Было сухо и морозно, снег словно солью слегка присыпал увядшую траву, пыльную дорогу, крыши домов. Была еще ночь, трудно назвать в ноябре ранним утром то время когда до рассвета долгих три часа. Город был еще тих, редкие ранние машины сверкали фарами и исчезали во тьме, пешеходов не было вовсе.
Но возле военкомата было полно народу, темная толпа освещенная одиноким фонарем, шевелилась, слышались резкие выкрики. Друзья, родственники провожали новобранцев в армию. Народу было человек сто, тех, кто уходил было гораздо меньше, четверть от провожавших.
Железные, из массивных прутьев ворота, отделяли свободу мирной жизни, от сложного механизма армейской бюрократии, где бумаги, циркулируя по загадочным кафкианским законам, решали твою судьбу. И ничего нельзя было противопоставить их таинственному и неумолимому ходу, оставалось только смириться и ждать, куда вынесет этот бумажный прибой.
За воротами стояло с десяток милиционеров, они стерегли границу миров, понурые призывники проходили сквозь их строй и исчезали во тьме. Один из юноармейцев уже прошел было за ворота, как вдруг привлеченный криками друзей бросился назад, схватился за прутья, просунул руку на свободу. Толпа взревела: "Леха!" с пьяным надрывом скандировали они. А Леха, маленький, щуплый, одетый в какой-то домашний тренировочный костюм совсем не по морозной погоде, что-то кричал невнятное. Друзья его начали с воплями раскачивать ворота. Трудно сказать, что побуждало их к такой истеричной реакции. Происходящее напоминало советские фильмы о войне, об уходе на фронт, где женщины никак не могли расстаться с любимыми, все возвращались, превращая прощание в мучительную пытку. Но тут был совсем иной контекст. Девушек, среди провожавших, было очень мало, в основном ребята, но именно они создавали этот спектакль. Я подумал, что искусство создает реальность, а не наоборот, что именно эти кадры расставаний и создали в умах этих ребят некую "формулу" прощания, воплощенную в совершенно нелепом виде.
Леху уже отдирала от прутьев милиция, кажется, он рыдал избытка чувств, от своего "геройства", от неслыханного внимания, которого, вероятно, у него никогда не было. Толпа уже бушевала, скандируя имя "героя". Блюстители порядка потащили его во тьму, чем-то это напоминало дантовский ад, где черти забирают причитающуюся им грешную добычу, но, думаю, я преувеличиваю.
Сзади меня стоял, перетаптываясь, парень, высокий, со странной вязаной шапкой на голове напоминающей огромный носок. Он видно был пьян, но, совсем не агрессивен, что-то очень удивляло его в происходящем, и он довольно однообразно бубнил: "Бл.., на х..., не-е, ребята, не х..я, не ну на х..ра...", монолог его прекращался только для того, чтобы закурить. И, что странно, его бормотание не было отвратительным. Что-то подкупающее было в его сетовании. Что его удивляло? Страх того что и он может быть также уведен во тьму, беспомощность человека перед некими общественными механизмами?
Мне много-много лет снился один и тот же сон, меня забирают в армию, и я никак не могу доказать, что я уже служил. Мне очень тяжело, от того что я вновь должен испить эту чашу, только теперь зная наперед все зловещие смыслы и круги мучений, а не как когда-то с наивной верой в лучшее я так же пересек линию ворот. Просыпался я с облегчением - только сон!
Когда Леха исчез, толпа затихла на какое-то время, а потом начала поедать самое себя, назревала драка. Но ситуацию опять спас этот Леха. Он вырвался из лап блюстителей и замаячил в отдалении, маленькая хрупкая фигурка под бледным светом фонаря. Его "поклонники" взревели! О распрях забыли. Ворота задрожали под сильными руками, особо рьяные карабкались на них, как в фильме о штурме Зимнего дворца в октябре семнадцатого. Милиция встала плечом к плечу, один побежал водворять на место Леху. Он опять исчез во тьме и теперь уже окончательно.
Матери вытирали слезы, отцы погрузились в воспоминания. Постепенно все стали расходиться.