Папа поленился копаться в педагогическом наследии А.С. Макаренко, просто схватил то, что лежало на поверхности. А там лежало “Не пищать!”. Папа взял, опробовал на практике и с тех пор не только сам не пищал, но и другим не давал. Мама, учительница по образованию, в один прекрасный момент предпочла педагогике ячмени с пшеницами и ушла в ВИР. И вообще меня воспитывала бабушка, а она была хоть и детский, но врач. Так что воспитание было в целом простым и незатейливым. Меня просто очень любили.
Но сказать, что мне все сходило с рук - нет, упаси бог!
Первый урок на тему “Заработал - получи” я лично не помню, но бабушка неоднократно живописала подробности. Мне было года два, максимум три, мы жили в коммунальной квартире на Васильевском острове. Бабушка возилась на кухне, а я - в комнате. Бабушке, наверное, было скучно, а мне - очень даже весело. Я обсасывал спички. Наверное, это весьма увлекательное занятие, по крайней мере, я увлекся. К тому моменту, когда бабушка заглянула в комнату, больше двух третей коробка были тщательно обсосаны и красиво разбросаны по полу. Бабушка была женщиной очень решительной, она тут же сгребла меня в охапку и унесла в ближайшую больницу, где мне срочно сделали промывание желудка. Видимо, в этот момент я впервые задумался над тем, что мир несправедлив, и в процессе размышлений как следует тяпнул доктора за руку. “Ну что, будешь еще спички есть?” - спросил меня доктор по окончании процедуры. Кстати, он на меня не рассердился - наверное, этого доктора часто кусали дети, и он просто привык. “Не буду,”- провыл я, уносимый бабушкой. “Ну тогда скажи папе, чтобы купил тебе машину”, - посоветовал доктор на прощание. Не знаю, сказал я папе или нет - скорее всего, сказал. Но машину мне не купили и до сих пор не покупают. Потому что не надо спички обсасывать. Никогда так не делайте.
Следующий урок на эту же тему я помню очень хорошо. Дело было уже на новой квартире в Дачном. Бабушка мыла посуду, я маялся без дела и ныл - бабушка обещала почитать, а сама занялась какой-то фигней, честное слово!
Время шло, грязная посуда убывала, но еще быстрее убывало мое терпение. Наконец оно убыло полностью, я взял синюю пластмассовую рыбу - из толстой советской непищевой пластмассы - и напомнил бабушке о себе, несколько раз ткнув ее в область пятой точки.
Бабушка поставила недомытую тарелку в раковину, аккуратно выключила воду, вытерла руки о фартук и обернулась. Далее все развивалась стремительно и совсем не так, как я надеялся. Бабушка не стала пользоваться рыбой, у нее и без того была достаточно тяжелая рука. В моей личной книге “Что такое хорошо и что такое плохо” появилась первая запись: “Плохо: нельзя тыкать бабушку в попу синей пластмассовой рыбой”. Эта простая мысль впоследствии дошла до более высоких абстракций, но надо же с чего-то начинать.
Вернувшийся с работы папа долго хихикал, выслушав возмущенный бабушкин рассказ, но счел наказание достаточным и решил не добавлять.
Вообще меня редко наказывали, но уж если, то за дело.
В первом классе мы сидели за одной партой с очень красивой еврейской девочкой Леной Винец. Желающие могут обратиться к картине Караваджо “Лютнист” - вот примерно так выглядела девочка Винец. Я ее ненавидел. Лена была крупнее и сильнее, да и характер у нее был не сахарный. По этой причине между нами случались размолвки, разборки и драки. В последних Лена неизменно побеждала, и не по причине моего джентльменского поведения - она просто была сильнее. Однажды, за что-то на меня рассердившись, Леночка посадила здоровенную кляксу на мои и без того не слишком каллиграфически выписанные буквы. Я тут же выпустил все содержимое моей чернильной ручки ей на белый фартук. “Еврей проклятый”, - яростно картавя (это у Лены было природное, как и у меня в детстве), заорала девочка Винец. Внутринациональный конфликт был немедленно погашен нашей учительницей, но осадочек остался.
Вскоре Лена получила двойку по чтению. Сам я читал очень хорошо, и поражение врага наполнило меня силой, энергией и жаждой мести. В тот день за мной пришел папа. Гордо поглядывая на него, я промаршировал мимо заплаканной Лены прямиком к ее родителям, набрал воздуху побольше и отчеканил: “А научите вашу Лену читать”. Их изумлением и унижением я насладиться не успел, ибо в ту же секунду взмыл в воздух и по этому самому воздуху был перемещен - за шкирку - на школьное крыльцо. Где папа и записал на моей заднице несколько простых, но важных для дальнейшей жизни понятий. Почерк у него был очень разборчивый.
Насколько я помню, папа наказал меня еще дважды. Один раз точно по делу. А второй раз - вынужденно.
Оба случая связаны с моим приятелем Сашей. Мы дружили, но в отношениях имелось явное неравенство, и знак “меньше” был обращен своим поганым острием в мою сторону. Я страдал, но не находил никаких достойных средств защиты собственного статуса. Однажды все-таки нашел. В качестве оного выступил металлический детский пистолет. Очень примитивный пистолет - буква Г с курком, зато с пистонами (кто помнит эти длинные ленты, похожие на серпантин, но с коричневыми пороховыми точками?) В ходе очередного выяснения отношений с Сашей я использовал пистолет в качестве весомого аргумента, т.е. попросту дал Александру рукояткой в лоб. Далее был неприятный разговор с его мамой (запрет на общение на несколько недель - она шутить не любила) и беседа с моим папой на тему “О границах допустимого или откуда у Саши на лбу шишка”. Пистолет был реквизирован, причем надолго. Я знал, где он лежит, и с тоской смотрел на его черный силуэт в глубине одного из ящиков, но брать не осмеливался. Через некоторое время общение с Сашей продолжилось, да и пистолет вернули.
В другой раз дело обстояло куда серьезнее. Был ноябрь - сырой, промозглый и безнадежный. Мы с Сашей уныло слонялись по территории детского садика. Делать было решительно нечего, посему мы просто ковыряли палками грязь. Из этой грязи был неожиданно выковырян большой буксирный крюк (от грузовика, не иначе) с обрывком веревки. Возникла мысль (слава богу, не у меня!) поиграть в рыбалку. Эта светлая мысль на практике реализовывалась следующим образом: мы по очереди раскручивали крюк над головой.
Ну где, где в этот момент были репортеры западных каналов и изданий? Вот же он, идеальный снимок, который мог бы обойти весь мир! Вот низкое ленинградское небо, вот абстрактные фигуры на фоне непролазной грязи (на самом деле - горки такие в виде слонов, с металлической поверхностью в зазубринах, чтобы штаны драть ловчее было), вот одинокие дети, которых коммунистический режим обрек на бессмысленное уничтожение друг друга посредством металлического крюка! Fuck you , Mr . Brezhnev ! Но не было там ушлых корреспондентов, были только мы с Сашей.
Я покрутил крюк, он покрутил, я покрутил, он покрутил, я покрутил - и вот тут гнилая веревка лопнула, крюк сорвался и со все дури врезал Саше по зубам. Это же какое было счастье, что по зубам, а не в глаз и не в висок! Крюк слегка рассек губу и вышиб половину переднего зуба, то есть разрушения были минимальны. Но я этого не знал. Да и сам Саша еще не знал - зажимая окровавленный рот, он, сгибаясь и подвывая, бежал к дому. А за ним плелся я, волоча свою неизмеримую, огромную вину и изнывая от холодного ужаса.
Я даже не успел начать изложение своей версии событий, как в нашу квартиру ворвалась разъяренная Сашина мама (в принципе, я ее понимаю). Я не помню точных слов, но очень хорошо помню этот крик, от которого у папы исказилось лицо, как от зубной боли. Сбивчивая, но эмоциональная речь Сашиной мамы содержала выпады, нелицеприятные выводы, самые мрачные предсказания и ряд конкретных рекомендаций (сколько раз, с какой силой, по какой части тела и с какой регулярностью). Папа еле сдерживался - ему явно хотелось применить эти рекомендации на деле, причем не ко мне, но все-таки он представлял формально виноватую сторону, поэтому молчал. Когда же поток иссяк, а его источник удалился, папа отвесил мне вялую формальную затрещину. И не за то, что я лишил Александра половины зуба, хотя мог и целого глаза, и даже хуже, а за то, что поддержал дурацкую затею. Вот в чем я точно уверен, так это в том, что, окажись на Сашином месте я, папа бы ругаться не пошел. А я бы получил - ровно за то, за что получил на самом деле. То есть, получается, получил бы и так и этак.
С тем же Сашей связан еще один важный урок. Правда, дал мне его не папа, а наш сосед Изяслав Яковлевич. Удивительно яркий был человек - красавец, умница, учитель истории, фронтовик, успевший повоевать еще в Финскую кампанию, художник. В общем, для подростка - просто воплощенный идеал. Я его одно время почти боготворил, да и Изяслав Яковлевич очень хорошо ко мне относился. Мы с ним часто гуляли, и любую свободную минуту я предпочитал проводить у него в квартире.
От соседа я впервые услышал замечательное слово “шлимазл”. Как вкусно он его произносил! По прошествии времени, прослушав слово “шлимазл” в разном исполнении, могу авторитетно заявить: только Изяслав Яковлевич делал это по-настоящему профессионально.
Разумеется, мне тоже очень хотелось проверить свои силы. Называть шлимазлом папу я бы не решился, да и какой из папы шлимазл! Единственной подходящей кандидатурой был Саша. На нем я и опробовал замечательное слово в собственном исполнении. Саша не хотел быть шлимазлом. Настолько не хотел, что кому-то пожаловался. А дело было в школе. Меня вызвали и вкрадчиво спросили, от кого я услышал это интересное словечко. Я сдуру рассказал, от кого. “А пусть Изяслав Яковлевич зайдет в школу, нам бы хотелось с ним поговорить”, - ласково сказали мне. И тут я понял, что сдал моего любимого соседа. Сдал с потрохами.
Домой я шел очень медленно. Долго топтался под соседской дверью, собираясь с силами. Наконец позвонил и, не поднимая глаз, рассказал Изяславу Яковлевичу о своем предательстве. К моему изумлению, тот расхохотался. “Вот шлимазлы! - сказал он - Не волнуйся, Миша! Я схожу.” На следующий день сосед надел пиджак с орденами (конечно, пиджак Леонида Ильича был потяжелее, но и у Изяслава Яковлевича был не из легких) и пошел в школу. Не знаю, о чем он беседовал с завучем или директором, но, вернувшись, заговорщически подмигнул мне и шепнул: “Все отлично.” Я попытался попросить прощения, но сосед хлопнул меня по плечу и сказал: “Да брось ты! Ты же и так все понял.” Правда, понял. Понял!
А через какое-то время я понял еще одну вещь. Папе было очень нелегко - в жизни его сына появился человек, чей авторитет был в чем-то выше папиного. Изяслав Яковлевич знал больше, говорил красивее, выглядел убедительнее. Папа так не умел. На самом деле он - папа - был лучше и глубже, и это я тоже понял потом. А тогда папа просто не подавал виду, что переживает, и не только не препятствовал моему общению с соседом, но даже поощрял. Он перетерпел несколько лет, а потом все вернулось на круги своя - я опять все понял. И оценил папину деликатность, которая наверняка стоила ему немалых переживаний.
Кстати, о деликатности и не только о ней. Мне было лет двенадцать, мы снимали очередную дачу в Вырице. Хозяева, очень предприимчивые люди, сдавали все квадратные метры, на которых можно было поставить раскладушку. В результате на не очень большом участке одновременно проживали четыре или пять семей дачников. Среди них имелась одна девочка, года на два старше меня. Хорошая девочка. На тогдашний мой вкус - очень хорошая девочка. Правда, на меня она не обращала ни малейшего внимания. Я страдал.
Однажды в выходной я предложил папе сыграть в шахматы. Игрок из меня был тот еще, но разве в этом дело! Дощатый стол, на котором предполагалось учинить сражение черных и белых, располагался строго напротив нужного окна. А в нужном окне как раз виднелось нужное лицо, и оно скучало. Папа мгновенно оценил ситуацию и согласился. Мы расставили фигуры и приступили. Из уважения к моим растрепанным чувствам папа не поставил мне детский мат и несколько растянул расправу во времени. Да плевать я хотел на результат игры! Я вообще слабо следил за перемещениями фигур - я следил за девочкой - видит ли она, как я, серьезный, хороший и даже (а почему бы нет?!) симпатичный мальчик - играю с папой в шахматы. Она видела.
И тут случилось страшное.
Серьезный, хороший и симпатичный мальчик Миша отличался завидным аппетитом. Незадолго до игры он славно покушал, и как раз в разгар сражения понял, что дело швах. Он (ну я, я) терпел из последних сил, ерзая на неудобной скамейке. Но организм терпеть не собирался. В общем, я, ну как бы это сказать, ну, типа подал очень громкий повод скомандовать “Газы!” Не скажу, что взрывом смело с доски шахматные фигуры, но это было впечатляюще. Все пропало. Все! Сгибаясь и отстреливаясь на бегу, я помчался к спасительному дощатому строению, где в темноте предался унынию и смакованию своего ничтожества и позора. Но нельзя же было там сидеть вечно! Минут через десять пришлось вылезти. Я выходил как на расстрел, но не было во мне гордости и достоинства, а было во мне строго наоборот. Из-за стола виднелась папина багровая лысина. Она слегка тряслась. Но когда я попытался прошмыгнуть мимо, послышался папин шепот: “А ну-ка садись. Играем дальше”. И мы сели играть. Этот папин урок “Держи марку, не теряй лица” я тоже, надеюсь, усвоил. Хотя бы частично.
Вообще-то у папы был непростой и далеко не идеальный характер. Он мог завестись с пол-оборота и тогда берегись! Впрочем, громы и молнии исчезали так же быстро, как и появлялись. Но даже в самые грозовые моменты папа никогда меня не унижал, не высмеивал, не сравнивал с землей. Хотя, скажу честно, в момент максимального потемнения небес хотелось оказаться на другом краю света. И не только мне.
Был у папы друг дядя Коля. Мне он очень нравился - высокий, носатый, смешной. Дядя Коля был художником-любителем; по-моему, некоторые его картины очень даже ничего. Папа приглашал его на все семейные торжества, да и вообще дядя Коля был у нас частым гостем. И вдруг перестал приходить. На мои расспросы папа отвечал невразумительно и предпочитал мгновенно закрывать тему. Через пару лет дядя Коля появился снова, но был какой-то необычайно тихий, смущенный и даже заискивающий. Папа тоже был какой-то непохожий на себя - он очень старался сделать вид, что все в порядке, но даже я понял - не все. Больше дядя Коля к нам не приходил. Только через несколько лет мама проговорилась.
Оказывается, однажды дядя Коля, крепко подвыпив, сказал ей (или о ней) какую-то гадость. Папа взорвался и моментально прекратил отношения. Бедный дядя Коля пытался загладить, извиниться и даже сам напросился в гости. Папа не смог ему отказать, но и простить предательство (а именно так он это воспринял, да так, собственно, и было) тоже не смог. Так у них с дядей Колей и не срослось.
Удивительно, но при всем своем железном характере папа никогда, ни разу на меня не надавил, не потребовал исполнения, не прижал, так сказать, к ногтю. Наоборот, даже если он со мной не соглашался и считал, что я поступаю неправильно, никогда не настаивал на своей точке зрения, а смирялся с моей. Более того, если оказывалось, что прав был он (оказывалось, оказывалось), не торжествовал - мол, я же тебе говорил, а старался помочь. И всегда помогал. Как, кстати, и все, кто меня чему-либо действительно научил: мама, бабушки и еще несколько очень дорогих мне людей.
Я же говорил - меня специально не воспитывали, а просто очень любили. Простите за банальность, но этот урок был самым главным. Домашнего задания никто официально не давал, но оно имеет место, а физическое отсутствие преподавателя не освобождает от ответственности