То было дикое время, страшное время...Однако сильно ли изменился сам человек с тех пор? Сколько раз я задавала себе этот вопрос?
Итак, в том воплощении я была мужчиной.
Я помню её крик:"Не надо! Оставь его! Он же ещё совсем ребенок!" - это был крик той женщины, которая тогда была моей матерью. Она была также как и я - пилотом-асом, настолько смелым и сильным, что не побоялась воплотиться в женском теле.
"Пошла вон, дрянь! Это мой сын! Мой! И он будет таким же великим воином, как я!"- пьяный отец пнул её прямо в округлившийся живот (моя мать была в то время беременна). Он потащил меня за руку на улицу из походного шатра.
Урожденный "людоед", иначе я не могу охарактеризовать эту человеческую особь, которой суждено было стать моим отцом. Он добыл мою мать в одном из военных походов, как трофей. Взял силой и сделал своей женой, или скорее рабыней-наложницей, которую повсюду таскал с собой, так как не мог отказать себе в садистском удовольствии издеваться над ней и бить почти каждый день.
Я оглянулся на мать, мне было жалко её до слез, но я боялся плакать при отце.
Тем временем, он выволок меня наружу из шатра и буквально потащил к небольшому, наспех сделанному загону для овец и баранов,которых вместе с прочими дарами, в тот день доставили торговцы, дабы умилостивить моего отца - этого зверя в человеческом обличье.
Он завел меня в загон и подтянул к маленькому ягненку, сунул мне в руки нож и приказал:"Режь! Перережь ему глотку." Мне тогда было всего лет 5-6 по земному летоисчислению. Я был всего лишь мальчишкой, который безумно любил свою мать и также безумно боялся и ненавидел отца. Я посмотрел на ягненка, и у меня затряслись руки, я знал, что я должен был сделать. Я много раз уже видел, как отец освежевывает туши только что забитых им баранов. Он часто делал это сам. Он вообще любил убивать, не важно кого, животных или людей, ему было все равно. Он прямо таки упивался их страхом и предсмертной агонией.
В таком поведении и удовольствии, получаемым от убийства животных есть некая закономерность: многие садисты начинают именно с издевательств над животными, а потом переключаются и на людей. И им практически не важно, кого заставить страдать и умереть. Так воплощается их жалкая, ничтожная и бессмысленная жажда власти.
Я смотрел на ягненка и не мог двинуться с места, мои руки дрожали все сильнее и сильнее. Тут ягненок, должно быть считая, что у меня есть что-то вкусненькое для него, подошел, ткнул меня мордочкой в руку и доверчиво посмотрел в глаза.
"Режь, гаденыш! Режь, я сказал!",- заорал рассвирепевший отец. Меня заколотило полностью от его крика, и охватившей меня дикой смеси жалости к маленькому ягненку и животного страха перед этим зверем, который меня породил. Я так и не сдвинулся с места, и только почувствовал, что обмочил штаны от ужаса. Отец все это видел и разозлился ещё больше. И со словами: "Ты не мой сын! Ты не воин! Ублюдок! Даже ягненка зарезать не можешь! Разве ты сможешь убить человека?!",- он сильным пинком отбросил меня в сторону, затем сам полоснул ягненка по горлу. Тот успел только дернутся, фонтаном хлынула кровь и ягненок обвис, как мокрая окровавленная тряпка. Я лежал в пыли, меня рвало. Этим вечером отец снова бил мою мать.
С тех пор он относился ко мне с нескрываемым презрением. Я иногда думаю, почему он просто не убил меня, разве у такого как он могут быть отцовские чувства? Может, он не убил меня потому, что я был его единственным сыном? У матери часто были выкидыши, или дети рождались уже мертвыми. В живых остались только я, да моя маленькая сестра, которая родилась через 7 лет после описываемых событий. Но она тоже так и не успела вырасти. Но виновником её смерти был не отец...
Тогда я достиг уже 17 летнего возраста. С того времени, как я был тем напуганным малышом прошли годы,... годы постоянных издевательств со стороны отца. Он часто заставлял своих бойцов драться со мной, не взирая на их явное физическое превосходство. Это было больше похоже на избиение, а не на бой, и я понимал, что если я что-то не предприму, то когда-нибудь меня просто убьют на глазах отца, который очень любил подобные развлечения.
И я стал тренироваться по ночам, когда немного приходил в себя от очередных побоев. Тренировался, вспоминая то, что на мне отрабатывали его бойцы. И постепенно я начинал чувствовать, как, где и когда можно уйти от ударов, где их можно смягчить, увернуться, и как нанести ответный. Но я старался как можно тщательнее скрывать свои растущие навыки, лишь изредка пробуя их, чтобы тело запомнило, как это нужно делать. Я всегда позволял своим противникам выигрывать. Отец в таких случаях бесился и презрительно плевал в мою сторону, после этого он абсолютно терял интерес к происходящему.
Я скрывал свои умения...Скрывал, потому что у меня была цель. Ненависть черным вихрем уже затянула меня в свой котел, где, казалось, кипела раскаленная смола, поглощающая все мое существо. Я не знал, что я пилот, я не мог слышать голос своего штурмана из-за этой бурлящей, кипящей во мне черной тягучей "смолы", залепившей весь мой ум, все мое сознание. Я уже не видел ничего, кроме одной своей цели. И вот тогда, когда мне исполнилось 17, я , наконец, принял решение. После одного сражения, и последовавших почти сразу после него пыток и убийств пленных, которыми отец так привык наслаждаться, что иногда даже не мог уснуть, лично не вспоров кому-нибудь брюхо, и не понаблюдав медленную долгую агонию умирающего; так вот, в один из таких дней, когда он уснул, упившись вином и своими злодействами, и его бойцы тоже были уже пьяны (только сторожевые беспечно сидели немного вдалеке, у костра и о чем-то переговаривались), и вот, именно тогда, когда опасности было ждать не откуда, я зашел в походный шатер отца...
Сначала я думал сделать это без шума, но черный демон, в которого я превратился, хотел другого. Когда я наклонился над постелью отца,косая ухмылка непроизвольно искривила мой рот. "Отец...", - позвал я. Он не просыпался. "Отец",- позвал я громче. Тут он открыл глаза, и с непониманием уставился мне в лицо. "Отец, я могу убивать людей".- сказал я каким-то вкрадчивым полушепотом. Со сна, он все также не понимающе, видимо обалдев от моего появления, и от того, что я в первый раз в жизни заговорил с ним, снова взглянул на меня, и тут... наши взгляды, наконец, встретились. "Я могу убить человека, отец",- повторил я. Но он уже все понял, понял в ту самую секунду, когда посмотрел мне прямо в глаза. Его рука резко дернулась к мечу, который он всегда держал у изголовья, но было уже поздно. С молниеносной быстротой я перерезал ему горло. Перерезал, тем же самым движением, каким он когда-то убил ягненка на моих глазах, на глазах 5 летнего мальчика.
Убив отца, я прошел дальше, туда, где как бездомная побитая собака скрючившись спала моя мать, вся в кровоподтеках и синяках от побоев. Я нагнулся к ней. Сердце сжалось от какой-то нечеловеческой тоски. И тут я...я...таким же быстрым движением перерезал ей сонную артерию. Она даже не успела проснуться. "И ягненка я тоже могу убить", - только это и прошептали мои губы, когда и моя сестра последовала в иной мир за своей матерью.
Что случилось тогда о мной - это трудно описать. Черный вихрь поглотил меня уже абсолютно, полностью и всецело. Я только что убил двух людей, единственных людей, которых очень любил и единственных, которые любили меня. Сердце мое умерло. Не было больше связи с этим миром. Не было ничего, только темнота, никаких эмоций. Ни добра, ни зла, один лишь этот холод и тьма. Я сам поставил на себя черную метку. И никто не мог мне больше помочь.
Всю ночь я просидел рядом с трупами сестры и матери, глядя будто сквозь них невидящими глазами. Когда солнце встало, и его лучи проникли сквозь прорези шатра, я наконец вышел наружу. Несмотря на свет солнца, на мои глаза будто наползла серая пелена, через которую все вокруг стало таким же серым, безразличным, беззвучным и холодным. Когда воины отца увидели меня, вышедшего, всего в запекшейся крови, то сначала остолбенели от изумления. Раздался тихий ропот. Я обвел их взглядом, все тот час замолкли. Они не могли вынести моего тяжелого, холодного взгляда и опускали головы, чтобы только избежать встречи с ним. "Что смотрите, скоты",- раздался мой, и в тоже время такой чужой голос: "Уберите эту падаль из палатки, мы идем в поход". И все. Они просто молча подчинились. И так было и дальше. Никто, никогда не смел возражать мне.
Когда это воспоминание впервые озарило мой мозг, и я увидела себя со стороны в том обличье, я поняла почему никто не смел мне противится. Они не могли мне противостоять, потому, что нет ничего страшнее пилота утратившего эмоции. У него нет страха перед болью, нет страха смерти, нет желаний, нет жалости, нет сострадания. Ничего нет, ему нечего терять, потому что все, что было дорого для него - уже потеряно. Бездушная, бесчеловечная машина для убийства, отупевшая от собственной боли настолько, что полностью потеряла способность чувствовать боль сама и тем более боль и страдание других. Леденящий душу взгляд, никакого выражения на лице, как будто на меня была надета навеки застывшая посмертная маска. Слова срывались с моих губ только для того, чтобы отдать короткий приказ. И горе было тому, кто не выполнял его немедленно. Только единственный раз один из старых бойцов , служивших ещё под командованием моего отца, и ещё помнящий, как я был у него мешком для отработки ударов, попытался что-то возразить. Зря он это сделал, слишком уж он был уверен в своем опыте и физическом превосходстве. Все закончилось меньше чем за минуту. Я отшвырнул его окровавленную голову с широко открытыми, будто от изумления глазами, и посмотрел на остальных бойцов сгрудившихся тут же. Не было больше никаких слов. Они все поняли и так. Они всегда всё теперь понимали сразу, казалось в этом было что -то гипнотическое. Хотя нет, не казалось... Так и было. Они все были вовлечены в этот смертоносный смерч, который кружил во мне, с каждым витком набирая силу и мощь...