
Об остальных двух попутчиках в наших «Жигулях» я и вовсе ничего не знал. Вероятно, это приятели нашего шофёра, такие же, как он, любители поживиться брошенным добром или просто искатели приключений.
С утра накрапывал редкий холодный дождь, но в машине было тепло и сухо, лишь веторок, тянущий из приоткрытого окна, неприятно холодил подстывшую шею и пробирался к спине через ворот расстёгнутой куртки.
Пока мы ехали по трассе и мимо нас каждую минуту проносились машины, в салоне было весело и шумно. Мы бодро распили одну из бутылок вина, прихваченных с собой, закусили бутербродами и даже пытались подпевать разухабистым одесским куплетам, льющимся из хриплого автомобильного магнитофона, но едва свернули на песчаную просёлочную дорогу, петлявшую в редкой берёзовой рощице, настроение резко упало. То ли пустынные, неубранные картофельные поля навеяли на нас необъяснимую тревогу, то ли безлюдные тропинки, вливающиеся тонкими, едва протоптанными ниточками в чуть более широкие просёлки, однако шум и разгульное веселье заметно поубавились. Всё сидящие в салоне принялись напряжённо вглядываться в запотевшие стёкла, ежеминутно протирая в них узкие влажные полоски для обзора.
Сразу за берёзовой рощицей из-за поворота выглянули первые крыши деревенских построек. Шофёр удовлетворённо вздохнул и прибавил скорость.
А я сидел сзади, откинувшись на жёсткую спинку, и лениво раздумывал про то, что именно в таких загубленных безлюдных местах тебя сразу накрывает с головой первобытной беспросветной тоской. Внешне здесь всё вроде бы как повсюду: стандартные дома под шифером, сарайчики, плетни, колодцы с грибком, грядки на огородах, ряды яблонь и слив в садах. И всё равно что-то не так. Какое-то неясное ощущение надвигающейся беды, словно ветер, разносится по окрестностям. Кажется, тронь здесь что-то мизинцем, и молния, слепящая и стремительная, полыхнёт в руках, испепелит тебя дотла. И ты станешь частью этого мрачного угнетающего безмолвия…
А воображение уже рисовало, что если бы здесь сохранились следы военной разрухи, оставшиеся после боёв второй мировой, которую я, естественно, не застал, даже тогда не было бы такого запустения. Порушенные дома, следы пожарищ, разложившиеся останки людей и животных – во всём этом, честное слово, было бы больше движения и жизни. В том же, что сейчас перед глазами, не чувствовалось того главного и необходимого, что наполняет каждую вещь смыслом и содержанием, – человеческого присутствия.
Мы притормозили и огляделись по сторонам. Редкие порывы ветра и неожиданно гулкое эхо даже от малейшего шороха сразу же ворвались в салон странным ощущением абсурдности, неправдоподобности окружающего. В горле пересохло, а в груди кольнуло острой болью от сознания того, что ты, как и миллионы лет назад, слаб перед мощью природы, на которую поднял руку, и ничего уже не в силах изменить…
- Интересно, всех ли отсюда выселили? – нарушил тишину кто-то в салоне.
- А как же! Здесь такой уровень радиации – приборы зашкаливают! – Наш шофёр, считавший себя большим докой в подобных вещах, победно оглядел нас. – Я в этих местах был сразу после аварии и даже проходил дезактивацию на дороге. Знаете, что это такое? А радиация, несмотря ни на что, всё растёт и растёт, и хрен её знает, когда станет убывать… Людей тут уже больше года нет, всех выселили. Даже электроэнергию, ёлки-моталки, отключили – не для кого…
Мы тотчас поглядели на тянущуюся вдоль дороги линию электропередач. Провисшие, уныло покачивающиеся плети проводов, местами свисающие со столбов оборванными концами, навеяли на нас ещё большее уныние.
- Дальше не поедем, не хочу рисковать. Отсюда пешком потопаем, здесь недалеко. – Он остановил машину перед большой лужей посреди дороги. – Между прочим, когда будете идти, старайтесь ноги не замочить, обходите лужи.
- Это ещё почему?
- Говорят, в стоячей воде радиация накапливается. А при дожде, наверное, ещё больше… Не пришлось бы обувь потом выбрасывать. – Он стрельнул взглядом по нашим кислым лицам и прибавил: – Да не бойтесь! Не так страшен чёрт, как его малюют.
Лужу мы обходили с опаской, неловко перешагивая подстывшие разводы жирной грязи и стараясь не поскользнуться на влажной траве.
В первый от дороги дом заходить мы не стали.
- Тут ловить нечего, – знающе пояснил наш предводитель. – Домишко-то новый, наверняка в нём жили молодожёны или какие-нибудь молодые специалисты из города. А у таких ни ценностей, ни икон – телевизора путного, небось, не было. Какой-нибудь допотопный чёрно-белый…
- А вдруг они этот самый, чёрно-белый, с собой не забрали? – хихикнул кто-то. – Может, проверим? В хозяйстве пригодится.
Шофёр презрительно посмотрел на говорившего и процедил сквозь зубы, становясь на мгновение похожим на какого-то киношного вора в законе:
- Жадность фраера сгубит! Куда мы телевизор сунем? Да и что ты с ним потом делать будешь? А менты, ёлки-моталки, на дороге проверят – как отбрёхиваться станешь? Да и не за тем мы ехали…
- Я пошутил, неужели не понятно?! – покраснел «жадный фраер». – Очень мне нужен какой-то задрипанный ящик, да ещё радиоактивный!
Я шёл немного поодаль, и с каждый шагом мне становилось всё противней, словно я попал на какой-то неумный торг, который никому не нужен, а больше всего не нужен мне. Зачем я согласился ехать сюда? И ведь виной всему элементарная жадность – у одних на уме иконы и телевизоры, а у меня – старинные книжки. Только какая, в принципе, разница?
Наверное, попутчики заметили мою кислую мину, и кто-то сразу съехидничал:
- Гляньте, некоторых аристократов тошнит от наших грубостей! Хочет карманы набить и ручки не замарать…
- А заметили, мужики, – сразу припомнил другой, – эти господа всю дорогу молчали и даже вино пили без охоты. Видно, наша плебейская компания их не очень устраивает. Ведь не устраивает, правда?
Меня легонько толкнули в плечо, и друзья шофёра, словно вороны, почуявшие добычу, пристроились рядом – один по правую сторону, другой по левую. Шофёр же, не обращая на нас внимания, словно заправский пахан, уводящий банду от погони, шёл впереди и прислушивался к каким-то неясным звукам.
- Так и будем молчать? – Похоже, парням надоело моё молчание, и один из них, тот, который интересовался телевизором, перегородил дорогу.
- Не о чем мне с тобой разговаривать! – огрызнулся я.
- Вот как! – удивлённо протянул парень и оглянулся на напарника.
- Тише! – вдруг зашипел шофёр, и едва разгоревшаяся ссора сразу стихла. – Там кто-то есть!
Он указал на один из домов, и мы, осторожно подкравшись к опоясывающему его штакетнику, заглянули в тёмные окна. Как мы сразу не разобрали, что дом не пустует, ведь из печной трубы вился дымок, значит, в доме топили. Встреча с людьми в этом выселенном необитаемом месте явно ничего хорошего не сулила.
- Откуда здесь люди? – неуверенно пробормотал «жадный фраер». Трусил он больше остальных, губы его предательски подрагивали, а лоб сразу покрылся испариной.
- Леший их разберёт! – нахмурился шофёр. – Наверняка какая-нибудь выжившая из ума старуха не захотела расставаться со своими яблонями и издыхающей козой. Встречал я таких… А то ещё бывает: выселят всех организованно, пожитки перевезти помогут, деньгами на первое время снабдят – живи на новом месте, радуйся заботам начальства, так нет же – всё им не так. Старикам особенно. При первой возможности за сотню вёрст домой бегут. Видите ли, не могут без родных мест, тоска их по отцовским погостам гложет… Чёрт бы их побрал, этих патриотов деревенских! – Он смачно плюнул под ноги и прибавил. – Э-эх, дремучесть наша непролазная…
- Может, вернёмся, пока не поздно? – робко спросил трусоватый парень. – А то объясняйся потом, кто ты и что ты. Мало ли кто тут…
- Поздно. – Шофёр ухмыльнулся и направился к крыльцу. – Нанесём хозяевам визит. Не дрейфь, братва, не пропадём!
Но кроме его и меня в дом никто не пошёл. Спиной я чувствовал настороженные взгляды стоявших за штакетником парней. Оставаться с ними не хотелось. В компании с шофёром не так противно, хоть я всё ещё дулся на него, а больше на себя за то, что дал уговорить поехать в эти гиблые места.
В полутёмных сенях нас встретил кисловатый запах обжитого деревенского дома, под ногой скрипнула рассохшаяся половица, и в ладонь привычно легла отполированная тысячами прикосновений дверная щеколда. На мгновение мне померещилось, что среди ужаса и разорения, царящих вокруг, этот дом, вопреки всем законам, остался неприступной крепостью, последним оплотом спокойного человеческого бытия. Чудом его не коснулась страшная и ранее невиданная чернобыльская трагедия. А может, мы уже перешагнули какую-то запредельную грань, когда всё, что померещилось в кошмарном сне, осталось позади, и мы снова в привычном обжитом мире?
В скупом свете, проникавшем сквозь оконце рядом с дверью, мельком удалось рассмотреть нехитрую крестьянскую утварь, служившую не одному поколению жильцов дома, – вилы и лопаты, дощатый ларь в углу с подгнившими яблоками, какое-то пыльное тряпьё на лавках, разбросанные мятые жестянки из-под консервов, пыльные стеклянные банки и бутылки.
Глянув на меня, шофёр развёл руками и шагнул в комнату. Спёртый тёплый воздух ударил в ноздри, и первое время разглядеть ничего не удавалось, потом глаза пообвыкли.
Комната оказалась почти пустой – ни полок на стенах, ни шкафа с посудой, ни даже занавесок на окнах. Пожелтевшие от времени, вздувшиеся обои с легкомысленными цветочками, казалось, сужали и без того тесное пространство комнаты, странно напоминавшей тюремный каземат какого-то новоявленного Монте-Кристо. Единственное, что оживляло комнату и придавало ей жилой вид, – это большая кровать в углу с высокими железными спинками, на углах которых сияли блестящие шары. В шарах весело отразились перевёрнутые вверх ногами человечки, нерешительно замершие у двери и не знающие, с чего начать. У широкой печи с облупившейся побелкой в беспорядке набросаны пыльные чугунки и сковородки, и если бы не беспокойное потрескивание горящих поленьев и лёгкий дымок у потолка из растрескавшейся кирпичной кладки, можно было бы подумать, что всё в этом доме, даже его хозяин, которого мы сперва не заметили, замерло в странном оцепенении, не подверженном тлению и уже не способном к движению.
- Доброго здоровья хозяевам! – жизнерадостно бухнул шофёр, даже не сообразив, как нелепо звучит сейчас такое приветствие. – Мы проезжали мимо, и дай, думаем, заглянем. Вдруг в деревне кто остался. Может, кому-то помощь нужна… – Последние слова он произнёс уже неуверенно – больно не походили мы на доброхотов.
- А здесь никого и нет, – раздался глухой негромкий голос хозяина, неподвижно сидящего спиной к нам за столом у окна. – Ехали бы себе дальше…
- Как это никого? – хохотнул шофёр. – А ты?
- И меня здесь нет. – Мужчина говорил спокойно, не оборачиваясь, словно давно никого не ожидал увидеть в своём доме.
Мы с шофёром недоумённо переглянулись, и тот выразительно покрутил пальцем у виска. Действительно, в этом зачумлённом месте, где даже воздух пропитан невидимой смертельной отравой, странно разговаривать с человеком, который ничего не опасается и может спокойно – мы только сейчас это заметили, – заниматься чтением какой-то книги да ещё утверждать, что никого здесь нет.
- Не понял! Послушай, приятель, так есть здесь кто-нибудь или нет? – на всякий случай уточнил шофёр, но его вопрос повис в воздухе. Удивлённо почесав кончик носа, он решительно подошёл к столу. – Ёлки-моталки, ничего не понимаю! В деревне нет ни людей, ни живности – сам-то ты какого лешего тут задержался?
Мужчина неторопливо повернулся к нам и загородил локтем книгу. Со спины его вполне можно было принять за старика, а в действительности он оказался почти моим ровесником. Из-под низкой соломенной чёлки на нас смотрели мутноватые безразличные глаза, землистое серое лицо ничего не выражало. Зябко поведя плечами и запахнув ворот поношенной телогрейки, он без интереса спросил:
- А вы кто такие? Что вам здесь надо?
Шофёр хитро подмигнул мне и принялся заливать:
- Мы? Инспекторская проверка из района на предмет… э-э… оставшегося местного населения. Ясно?
- Ну и что дальше? – Хозяин попробовал отвернуться к своей книге, но шофёр от него не отставал:
- По нашим данным, здесь не должно оставаться ни одного человека. – Для пущей важности он похлопал себя по боковому карману, надул щёки и сдвинул брови. – А ты здесь что делаешь? Небось, семью эвакуировал, а пожитки переправить не успел. Вот и остался за сторожа. Как ты не понимаешь, что это смертельно опасно? Или ты… мародёрствуешь потихоньку, пока никто не видит? Отвечай, когда тебя спрашивает государственный инспектор!
- Пошёл ты, инспектор… – Мужчина безразлично отвернулся и придвинул книгу к себе.
Такого поворота событий мы не ожидали. Шофёр даже стушевался поначалу, потом свирепо двинулся на обидчика, однако я оттащил его за рукав:
- Пошли отсюда!
- И в самом деле, – сразу пошёл он на попятную, – чего с психом связываться? Для его же блага стараемся, а он… Жить надоело, ёлки-моталки, пускай сидит здесь и дальше гниёт живьём. А те, кому жизнь дорога, уже далеко отсюда.
Но хозяина дома мы больше не интересовали. Он словно отмахнулся от нас, как от назойливых мух. Перед тем, как захлопнуть за собой дверь, шофёр всё же не удержался и крикнул:
- Так есть здесь кто-нибудь, кроме тебя, или нет?
- Можете спокойно шарить по домам, – донёсся до нас прежний бесстрастный голос, – никто вам не помешает… инспекторы!
На крыльце шофёр приосанился, смахнул со лба пот и принял свой прежний петушиный вид:
- Дебил какой-то, честное слово! Если бы не радиация, я бы с ним поговорил, как мужик с мужиком. Да не хочется об него руки марать…
Ожидающие нас парни с интересом вслушивались в его слова. Без своего предводителя они начали трусить ещё больше, но возвращаться к машине не решались. Шофёр заметил их кислые физиономии и, дабы не растерять остатки авторитета, бодро скомандовал:
- А ну-ка, орлы, нечего сопли на кулак мотать! Мы сюда не прохлаждаться ехали, а дело делать. И лишние рентгены набирать нам совсем не резон. Вы, – он указал жестом вдоль деревенской улицы, – отправляйтесь в дома по левую сторону от дороги, а мы – по правую. На переулки не сворачивать, по сараям не шарить и далеко друг от друга не отходить. Ищем, повторяю, иконы и всякую старину, а если кому-то приглянется телевизор, – он свирепо глянул на «жадного фраера», – то он потащит его до города на собственном горбу. Ферштеен? Наткнётесь на людей, старайтесь не попадаться на глаза. Лишней рекламы нам не надо…
Парни нехотя перешли на другую сторону улицы, с трудом выдирая ноги из грязи, и долго тёрли испачканные ботинки о траву, уже не обращая внимания на усиливающийся дождь и постоянно матерясь. С опаской отворили они первую калитку и, стараясь не задеть мокрые чёрные доски забора, пошли к дому.
Шофёр проводил их взглядом, неторопливо прикурил, стрельнул обгорелой спичкой в лопухи и поглядел на меня:
- Идём, что ли?
Вразвалочку, не оглядываясь, он пошёл по извилистой, почти заросшей травой тропинке, каждые два шага сплёвывая жёлтую табачную слюну на мокрые лопухи. Всем своим видом он показывал мне, что ему море по колено, и никакие препятствия не остановят его в поисках добычи.
Следующий дом с распахнутой настежь дверью оказался пустым. Минут десять потратили мы, отдирая доски с заколоченных окон в третьем доме. А потом ещё один дом, пока, наконец, не стало ясно, что мы не первые, кого посетила мысль поискать оставленные сокровища в зоне радиоактивного заражения. Мой напарник теперь кипел от негодования, а его излюбленные «ёлки-моталки» сменились отборным матом, выдаваемым, правда, с некоторой опаской – мало ли кто может оказаться поблизости. Часть брани предназначалась почему-то мне, словно я был виновником всех неудач.
Наконец, я не выдержал:
- Хватит! Никуда я больше с тобой не пойду, надоело! Шарь по домам один…
Шофёр изумлённо стрельнул по мне взглядом и даже остановился:
- Ой, обиделся! А зачем ты сюда вообще ехал?
Что-то объяснять ему было бесполезно, и я решил отмолчаться.
- Шут с тобой! – махнул он рукой и отвернулся. – Поступай, как хочешь. Всё равно от тебя толку никакого.
Дождь постепенно усилился, но мне уже было на него плевать. Раздражённо вернувшись к машине, я залез в салон и откинулся в кресле. От всего происходящего меня тошнило, и хотелось лишь одного – поскорее уехать отсюда. Но сидеть в остывшем автомобильном салоне и представлять невесть что в то время, как мои приблатнённые попутчики рыскают по брошенным домам, было совсем невыносимо, однако я упорно продолжал сидеть и смотреть в окно.
По пустынной деревенской улице, даже несмотря на дождь, разгулявшийся ветер гнал бесформенный сор и обрывки каких-то мокрых бумаг. Откуда они здесь? Я не знал, как эта улица выглядела раньше, когда тут жили люди, но следы запустения были видны везде. Какая-то горькая безысходность проглядывала отовсюду: всё здесь уже в ПРОШЕДШЕМ ВРЕМЕНИ…
Ох, как быстро природа прячет следы своего самого беспокойного и самоуверенного творения – человека, наивно мечтаюшего её переделать, улучшить, сделать ручной и покладистой, но так и не понявшего, что своими неразумными поступками он вредит и ей, и себе…
От этой мысли мне стало так неуютно и горько, что я поёжился. Господи, а я-то кто такой? Кто мне позволил смотреть на всё как бы со стороны и не чувствовать собственной вины в происходящем кошмаре? Разве я не такая же, как все, частичка этого мира, виновная за происходящее, как и остальные?
Я перебрался к противоположному окну и стал смотреть на дорогу, по которой мы сюда приехали. От разглядывания буйной не по времени года растительности по обочинам, блестящих пролысин луж среди бугристой непролазной грязи, далёкого тёмного леса, серпом врезающегося в картофельное поле с поваленной ботвой, к горлу подкатил солёный комок. На миг даже померещилось, что на всём белом свете остался лишь я, укрытый ненадёжной прозрачной преградой автомобильных стёкол, и случись что-то со мной, помощи ждать неоткуда. Повсюду эта невидимая всепроникающая радиация, неотвратимая, как судьба…
Напрасно я вернулся в машину, а не пошёл вместе с шофёром и парнями! Честное слово, лучше слушать их сварливые перебранки из-за телевизоров и милицейских патрулей на дорогах, чем вот так один на один оставаться с этой покорно принимающей свою погибель природой. Тошнота подкатила к горлу, в глазах поплыли круги. Я с трудом выкарабкался из автомобиля и обречённо поплёлся к дому. Хоть с кем-нибудь побыть рядом, только не одному…
Знакомо скрипнула под ногой половица, и глаза, как в первый раз, лишь спустя минуту стали что-то различать в полумраке. Хозяин по-прежнему сидел за столом, даже не обернувшись на слабый стук двери.
- Извините, можно мне у вас немного посидеть? – робко спросил я.
- Сидите, места не жалко, – донёсся до меня всё тот же безразличный голос.
Я поискал взглядом по сторонам и придвинул к себе табурет.
- Что же вы с остальными не пошли? – Голос хозяина приобрёл несколько иную окраску. Потеплел, что ли. – Или вас оставили за мной приглядывать?
Неизвестно почему я покраснел:
- Никто меня не оставлял, и вообще мне здесь ничего не нужно… Никакая мы не инспекция, это вам наш водитель с испугу наврал. Просто мы не ожидали здесь никого увидеть.
- Думаете, я не понял? – Мужчина, наконец, повернулся ко мне и грустно усмехнулся. – Сюда инспекции давно не ездят. Их в наши края никаким калачом не заманишь… Другая публика сюда заглядывает. Вроде вас. А для чего вы сюда приехали? Я имею в виду не ваших товарищей – вас.
В его глазах по-прежнему не было большого интереса к моей особе. Но что ему ответить? Наврать, что я ехал сюда не с меркантильными интересами, а только поглядеть на последствия чернобыльской катастрофы? Так ведь это не так, и он вряд ли поверит мне. Может, попробовать объяснить, что явился сюда в поисках острых ощущений, этакого хождения по лезвию бритвы? Это уже честней, но… поймёт ли он меня? Что стоят эти мои попытки по сравнению с тем, что он сам видит каждый день? И это уже не игра в острые ощущения…
Я неуверенно пожал плечами и сказал:
- Просто хочется увидеть своими глазами, что здесь происходит…
- Зачем? – строго спросил меня мужчина, и его без того тёмное лицо потемнело ещё больше. – Если вы не имеете никакого отношения ко всем этим липовым инспекциям, то неужели вам и в самом деле любопытно наблюдать за агонией? Откуда такая жестокость?
Меня поразила неожиданная злоба, с которой были сказаны последние слова, а больше всего поразил изменившийся облик хозяина дома: лицо, прежде безразличное и даже глуповатое, исказила гримаса боли, на щеках проступил бледный болезненный румянец, сухие губы задрожали. Пальцы нервно забарабанили по клеёнке и впились в желтоватые страницы книги.
- Вы хоть немного представляете, что здесь происходит? – В его голосе звучала уже не злоба, а такая горечь и беспомощность, что я вздрогнул.
- В газетах сейчас много пишут про здешнюю обстановку. И журналисты, и врачи, и учёные. Наверняка картина неполная, ведь никто всего не знает. Но и того, что пишут, хватает с избытком…
- Забудьте газеты! – с досадой отмахнулся мужчина. – Что они могут выдать, кроме очередных сенсаций? Половина их высосана из пальца. А те, кто наезжает сюда – всякие специалисты и газетчики, – максимум, пронесутся галопом по европам, чтобы, не дай бог, не зацепить лишних рентгенов, черкнут в своих блокнотах первое, что бросилось в глаза, и пулей в райцентр водку глушить – якобы выводить радиацию…
Речь его была складной, вовсе не такой, как у местных жителей. Кто же этот загадочный мужчина? Почему он здесь?
- Без этих газетчиков мы вообще ничего не узнали бы, – возразил я.
Мужчина изучающе поглядел на меня, минуту помолчал и вдруг сказал:
- Обо всём, что произошло здесь, было известно задолго до взрыва реактора… Скажите: вы в пророчества верите?
Так оно и есть, подумал я разочарованно, этот несчастный человек, оставшийся один на один со своей бедой, а может, брошенный здесь в спешке или при полном безразличии окружающих, наверняка тронулся рассудком. И в этом нет ничего необычного. Но… как он не понимает, что вместо того, чтобы рассуждать о каких-то пророчествах, нужно бежать отсюда сломя голову, ведь с каждой проведённой здесь минутой жизнь укорачивается, наверное, на сутки! А может, он и в самом деле не в своём уме и не понимает, что обречён? Забрать бы его отсюда, а не стращать несуществующими инспекциями…
Вероятно, хозяин дома догадался, о чём я размышляю, и прибавил:
- Сумасшедшим меня считаете? Со стороны оно, может быть, и так. Только я не совсем из ума выжил, чтобы не видеть и не понимать того, что происходит… Ответьте-ка мне прежде на один вопрос: вы Библию читали? Я имею в виду не как настольное чтиво, а как источник пророчеств…
И это, увы, для меня не ново. Многие в последнее время – от дремучих старух у подъездов до одуревших в джунглях НТР докторов наук и политиков – начинают в один голос твердить о каких-то вселенских катастрофах, якобы давным-давно предсказанных Священным Писанием. Шпарят наизусть целыми главами из Библии, впадают в истерики и спорят до посинения, трактуя богословские книги, до дыр зачитывают популярные брошюры шарлатанов от науки. А кто из них, если разобраться, знаком с сутью проблемы? Кто из них хоть что-то видел своими глазами? Я и сам в подобных спорах участвовал поначалу, а потом понял, что не стоит толочь воду в ступе. Что это изменит?
Не дождавшись моей реакции, хозяин дома продолжал, и я очередной раз поразился связности и обстоятельности его речи:
- Библией сейчас увлекаются многие. Мода на неё пошла, видите ли. Даже бытует мнение, что та семья бескультурна, в которой нет её среди книжек на полке. А читаем ли мы её в действительности? Не для того, чтобы цитатку ввернуть в беседе, как фигуру речи, а для того, чтобы в сердце отложилась какая-то её частица и мы сами менялись в лучшую сторону… – Он бережно погладил книгу, лежащую перед ним, и я понял, что это именно Библия. – Вы бы сами почитали её, и не только глазами, а сердцем. Тогда совсем иначе посмотрите на многие вещи…
- Вы меня простите, – попробовал я уклониться от скользкой темы, – но не о том мы сейчас говорим. Библия – это прекрасно, но… уезжать вам надо поскорее отсюда. Тут всё гибнет, и вы погибните. Неужели для того, чтобы проникнуться библейской мудростью, нужно оказаться именно здесь? Кому вы что-то собираетесь доказать своим самопожертвованием? Кто это оценит? На чудо надеетесь?
Мужчина с любопытством взглянул на меня, слегка улыбнулся и почти весело спросил:
- Вот тебе и раз! Библия, как я догадываюсь, для вас не авторитет, а чудеса в вас просто смех вызывают. Для чего же вам спасать меня? Из абстрактной гуманности? И в чём же будет заключаться это спасение? Всего лишь в отъезде отсюда? Но куда от этого скроешься?
- Если в чём-то сейчас и нужно искать спасение, то только не в чтении! – начал я раздражаться. – Сперва тело своё бренное спасите, потом Библию читайте, чтобы душу спасти! А то душе не в чем держаться будет! Вот окажетесь в безопасном месте, тогда и читайте на здоровье…
Веселье хозяина дома как рукой сняло. Он строго сдвинул брови и поднял руку. Сейчас он уже походил на сельского священника из небогатого прихода, немного свихнувшегося от своей бесконечной однообразной службы, но не устающего наставлять на путь истинный тёмных деревенских старушек, в головах которых нет места абстрактным истинам, а только надежда на удобное местечко на погосте за скромной деревенской церквушкой поближе к ушедшей родне.
- Вы что-то имеете против бессмертной души? – насупился он. – Почему вы так легко от неё отнекиваетесь? Всё ещё уверены, что она не существует? А что же тогда есть?.. Я не о той говорю, которую какие-то безумцы-экпериментаторы всё время на весах пытаются взвесить, а о той душе, вернее, духовности, которую мы столько лет презирали, называли пережитком прошлого, с которой боролись, изобретая себе очередных идолов. И до чего доборолись – оглянитесь по сторонам… Что же касается игнорируемого вами библейского учения, то суть его вовсе не в обретении иллюзорного спасения – на небесах или на земле. Это – идеал, высшая и недостижимая бесконечность, к которой надо стремиться и пытаться её заслужить. Всё, что мы делаем на земле, делаем не во имя абстрактного Бога, кстати, совсем не нуждающегося в нашем служении, а во имя нас самих – меня, вас, ваших друзей и родных… Но как это сделать без веры в идеал, без путеводной звезды, без этой самой пресловутой души, просвещённой и очищенной от скверны наносного и искусственного? И ведь многие из нас – бездушные и бездуховные, до самой своей физической смерти словно звери неразумные, только облик человеческий сохраняющие, но так и не ведающие, какую дорогу выбрать и к какому берегу прибиться. Для таких жизнь всего лишь механическое существование, день сегодняшний и последний, без прошлого и будущего… – Он с трудом перевёл дыхание, облизнул пересохшие губы и отвернулся к окну. – Простите за мой высокопарный слог. Нагорело…
Удивительное дело, подумал я, этот странный человек совсем не похож на деревенского жителя – ни манерой говорить, ни логичностью рассуждений, ни страстной убеждённостью в своей правоте. Кем же он мог быть по профессии? Ни на священника, ни на школьного учителя он, конечно же, не походил. Школьные учителя, как правило, не заступают за границы утверждённых программ, а священники – для них Священное Писание ограничено догмами, покушаться на которые злостное кощунство. Оно им как плуг для пахаря, как счёты для бухгалтера – нечто устроявшееся и незыблемое, не подлежащее обсуждению… Тьфу ты, я уже и сам заговорил на его языке!
И всё-таки я не выдержал и спросил:
- Простите, а кто вы по профессии? Кто вы вообще?
Мужчина ухмыльнулся и внимательно посмотрел на меня, вероятно, прикидывая, стоит ли тратить время на разъяснения, потом ответил:
- Странным кажусь? Ладно, расскажу, чтобы не думали обо мне невесть что. Скрывать мне нечего. Хоть в Библии и сказано о каждом из нас достаточно исчерпывающе: аз есмь человек. Что может быть полнее такого ответа? – Он на мгновение задумался, но продолжал уже более спокойно, без прежней агрессии. – Не бойтесь, я не сектант-изувер, который стремится уморить себя ради навязчивой идеи. И ни от кого здесь не прячусь, разве что от самого себя… Что касается профессии, то – может, это и покажется вам странным, – прежде я работал в одном интересном ведомстве. Догадались, в каком? Даже дослужился до капитана госбезопасности. Как и все остальные мои коллеги, ранее, кроме собственной карьеры, ничего иного в голове не держал. Десять лет прослужил в областном управлении и сразу после чернобыльской аварии был направлен в заражённые районы. Реактор собственными глазами в Припяти видел… – Он нервно пошарил в кармане телогрейки, вытащил мятую пачку папирос и закурил. Руки его подрагивали, и он не сразу смог зажечь спичку. – Всякого за эти месяцы насмотрелся: и героизма, и самопожертвования, и подлости, и откровенного цинизма… Я и представить раньше не мог, каким человек может стать, оказавшись лицом к лицу с такой бедой! Я не лучше и не хуже других, но почему-то сразу увидел, насколько мелкой и пошлой оказалась вся эта наша суетная жизнь в сравнении с тем, что произошло. Даже мелькнула кощунственная мысль о том, что Чернобыль – это не просто катастрофа в результате нашей оплошности и недальновидности, а катастрофа давняя, неминуемая, случившаяся в наших душах из-за разлада с самим собой и с миром. Взрыв в Припяти – только следствие. И в каком бы уголке земли мы не находились, все пострадали одинаково, никого эта беда не миновала…
- Всё это понятно и очень тяжело, – легкомысленно махнул я рукой, – но какая всё-таки связь между чернобыльской трагедией и вашим затворничеством в этих заражённых местах? Какой смысл в вашем поступке? Бессмысленная жертвенность – это не христианская добродетель. А вы, как я понимаю, человек верующий…
- Дело не в вере. – Мужчина даже отмахнулся. – По большому счёту, вера – это лишь символ, контур, очерчивающий абстрактную категорию вселенской справедливости, несбыточная мечта. Без стремления к справедливости нельзя жить. Этим мы и отличаемся от других живых существ на земле, потому и несём ответственность за всё, что происходит. Неверующему человеку легче, потому что он не ищет глубинных связей, а если задумывается о будущем, то его представления сугубо материальны. Он всегда будет искать возможность приспособить мир под себя или, в крайнем случае, самому слегка приспособиться под него, но ничего не менять. А это прямая дорога к пустоте и мраку, которыми мир наполнен и без нас. Всю свою недолгую жизнь такой человек стремится доказать всем и прежде всего самому себе, что он настоящий хозяин окружающего и никто ему не указ. Но в душе-то все мы отлично понимаем, что есть ещё что-то – грозное и непонятное не только вокруг, но и внутри. В какой-то момент, может, даже предсмертный, это непонятное вырывается наружу, и мы неожиданно понимаем, что не создали ничего, кроме мрака, рассеять который так и не удосужились, а ведь могли хотя бы попытаться… Вера – как символ абсолютной справедливости – могла бы помочь нам, но мы, одержимые глупой гордыней, пренебрегли ею. Волосы встают дыбом, когда представишь, как поколение за поколением накапливают этот вселенский мрак, а сколько ещё поколений впереди до того момента, когда что-то изменится!
Я смутно улавливал нить его рассуждений, но что-то мешало согласиться с ним, хотя я понимал, что изрекает он достаточно глубокие и разумные вещи:
- Складно у вас получается, прямо-таки сюжет для назидательной книжки для юношества!.. То есть, как я понял, мы сами себя губим, и изменить ничего не хотим? Лучше сразу с моста вниз головой? Или – в чернобыльское пекло? Так оно уже рядом…
- Напрасно иронизируете! Никто так не думает. Просто каждый надеется, что в его поколении ничего сверхъестественного не случится, а после нас хоть трава не расти. А задумались бы серьёзно о будущем, может, и Чернобыля не допустили бы… Вот скажите: вы испытывали когда-нибудь по-настоящему, что такое бездонная пустота и полная безысходность? Словно стоишь на краю пропасти, дна которой не видно, а назад дороги нет, и знаешь, что любое твоё движение – и ты упадёшь. И всё – нет тебя больше!.. А ведь кто-то останется после тебя, будет дышать, смеяться, любить. Его бы предупредить, удержать от подобного шага, но тебе уже не по силам. А если говорить честно, и не хочется – даже в свой последний миг ты завидуешь кому-то… Так вот, рано или поздно каждый примиряется с тем, что после смерти ему уже ничего не понадобится, а то, чем он жил, по большому счёту, ничего не значит для судеб мира. Раньше-то мы это понимали, но – разумом, как бы в теории, а когда это увидишь своими глазами и начнёшь понимать сердцем… Потому прежде и была хоть какая-то надежда, что пронесёт, а теперь даже надежды не осталось… Стоит ли об этом горевать? Не знаю… Беда в том, что мы даже не представляем, что не только после смерти, а при жизни бесконечно одиноки и неприкаянны. Вокруг нас сотни и тысячи таких же, как и мы, но это всего лишь сотни и тысячи одиночеств. Стали бы мы другими, может, и мир стал вместе с нами другим…
Мужчина потянулся за ковшиком, зачерпнул воды из ведра, стоящего у стола, и жадно отхлебнул несколько глотков.
- И без чернобыльской трагедии, если задуматься, как мы жили? Убогая надежда на то, что мы всегда вместе и всегда нас кто-то защитит, выручит из беды. И нежелание понять, что каждый из нас одинок. До безумия одинок… Жизнь и смерть – это только сменные оболочки нашего одиночества. Мы не хотим думать о нём, пытаемся отвлечься и забыться, а оно, как раковая опухоль, разъедает нас изнутри. Даже кары и несчастья, то и дело обрушивающиеся на нашу голову, нам уже в радость – лишь бы забыться, лишь бы как можно позже придти к горькому осознанию неотвратимости происходящего. Не единения, а неотвратимости нашего противостояния с этим миром. И при этом всё равно ничего не делать…
Ох, и путаник мой собеседник! Всё вроде говорит логично, а чувствуется какая-то червоточинка… До каких только кошмаров додумаешься, сидя в четырёх стенах, за которыми бушуют невидимые вихри смертоносной радиации!
- По-вашему, так и Чернобыль нам в радость, я вас правильно понял? – нахмурился я.
- Не знаю. Больно дорого нам обходится наше нежелание менять себя и свои мысли… Хотя во всём есть закономерность. Всё подчиняется какому-то высшему порядку, который нам не суждено постичь. И это нас злит, до безумия злит. Мы ведь можем измениться, если захотим, хотя бы на своём уровне, но гордыня не позволяет. Мы готовы строить тысячи теорий и философских концепций, и каждый раз загадываем себе, что вот-вот, совсем немного осталось, и мы подберём заветный ключик к тайнам мироздания. И тогда будем управлять им, как захотим… А Чернобыль – никуда от него не деться, вот он, рядом, в отместку за самоуверенность жёстким катком прокатывается по нашим теориям, потакает нашим заблуждениям, задерживая на мгновение перед последним гибельным шагом – вдруг произойдёт чудо, и мы одумаемся. А сил остаётся всё меньше и меньше… И что обидней всего: никаких выводов мы не делаем, сетуя на стечение обстоятельств. Ошибки наши с каждым разом всё страшнее и непоправимей. Уже сколько раз звоночек прозвенел, а мы его не слышим. Да и не хотим слышать…
Что сказать своему неожиданному собеседнику? Так далеко в своих размышлениях я не заходил, а если честно, то и не задумывался никогда о подобных вещах. Мне всегда казалось, что пользы от таких апокалиптических размышлений никакой, а вот настроение себе испортишь надолго. А ему – ему есть ли польза от этих мыслей? Какую истину он ещё хочет постичь, сидя в своём зачумлённом скиту? Неужели какая-то истина может открыться именно здесь? И что это, в конце концов, за людоедские пророчества: Чернобыль – только начало будущих вселенских коллизий?!
Тем временем хозяин потушил окурок о край стола, смахнул пепел в горсть и вдруг спросил:
- Хотите, я вам Библию почитаю? Там обо всё сказано ясно и понятно. Лучше и не скажешь…
Не дожидаясь моего согласия, подвинул книгу к себе, пролистал несколько страниц и принялся читать медленно и нараспев. Голос его звучал глухо, но торжественно, и чувствовалось, что текст он помнит почти наизусть, а в книгу заглядывает скорее по привычке.
Поначалу я слушал невнимательно, но постепенно увлёкся и даже закрыл глаза, чтобы ничего не пропустить.
«…пошёл первый Ангел и вылил свою чашу на землю: и сделались жестокие и отвратительные раны на людях, имеющих начертание зверя и поклоняющиеся образу его. Вторый Ангел вылил чашу свою в море: и сделалась кровь, как бы мертвецов, и всё одушевлённое умерло в море. Третий Ангел вылил чашу свою в реки и источники вод: и сделалась кровь. И услышал я Ангела вод, который говорил: праведен ты, Господи, Который еси и был, и свят, потому что так судил; за то, что они пролили кровь святых и пророков, Ты дал им пить кровь: они достойны того…»
Мужчина внезапно смолк, но казалось, всё ещё перекатывает во рту гладкие, как морская галька, библейские слова, потом встрепенулся и спросил:
- Какой смысл, по-вашему, вложил в эти слова Иоанн Богослов? О каких пророках он говорит?
- Неотвратимость суда за содеянное? Предостережение на будущее? Иллюстрация грядущих катаклизмов за грехи человеческие и невнимание к словам тех, кто об этом предупреждал? – Это было первое, что пришло на ум, но выглядело как-то уж очень по-книжному. – Или… – тут у меня немного похолодело в груди, и я с трудом выдавил, – намёк на будущие, более страшные чернобыли?
Мой собеседник грустно покачал головой и полез в карман за новой папиросой, однако передумал и положил ладони на книгу, словно искал в ней поддержку:
- Стандартно мыслите. Упрощённо понимаете Иоанна Богослова, предвидящего будущие беды, которые накликают на себя неразумные люди. А ведь мы бросаемся из крайности в крайность, тоже худо-бедно предвидя несчастья. Возможностью предугадать события обладают многие, для этого достаточно трезвого рассудка и желания. Чем же тогда отличается от нас Иоанн? Способностью найти единственное верное решение. Или, хотя бы, указать к нему путь… Он вовсе не смакует свои кошмарные предвидения. Да это и не предвидения, а только неясные предчувствия – словно будущее дохнуло на него смрадным дыханием завтрашних катастроф и необратимых перемен. Он лишь определил точку отсчёта новой эпохи, в которую вступит человечество…
- И эта точка – сегодняшний день? Он её увидел… из своего времени?
Мужчина покачал головой, словно сетовал на мою непонятливость:
- Так и не совсем так. С древних времён, когда человек взял в руки каменный топор, чтобы проломить голову обидчику, он понял, что так легче всего решать свои проблемы. Оттого и орудия убийства он начал усовершенствовать куда быстрее, чем всё остальное. Порох и пушки изобретены раньше, чем паровоз и самолёт. Расправлюсь с недругом, думал наш пращур, захвачу его жизненное пространство, и всё будет хорошо. Конечно, убивать ближнего аморально, но этот грех мы отмолим, лишь бы завтрашний мир – без видимого врага – стал добрей и благожелательней к нам. Каких только преступлений ни делалось во имя благой цели… А чтобы легче расчищать дорогу к этому миру, оружие должно стать более мощным и разрушительным. И тут уже наша изобретательность оказалась безграничной. Мы и сами не поняли, как такое случилось – атомная энергия, которую мы рассчитывали использовать в мирных целях, оказалась самым удобным и всеуничтожающим оружием. И тут выяснилось, что точка невозврата давно пройдена, и отказаться от него или хотя бы запереть на семь замков уже не получится. Да и как нам, спрашивается совладать с ним, если мы даже с собственными эмоциями не справляемся? В наших руках рычаг, которым можно перевернуть землю, и сделать это рано или поздно кому-то захочется… Ну для чего нам после этого, скажите, целая Вселенная, если мы по доброй воле лишимся земли – единственного нашего пристанища?! Кто нас заставляет безропотно идти к последней черте? Разве не мы сами?.. Вот что такое новая эпоха…
А ведь правильно говорит, согласился я с ним в душе. Нам, погрязшим в лавине мелких забот и несущественных шкурных делишек, мечтающим о копеечных выгодах и люто завидующим более удачливому собрату по муравейнику, некогда да и не хочется думать о том, что впереди. Престижная работа, кубышка, припрятанная на чёрный день, зависть неудачника-соседа – вот что нас греет больше всего и кажется гарантией будущего счастливого существования. А будет ли оно вообще, это будущее? Наши предки, не знавшие ядерного оружия, были счастливей нас, потому что библейский Апокалипсис был для них лишь красивой и страшной сказкой, а ожидание вселенских катастроф не приобрело таких реальных форм…
Я невольно поёжился, а хозяин тем временем уже читал дальше:
«… Четвёртый Ангел вылил чашу свою на солнце; и было дано ему жечь огнём людей. И жёг людей сильный зной, и они хулили имя Бога, имеющего власть над сими язвами, и не вразумились, чтобы воздать Ему славу. Пятый Ангел вылил чашу свою на престол зверя: и сделалось царство его мрачно, и они кусали языки свои от страдания, И хулили Бога небесного от страданий своих и язв своих; и не раскаялись в делах своих…»
- Чувствуете, – неожиданно прервал он чтение, – пролитые Ангелами чаши не вразумили и не сбили спесь с людей, хотя всё происходило на их глазах! Но это всего лишь промелькнуло в предвидениях пророка, а мы сегодня возомнили себя царями природы. Гневающийся Господь для нас не более чем персонаж рождественской сказки, который не допустит ничего плохого, и всё закончится счастливым концом. Во всех бедах, случающихся с нами, виноваты не мы, а стечение обстоятельств. Мы и страдать-то по-настоящему разучились. А может, никогда и не умели…
- Страдать? – удивился я. – Как можно страдать не по-настоящему?!
- Страдание – искреннее, а не показное! – заставляет делать выводы и не делать новых ошибок. А мы этого не умеем. Ведь знаем же, что за всё нужно платить – и за малое, и за большое, – а всё равно не меняемся… Пусть это покажется кощунственным, но Чернобыль должен был случиться. Библейские пророки предостерегали нас, только мы их не услышали. Мы сбрасывали их слова с себя, как оковы рабства, наивно полагая, что лишь в неверии обретаем истинную свободу. А на самом деле семимильными шагами неслись к четвёртому реактору… Мы и сегодня не верим точности библейских прогнозов, а только считаем это случайным попаданием в десятку!
- Выходит, сколько ни крутись, всё бесполезно, – попробовал я нащупать точку опоры, – и дремучие подъездные старухи правы: всё предопределено заранее РЕПРОДУКТОРНЫЙ МАРШ
и наше упрямство, и наше нежелание услышать предупреждения… А исход один, так?
Вопреки ожиданиям, мужчина сразу не ответил, а только уронил руки на колени, отвернулся к окну и еде слышно проговорил:
- Не хочется в это верить. Боязно за такую страшную развязку… Помните, как написано в Апокалипсисе? – Не обращая на меня внимания, он снова повернулся к книге и вцепился пальцами в страницы: – «… Шестой Ангел вылил чашу свою в великую реку Ефрат: и высохла в ней вода, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного. И видел я выходящих из уст лжепророка и из уст дракона и из уст зверя трёх духов нечистых, подобных жабам: это – бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя… Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: свершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Такое великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий вспомянут перед Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его. И всякий остров убежал, и гор не стало; и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая…»
Последние слова он выдавил хриплым прерывающимся шёпотом. На его лбу выступили капельки пота.
Я напряжённо вслушивался, и в глазах, как в кинофильме, одна за другой вставали картины бед и разрушений, обрушивающихся на землю. Настолько всё было зримым и реальным, что я вздрагивал, почти физически ощущая на себе язвы от падающих с небес градин.
- Обратите внимание, люди не смирились даже во время светопреставления, не покаялись в грехах, а продолжали по-прежнему хулить Бога и считать его главным виновником своих бед. – Мой собеседник перевёл дыхание, облизал сухие губы и в упор посмотрел на меня. – Глупость? Заблуждения? Дремучесть?.. А ведь это происходит именно с нами – со мной, с вами, с вашими друзьями…
Жестом я попросил у него папиросу, и мы молча закурили. Больше говорить ни о чём не хотелось. А что можно ещё сказать?
Хорошо, что за окном послышались шаги и негромкая перебранка. Сквозь мутное, давно немытое стекло я различил своих попутчиков, возвращавшихся с пустыми руками. Видно, тут до них основательно пошарили другие охотники за сокровищами. А может, местные старушки не захотели оставлять свои святыни и увезли с собой. Этот факт почему-то особенно возмущал моих незадачливых товарищей. Парни, уже переставшие трусить, пытались отыграться на понуро бредущем шофёре, и до нас сквозь неплотно закрытую раму доносилась их ругань.
- Ваши коллеги с добычей возвращаются, – грустно пошутил хозяин, – искали иконы, а нашли злобу и неприязнь друг к другу. Вам пора идти, а то они и вас в чём-нибудь обвинят.
- А как же вы? – встрепенулся я. – Может, с нами поедете, я договорюсь. У нас есть место в машине.
- Не поеду, – замотал он головой. – Не потому, что не хочу, а потому, что не могу…
- Но почему?!
Мужчина помолчал и сказал уже тихим спокойным голосом:
- После того, как я впервые вернулся из заражённой зоны, у меня стала сильно болеть голова. Видно, лишних рентгенов набрал. Получил бы дозу побольше, может, умер бы сразу, а так – не болен, не здоров. С утра вроде бы ничего, терпеть можно, да и весь день сносно, а вечером – хоть волком вой, такая боль невыносимая. Возвращался с работы, брал сынишку и бродил с ним до самой ночи. А перед сном наглотаешься таблеток, проваливаешься в беспамятство – и так до утра. Все последние месяцы… Сколько обследований у врачей прошёл, сколько в госпиталях валялся – ничего не помогало. Уже подумывал, что вытащу как-то казённый пистолет, суну в рот, нажму на курок – и всё закончится. Да не успел – снова в командировку отправили в заражённую зону. Самое невероятное – почувствовал себя здесь совершенно здоровым. Боли как не бывало. Словно заново на свет родился. А вернулся домой – снова началось… Жаль мне было и до слёз обидно оставлять жену и сынишку, да ничего не поделаешь. Стать для них обузой и отравлять жизнь своими болячками – последнее дело. Пусть лучше считают, что я их бросил и исчез неизвестно куда. С жалостью жить куда труднее, чем со злостью. И выживать тяжелее… А тут меня разыскивать никто не станет. Хоть доживу последние дни как человек…
Он отвернулся и придвинул Книгу к себе. Сперва я подумал, что он углубился в чтение, но потом заметил, что глаза его глядят куда-то поверх строк на изломанную папиросу, размятую о столешницу.
Осторожно, чтобы не нарушать тишину, я встал и пошёл к двери. У машины меня дожидались мои попутчики и уже нетерпеливо поглядывали на часы.
Всю дорогу до города я смотрел в окно, не вслушиваясь в перебранку в салоне, и уже в городе без лишних слов сунул шофёру деньги за потраченный бензин и поскорее пошёл домой.
Ни в эту, ни в следующую ночь мне не спалось. Я лежал в темноте, стараясь не тревожить спящую жену, и никак не мог успокоиться, восстанавливая в памяти разговор со своим странным собеседником в заражённой деревне. Все эти ночи за окном монотонно колотили о гулкий, как таз, карниз крупные капли холодного осеннего дождя. Под них так хорошо спалось раньше, а теперь вот не получалось…
***
Поначалу, когда первые сообщения об аварии на Чернобыльской АЭС попали на радио, телевидение и в газеты, настоящего страха не было. Мало ли аварий случается на всяких заводах и станциях! Но эта станция была всё-таки атомной… Было лишь любопытство, ведь раньше таких аварий не было, и вообще о них не особенно говорили, но если уж заговорили… А ведь мой город находился совсем недалеко от места аварии, но это никого поначалу не насторожило. Бравые и скороспелые публикации ушлых репортёров успокаивали общественное мнение, мол, ситуация контролируется специалистами, опасность, конечно, есть, но последствия аварии будут ликвидированы в кратчайшие сроки. Даже отыскались экономисты, которые подсчитали убытки с точностью чуть ли не до сотни рублей. Кроме некоторого недовольства халатностью и беспечностью работников АЭС, никаких других чувств эти сообщения на первых порах не вызывали. Впрочем, к разгильдяйству все давно привыкли, и этим вряд ли кого-то можно удивить. А сколько ещё поломок и неполадок предстоит списать на это в будущем…
Некоторые сомнения в достоверности оценок ущерба появлялись после сообщений о жертвах. Если их не удалось скрыть, как было всегда, значит, происходит что-то действительно серьёзное и страшное. Пожарники и рабочие, получившие смертельные дозы облучения, зачислялись официальной пропагандой в герои, что тоже было необычно. Но героев, как правило, не бывает много, а тут счёт шёл уже на десятки и сотни. Робкие сомнения в необъективности поставляемой СМИ информации стали перерастать в открытый протест и недовольство, а потом – в панику. Мудрым столичным и зарубежным специалистам, наезжающим в окрестности Чернобыля на день-другой, чтобы потом во всеуслышание заявить «я видел это собственными глазами и могу засвидетельствовать» уже не верили.
Шила в мешке не утаишь, и вместе с беженцами, о которых раньше никто и понятия не имел, стали, наконец, появляться сообщения о приблизительных размерах заражённых территорий. Но никто представить не мог, во сколько сотен и даже тысяч человеческих жизней обойдётся в будущем эта тщательно просчитанная в рублях трагедия. Не хотелось верить, что какая-то неведомая и невидимая сила, масштабы которой невозможно определить, ворвалась в наши дома, в наши судьбы и теперь разрушает всё, к чему прикасается.
Если до последнего времени любая беда, приходящая в наш дом, была осязаема, видима и её хоть как-то можно было просчитать, то теперь становилось совершенно непонятно, где этот новый враг скрывается, какие удары готовит, что от него ожидать в будущем. Ясное дело, примеры с Хиросимой и Нагасаки никого не убеждали, потому что это было далеко, давно, да и там была реальная атомная бомба, а тут… Сегодня всё происходило в пределах нашей квартиры, нашей работы, нашего уютного обжитого мирка, но лишь теперь открывалась жестокая и жуткая истина, от которой перехватывало дыхание: и квартира, и дом, и работа, и весь наш мир неразделимы с громадным мирозданием, которым управляют какие-то иные законы выживания. И эти законы нам только сейчас предстояло выяснить, к сожалению, на собственном горьком опыте. Какими бы пограничными столбами мы не отгораживались от этого мира, он властно вторгался в наши жизни, и предстояло только начать выяснять, как поладить с ним, выжить, как уберечь своё будущее.
Бесконечная вереница вопросов терзала меня теперь: что делать? как поступать? в какой колокол бить, чтобы все услышали про эту беду? Наивно полагать, что я один понимаю это, но как все вокруг могут и дальше жить спокойно и беспечно спать по ночам?! А время уходит, безвозвратно уходит…
Еле слышно, чтобы не потревожить жену, я вставал и уходил на кухню, где жадно курил у раскрытой форточки одну сигарету за другой. В висках начинали стучать злые тяжёлые молоточки, голова раскалывалась от боли, и в самый бы раз проглотить пару таблеток снотворного, чтобы свалиться в тяжёлом беспокойном сне, да только не хотелось так легко и просто отключаться от своей тревоги. В ушах по-прежнему шелестели негромкие слова, сказанные странным мужчиной из заражённой деревни, и в глазах проносились картины вселенской катастрофы, так ярко описанной Апокалипсисом.
Какие ещё беды ожидают нас? Что за страдания предстоит пережить нашим неродившимся детям и внукам? А ведь они будут правы, когда через много лет помянут нас недобрым словом, умирая мучительными смертями, от которых мы могли их уберечь, но не уберегли…
Неужели мой собеседник был прав, когда утверждал, что человек ограничен и недальновиден, если не смог побороть свою косность и нежелание предотвратить надвигающуюся катастрофу всего лишь из-за собственной гордыни? Не потому ли вершины, на которые мы карабкаемся с таким упорством, в итоге заканчиваются бездонными пропастями? Даёт ли Апокалипсис нам шанс на спасение? В самом ли деле нет выхода?
На ощупь в темноте я разыскал на книжной полке томик Библии и вернулся на кухню. В спальне недовольно зашевелилась жена, но ничего объяснять ей я не стал.
«… И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог будет Богом их. И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло…»
Удивительно, но в этих словах Иоанна было что-то новое, совсем не похожее на то, что читал мне мужчина в деревне. Какое-то щекочущее, сладкое чувство призрачной надежды вливалось в меня тёплыми густыми потоками – может, всё разрешится когда-то благополучно?
«… И пришёл ко мне один из семи Ангелов, у которых было семь чаш, наполненных семью последними язвами… И вознёс меня в духе на великую и высокую гору, и показал мне великий город, святый Иерусалим, который снисходил с неба от Бога…»
Несколько стихов с описанием этого божественного лучезарного города я проглотил на одном дыхании, а следующие строки перечитал дважды:
«… И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его, а светильник его – Агнец. Спасённые народы будут ходить в свете его, а цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днём, а ночи там не будет. И принесут в него славу и честь народов. И не войдёт в него ничто нечистое и никто, преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни…»
Только сейчас я вдруг понял очень простую, но для меня совершенно неожиданную истину: Библия писалась прежде всего для человека и обращена к его совести, морали, разуму. Не застращать и не запугать грядущими несчастьями, а показать путь, не оставить без надежды. Каким бы гадкими и испорченными мы ни были, в душе у каждого прежде всего доброта, благодаря которой в самую критическую минуту мы отыскиваем лазейку из океана ужаса, вселенского хаоса, уничтожающей безысходности. Но для того, чтобы достичь желанного мира и гармонии, нужно перебороть себя, понять, что кажущееся одиночество, которым мы окружаем себя, как стеной, наше самое большое зло. Всё в наших руках, и ждать избавления откуда-то извне – пустая трата времени…
«… И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца. Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева – для исцеления народов. И ничего уже не будет проклятого; но престол Бога и Агнца будет в нём, и рабы Его будут служить Ему. И узрят в лице Его, и имя Его будет на челах их. И ночи не будет там, и не будут иметь нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, ибо Господь Бог освещает их; и будут царствовать во веки веков…»
Какие силы управляют нами? Только ли грозная и карающая десница, о которой говорил мой собеседник в заражённой деревне? И почему лишь в минуты таких потрясений и трагедий мы, записные циники и атеисты, вдруг начинаем понимать, что не всё, оказывается, в наших руках, а мы – такие ничтожные и слабые винтики мироздания – способны лишь ускорить собственную гибель, а как продлить жизнь так и не додумались? Самоуверенность наша зашкаливает, и мы смело идём проторенной дорогой, прекрасно понимая, что она ведёт в тупик. А потом вдруг начинаем искать: кто поможет нам? Тот, кому мы возносим вопли в минуты полного отчаяния?.. Но нам уже были указаны пути, только мы не сумели вовремя свернуть на них…
Наверное, на мои глаза навернулись слёзы, потому что строчки начали двоиться, и разобрать больше я ничего не смог. Но это было уже не важно. Я и так узнал что-то очень важное для себя, что предстояло ещё не раз обдумать, пока наступит окончательная ясность. По крайней мере, для меня…
***
Спустя несколько месяцев мне снова довелось побывать в тех краях, где я встретил своего странного собеседника. Раздумывать над его словами я не переставал ни на минуту, и мне хотелось любыми правдами и неправдами снова попасть хотя бы на короткое время в знакомую деревню.
Однако мне сразу сказали, что той деревни больше не существует, потому что пару месяцев назад здесь бушевали лесные пожары, и их никто не тушил. Соваться в зону выселения никто по доброй воле не хотел, заражённый же лес вряд ли представлял какую-то ценность для хозяйственников, к тому же после организованного переселения ни одной живой души, согласно отчётам, не осталось, так что и беспокоиться не о чем. Жизнь тут наладится не скоро, и на Чернобыль можно списать многие грешки.
Что мне оставалось после этого? Начни я рассказывать кому-то о человеке – а может, и не одном! – по-прежнему живущем в этом зачумлённом месте, кто бы мне поверил? Свидетелей искать бесполезно – вряд ли мои автомобильные попутчики подтвердят, что приезжали сюда за дармовыми иконами.
Единственное, что я знал о своём собеседнике, это его прежнюю работу – органы госбезопасности. Но там получить какую-то информацию о бывших сотрудниках – дело наверняка безнадёжное.
Первое время мне было не по себе, и я не мог найти себе места, представляя, как он погибал, отрезанный от всех стеной пламени, заслоняя из последних сил свою бесценную Книгу. Нашёл ли он в ней утешение? Отыскал ли предсказание такого страшного и мучительного конца?
Тем не менее, сожалений о том, что нам больше не удастся встретиться, я почему-то не испытывал. Словно какая-то крайне неприятная и болезненная страница в моей жизни оказалась дописанной и закрытой после той незабываемой встречи в деревне.
А со временем я и вспоминать обо всём почти перестал. Жизнь всё-таки продолжалась, и жить одними воспоминаниями невозможно. Лишь изредка, когда на меня, как раньше, накатывала тоскливая и липкая волна бессонницы, сквозь ночную темноту и тишину дальним эхом доносились до меня слова, то ли услышанные в тот день от своего собеседника, то ли прочитанные позднее в Библии:
«И услышал я из храма голос, говорящий семи Ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю…»
…Когда, наконец, иссякнут эти чаши?!
ТРИ ГОДА СПУСТЯ
Тяжко ступать в одну реку дважды, но гнев и обида за царящее вокруг безразличие и даже глупость не позволяют успокаивать собственную совесть уверениями, что лично ты сделал всё возможное, а больше тебе не по силам. Многое изменилось вокруг за три года – и люди, и отношения между ними, и многое из того, что ежедневно окружает нас. Даже чернобыльская боль как бы притупилась, отодвинув страшные события во времени, но едва ли стала меньше. Как каждая болезнь, если её кардинально не лечить, эта трагедия превратилась в хроническую, дающую метастазы в самых различных уголках нашего большого человеческого организма, мстящие за пренебрежение к излечению коварными и неожиданными ударами. Едва ли кого-то могли утешить радужные картины, нарисованные теми, кто взял на себя ответственность за устранение последствий катастрофы. Искренность побуждений, к сожалению, не всегда согласуется с результатами действий.
Наряду с политическими и экономическими коллизиями, с завидной периодичностью сотрясающими страну, нет-нет да и промелькнёт в печати, на радио и телевидении очередное напоминание о том, что не всё благополучно в Датском королевстве. Внимание людей привлекают сегодня новые проблемы, скандалы с политиками, события культуры и общественной жизни, но чернобыльская беда не ушла на задний план, а превратилась в старую незатягивающуюся рану, которая вроде уже и болит не так, как в начале, но и не даёт о себе забыть, то и дело в самых неожиданных местах выстреливая очередным обострением.
Ко всему человек привыкает – и к боли, и к непониманию, и даже к всеобщей глухоте тех, кто мог бы хоть чем-то помочь, но не сделал этого или просто не захотел. Трудно лишь привыкать к бесконечным очередям в детские онкологические центры и плохо скрываемым цифрам растущей смертности. Да и собственные недомогания волей-неволей уже соотносишь со своими поездками в заражённые районы.
А потом вдруг задаёшь себе сакраментальные вопросы: ну и доказал ты кому-то что-то? для чего все эти твои потуги с написанными в стол текстами?.. А ведь ты ничего нового не сказал – только повторил азбучные истины…
Сумасшедшая мысль всё чаще вторгается в сознание и мутит разум: не пора ли и самому поступить так же, как тот давний мой собеседник из погибшей в огне деревни, о котором я так и не смог забыть ни на минуту?! Мало ли таких деревень ещё осталось...
Задумаешься…
СЕГОДНЯ
С апреля 1986 года, когда произошла авария на Чернобыльской АЭС, прошло тридцать лет. За это время об аварии говорить почти перестали. Совершенно иные события заполонили новостные ленты информационных агентств. Конфликт Украины и России, противостояние с Евросоюзом, варварство исламских фанатиков, которых язык не поворачивается назвать людьми…
Новые горести и болячки навалились на человека – экология, смертоносные вирусы и болезни, о которых ещё десять лет назад никто не слышал.
Как и следовало ожидать, мои робкие попытки опубликовать эту повесть в каких-то изданиях не увенчались успехом. Не оказалось в ней той необходимой атрибутики бестселлера, что привлекает внимание современного читателя. Ни детективного сюжета, ни сцен насилия, погони или эротических картинок, ни пикантных подробностей из жизни известных личностей. Даже под жанр «катастроф» повесть не подходила, потому что не было в ней ни инопланетян, ни каких-то загадочных злодеев, несущих землянам беды. Не было и интриги, ведь с самого начала было известно, по чьей вине произошла трагедия. Ощущать себя виновником произошедшего неприятно. Тем более сказать открыто, что все мы виновны в этой трагедии…
Недавно даже показали по телевизору интервью с людьми, живущими сегодня в зоне заражения. Со слов этих людей, всё, что было сказано о Чернобыле, сильно преувеличено, и жить здесь можно вполне комфортно. В доказательство они показывали картошку и капусту, выращенную на собственных огородах, кур и свинок, бегающих по двору. Тишь да благодать…
Может, я просто ошибался? Хорошо бы…
А может, вообще ничего никогда не было?..