Весной, в детстве, Ансельм бегал по зелёному саду. Один цветок среди цветов его матери назывался «касатик», и его-то он особенно любил. Он прижимал щеки к его высоким бледно-зелёным листьям, наощупь прижимал пальцы к его острым верхушкам, вдыхал запах большого удивительного цветка и долго смотрел на него. Из бледно-голубого цветочного ковра выступал длинный ряд жёлтых пальцев, между ними бежал светлый путь, прочь и вниз, в чашечки и в далёкую голубую тайну цветка. Он очень любил его и долго смотрел на него, и видел жёлтые тонкие члены, которые стояли то как золотой зуб в саду короля, то как двойной проход из прекрасных деревьев мечты, которые не двигал ни один порыв ветра, и между ними бежал тайный светлый путь, в живых стекольно-нежных прожилках во внутреннюю часть сада. Тропа позади терялась между золотыми деревьями, над ним склонялся по-королевски фиолетовый свод и волшебно отбрасывал тени на тихое ожидающее чудо. Ансельм знал, что это был рот цветка, что за жёлтыми роскошными прожилками в голубой пасти жило сердце и мысли цветка, и что по этому прелестному, светлому, стеклянному пути текло его дыхание и мечты.
Рядом с большим цветком стояли цветки поменьше, ещё не раскрывшиеся, в маленьких чашах из коричневато-зелёной кожицы, из которой теснились наружу молча и мощно молодые цветки, переплетённые в светло-зелёном и лиловом цветах, над ними разворачивался молодой фиолетовый цветок с тонкой верхушкой. На этих плотно свёрнутых, молодых лепестках тоже виднелись прекрасные прожилки.
Утром, когда он приходил из дома, из сна и мечты и незнакомого мира, сад постоянно стоял неизменным и ждал его, и там, где вчера твёрдый голубой наконечник цветка разворачивался из зелёного чехла, теперь трепетал молодой лепесток, тонкий и голубой, как воздух, как язык и как губа; он искал свою форму, о которой долго мечтал, а в самом низу, где цветок ещё нежно боролся со своей оболочкой, чувствовались тонкие жёлтые прожилки. Возможно, они раскроются в обед или вечером, выгнут голубую шёлковую палатку над лесом мечты, и их первые сны, мысли и песни тихо выдут из волшебной пучины.
Пришёл день, когда голубые колокольчики запестрели в траве. Пришёл день, когда в саду внезапно появился новый звон и новый аромат, и над красноватой солнечной листвой закачались мягкие красно-золотые первые чайные розы. Пришёл день, когда касатиков больше не было. Они сошли, обнесённая золотым забором тропа не вела больше в ароматные тайники сада, жёсткие листья стояли как чужие. Но на кустах горели спелые красные ягоды, и над астрами летали новые необычайные мотыльки, красно-коричневые, с перламутровыми спинками, и качающиеся бражники.
Ансельм разговаривал с бабочками и камнями, его друзьями были жуки и белки, птицы рассказывали ему птичьи истории, папоротники показывали ему под крышей огромных листьев свои коричневые семена, зелёные прозрачные осколки стекла притягивали для него лучи солнца и становились дворцами, садами и сияющими сокровищницами. Когда сходили лилии, цвели капуцины, когда увядали чайные розы, становились коричневыми ягоды ежевики, всё изменялось, сменяло друг друга с течением времени, и удивительны были те дни, когда холодный ветер плакал в бору, и во всём саду увядшая листва дребезжала так мёртво, приносила с собой песню, приключение, историю, пока всё не погрузилось в снег, который падал с окон, на стёклах рос пальмовый лес, ангел с серебряным колокольчиком летел сквозь вечер и обдавал ароматом сушёных фруктов прихожую и подвал. В этом добром мире никогда не умирала дружба и доверие, и когда в один день рядом с чёрной листвой плюща вдруг появился первый подснежник, и первая птица полетела в голубом небе, никто этому не удивился. Никто не ожидал и не знал точно, но очень удивился, когда из стебля ириса показался голубой острый кончик.
Всё было прекрасно, всё приветствовало Ансельма, всё дружило с ним и доверяло ему, но самым волшебным мгновением для мальчика каждый год было появление ирисов. Он прочитал о них впервые в книге чудес, их аромат и многослойные лепестки были для него призывом и ключом к творению. Так касатики шли с ним через все годы его невинности, каждое новое лето они были новыми, в них становилось всё больше секретов. У других цветов тоже были рты, они источали аромат и мысли, другие цветы тоже опыляли пчёлы и жуки в их маленьких сладких чашечках. Но голубые лилии были для мальчика более милы и важны, чем все другие цветы, они стали для него символом удивительного и стоящего того, чтобы задуматься. Когда он смотрел в их чашечки и следовал по их светлой мечтательной тропе между жёлтыми чудесными кустами навстречу цветам, спрятанным в сумерках, то его душа смотрела в ворота, где возникновение становится загадкой. Ему и ночью снились эти чашечки, огромные, как ворота дворца; он скакал на лошади, летал на лебедях, и вместе с ним тихо скакал и летал весь мир в этой пасти, где должно сбыться каждое ожидание и каждое предчувствие должно стать правдой.
Каждое возникновение на Земле – это подобие, а каждое подобие – это открытые ворота, через которые душа, когда она готова, может выйти в глубины мира, где ты и я, день и ночь становятся единым целым. Каждому человеку в жизни встречались эти открытые ворота, каждый когда-то думал, что всё надёжное схоже между собой, а за схожестью живёт дух и вечная жизнь. Немногие весело входят в эти ворота и находят там прекрасное сияние предчувствованной правды сокровенного.
Так для мальчика Ансельма его цветочная чашечка возникла как тихий вопрос, на который его душа в предчувствиях искала священный ответ. Тогда прекрасное многообразие вещей опять тащило его прочь, в разговоры и игры с травой и камнями, корнями, кустами, животными и всеми друзьями его мира. Он часто погружался в созерцание самого себя, с закрытыми глазами слушал своё глотание, пение, дыхание, чувствовал различные ощущения во рту и в горле, так же искал там тропу и ворота, через которые душа может переходить к душе. С удивлением он смотрел на цветные фигуры, которые при закрытых глазах казались пурпурно-тёмными, пятнистыми, в голубую и красную крапинку, со светлыми полосками. Иногда Ансельм с испуганной радостью находил связь между глазом и ухом, обонянием и осязанием, чувствовал, что звуки и буквы были связаны красным и синим, твёрдым и мягким, или, попробовав какую-нибудь траву, удивлялся тому, как близки к друг другу запах и вкус, как они переходят друг в друга и становятся друг другом.
Все дети чувствуют это, хотя не все – с одинаковой силой, и для многих это отстоит очень далеко, словно никогда не существовало, прежде чем они выучатся читать первую букву. У других детей секреты детства остаются надолго, и остатки и отзвуки остаются с ними до седых волос, до последних усталых дней. Все дети, пока в их жизни ещё есть тайны, непрерывно заняты в душе чем-то важным, самими собой и очень важной связью между ними и окружающим миром. Искатель и мудрец, повзрослев, возвращается к этому снова, но большинство людей забывают и покидают этот внутренний мир правдивой важности довольно скоро и блуждают всю жизнь в пестроте забот, желаний и целей, и никто из них уже не живет в том внутреннем мире, и ничто больше не ведёт их ни в этот мир, ни домой.
В детстве Ансельма лето и осень приходили и уходили почти неощутимо. Вновь и вновь расцветали и опадали подснежники, фиалки, желтофиоли, лилии и розы, прекрасные и богатые, как всегда. Он жил вместе с ними, с ним разговаривали цветы и птицы, его слушало дерево и колодец, и его первая написанная буква была связана с садом, с мамой, с яркими камнями на клумбе.
Но когда приходила весна, это было ни с чем не сравнимо: пел чёрный дрозд, и это была каждый раз новая песня, расцветал голубой ирис, и никакие сны и сказки больше не ходили по тропинке ирисовых чашечек. Из своих зелёных кустиков улыбалась клубника, и мотыльки летали, сверкая, над высокими зонтиками, и всё было не так, как всегда, и с мальчиком происходило нечто новое, и он много ссорился с мамой. Но он не знал, что это было такое, и почему ему было тоскливо, и что его беспокоило. Он знал только, что мир изменился и что прежние дружбы закончились, и он остался один.
Так прошёл год, и ещё один, и Ансельм перестал быть ребёнком, и яркие камешки на клумбе стали ему скучны, цветы – глупы, жуков он прикалывал булавками к картонке, его душа прошла по долгому, трудному окольному пути, и старые дружбы иссякли и засохли.
Молодой человек стремительно ворвался в жизнь; ему казалось, что она только начинается. Мир схожестей был забыт, новые желания и дороги манили его прочь. Детство ещё проглядывало в голубых глазах и в мягких волосах, но он не любил вспоминать о нём, коротко стриг волосы и вкладывал во взгляд столько отваги и мудрости, сколько мог. Он был то хорошим учеником в школе и хорошим другом, то одиноким и замкнутым, каким-то диким и шумным во время юношеских попоек. Он должен был забыть родину и посещал её редко и короткими визитами. Он изменился, вырос и приезжал к матери изящно одетым молодым человеком. Он привозил с собой друзей, книги (всегда разные), и когда он бродил по старому саду, сад был маленьким и тихим, на его взгляд. Он больше не читал историй в ярких прожилках камней и листьев, никогда больше не видел Бога и вечности в цветущей тайне ярких ирисов.
Ансельм сначала был школьником, потом – студентом; он возвращался на родину сначала в красной, затем – в жёлтой шапке, с пушком над губой и с молодой бородкой. Он привозил с собой книги на чужих языках, а один раз – собаку, и в кожаном портфеле на груди носил стихотворения, древние мудрые изречения, портреты и письма красивых девушек. Он уезжал и приезжал опять, был далеко в чужих странах и переплывал море на большом корабле. Он уезжал и приезжал опять и стал молодым учёным, носил чёрную шляпу и тёмные перчатки, и старые соседи приподнимали перед ним шляпы и называли его «профессором», хотя он им ещё не был. Он приехал вновь в чёрном платье и шёл за катафалком, на котором в украшенном гробу лежала его старая мать. После этого он начал приезжать редко.
В большом городе, где Ансельм теперь учил студентов, и где его уважали как знаменитого учёного, он ходил, гулял и сидел, как все остальные люди в мире: в красивом костюме и шляпе, серьёзный или дружелюбный, с усердным и иногда усталым взглядом. Он был «господином» и «исследователем», кем и хотел стать. Теперь с ним происходило почти то же самое, что и в последние годы детства. Он внезапно чувствовал, что годы стремительно улетают прочь, и был наредкость одинок и печален в мире. Быть профессором не было само по себе счастьем, он вовсе не желал, чтобы горожане и студенты с почтением приветствовали его. Всё это было каким-то вялым и пыльным, и счастье было где-то впереди, в будущем, и путь к нему казался жарким, запылённым и обыденным.
В это время Ансельм часто ходил в дом одного своего друга, чья сестра ему нравилась. Он теперь не гонялся за каждым смазливым личиком и ждал, что счастье, которое должно прийти к нему, находится не за каждым окном. Сестра друга очень нравилась ему, и ему часто казалось, что он по-настоящему любит её. Но она была особенной девушкой, люди хвалили каждый её шаг и каждое слово, и было не всегда легко гулять с ней и приноровиться к ней. Когда Ансельм скучал по вечерам в своём одиноком жилище и слушал свои шаги, тогда он много спорил сам с собой по поводу своей подруги. Она была старше, чем ему хотелось бы. Она была особенной, и с ней, должно быть, трудно было бы жить и терпеть её учёное тщеславие. Она не будет его слушать. Она также не была очень здоровой и крепкой и плохо переносила компании и праздники. Больше всего она любила цветы, музыку и книги. Она любила окружать себя ими в пустой комнате и ждать гостей, и позволять миру идти своим чередом. Иногда она была такой нежной и впечатлительной, что всё постороннее причиняло ей боль, и она легко плакала. Затем она опять становилась спокойной в своём уединённом счастье, и тот, кто видел её, чувствовал, как трудно дать что-то этой одинокой женщине и как трудно что-то для неё значить. Ансельму часто казалось, что она любит его, но часто казалось также, что она не любит никого, кроме своих нежных друзей, и просит у мира только одного: оставить её в покое. Он, однако, хотел от жизни другого, и если он должен был жениться, в доме должны были быть жизнь, шум и гости.
- Ирис, - сказал он ей, - дорогая Ирис, если бы мир был устроен по-другому! Если бы в нём были только прекрасные цветы, мысли и музыка, тогда я не желал бы ничего другого, как провести всю свою жизнь рядом с тобой, слушать твои рассказы и жить с твоими мыслями. Мне нравится даже твоё имя, Ирис – это чудесное имя, хотя я и не знаю, о чём оно мне напоминает.
- Ты же знаешь, что так называются голубые касатики.
- Да, знаю, и это прекрасно. Но всегда, когда я произношу твоё имя, оно напоминает мне о чём-то ещё, но я не знаю – о чём. Это какие-то глубокие и важные воспоминания, но я не знаю, что такое это могло бы быть.
Ирис улыбнулась ему, затем встала и погладила ладонью его лоб.
- Со мной всегда так бывает, - сказала она Ансельму своим певучим голосом, - когда я нюхаю цветы. Тогда моё сердце каждый раз знает, что с ароматом связано что-то прекрасное и дорогое, что теперь ушло для меня. С музыкой тоже так, и иногда – со стихами: что-то сверкнёт на мгновение, словно видишь перед собой в долине потерянную родину, и опять уйдёт и забудется. Дорогой Ансельм, я думаю, что мы находимся на Земле для того, чтобы искать какие-то забытые далёкие отзвуки, и за ними лежит наша настоящая родина.
- Как хорошо ты это сказала, - улыбнулся Ансельм и почувствовал в груди почти болезненное чувство, словно скрытый компас в нём показал на далёкую цель. Но эта цель была чужой в его жизни, и от этого было больно, и было ли достойным его провести жизнь в мечтах рядом с красивой девушкой?
Пришёл день, когда господин Ансельм вернулся из путешествия и почувствовал себя таким подавленным в своём холодном учёном жилище, что побежал к своим друзьям и решился просить руки Ирис.
- Ирис, - сказал он ей, - я не хочу больше так жить. Ты стала для меня хорошей подругой, я должен всё тебе сказать. Я должен жениться, иначе я чувствую, что моя жизнь бессмысленна и пуста. И кто станет мне лучшей женой, чем ты, мой любимый цветок? Ты согласна, Ирис? У тебя должны быть цветы, самые прекрасные сады. Ты хочешь переехать ко мне?
Ирис посмотрела ему в глаза долгим спокойным взглядом, но не улыбнулась и не покраснела и твёрдо ответила следующее:
- Ансельм, я не удивлена твоим вопросом. Я хорошо к тебе отношусь, хотя никогда не думала над тем, чтобы стать твоей женой. Но, мой друг, я выдвигаю большие требования к своему будущему мужу. Ты предложил мне цветы и думаешь, что это правильно. Но я могу жить без цветов и без музыки, я могла бы отказаться от этого и от многого другого, если нужно. Только без одного я не хочу и не могу жить: без того, чтобы музыка главенствовала в моём сердце. Если я должна буду жить с мужем, то это должен быть такой человек, чья внутренняя музыка хорошо сочетается с моей, хорошо звучит с ней, и это должно быть его единственным желанием. Способен ли ты на это, друг мой? При этом ты перестанешь быть известен, твой дом будет тих, и морщины, которые я уже несколько лет вижу на твоём лбу, исчезнут. Ах, Ансельм, этого не будет. Ты – такой человек, что постоянно учишься и читаешь до новых морщин на лбу, у тебя постоянно должны быть новые заботы, а я кажусь для тебя красивой, но это не более чем игрушка для тебя. Ах, послушай же меня: всё, что теперь для тебя игрушка, это вся моя жизнь, и она должна стать также твоей, а всё то, что составляет твои заботы, это игрушка для меня, это не имеет для меня ценности. Я уже никогда не стану другой, Ансельм, потому что живу по тому закону, который есть внутри меня. Хочешь ли ты стать другим? А ты должен полностью измениться для того, чтобы я стала твоей женой.
Ансельм молчал перед её волей, которую раньше считал слабой. Он молчал и крутил в дрожащей руке цветок, который взял со стола.
Тогда Ирис мягко забрала у него этот цветок (это было для него, как укор в сердце) и внезапно светло и живо улыбнулась ему, словно неожиданно нашла путь из темноты.
- У меня есть одна мысль, - сказала она тихо и покраснела. – Ты найдешь её странной, она покажется тебе причудой. Но это – не каприз. Ты хочешь послушать, что это за мысль? И хочешь принять то решение насчёт нас, которое в ней заключается?
Ансельм не понимал её. Он смотрел на свою подругу с тревогой в светлых глазах. Но её улыбка успокоила его, он начал ей доверять и сказал «да».
- Я хотела бы задать тебе одно задание, - сказала Ирис и стала очень серьёзной.
- Задавай, это твоё право, - отозвался её друг.
- Я не шучу, и это – моё последнее слово, - сказала она. – Примешь ли ты то, что пришло мне на ум, и не будешь ли торговаться из-за этого, даже если не совсем поймёшь?
Ансельм пообещал. Тогда она встала, подала ему руку и сказала:
- Несколько раз ты говорил мне, что при звуке моего имени тебе вспоминается что-то забытое, что когда-то казалось тебе важным и святым. В этом есть знак, Ансельм, и это притягивало тебя ко мне все эти годы. И я думаю, что ты забыл о чём-то важном и святом в своей душе, что должно вспомниться и пробудиться, прежде чем ты найдёшь счастье и сможешь получить решительный ответ. Живи же свободно, Ансельм! Я даю тебе руку и прошу тебя: иди и смотри, что ты найдёшь в своей памяти, о чём напоминает тебе моё имя. В тот день, когда ты вспомнишь, я уйду с тобой за руку, и твои желания станут моими желаниями.
Поражённый и смущённый Ансельм хотел оборвать её на полуслове и объявить это требование капризом, но она взглядом напомнила ему о его обещании, и он молчал. С опущенными глазами он взял её руку, прижал к губам и вышел.
Ему приходилось выполнять разные задания в жизни, но ни одно не было таким странным, важным и обескураживающим, как это. Шли дни за днями, он уставал, и приходил час, когда он отчаивался и в гневе хотел выбросить из головы эту сумасшедшую женскую причуду. Но тогда в глубине него говорила какая-то боль. Этот тихий голос, который слышался в его сердце, говорил ему, что Ирис права и что он хочет того же самого, что и она.
Это задание было трудным для учёного человека. Он должен был вспомнить о чём-то, о чём давно забыл, он должен был выдернуть какую-то единственную золотую нить из паутины прошедших лет, что-то поймать рукой и принести любимой, но это была всего лишь улетающая птичья песнь, порыв, который возникает, когда слушаешь музыку, это было нечто неосязаемое и бестелесное, как мысль, как ночной сон, что-то неясное, как утренний туман.
Иногда, когда он отчаивался, отбрасывал всё от себя и погружался в дурное настроение, тогда он словно чувствовал дуновение из далёкого сада и шептал имя Ирис десятки раз, шептал тихо, играя, словно пробовал натянутую струну. «Ирис», - шептал он и с еле ощутимой болью чувствовал, как что-то просыпается в нём, будто в старом покинутом доме без причины открывается дверь и скрипит ставень. Он рылся в своих воспоминаниях и сделал странное открытие. Его сокровище в воспоминаниях было бесконечно меньше, чем он думал. Целые годы стояли пустыми позади него, как чистый лист, когда он думал о них. Он обнаружил, что с большим трудом ему вспоминалось лицо матери. Он совершенно забыл, как звали девочку, за которой он бегал целый год, будучи юношей. Ему вспомнился пёс, которого он однажды купил по причуде, будучи студентом, и который долго жил с ним. Ему понадобились дни, чтобы вспомнить его имя.
Бедный человек видел с болью, с растущей грустью и страхом, какой неясной и пустой лежала его жизнь в прошлом, которая больше не принадлежала ему. Она была чужой ему, не имела с ним никаких связей, как что-то, что однажды заучил наизусть, а теперь можешь процитировать только отрывки. Он начал писать, он хотел пролистать годы назад и записать свои самые важные события из жизни, чтобы вновь осязать их в руках. Но в чём они заключались? В том, что он стал профессором? В том, что он однажды был доктором, учеником, студентом? Или в том, что ему когда-то нравилась та или иная девушка? Он с испугом смотрел на это: и это было его жизнью? И это было всё? И он ударял себя по лбу и принуждённо смеялся.
Между тем, время шло. Оно никогда ещё не бежало так быстро! Прошёл год, и ему казалось, что он остался точно таким, как в тот час, когда покинул Ирис. Но за это время он сильно изменился, это видел со стороны каждый человек. Он постарел. Для своих знакомых он стал совсем чужим, его находили капризным, странным, испорченным, как в далёкие времена юношеских сборищ. За ним утвердилась репутация чудаковатого парня. Говорили, что он забыл свой долг, и студенты ждут его напрасно. Случалось, что он в задумчивости брёл по улице мимо домов и стирал пыль с карнизов своим небрежным полосатым платьем. Некоторые считали, что он начал пить. Иногда посреди лекции он останавливался, начинал думать о чём-то, добродушно улыбался, чего раньше никогда за ним не замечали, и продолжал потеплевшим и взволнованным голосом, что трогало многие сердца.
К нему уже давно пришло новое чувство, о котором он ничего не знал. Оно возвращалось к нему чаще и чаще и состояло в том, что за тем, что он раньше звал воспоминаниями, лежали ещё другие воспоминания, как под краской на стене скрываются более старые картинки. Он хотел о чём-то поразмыслить, вспомнить название города, в котором однажды проездом провёл несколько дней, или вспомнить день рождения друга, или что-то ещё, но когда он ухватывался за кусочек прошлого, ему внезапно казалось что-то совсем другое. Это обжигало ему кожу, как ветер апрельского утра или сентябрьский туман, он вдыхал запах, чувствовал вкус, испытывал нежное чувство повсюду: на коже, в глазах, в сердце, и ему, наконец, стало понятно: это должен был быть день, голубой и тёплый или холодный и серый, или ещё какой-нибудь день, и существование этого дня лежало в нём, как забытое воспоминание. Он не мог найти в памяти весенний или зимний день, который он отчётливо чувствовал на коже и в носу, этот день не имел названия. Возможно, он случился, когда он был студентом, возможно – ещё в колыбели, но запах был здесь, и он чувствовал в себе что-то живое, чего не мог назвать и определить. Иногда ему казалось, что он мог получить эти воспоминания из прошлой жизни, хотя над такой мыслью он улыбался.
На дороге своих воспоминаний Ансельм нашёл многое. Он нашёл многое, что его волновало и схватывало, и многое, что пугало, но не нашёл только одного: что означает для него имя Ирис.
Однажды он также посетил свою старую родину в поисках того, чего нельзя найти. Он видел леса и переулки, стоял в старом саду своего детства и чувствовал, как у него в сердце накатывают волны воспоминаний. Он вернулся оттуда печальным и тихим. Он сказался больным и отсылал каждого, кто приходил к нему.
Но один человек всё же пришёл. Это был его друг, которого он больше не видел со времени последнего разговора с Ирис. Он вошёл и увидел, как Ансельм потерянно сидит в своём безрадостном жилище.
- Вставай, - сказал он, - и пошли со мной. Ирис хочет видеть тебя.
Ансельм вскочил.
- Ирис! Что с ней? О, я знаю, знаю!
- Да, - сказал друг, - идём. Она хочет умереть, она давно лежит больная.
Они пошли к Ирис. Она лежала в постели, лёгкая и худенькая, как ребёнок, и светло улыбалась увеличившимися глазами. Она подала Ансельму свою лёгкую белую детскую руку, которая лежала в его руке, как цветок, и её лицо прояснилось.
- Ансельм, - сказала она, - ты сердишься на меня? Я задала тебе трудную задачу и вижу, что ты от неё не отказался. Ищи дальше и следуй по этому пути, пока не достигнешь цели! Ты думал, что идёшь по нему ради меня, но ты идёшь ради себя самого. Ты это знаешь?
- Я об этом догадывался, - сказал Ансельм, - а теперь знаю. Это долгий путь, Ирис, и я бы уже давно вернулся назад, но дороги назад нет. Я не знаю, что со мной будет.
Она посмотрела в его печальные глаза и светло улыбнулась. Он наклонился над её худой рукой и начал долго плакать, пока её рука не стала мокрой от его слёз.
- Что с тобой будет? – сказала она голосом, который был похож на воспоминание. – Ты не должен задаваться этим вопросом. Ты много искал в своей жизни. Ты искал чести, счастья, знаний и меня, свою маленькую Ирис. Все это стало только красивыми картинками, и они покидают тебя, как и я должна теперь тебя покинуть. Со мной произошло то же самое. Я постоянно искала, и это постоянно были красивые картинки, но они всегда отцветали и осыпались. Теперь я больше не знаю картинок и ничего не ищу, я вернулась домой, и мне осталось сделать лишь маленький шаг, чтобы прийти на родину. Ты тоже должен прийти туда, Ансельм, и морщины должны исчезнуть с твоего лба.
Она была так бледна, что Ансельм в отчаянии крикнул:
- О, подожди, Ирис, не уходи ещё! Оставь мне какой-нибудь знак, что ты не покидаешь меня навсегда!
Она кивнула, взяла стакан, стоявший рядом, и дала ему недавно распустившийся голубой ирис.
- Вот, возьми мой цветок, ирис, и не забывай меня. Ищи меня, ищи ирис, и ты придёшь ко мне.
Со слезами сжал Ансельм цветок в руке и со слезами попрощался с ней. Когда брат Ирис прислал к нему нарочного, он пришёл к ней вновь и помогал украшать её гроб цветами и предать земле.
После этому ему казалось невозможным долее сучить нить, которая называлась его жизнью. Он всё бросил, уехал из города и затерялся в мире. Его видели тут и там, он останавливался и в своём родном городе и прислонялся к садовой изгороди, но когда люди обращались к нему с вопросами, он уходил и исчезал.
Он по-прежнему любил касатики. Он часто наклонялся над цветком, когда видел его, и когда долго смотрел в чашечку, ему казалось, что в голубых лепестках чувствуется запах и дыхание всего бытия, и он печально шёл дальше, чтобы это чувство не возвращалось. Ему казалось, словно он подслушивал перед полуоткрытой дверью и слушал самые милые секреты, но в тот момент, когда всё это должно было заполнить и захватить его, дверь захлопывалась, и на него дул холодный ветер одиночества.
Во сне с ним говорила мама, чей образ и лицо пришли к нему так отчётливо, как никогда за последние годы. И Ирис разговаривала с ним, а когда он просыпался, его схватывало что-то, о чём он думал весь день. У него не было родного города, он был чужим на любой земле, спал в доме или в лесу, ел хлеб или ягоды, пил вино или росу с листьев кустов. Для многих он казался дурачком, для многих – волшебником, многие боялись его, многие смеялись над ним, многие любили его. Он научился быть среди детей, чего никогда раньше не знал, и принимал участие в их играх, беседовал со сломанной веткой или с камешком. Зима и лето протекали мимо, а он смотрел в чашечки цветов, в ручей и озеро.
- Картинки, - говорил он сам себе, - всё это - только картинки.
Но в глубине себя самого он чувствовал существо, которое не было картинкой, и он следовал за ним, и иногда оно говорило с ним, и его голос был голосом Ирис и мамы, и оно было доверием и надеждой.
С ним происходили чудеса, и он им не удивлялся. Он шёл по снегу по зимней земле, и в его бороде блестел лёд. В снегу стоял острый и тонкий цветок ириса, и Ансельм посмотрел на него и улыбнулся, потому что теперь он понял, о чём ему постоянно напоминала Ирис. Он вспомнил свои детские мечты и увидел между золотых стен голубую дорогу, которая вела к тайнам и к сердцам цветов, и он знал, что это было именно то, чего он искал, это было что-то, что не было просто картинкой.
И опять на него нахлынули воспоминания и мечты, и он пришёл к какой-то хижине, в которой были дети. Они дали ему молока, а он играл с ними. Они рассказывали ему истории и рассказали, что в лесу у угольщиков произошло чудо. Там открылась дверь призраков, которая открывается раз в 1000 лет. Он слушал и кивал этой милой картинке, и пошёл дальше. Птица пела ему с ольхи, у неё был редкий сладкий голос, как голос покойной Ирис. Он последовал за ней, она полетела, летела всё дальше и дальше, через ручей и в чащу леса.
Когда птица смолкла, и не было больше ничего видно и слышно, Ансельм остановился и осмотрелся. Он стоял в глубоком лесном овраге, под широкими зелёными листьями бежала вода, а больше не доносилось ни звука. Но в его груди продолжала петь птица с тем любимым голосом, и она вела его дальше, пока он не оказался перед стеной из скал, поросших мхом, а в её середине была трещина, которая вела вглубь горы.
Перед трещиной сидел старик. Он поднялся, увидев Ансельма, и крикнул: «Назад, назад! Это – ворота духов. Отсюда ещё никто не возвращался».
Ансельм взглянул в эти ворота и увидел в глубине горы теряющуюся голубую тропу и золотые пасти цветов, стоящие по обе стороны, и тропа исчезала, словно в чашечке огромного цветка.
В его груди светло пела птица, и Ансельм прошёл мимо часового и вошёл в щель, через золотые пасти, до голубой тайны, скрытой внутри. Это была Ирис, он проник в её сердце, и это были касатики в саду его мамы, где он раньше ходил, и когда он тихо шёл к золотым сумеркам, всё стало воспоминаниями, и все знания опять были с ним, он чувствовал свою руку, которая была маленькой и вялой, голос любви раздавался рядом и входил в его уши, и золотые пасти сияли, как когда-то весной, в детстве.
И вновь с ним был его сон, который он видел, будучи маленьким мальчиком: словно он входит в чашечку, и за ним входит и скользит целый мир картинок и тонет в тайне, которая лежит позади любой картинки.
Ансельм начал тихо петь, и его тропа медленно вела на родину.
1918
(Переведено в июне 2015)