I
В тот день,когда ледник остановился, я доила корову. Молоко медленно сцеживалось в ведро, образуя кружевную пену. Двенадцать кошек полукругом сидели позади меня в ожидании. Сгущенка несколько раз нагло мяукнула, и мне пришлось запустить в нее сапогом (я всегда снимаю сапоги с коровы, когда дою ее). И в этот миг я ощутила резко повеявший холодный ветер.
Кошки зашевелили носами и съежились.
Корова забко потянула морду к сапогам.
Пузырики пены с хрустом лопались.
С заброшенной железной горки прибежал Никитка. В его штанишках всегда лежал спичечный коробок, наполненный зубами. Когда он бежал, зубы мерно позвякивали. Вообще-то я запрещаю ему ходить на горку, ибо ей уже 100 лет и она проржавела насквозь, да и лесенки, чтобы легче было забраться, у нее нет, поэтому вся детвора лезет на нее спереди, падает, ломает носы, выбивает зубы.. Но других развлечений в нашей деревне для малышей нет. Разве только собирать вокруг горки зубы.
У Никитки самая большая коллекция передних резцов.
-Ма,- закричал Никитка,- там ледник остановился!
Я бросила дойку и мы метнулись к яблоневому саду.
Сзади звякнуло опрокинутое ведро. Кошкам пофиг на передвижение ледника.
Бежать по пещере всегда страшно. Боишься лишний раз врезаться в какой-нибудь сталактит или напороться на одну из прогуливающихся там коров - любительниц полизать сталагмиты. Но Никитка несся уверенно, ловко маневрировал между камней и коров..
Я бежала вслед за звуком прыгающих в коробке зубов.
Ледник уже успел заморозить всю черешню на яблонях.
Вся беззубая и кривоносая ребятня, позабыв горку, лезла на ледник или собирала ледяные ягоды и кидалась ими словно камушками.
Из пещеры стуча сапогами начали выходить коровы. Они любопытно озирали ледник, нюхали его, пробовали полизать, а потом подбирали розовыми, теплыми губами черешню и, закрыв глаза, медленно перекатывали ее во рту.
Дивное завтра будет молоко,- улыбалась я, Катя Кэ.
II
В полдень 12 кошек занимают весь частокол в моем огороде , чтобы наблюдать за таянием ледника. Поблескивание ледяных граней в лучах июльского солнца приманивает их.
Третьего дня ледник подъехал к дому деда Жмыха и чуть-чуть свез ему крышу.
Дед Жмыхъ качаясь стоял на крыльце, недовольно теребя бороду.
Чистая ледниковая вода журчала под сбитыми ступенями и ползла в пионы.
Тощий рыжий кот взметнулся на забор. Лапы его и часть хвоста были беспощадно поедены водой. Он с презрением смотрел на ледник и нервно потрясал каркасом хвоста.
Пребывающие на заборе другие коты сидели столбиками и уши их были обращены к леднику, а шеи неподвижны. Они устало моргали.
Ледник тек.
Рыжий кот принялся вылизываться, и его язык, розовый и изогнутый, как лепесток пионы деда Жмыха, замелькал между рыжим мехом.
Одна из ног деда Жмыха была деревянной и лежала дома у кровати, обутая в сапог, готовая пойти с визитами по соседям и на обрыв, но хозяин почему-то не взял ее с собой сегодня.
Нога пригорюнилась.
"Ежели мы видим то, чего нет, значит ли это,что оно есть? Просто у нас для восприятия того, чего нет, есть то, чего нет у других, и поэтому мы уникальны",- рассуждал дед Жмыхъ, все так же качаясь на крыльце.
Он чувствовал все пальцы на своей фантомной ноге, и как холод ледника проникал в ее основание, и как поднимались на голени волоски, и как текла под кожей темная венозная кровь, насыщенная углекислотой - фантомная кровь. От этих чувств кружилась голова, и дед Жмыхъ уже который год сидел на бетагистине.
Поток талой воды тяжелел..
Коты щурились.
- Эх, пропала моя дивная пиона,-закусил губу дед Жмыхъ.
III
Все коровы в деревне носили ровные изящные рога и давали структурированное молоко, пышную пузырчатую пену которого можно было снимать большой чистой ложкой и тут же съедать или выпивать через тонкую трубочку, как кислородный коктейль. Конечно, если молоко доить с добрым сердцем и добрыми чувствами, оно становится положительно структурированным. Кошки это знали и через молоко общались с жителями: у какой коровы молоко добрее, у того хозяина и надобно приживаться. Молоко моих коров пока оценили лишь 12 кошек. Но я не грущу. Я знаю, все деревенские коты будут моими. Главное - задаться целью.
Перед вечерней дойкой я отпускала моих коров прогуляться к раздвоенной березе, что растет у дома на обрыве. Они любили чесать о ее ствол свои костяные лбы и бархатные шеи.
Кора березы была беспощадно потерта.
Коровы еле дыша улыбались.
Дом на обрыве был относительно обитаем.
В его тесном гниющем подполе доживали свой век 8 ненужных прялок. Одна из них сохранила на себе остатки голубой краски и ржавый узорный гвоздь для шерсти, вогнанный в резное навершие. Остальные прялки взъерошенной серой грудой дышали из паутинного угла.
Запустение.
А на чердаке обитали самовары, которые в прошлом столетии затащили сюда и обрекли на неиспользование. Блестящие чищенные их брюшки со временем померкли, внутренности остыли и заволоклись грязью.
Забвение...
Еще дом хранил под рассыпающимся фундаментом золотой царский червонец и уже почти разложившуюся жестянку из-под монпансье. Обрыв в любой момент мог согнать эту ветхую развалину вниз: уже и земля в некоторых местах оторвалась от основания и унеслась к лесу, проглядывающему сквозь дымку, но дом словно гигантский исполин упорно держался за яблоневый сад и бесстрашно смотрел в пропасть из-под накоренившихся почерневших ставней.
Дом решил жить сам по себе, а потому гудел, скрипел, стучал и приманивал к себе живое.
Мыши грызли остатки шпалер, восьмиглазые пауки с толстыми брюшками перебегали от одного силка к другому при звуке печального жужжания жертвы, осы висели над хрупкими гнездами, половицы точились древесными жучками, превращались в труху прялки.
Дом жил.
Коровы обходили его стороной, и только деревянная нога деда Жмыха любила бывать здесь. Она ловила момент, когда Жмыхъ терял ощущение реальности, наглотавшись бетагистина, и приводила его сюда.
Когда-то давно Жмыхъ работал истопником. Работа не требовала от него всего того, чему его когда-то учили. Знания тяжелели в его голове словно спелое ядро ореха и манили изменить этот мир, а он закидывал угли в топку совковой лопатой и вытирал пот со лба.
В минуты раздирающего душу несогласия с бытием он вываливал себе под ноги тлеющий уголек и разговаривал с ним, пока в том текли необратимые процессы распада и выделения тепловой энергии. Уголек отвечал на его вопросы о миропорядке, вспоминал вместе с ним стихи о вождях и предсказывал будущее.
Со временем голос уголька утихал и, чтобы расслышать новые манящие знания маленького друга, Жмых начал использовать расширяющий сознание самогон.
Как-то в сезон ветров уголь нахамил Жмыху, унизил его, сказав, что он -Уголь- гораздо важнее и полезнее для общества и всей деревни, потому что он - Уголь - был рожден для того, чтобы давать тепло, и умрет он -Уголь - исполнив свое предназначение сполна, в отличие от Жмыха, который просрал все свои ресурсы и возможности в этом месте. Жмыхъ взбудетенился и убил попирателя своих идеалов одним верным ударом ноги, но тот перед смертью вонзил в его ступню зловещий красный клык.
С той поры нога Жмыха заболела неведомой болезнью. Говорили, что она якобы начала вести отдельную от хозяина жизнь, ступать в противоположных направлениях и лягаться. А в скором и умерла.
Жмыху выдели содержание и обрекли на простой за ненадобностью. Дед со временем забыл все. Его мозг увял и стих, оставив своему хозяину только нужные для выживания навыки и умения, а также великое знание о физических свойствах гексогонального кристаллического льда.
В общем-то дед этим знанием успешно и воспользовался, когда выдирал с корнем свою любезную пиону под натиском плавящегося ледника и взглядами осоловелых кошачьих глаз.
Четвертого дня дом деда Жмыха погиб.
Вместо него засверкал обмылок поцарапанной ледяной глыбы.
С поспешно надетой ногой дед ушел куда глаза глядят и теперь стоял в обвалившихся с одного края сенях дома на обрыве и нюхал лепестки увядающей пионы.
Коровы вожделенно сопели.
Чердачные самовары улыбались.
IV
Мой отец ночами часто мучался бессонницей и сидел в тесной кухне, плетя рыбацкую сеть необъятных размеров. Он не был рыбаком. А сеть плел лишь потому, что его отец ее плел, и отец отца плел, и все мужики в роду плели.
За несколько десятилетий сеть наросла невообразимая. Туго смотанная по определенным правилам основная ее часть хранилась в старом, специально для нее отведенном закутке сарая. Сарай своевремено проветривался и окуривался, но лишь раз в год, в середине первого летнего месяца, отец брал свежесплетенную часть и нес в закуток, чтобы соединить с основой. Эта традиционная для мужчин нашей семьи работа по сути спасала их от участи деда Жмыха, познавшего другой способ коротания времени.
И вот в одну из таких ночей отец как обычно плел.
Не ясно, сколько прошло времени, прежде чем он вдруг осознал, что в доме исчезли все звуки. Замолкло тиканье часов, утихло гудение электричекой лампочки. Отец поднялся, приоткрыл окно, но и на улице было необъяснимо тихо, даже воздух остановился и сразу же застоялся, преобетя кислый тяжелый запах. Отец поначалу решил, что слух его ни с того ни с cего оборвался, дал сбой. Попробовал постучать ногтем по столу, звук пошел, но как будто издалека, из вчерашнего дня и безвременья.
Странное чувство зародилось в его душе: что, если этот дивный мир - лишь иллюзия, дающая system fatal error? Что, если ничего этого нет, а есть другое, неведомое и нестрашное - истинное?
В это время от печки отделилась серая тень и плавно поползла по стене к отцу, как будто говоря, что его мысли на верном пути. Он оказался в безмоментной медитативной отрешенности, успев заметить непонятное движение и дрожание света. хотел обернуться, хотел крикнуть и хотел вскочить, хотел убежать - много чего хотел, но не сделал ничего, потому что как-то бессмысленно стало создавать звуки и движения, которых, может быть, и нет. Тень увеличилась и плавно прошла сквозь отца в окно. Он взглянул на рыбацкую сеть, все так же перекинутую через спинку стула, но не вспомнил, зачем она тут и зачем он.
Наутро я нашла отца наполовину парализованным с нарушенной речью и мировосриятием. После случившегося он долго молчал, перестал хорошо есть. Я кормила его шоколадными конфетами, которые он когда-то очень любил, с мармеладной начинкой. Он медленно жевал их во рту и морщась глотал, как горькое лекарство. А через несколько месяцев ночью я услышала от него первое слово, которое он произнес с бульканьем и свистом - Скропоидло. Я испугалась, побежала на кухню за водой и конфетами, надеясь, что он просит есть, просто забыл слова. Сама от тревоги развернула фантик.. Конфета треснула ВО рту и растеклась горечью. Я выплюнула ее на пол вместе с зубом. Испуганно понеслась к зеркалу смотреть рот, но все мои зубы были на месте.
- Скропоидло, - мычал из комнаты отец. его глаза горели. он смотрел прямо на меня, его рот шевелился, но я перестала слышать звуки.
В тот вечер я узнала о Скропоидле.
Скропоидло забирало звуки и всю живую энергию, оно неспешно выдвигалось из-за печки и ничего не боясь уходило во двор через окно. У него не было тела, А только тень, ощущение присутствия и способность угнетать и останавливать всю жизнь внешнего мира и обострять и увеличивать всю мощь внутреннего. С беспамятных времен скропоидло не давало знать о себе. Оно затаенно наблюдало за миром, а может быть просто спало, но с недавних пор Никитка надоумился кидать под печку зубы волшебной мышке и пробудил неведомую силу.
В ту ночь я поняла, что я могу, для чего живу и как устроен наш дивный мир. я почуствовала отцовскую беспомощность, мою чрезмерную жертвенность и страх теленка Борьки быть съеденным. Я поняла, зачем нам послан ледник и почему мертвое в нашем мире не окончательно мертво.
Борьку мы вырастим и воспитаем. Будет у нас на огородах работать. А мертвых зубов тебе Никитка за печку больше не будет кидать,- обещала скропоидлу я, Катя Кэ.
V
Когда мы со Жмыхом вернулись
из тумана домой,
оказалось, что нас искали
три дня.
Лизуны - твари неблагодарные. маленькие, черненькие, лезут на тело, кусаются и норовят провести опыты над человеческой личностью. бегают по полу, как тараканы, ногами не давятся и размножаются без разбору. Жмыхъ не мог понять, откуда они берутся. Он их и в коврике 100 раз сворачивал, они оттуда выбегали. Он им и макарон на газетке разложил и засунул под половик, чтоб они, гады, нормальной еды попробовали, а они не переставали грызть его ногу.
Случилась и еще одна неприятнось: живот Жмыха взбух, и в нем явно кто-то жил, множился, а после скатывался по ноге и суетился под пяткой. Жмыхъ их топтал и на стулья залезал от них, но всюду они следовали за ним, как тени.
Вон из дома! В огород! В огород! - метнулся Жмыхъ.
Побегав по некошенной траве, растряся всех тварей по вьюнам и крапиве, Жмыхъ вернулся домой, осмотрелся.
Оставшиеся в доме Лизуны обрадованно налипли на его тело и вгрызлись.
Жмыхъ решил принять крайние меры: со злостью снял штаны и носки - источники инфекции - и замочил их в тазу, а потом усердно стирал, но мыло не убивало лизунов. Тогда Жмыхъ начал складывать все белье в мешки и завязать, а чтобы нечисть не просочилась - мешок клал в другой мешок. грубые холщовые мешки лизуны прогрызали, а вот в полиэтиленовых оставались.
"Какие уникальные твари! Надо бы часть этой мерзости насобирать в банку и сдать на анализ!", - подумал Жмыхъ и принялся их ловить.
Лизуны весело запрыгивали в его ладони. Еще миг и их стало так много, что пришлось спасаться бегством в огород.
Голышом.
Но на этот раз в полыни его ожидали, потрясая полами пальто, другие темные личности.
Жмыху они не понравились.
Сжав кулаки, он понесся на них в одной ноге со злым ликом, но те тут же вампирно переместились по воздуху за забор и стояли уже внизу - в пропасти, о чем-то шепчась, вероятно хотели завладеть домом.
- Дом вам не дам! - крикнул Жмыхъ из-за забора и, давя подлых лизунов, уцеппившихся за пальцы ноги, поспешил домой.
Я удивилась, когда увидела его, замотанного в покрывало, медленно шаркающего по дороге, ведущей к леднику.
За ним гуськом семенили разных размеров твари с длинными ушами.
Увидев меня, твари оживленно заскакали, цокая маленькими козлинными ножками. Жмыхъ растерянно остановился, уставясь на меня, твари же как ни в чем не бывало продолжали идти и прыгать. Только шли они не дальше по дороге, а взбирались по покрывалу на спину Жмыху и устраивались на его голове и плечах. Крохотные их мордочки ежесекундно гримасничали, а кошачьи хвостики нервно перекладывались с одного места на другое.
- Куда это ты с такой компанией? - не удержалась я.
Дед только вздохнул и, склонив голову, побрел дальше. По-моему, он был очень уставшим.
Я конечно же знала о шизофрении и белой горячке и алкогольном остром психозе, но с недавних пор я стала знать больше.
Не раздумывая я побежала к своему сараю. В кармане прыгал тяжелый ключ. Зубчатый флажок на круглой ножке. Кольцо с гравировкой, засаленной от времени. Отец отдал мне этот ключ, когда понял, что больше не имеет права его носить при себе. Я должна была передать его Никитке. Никогда бы не подумала, что буду вставлять его в скважину увесистой двери сарая. Но так случилось...
В углу сарая висел убранный в кожаный чехол старый нож. Только им разрешалось резать сеть. Пытаясь вызвалить нож из ссохшегося чехла, я поняла, что им никто не пользовался уже сотню лет. рукоять обросла грязью. лезвие потемнело. никто и никогда не смог бы отрезать этим ножом даже нить.
Я плюнула на все ритуальные условности и понеслась домой за своим кухонным ножом с широким толстым лезвием, которым я обычно рубила мясные кости. Сжимая его в руке, подошла к рулону с сетью.
Странное чувство должно было возникнуть во мне как у первой, кто будет отрезать сеть... Но я ничего не чувствовала, кроме волнения за деда Жмыха.
Прикинула, сколько метров мне нужно. Тварей было очень много и сознание жмыха неустанно трансформировало и размножало их. остановить сознание было возможно только снотворным, но у меня был лишь нож и сеть.
Свежие отцовские узелки, ровные секции, крепко натянутые нити, я осторожно отсекала по одной, пока не поняла, что так потрачу больше времени. Тогда я грубо собрала сеть в кулак, перекрутила и, распластав на земляном полу, перерезала.
Жмых растерянно сидел у озера, образовавшегося на месте его старого дома и огорода. Из середины спокойной водной глади торчал жирный кусок льда - все, что осталось от ледника.
Холод стоял жуткий.
Лизуны прыгали и резвились около кромки мерзлой воды. мой приход не был ими замечен.
Я осторожно разостлала сеть на пожухшей траве, и трава чуть оживилась, словно сделалась ярче. Твари, почуяв что-то, прекращали прыгать и гримасничать и с интересом подходили ко мне, завороженно смотрели на сеть, пропускавшую сквозь себя слабые травинки и пожухлые стебельки цветов, преображающихся на глазах.
Я выдохнула и шагнула в сеть. мои ноги тотчас оказались в теплом пару. приятное чувство дома и своего места, оно поднималось от ступней к коленям, потом к животу, потом выше и еще выше и уходило сквозь меня вверх. Лизуны, не чувствуя опасности, обрадованно запрыгивали ко мне, но тепло превращало их аморфные тельца в тяжелый туман. вскоре писки стихли, и серая постепенно рассеивающаяся дымка обволокла мягким ковром траву, двигалясь к центу озера.
Жмых не шевелился. я видела его худую, закрытую покрывалом спину и взъерошенные замерзшие волосы. я знала, что он живет из последних сил, что уже многое безвозвратно потеряно для него, но не все. Он очень удивится, когда я отдам ему ключ от сарая и попрошу плести сеть. Он будет отнекиваться, но потом вспомнит всё, что произошло сейчас, и на лице его заиграет слабая улыбка.
Как же так произошло, что он стал стариком?
Он - мой брат.
Младше меня на три года.
Солнце садилось.
Последние огненные блики его, мерцающие на водной глади, исчезали под липким туманом.
Вокруг нас со Жмыхом не осталось ни ветра, ни холода.
(Конец)