Щепетильность герцога де Мазарини не подвела его, заставив действовать без промедления. Вернувшись под утро, он не успел толком отдохнуть, когда за ним прислали – король желал его видеть. Людовик работал у себя и имел такой вид, словно вовсе не ложился. Увидев Мазарини, он отложил в сторону какие-то записки, которые сверял с картами, и встал:
- Вы? Очень хорошо. Есть новости от виконта де Тюренна. Готовьтесь, завтра отправляемся. Идемте, пройдемся, мне нужно подышать воздухом.
Они вышли, король сделал знак сопровождавшим, чтоб за ним не следовали, и обратился к Мазарини:
- Что касается Ваших военных задач, Вы все узнаете и увидите, когда мы вернемся. Пока я хотел покончить с другими делами, чтоб после не тратить на это время и не думать об этом. Герцог, Вы помните наш вчерашний разговор?
- Ваше величество имеет в виду о виконте де Бражелон?
- Да. Вы обдумали, то, что я сказал?
- Ваше величество…
- Вы много общались с виконтом. У меня нет времени искать других источников.
- Ваше величество, я могу говорить только о том, что знаю.
- Вы вчера уже сообщили мне это. Или Вы знаете еще что-то?
Мазарини кивнул:
- Я не собирался ничего скрывать, но мне необходимо было время, чтобы привести свои мысли в порядок. Ваше величество, виконт де Бражелон женат…
- Допустим.
- И его брак не подлежит расторжению – к этому нет никаких оснований. Здесь присутствует епископ нуайонский, он, как я слышал, венчал виконта. Он может дать Вашему величеству самые достоверные сведения о его браке, а также высказать свое отношение к возможности его расторжения. К тому же, супруга виконта, как я уже упоминал, англичанка. Зная придирчивость графа де Ла Фер, можете быть уверены, что ее род не из последних. При английском дворе могут быть удивлены.
Людовик недовольно нахмурился. Мазарини поспешил продолжить:
- Если же Ваше величество ввели в заблуждение относительно нынешних отношений виконта с герцогиней де Вожур, это все пустые слухи – она всецело предана Вашему величеству.
- Разве она не виделась с виконтом?
- Нет, в Ла Фер она отправилась, лишь следуя за Вами. Полагаю, Вы ничего другого не ожидали от ее верности.
Король слегка покраснел:
- Да, конечно. Значит, этому браку не бывать?
- Ваше величество, единственный, кого Вы можете там женить, это сам граф де Ла Фер – он уж точно холост, – с прямолинейной грубоватостью военного бухнул герцог.
Людовик удивленно воззрился на Мазарини, а потом захохотал. С трудом успокоившись, он вытер глаза платком и, все еще посмеиваясь, сказал:
- Женить графа де Ла Фер на мадемуазель де Лавальер было бы слишком злой шуткой. Ну что ж, видимо, придется оставить это. Господин де Ла Фер должен быть Вам благодарен. Герцогиню я просто отправлю в Версаль. Если, как Вы утверждаете, она всецело мне предана – она послушается. Но, довольно об этом, у меня больше нет времени заниматься этими людьми. Полагаю, герцог, наши разговоры останутся нашими разговорами?
- Ваше величество, меня гораздо более занимает то, о чем сообщил виконт де Тюренн.
- Вот и хорошо. Идемте.
Больше Мазарини не слышал от короля ни имени виконта де Бражелон, ни имени графа де Ла Фер.
Но, если Луи со своей стороны демонстрировал показное равнодушие, точно так же безразлично к нему относились и в Ла Фере и в Пьерфоне, только не притворялись. Как-то гасконец, посмеиваясь, обсуждал военные преобразования Ла Фера и перспективы открытия артиллерийской школы, попутно заметив, что Мазарини за эту школу отдаст все, включая весь двор и короля в придачу, только бы его действия послужили на благо Франции. «В этом мы с ним сходимся», – спокойно ответил на это Рауль.
Всегдашние спокойствие и серьезность, но с явным оттенком меланхолии, стали теперь его доминирующей чертой. Как бы тщательно виконт ни занимался делами, он все равно казался несколько отстраненным, в нем чувствовалась некоторая внутренняя закрытость, но уже не от юношеской застенчивости, а скорее, как следствие какого-то сознательного решения. Д’Артаньян, знавший Рауля еще подростком, и долго сохранявший привычное отношение старшего к младшему, теперь нередко чувствовал себя как родитель, обнаруживший вместо насквозь знакомого ребенка не очень-то знакомого взрослого. И гасконец был вынужден признать, что дело тут не в Рауле – инерцией страдали его собственные представления. Ведь если Рауль повзрослел, то, значит, они постарели?
- Остается писать мемуары, – скрывая за насмешкой досаду, поделился он как-то с Атосом. Граф улыбнулся и выложил на стол пачку исписанной бумаги, аккуратно перехваченную лентой.
- Уже.
Д’Артаньян с изумлением уставился на заглавный лист.
- Атос! Вы… Как Вам удается заранее обо всем подумать?
- Ну, милый мой, уж простите, что напоминаю, но я еще в Англии предлагал Вам поселиться рядом со мной…
- …гонять галок по-стариковски, помню. Нет уж! Черт побери, неужели это все, что нам остается?
Хмурясь и фыркая, гасконец пододвинул к себе бумаги:
- И что там? Вы позволите?
- Пожалуйста.
Гасконец читал до вечера, сделав небольшой перерыв на обед, и дальше засиделся почти до утра, так что к завтраку вышел утомленным и слегка побледневшим.
- Д’Артаньян, Вы напрасно себя утруждали, – мягко упрекнул его Атос. – Я бы нисколько не обиделся, предпочти Вы отдых.
- А Вы здорово пишете, Атос. Мне нравится Вас читать.
- Вряд ли это заслуга моих литературных талантов – они невелики, – улыбнулся Атос. – Просто Вам приятно вспомнить былое и снова пережить мгновения молодости.
- Мне думалось, я уже обо всем забыл. Но, Вы правы, это было приятно, черт побери. Лучше, чем поспать лишние пару часов.
- Все здесь касается Вас лично, потому так волнительно. Но, боюсь, интересно это будет лишь непосредственным участникам событий, да, может, в будущем, каким-нибудь любопытствующим относительно нравов нашего века. Это все частное и личное, а вот Вы могли бы написать действительно значимые воспоминания. Вы, вовлеченный во все события тайные и явные, участвовавший в битвах как солдат и как командир, видевший двор со всех сторон и близко знавший всех заметных фигур нашего времени.
- В некотором роде Вы правы, но литературная слава кажется мне, – д’Артаньян поморщился, – несколько сомнительной.
- Естественно, Ваше призвание в другом. Но Вам вовсе не обязательно писать самому. Можно найти приличного, серьезного человека, благо, ученых и образованных хватает.
- Так ведь другой все переврет, а это моя жизнь.
- Иной раз свое имя скрывают под вымышленным.
- И что потом? Краснеть, когда мне зададут резонный вопрос не стыжусь ли я своего, что предпочел чужое? Или прячусь, потому что боюсь ответить за написанное?
- Дорогой мой, Вы хотите, чтоб писали Вы, но будто не Вы, от Вашего имени, но при этом кто-то другой? Право, не знаю, как это возможно.
- Ну, скажем, если бы мои личные записки нашли и издали?
- Авторство Ваше будет несомненно, но никто не скажет, что Вы сделали это намеренно, гоняясь за писательской славой?
- Да. Черт побери, мне нравится моя идея.
- Значит она – лучшая. Я всегда доверял Вашему чутью. А как Вы собираетесь обеспечить издание?
Гасконец усмехнулся:
- Я знаю достаточно интересного, чтоб у любого издателя, кто бы ни наткнулся на мои мемуары, возникло это желание.
- Интересного, но и опасного!
- Я не возражаю, чтоб эти записки увидели свет попозже, это даст мне свободу действий.
- Друг мой, я рад, что Вы думаете о будущем.
- Нет-нет, Атос, Вы снова приписываете мне собственные добродетели. Вы и виконт и впрямь живете так, словно в настоящем уже окончили все дела и теперь только и остается, что трудиться для будущего. А я еще не получил свой маршальский жезл, между прочим!
Атос рассмеялся. Гасконец вопросительно поглядел на друга. Взгляд Атоса стал задумчивым и немного грустным:
- Нет, боюсь, что нет. Хотя, если честно, я даже не уверен, что хотел бы этого.
- Атос, я имел в виду…
- Не вернется ли Рауль на службу? Например, под Ваше, или под начальство герцога де Мазарини?
- Черт, Вы не разучились читать мысли.
- Никогда не умел. Это Вы не утратили живости и выразительности лица.
- Атос, Вы смеетесь надо мной? Довольно уже меня хвалить!
- Плачу той же монетой, – хмыкнул Атос. – Теперь можете почувствовать, каково было мне, когда за моей спиной Вы называли меня «полубогом», ну и всякими другими словами, – и, продолжая посмеиваться над смущением гасконца, пояснил, – Коменж проболтался. Но, если серьезно, о Рауле, он готов служить Франции, но не Людовику.
- Это почти невозможно, – пробормотал д’Артаньян, но, не желая отступать, тут же возразил, – Однако же, если его действия будут служить на благо будущего Франции, это ли не утешение, дающее силы не думать о том, кто ее сейчас олицетворяет?
Атос неопределенно пожал плечами.
- Дорогой мой, неужели Вы уже исчерпали все свое влияние? – слегка раздражаясь продолжал гасконец. – Вы сдались, Атос?
Атос лишь грустно улыбнулся, одной этой улыбкой сразу ответив и на несправедливый упрек и прекращая дальнейший спор.
Гасконец фыркнул. Его энергичный характер не терпел застоя, имея своим источником внутреннюю сущность, обусловленную самой природой его натуры. Именно эта данность питала его оптимизм, неутомимость и живость мысли, толкая на постоянные поиски новых идей и проектов, в которых можно реализовать себя (а не наоборот, как думали некоторые, полагая, что сама жажда интриг стимулирует его деятельность, когда он решался на действия, о которых иные и помыслить не могли). Пассивность и покорность были ему чужды, злили, как заноза, что не столько вызывает боль, сколько доставляет неудобство.
Если бы дело не касалось Рауля и Атоса, можно было сказать, что ситуация действует ему на нервы. «Атос не хочет больше вмешиваться, опасаясь обвинений в отцовском деспотизме, – подумал д’Артаньян. – После его роли в истории с Луизой оно и понятно. Но я-то не отец… Я – друг… И я предпочитаю скорее сожалеть об упрямстве Рауля, чем о своем бездействии при виде того, как виконт губит себя прозябанием. Мне нужно самому с ним поговорить».
Принять это решение было просто, тем проще, что оно полностью отвечало стремлениям ума и сердца гасконца. Но выполнить его было намного сложнее. Несмотря на всю свою ловкость и на любезное покрывательство герцога де Мазарини, д’Артаньян, вернее, капитан королевских мушкетеров, не мог вольно распоряжаться своим временем, отдаваясь личным интересам в ущерб службе. Нередки были случаи, когда он не имел возможности навестить друзей даже находясь от них в 1-2 часах езды. Обращаться в таких случаях к Людовику с просьбой проявить милость, было бы самоубийством. Д’Артаньян и так был рад, что король демонстрировал поразительную забывчивость (весьма схожую с высокомерием) пренебрегая сведениями, какими обычно дорожил, а именно – именами людей, что могли быть (или уже были) полезны, а особенно именами тех, кто уклонялся от этой чести. Лучшее одолжение, какое можно было сделать друзьям, это позаботиться, чтоб имена Атоса и Рауля не упоминались ни в первом, ни, особенно, во втором качестве. В обоих случаях король мог счесть себя оскорбленным: как дерзостью, так и великодушием. Это хрупкое равновесие могла нарушить любая неосторожность, и капитан лучше многих знал, где следует остановиться.
Собственно по этой причине он не стал рассылать своих мушкетеров с личными поручениями, когда получил преждевременный, по его мнению, приказ немедленно возвращаться в Париж. Он рассудил, что известия об отъезде короля не могли не дойти до Ла Фера и Пьерфона, и у графа де Ла Фер уж всяко должно было хватить ума догадаться, куда внезапно подевался д’Артаньян. Поэтому гасконец не удивился, что в Париже его уже дожидалось письмо Атоса, доставленное накануне. Граф писал в таком тоне, словно они расстались только вчера и, кроме прочего, сообщал, что Портос, собиравшийся приехать, о чем они говорили еще в Пьерфоне, наконец, определился с датой.
Эта новость заставила д’Артаньяна выругаться от досады. Приедь барон на два-три месяца раньше, уж капитан изловчился бы устроить себе знатный отпуск в обществе друзей. Ради такого случая он бы нашел себе уйму дел в окрестностях Пьерфона.
Теперь все приходилось начинать сначала.
При дворе гасконца уважали, но не обращали чрезмерного внимания, не считая его вовлеченным в запутанные интриги, которыми только и жило большинство подвизавшихся на придворной сцене. Капитан был слишком открыт и честен, не имел скрытых покровителей, тайных мыслей и неясных целей. Признавая за ним бесспорный дар остроумия, его опасались задевать всерьез, но все же находили чересчур преданным службе, а потому несколько скучным. Словом, ничей любопытный взгляд не следил, как при беседе с Кольбером хмурое выражение лица гасконца постепенно сменилось внимательным, потом заинтересованным и, наконец, уважительным с оттенком благодарности.
Через пять дней д’Артаньяна можно было увидеть за двадцать с лишним лье к северу от Парижа. Сравнительно невысокая скорость передвижения объяснялась тем, что, вопреки обыкновению, капитан путешествовал в карете. Вероятно, у него были для того основания. В полулье от Пьерфона, в трактире, где капитан спросил вина, его внимание привлекло случайно услышанное имя, и задумчивость не покидала его до самых ворот замка. Но там, увидев Атоса, увидев сиявшего во всех смыслах, как улыбкой, так и золотом костюма, Портоса, д’Артаньян оставил все мысли, с радостью бросившись в объятия друзей.
- Портос, милый мой! Вы просто невероятно хороши! Я не верю своим глазам – Вы стали еще выше и еще мощнее!
- Пожалуй, – не без самодовольства ответил Портос. – Несколько поседел, правда, но мне сказали, что так я выгляжу даже благороднее. И приехал верхом, а Вы вот в карете, – с прежней простодушной прямолинейностью заметил он.
- Да, в карете, – не смущаясь, подтвердил гасконец.
Атос озабоченно сдвинул брови:
- Д’Артаньян, ничего не случилось?
Д’Артаньян полюбовался физиономиями своих друзей и, усмехнувшись, открыл дверцу.