В день, когда он узнал, что не такой как все, ему стало так страшно и одиноко, что он забился в кладовку, и проплакал там до позднего вечера. Только услышав в гулкой тишине дома шаги и негромкие голоса родителей, вернувшихся из клуба, он выбрался из приютившего его в своей душной темноте укрытия, и прошмыгнул в игровую комнату. Он изо всех сил старался взять себя в руки, опасаясь, что мама с папой что-то заподозрят, и начнут его расспрашивать, а он не сможет скрыть правду, и тогда…
Об этом он даже думать не хотел. Никто и никогда не узнает его тайны. Он так решил.
Родители так ничего и не заметили ни в тот вечер, ни в другие последующие, будучи слишком занятыми собой. Наверное, они были даже рады, что он перестал приставать к ним со своими детскими глупостями.
Храня свою тайну, он рос неулыбчивым, нелюдимым парнем. Одноклассники окрестили его «фриком-аутистом». С ним никто не хотел дружить, все подсмеивались, а то и откровенно издевались над «недоделанным фрикаутом». Он не обращал на обидчиков внимания, всё глубже замыкаясь в себе.
Его родители были очень богатыми людьми. В их загородном доме был отличный бассейн и спортивная комната со множеством всевозможных тренажёров.
Предоставленный самому себе, он увлёкся спортом.
Когда он поступил в колледж, жизнь его хоть и незначительно, но изменилась в лучшую сторону. Нет. Друзьями он не обзавёлся, не стал более общительным, но здесь на него меньше обращали внимание, а поиздеваться над рослым бодибилдером, который в жиме брал вес в четыреста фунтов, желающих не находилось.
Испытывая отвращение к окружающему его миру, он озлобился, не видя выхода глубоко запрятанному, и тщательно скрываемому ото всех своему настоящему «Я», и не находя решения с детства мучавшей его проблемы, он сорвался. На настырные домогательства одной особи, другого, более приличного слова он подобрать не смог, он ответил грубой бранью, и затеял драку.
Что тут началось! Его обвинили во всех смертных грехах, и на совете колледжа поставили вопрос о его немедленном отчислении. Ни связи, ни деньги родителей не смогли повлиять на изменение, или смягчение наказания. Его исключили из колледжа, и отправили на принудительное психиатрическое обследование в закрытую клинику.
За ним приехали прямо домой. Когда его забирали, родители даже не попытались встать на защиту своего единственного сына. По дороге в клинику, представив в деталях, как надругаются над его естеством, когда выплывет наружу всё, что им так тщательно скрывалось, он принял единственное, как ему казалось, верное решение.
Напрягши свои внушительные мышцы, он сломал решётку, отделяющую его от водителя с охранником, свернул шею одному, и слегка придушив второго, заставил того загнать машину в глухой переулок. Крепко связав водителя его же брючным ремнём и ремнём охранника, он заткнул ему рот форменной матерчатой шапочкой, выбил ударом ноги замок на задних дверцах, и выбрался из машины. Затем он выволок водителя из-за руля, и запихнул его в стоящий неподалёку мусорный бак, сверху закинул тело охранника. Захлопнув крышку, он парой ударов деформировал бак, чтобы какой-нибудь бездомный, в надежде чем-то поживиться, не смог его открыть. Кое-как закрепив сломанные дверцы, он сел за руль, и поехал в сторону ближайших ворот в высокой стальной стене окружающей город.
Он надеялся прорваться сквозь охрану, которая днём держала массивные ворота открытыми. Въезд в город перекрывался только лёгким передвижным забором из колючей проволоки.
Расчёт был прост. Никто, во всяком случае на его памяти, не пытался вырваться наружу, впрочем, как и попасть внутрь городских стен.
Перед воротами он разогнался до максимально возможной скорости…
Охранники бросились в стороны от несущейся на них тяжёлой машины, которая покорёжив, и отбросив ограждение, помчалась по выщербленному, покрытому трещинами шоссе.
У него всё получилось! Он даже не испугался звука врезающихся в металл кузова пуль.
Пока не кончился бензин, он гнал машину все дальше и дальше от постылого, омерзительного города, наобум сворачивая с шоссе на просёлочные дороги. По пути встречались заброшенные дома, с торчащими сквозь провалившиеся крыши кронами деревьев, густо заросшие молодняком пашни, покосившиеся, поседевшие досщатые амбары.
Была уже ночь, когда он бросил заглохшую машину недалеко от какой-то фермы. Ещё вечером небо стали затягивать свинцово-серые тучи, угрюмыми цеппелинами плывшие на фоне алеющего заката. Ожидаемо пошёл дождь. Он спрятался в каком-то сарае, зарывшись в огромную, зачем-то собранную кучу сухой травы, приятно волнующую обоняние незнакомыми ароматами.
Он проснулся от того, что кто-то легонько поглаживал его по груди.
- Мама, одними губами прошептал он, не открывая глаз, и накрыл гладящую его руку ладонью.
«Что это? Кто… У мамы сильные, с густыми шелковистыми волосами руки, а это…», - он открыл глаза, и отпрянул. В утренних лучах солнца, пробивающихся сквозь щели сарая, он увидел абрис девичьих плеч и лица, в золотящемся ореоле тонких светлых волос, совсем, как в том сне, который мучил его с самого детства, который он гнал от себя, и мечтал увидеть снова и снова, чтобы опять ощутить лёгкое прикосновение женской руки. Он знал, что это желание противоестественно, преступно, но ничего не мог с собой поделать, скрывая свою неправильность, ущербность от нормальных, окружавших его мужских и женских пар…