Егорка вздрогнул и уставился на кроваво-красную лужицу, которая теперь была вместо головы пингвинёнка. Рисунок был почти готов: морж, белый медведь и тюлень уже лежали каждый на своём месте, чуть угловатые и враждебно настроенные друг к другу. Пингвинёнку, забившемуся от страха в угол листа, оставалось только пририсовать красной акварелью клюв.
- Сынок, сегодня папа возвращается… Ты помнишь наш уговор? - мать стояла у окна, поправляя волосы в отражении, а Егорка всё смотрел и смотрел на кровавую каплю, сорвавшуюся с кисточки.
- Забери своё бельё из комнаты, пока не поздно, - закончив с причёской, она принялась медленно сервировать стол, подолгу протирая столовые приборы.
Егорка посидел немного над испорченным рисунком, затем смял его и, сжав альбомный лист в кулаке, пошёл в туалет. Сидя на крышке унитаза, он решил для себя, что жизнь его так и пройдёт в этой тесной кабинке. Надо было заранее сбежать из дома, но Егорка просто-напросто перепутал дни до возвращения. В апреле тридцать дней, а не тридцать один, стоило внимательнее считать костяшки на руке. А сегодня уже не сбежишь…
За дверью началась какая-то возня: приглушённые голоса забубнили, перебивая друг друга, а затем с той стороны прозвучало:
- Сынок, ты скоро? Выйди, папа хочет тебя видеть.
Прятаться дальше не имело смысла. Егорка отворил дверь и вышел в коридор, тут же попав в сухие горячие объятия.
- Ого, вырос как! - сипел голос в ухо, обдавая несвежим дыханием, а руки всё тискали и тискали Егорку, не давая отстраниться и как следует рассмотреть их хозяина. - Соскучился небось?
За столом Егорка наконец-то рассмотрел отца. Коротко стриженный, скуластый, он жадно мял хлеб синими от расплывшихся татуировок пальцами, то и дела поднося мякиш к лицу и втягивая его запах. Рядом судорожно хлебала суп мать, выплёвывая куриные кости в кулак и складывая их на салфетку.
- Как учишься-то? На пятёрки? - отец замер над тарелкой в ожидании ответа.
Егорка опустил голову.
- Паша, он же не разговаривает… - мать дотронулась до плеча мужа, но, будто опомнившись, сразу отдёрнула руку.
- Что, до сих пор? - губы отца блестели от жира, он вытер их ладонью, но только размазал жир по щеке. - Меня два года не было. Ты что, за это время говорить его не научила?
- Паша, он тогда испугался сильно, врачи ничего сделать не могут…
Но отец её не слушал. Он уже вставал, с шумом отодвигая стул, синие карточные масти, вытатуированные на плечах, заплясали по коже, и Егорке показалось, что на него надвигается ожившая карточная колода.
- А ну, скажи что-нибудь! - он сдавил егоркину шею и начал трясти её в такт словам. - Скажи «папа»… «Мама» скажи!..
Егорка трясся и молчал, истекая слезами. Спустя два года хватка отца стала прямо-таки стальной, будто находясь в тюрьме он только и делал, что упражнялся с эспандером.
- Паш, отпусти его! - мать попыталась вмешаться, но, ойкнув, села на место, получив подзатыльник.
- Совсем тут без меня распустились! - рычал отец, сжимая до хруста сыновью шею. - Ничего-ничего… Скоро всё будет по-другому!
Он вдруг выпустил Егорку и скрылся в спальне:
- Небось, и кортик мой выкинули? Вот же паскуды!.. Кортик где?! Китель мой – где?! Я на зоне каждую минуту считал, чтоб тебя, тварь неблагодарная, поскорее увидеть, а ты – вещи мои на свалку!..
Он всё возился там, двигая по полу что-то тяжёлое, а мать всё сидела, глядя перед собой стекленелыми глазами, и рвала бумажные салфетки – одну за одной.
- А это ещё что такое? - голос отца выражал неподдельное изумление, тут же снова сменившееся бешенством:
- Что это такое, я тебя спрашиваю?! - он появился на пороге, держа в одной руке простынь с одеялом, в другой – маленькую, будто съёжившуюся от страха егоркину подушку. - Он что, до сих пор с тобой спит? Он спит с тобой больше двух лет?!
Подойдя к столу, он навис над семьёй страшным корявым деревом, загородив собой ламповый свет и отбрасывая насекомоподобную тень на сервант.
- Он боится, Паша… - начало было мать, но тут же получила подушкой по лицу.
- В этой квартире три просторных комнаты… Я всю жизнь работал, чтобы мы могли купить себе отдельное жильё, да ещё за такую цену… А ты… мне… предлагаешь… спать… в нашей спальне… втроём…
Каждое слово теперь отец сопровождал ударом подушки, отчего голова матери смешно дёргалась из стороны в сторону.
Первые секунды Егорка, как заворожённый, следил за этой нелепой сценой, потом издал невнятный вопль и, выскочив из-за стола, изо всех сил впился зубами в жилистое татуированное предплечье. В его рот сразу же хлынула тёплая кровь. Тихо застонав, отец оттащил Егорку свободной рукой от раны и, схватив за волосы так, что у корней они затрещали, почти бегом направился в комнату, за два года ставшую совсем нежилой. Егорка упирался изо всех сил, вереща по-звериному, а на пол капала кровь из прокушенной руки, собираемая волочившейся по полу простынёй.
- Завтра пожалеешь о том, что сделал, - коротко сказал отец, кидая сына на голую незастеленную кровать, а подушку, одеяло и простынь – на пол. Громко хлопнула дверь, послышались удаляющиеся шаги, и Егорка остался один в темноте.
Всхлипнув, он включил ночник и снова забрался с ногами на кровать, оставив лежать постельные принадлежности там, где их кинули. То, чего он так долго боялся, всё-таки случилось: отец вернулся. Теперь не сбежать, не пройти мимо него, так как полоска света под дверью говорит о том, что родители ещё не ложились.
Ближе к полуночи свет ночника потускнел, а горящая лампа в нём начала источать какой-то странный марганцевый запах. Теперь можно было никуда не спешить: дверь уже не откроется до утра. В стены можно тоже не биться, пытаясь привлечь внимание – звуки ударов никто не услышит.
По обоям пробежала лёгкая рябь теней, словно рядом плескалась вода, а из-под кровати потянулись длинные чёрные нити, с усилием вытягивая что-то большое и нездешнее за собой, от чего кровать заходила ходуном.
Егорка закрыл глаза и, обливаясь потом, принялся вспоминать про себя лица всех живых людей, которых он видел в жизни или по телевизору, но мысли всё время сбивались. Рядом чувствовалось чьё-то шевеление, кожу обдавало то холодом, то жаром, а из углов доносился громкий шорох и скрежет. Сквозь сомкнутые веки пробивался багровый свет, изредка ярко вспыхивавший.
В какой-то момент всё прекратилось и глухой, на грани слышимости, голос произнёс прямо в ухо те же слова, что и два года назад, когда Егорка в первый и последний раз ночевал в этой комнате. В квартире, купленной, несмотря на престижный район, практически за бесценок.
- ОТКРОЙ ГЛАЗА…
Егорка ещё сильнее сжал веки, не в силах удержать под ними слёзы.
Ничего больше не осталось, ни единого рубежа.
Отец вернулся и уже не сбежать ночью из этой комнаты.
Хочется рассказать обо всём, но речь потеряна, а в письме выразить такое он не мог.
Есть ли смысл держаться дальше за существование, если каждую ночь он будет видеть чёрные нити, волокущие за собой что-то необъяснимое?
- ОТКРОЙ ГЛАЗА… - гудел голос, и каждый звук в этих словах ударял ему в лицо тугим ветром.
И, не видя иного выхода, кроме как подчиниться и прекратить пытку неизвестностью, успев напоследок пожалеть о содеянном, ведь то, что его ждало, было во много раз страшнее смерти и мук ада, Егорка распахнул веки…