Этот остров почти абсолютно лыс. Здесь хозяйничают ветры с Онежского озера, которые давным-давно сжили со свету всю растительность выше двадцати сантиметров, оставив лишь чахлые кустики и деревца по периметру. Здесь растут только деревянные избы и церкви, свезенные из разных мест и пересаженные в бедную каменистую почву. Они ветро- и морозостойки, поэтому неплохо прижились. Я был здесь дважды с перерывом в двадцать с лишним лет, и очень хочу приехать еще.
От последнего школьного лета оставалась всего неделя, и папа сделал мне царский подарок - повез в Кижи.
У причала нас ждал огромный теплоход. Кто-то говорил, что раньше он служил немцам и откликался на имя “Адольф Гитлер”. К тому времени, как мы поднялись на его палубу, он уже давно забыл о своем позорном прошлом и полностью сменил анкетные данные.
У трапа меня ждал приятный сюрприз. Оказывается, на этом же теплоходе собирались плыть мои друзья - Саша и Илья. Впрочем, называть их только по именам здесь как-то неуместно. Это были очень солидные люди - на целых полтора года старше меня, уже распрощавшиеся с системой среднего образования. Пожалуй, перепишу абзац.
У трапа меня ждал приятный сюрприз. Оказывается, на этом же теплоходе собирались плыть Александр Семенович и Илья Борисович.
Вот теперь все правильно.
Папу тоже ожидал сюрприз, но неприятный. Каюта у нас была четырехместная, и в качестве соседей нам попались два прегнуснейших типа, имевшие физиономии профессионально-сизого оттенка, две авоськи с плохо замаскированными бутылками и твердые намерения задать жару. Хуже того, они еще и были с папиного завода. А папа в то время был начальником огромного цеха и вообще человеком очень уважаемым (последнее относится не только к этому периоду). Типы бурно выразили свою радость, сочли за честь и возжелали оказать ответную. Папа мрачно посмотрел на авоськи, и у него явно испортилось настроение. Впрочем, виду он не подал. На работе папа был жестким, требовательным и легко мог спустить шкуру с халявщика, но при этом очень боялся кого-нибудь зря обидеть. Так что в этой ситуации ему пришлось изобразить радость (сдержанную) и готовность (вынужденную).
Теплоход отчалил. Папа подмигнул мне, мы вышли из каюты и львиную долю первого дня провели на воздухе, втайне надеясь, что в наше отсутствие соседи уничтожат хотя бы часть своего боезапаса.
Было, было на что посмотреть! Например, славный город Лодейное Поле. Кто придумал включить этот пункт в маршрут - получите наше отдельное человеческое спасибо. Когда здоровенный теплоход подошел к причалу, стало ясно - у авторов маршрута есть чувство юмора.
Махина подбиралась к жалкой дощатой конструкции осторожно, мелкими приставными шагами. Так себя ведут воспитанные слоны в посудной лавке. Наконец теплоход и причал временно соединились, и мы приготовились к высадке. Вдруг папа сжал мое плечо и сдавленно хрюкнул. Я проследил направление его взгляда. На причале красовался, точнее сказать, трепыхался на ветру транспарант “Добро пожаловать!”. Чуть позади и ниже этого полотнища располагалась доска объявлений, всю середину которой занимало короткое слово, тщательно выведенное черной краской. Вместе с надписью на транспаранте оно составляло единое композиционное и смысловое целое.
Здравствуйте, Зигмунд! И Вас очень рад видеть, Франц!
Прямо с причала нас практически под конвоем увели в местный Дом культуры, загнали в большой обшарпанный зал, где изнасиловали рассказом о славном трудовом прошлом. Александр Семенович и Илья Борисович улизнули практически сразу, поэтому сохранили честь. Мы же с папой попытались расслабиться и получить удовольствие, но не получилось ни того, ни другого. Папа напряженно ерзал на стуле и шумно отдувался. Я с тоской посматривал на закрытую дверь. “Так. Пошли отсюда”, - скомандовал папа, и мы, провожаемые укоризненным взглядом лектора и завистливыми - всех остальных, покинули зал и вырвались на свободу.
Было пасмурно и холодно. Население сидело по домам. Площадь перед Домом культуры была пуста, и лишь в самой ее середине уныло кружил на велосипеде пьяный дядька неопределенного возраста в толстых роговых очках.
Папа огляделся, вздохнул, виновато посмотрел на меня и предложил прогуляться. Мы поболтались по улицам и поняли, что нам хочется назад, на теплоход. Этого же, видимо, захотелось Александру Семеновичу и Илье Борисовичу, поскольку на причале мы оказались одновременно. Илья Борисович гордо продемонстрировал мне две бутылки “Айгешата”. Что ж, солидные люди имели полное право провести время по-взрослому. Папа кивнул мне - мол, иди с ними, если хочешь. Мне хотелось, и я пошел.
Через какое-то время теплоход отчалил, и мы поплыли дальше. Александр Семенович и Илья Борисович прикончили - при моем более чем скромном участии - одну бутылку и решили подышать свежим воздухом. Илья Борисович был облачен в шикарный импортный свитер, раскрашенный под американский флаг. Это было круто. Это было вызывающе. Минут через пять над палубой появились чайки, которые принялись прицельно гадить на этот крутой и вызывающий свитер, так что на флаге появилось еще штук пятнадцать новых штатов. Пришлось позорно бежать и скрываться в каютах.
В нашей было нехорошо. Папу просто спаивали - целенаправленно, умело и мерзко. Он уже не мог сопротивляться, хотя еще храбрился и приветствовал меня подчеркнуто бодро. Я проклял себя за то. что бросил его одного и понял, что из каюты не выйду. Папа сдавал позицию за позицией, я ничего не мог сделать, злился и чуть не плакал, а два скота продолжали изобретать новые тосты и поводы. Я закрыл глаза, чтобы их не видеть, и неожиданно для самого себя заснул.
Что меня подняло посреди ночи? Не знаю. Я вдруг проснулся и увидел, что папы нет. Негодяи храпели, посвистывали носами, а папы не было. Не было!
Я выскочил на палубу. Теплоход качало, и качало сильно. За бортом ходили плохо различимые в темноте, но большие, страшные и холодные, смертельно холодные валы. Я только представил себе, что вот папе стало нехорошо, вот он перегнулся через борт, в этот момент качнуло - и все! Никого рядом, никто не услышит крика, да и крикнуть-то не успеешь.
Это я потом понял, что плачу, а в тот момент просто рванул с места и побежал.
Бегать пришлось долго. Все спали, из команды тоже никого не было видно. Вдруг я заметил какого-то то ли матроса, то ли буфетчика - он что-то вытирал. Я бросился к нему - а вот такого, невысокого, лысого, в очках - нет? Был такой, сказали мне, где-то с полчаса назад играл на рояле. На рояле?! Папа?! Как ни странно, я почему-то успокоился. Хотя и понял, что недооценил масштаб катастрофы.
Папу я нашел минут через десять, как раненого комиссара доволок до каюты, уложил на койку, с наслаждением пнул свесившуюся ногу одного из негодяев и завалился спать. Перед тем как заснуть, кровожадно представил себе, что именно я им отрезаю, и как именно я это делаю. Получилось хорошо: изобретательно и разнообразно. Я заснул.
Утром мы подошли к Кижам. Теплоходы причаливают часов в шесть-семь утра, и вряд ли бы я сам проснулся в такую рань. Меня разбудил бледный, слабый и истощенный Илья Борисович. Вторая бутылка “Айгешата” сломала больших и сильных, зрелых и опытных, им нужна была таблетка от головной боли. Александр Семенович страдал в горизонтальном положении, а физически более крепкий Илья Борисович с трудом принял вертикальное и пошел. Увы, у меня таблетки не было, а Илья Борисович, случайно ткнувшись носом в свесившуюся негодяйскую ногу (эх, недопинал я ее ночью!), вскрикнул раненой птицей, позеленел ликом и ушел в астрал, где его ждал слабеющий друг.
А я оделся и вышел на палубу.
В это время дуют сильные и очень холодные ветры. Один из них как раз вовсю старался разогнать серый туман над островом, но это у него получалось плохо. Туман цеплялся за каждую мелкую неровность почвы, за каждый кустик, приклеивался к поверхности воды, короче говоря, стоял насмерть. Ветер сменил тактику и ударил по верхам. Это было неожиданно, подло и весьма результативно. Раненый туман вскинулся, качнулся, начал оседать, и тогда появились деревянные купола, подкрашенные розовым. Туман слабел, его силы таяли, и минут через пятнадцать только отдельные клочья висели на простуженных желтых березках у самой воды. А я увидел весь остров целиком, с церквями и избами.
Тогда я немного рисовал и даже захватил с собой блокнот и карандаш. Пальцы практически не гнулись, но я начал мужественно корябать на дрожащем от ветра листке.
Папа стоял сзади. Я давно это заметил, но не подал вида. А папа молчал. Наконец он не выдержал, взял у меня карандаш и подправил несколько линий (папа отлично рисовал) - без единого слова. Мы еще помолчали, и наконец папа с деланным равнодушием в голосе поинтересовался, как и где я его нашел ночью. У меня была заготовлена целая гневная речь, но из нее я оставил только эпизод с роялем. “На рояле?!” - с неподдельным ужасом спросил папа. И тут мы начали ржать.
Мы ржали так, что проходивший мимо матрос сделал нам замечание. Но остановиться мы не могли. Вся моя обида, вся папина вина (да бог с ней, какая там вина!) растворились в этом ржании без остатка.
Аппетит у меня был зверский, я с трудом дождался завтрака. У папы, естественно, аппетита не было, он вяло ковырялся в каше и тихо вздыхал. Меня опять разобрал смех, папа тоже не сдержался. Ржать в столовой было неудобно, поэтому мы давились от смеха, склонившись над тарелками. Александр Семенович и Илья Борисович к завтраку не пожаловали. Негодяйские соседи не вышли не только к завтраку, но и вообще в Кижах.
А мы с папой облазили весь остров - и с группой и без. В самую большую церковь со множеством куполов мы вошли как раз в тот момент, когда экскурсовод хорошо поставленным взволнованным голосом рассказывала о том, что церкви были построены без единого гвоздя. Первое, что я увидел, был огромный старинный гвоздь, вколоченный в бревно. “Мишка, я тебя очень люблю”, - вдруг тихо сказал папа. И я перестал видеть гвоздь.
Мы возвращались в Ленинград. По берегам Свири желтой стеной стоял лес. Он был чужой, холодный, совершенно равнодушный и к здоровенной посудине, тащившейся по центру фарватера, и к мелким организмам, стоявшим на ее палубе. Организмы молчали, им было грустно. Именно в тот день я понял, что становлюсь взрослым - как будто со скрипом захлопнулась какая-то калитка внутри. И ты, вроде, понимаешь, что пока это всего лишь калитка, еще можно попытаться открыть ее и вернуться. Но уже знаешь - нет, нельзя, и даже пробовать не надо.
Часа за три до прибытия мы с папой заглянули в каюту. На нас смотрели две заплывшие мутные морды. “Айзикович, это, похмеляться будешь?”- с трудом ворочая языком, спросила одна из них. И тут папа отодвинул меня за порог, вошел внутрь и послал. Тихо, четко, внятно. Это был приказ, и он был выполнен.
Я был на этом острове дважды с перерывом в двадцать с лишним лет и очень хочу приехать еще. Я хочу взять дочек и показать им все, что видел сам. И в старой деревянной церкви, построенной без единого гвоздя (ага, сейчас!), сказать им, что я их очень люблю. Я и так им это говорю, но там слова звучат иначе - я знаю.
Папа, я обязательно туда приеду.