Он был странным человеком, он говорил: «Иногда, сын, бывают ситуации, когда в компании людей ты чувствуешь себя полным профаном. Не расстраивайся, часто сама компания, не обладает достаточным интеллектом»…
Огонь разгорелся не с первой спички. Пришлось зажечь какую-то ненавистную рекламу, но она уже отслужила своё. Щепки, немного подымив, стали трещать. Занялось пламя «оранжевой революции». Потом в ход пошли обрезки досок и брусков, дымоход прогрелся и потянул ровно и гулко. За последний год в доме накопилось великое множество недомолвок, непоняток и обид. Понадобилось достаточно времени, чтобы это все выгорело, но огонь справился. Через некоторое время, оставшись один, умостился в переднем кресле с разобранного автомобиля и немного задремал. Сон не пришел, пришла тревога за угли. А они, благополучно догорев, треснули выбросом искр, две из которых даже смогли выбраться за пределы каминной пасти. Угольки потухли, чуть опалив краску на металлическом листе. Широкий угловой лежак принял ровностью постеленных досок и жестокостью тоненького матраца. Блинчик на газовой плите набирал тепло и обещал сохранить его до утра. Так оно и было. Как всегда. Как обычно. С самого утра.
Пробуждение заставило задуматься и встревожиться, может, быть радостно. Ещё никогда в снах я не бывал так далеко от своего камина, куда уже не достигает его чудесная способность защищать меня.
... Свежее утро в незнакомом доме. Пробуждение, - как возвращение из другого мира. Не понятно: то ли в саду, то ли на веранде деревянного дома. Вокруг много вьющихся растений, деревьев и цветов. Рядом лежит женщина, которую всегда считал образцом женщины и жены. Всегда хотелось жить с такой. Но теперь она чужая жена и жена друга, хорошего и уважаемого друга. Как быть? Этого не знает никто: ни она, ни я.
... Мы не грешили. Она просто пришла под утро и легла рядом, одетая и чистая. Может быть, мы поцеловались. Не помню.
Утро. Рынок искусства, правильнее – вернисаж, но все-таки рынок. Рядом какие-то непонятные личности. Продавцы, перепродавцы, знатоки перепродаваемого. Это их среда, они здесь живут, они здесь кормятся, и им неприятен всякий чужой. Я - чужой. Мне нечего делать в одном ряду с ними. Но я всё-таки тут. Что-то есть у меня на расстеленном коврике, что заставляет их с уважением ко мне относиться. Мне не понятно что, но это что-то для них всегда будет не досягаемо.
В рядах шевеление. Идет кто-то из самых высоких. Он не король, сегодня у нас таких должностей нет, но это просто называется по-другому, он первый от власти и силы. Все-таки король. Чувствуется благородство, осанка, порядочность и честь. Как это все в нем уместилось – непонятно, но всё имеет место быть. Ряды замерли, а он, не останавливаясь, ровным шагом идет по дорожке и скользит взглядом по разложенным безделушкам, поделкам и обрывкам старины. Но вдруг - передо мной остановка. Это «стойка» пойнтера или курцхаара, а перед этим - «потяжка». Осторожная, даже нежная. Так делают супер-собаки. Им нельзя допускать ни одной ложной стойки, оттого сначала «потяжка».
Он берет альбом с карандашными набросками и медленно листает его. Сколько раз я перелистывал этот папин блокнот с эскизами и зарисовками. Он мой, но он папин, и я не знаю ему цены. «Как он оказался у вас?». Король кладет альбом на место и уходит с рынка. Явно мог бы его купить. Но покупку за бесценок, который я запрошу, не позволит сделать достоинство, а настоящая цена ему не по плечу. Может это не заметят другие, но он будет мучиться всю жизнь. Я это понял.
Сосед перекладывает на коврике свой антиквариат, не отвечает на вопрос: «Что за цена этому блокноту?». Он мешает. Но вот, наконец, говорит, что эти рисунки - непревзойденный Бакшевис Зингер - ему нет цены. Но, Зингер не художник - он писатель. Может Бруно Шульц? Нет, Зингер. И если бы папа перешел на фамилию мамы, то он бы был Зейгер, а не Зингер. Это блокнот и рисунки моего папы – я это точно знаю. Правда, может быть, теперь они немножечко мои.
Перед великолепным зданием оперного театра демонстрируют себя активные демонстранты. Глупая и несуразная трибуна, фанатично голодный блеск в глазах и жажда кого-то растерзать. Есть сбоку от толпы просвет – дорожка, но я разворачиваюсь и обхожу оперный театр кругом, с другой стороны, там где спокойней и просторней, там нет крика, нет «правильного» понимания.
Странно, но сосед по вернисажу идет рядом. Он указывает на большой особняк, красивый и архитектурно законченный, совсем не помпезный, даже скромный. Тут живет тот, кто утром смотрел альбом. Теперь понятно, отчего он не осмелился отобрать у меня эти несколько листов пожелтевшего картона. О том, что блокнот мой, знает уже весь город, и никому не удастся безнаказанно украсть его. Он – моя законная собственность, и за грабеж виновного должен будет наказать этот могущественный и справедливый человек.
И вдруг озарение. Та, которая была со мной утром, – его женщина! Она жена моего друга, но и женщина этого большого, властного и мудрого человека. И никому с этим ничего не сделать. Даже самой женщине. Она навсегда будет с ним. Мне останется только блокнот!
Но блокнот уже давно не папин. Он мой.
А вот женщина… Чья она…?
Борух-Нахман. Сентябрь, 2007 г.