Последствия грибной охоты

Психологический детектив                Инна Бурмистрова
               
                Глава  1

- Это убийца собственной дочери, - шепотом сказала молоденькая медсестра такой же молоденькой студентке-практикантке и глазами показала на окаменевшее лицо большой рыхлой женщины с застывшим взглядом на тупом, почти дебильном лице.
- Мать-убийца, не может быть… А я слышала, ее отравил отчим… А ты говоришь мать… не может
  быть…
- Может, может, сама призналась… Из ревности.
- Но ведь больная еще жива, - испуганно возразила студентка, когда девушки спустились этажом ниже.
- Пока жива и, может быть, спасут ее, но это трупп, - уверенно произнесла медсестра, год тому назад окончившая медучилище и назначенная медсестрой в хирургическое отделение. В реанимацию ее попросили отнести лекарство, и это давало ей повод со знанием дела разъяснять непонятливой студентке из мединститута ситуацию.
- Как трупп? - ахнула собеседница.
- А так, я слышала, как профессор сказал, если спасут, то все равно на всю жизнь инвалидом будет. Поздно. Время упущено.
- Ах, боже мой, боже, инвалидом, такая молодая…- и обе девушки скрылись за дверью, на которой висела табличка: «Перевязочная».
                ________________

Лика Петровна (да не Лика, а обыкновенная Лукерья, переделанная теткой, считавшей, на ее взгляд, имя деревенским, в более - городское) смотрела в одну точку и ничего не чувствовала.
Она уже не плакала, было впечатление, что вместо нее плачет высокая сутулая старушка в неуместно кокетливой розовой кофточке с рюшами и бантиками, так не вязавшимися с ее морщинистым лицом и скорбной ситуацией, которая заставила их сидеть перед реанимационным отделением.
Да, Лукерья не плакала, она уже откричала свое и все слышали, как она причитала: «Возмездие, возмездие…», и еще слышали, как она с перекошенным от страха лицом, обращаясь к врачу скорой помощи, пробормотала: «Отравление грибами … бледной поганкой…». И когда он недоверчиво спросил: «Откуда вам знать?», зло бросила: «Раз говорю, значит знаю», и, спохватившись, добавила: «Отчим», - чем привела свою перепуганную дрожащую тетку к обмороку.

А профессору сказала: «Спасите, я заплачу, хорошо заплачу», на что тот брезгливо ответил: «Это больница, а не базар». Тогда она упала перед ним на колени, но он без малейшего сочувствия (дежурный врач скорой помощи доложил о поганке) круто развернулся и зашел в реанимацию. А Лукерья, так и не поднявшись с колен, уткнулась лицом в пол, продолжала всхлипывать, приговаривая: «Конец, это конец».
Подошли два санитара, и с трудом подняв Лукерью, усадили на стул, рядом с плачущей тетей Катей. И никто не знал, что перед взором обезумевшей матери стояла другая мать с дочерью-инвалидом, у которой  Лукерья украла прекрасное произведение и, изменив название, напечатала с псевдонимом, Даная Белая, который она давно придумала для дочери и, наконец, смогла реализовать, отобрав чистое, написанное мечтой, верой в чудо и в большую любовь, девятнадцатилетней девушкой, инвалидом детства; не добившись правды, женщина в отчаянии подняла руки к небесам, призвав их в свидетели, прокляла Лукерью и со словами: «Да свершится возмездие, пусть страшная кара падет на голову воровки, укравшей у моей дочери вместе с романом, надежду» и ткнула пальцем в бессердечную мошенницу. И Лукерья, еще не понимая, что возмездие пришло, пришла расплата, продолжала надеяться на милость судьбы, хотя по  лицам снующего медперсонала видела, что судьба отвернулась от нее, и везению пришел конец. Но ведь надежда умирает последней…
               
                Глава  2
Аскольд  Жанович  Аникин работал следователем в уголовном розыске района.  Когда поступил звонок из больницы в умышленном отравлении грибами, то начальник отдела – сорокалетний
подполковник – веселый человек по фамилии  Зайцев, с именем  Петр и отчеством  Петрович, любитель напевать  или насвистывать в кабинете полюбившуюся песенку, вызвал Аникина и,  вздохнув, произнес:
- Дело есть, Коля.
Аникин молчал. Настроение скатилось под уклон.  «Заяц» закурил и, сощурив от дыма глаза,  продолжал.
- Отравление.
Брови Аникина слегка дрогнули.
- Грибами. Бытовуха.

Уголки губ Аникина опустились.
- Знаю, Коля, что надоело заниматься сумками, кошельками, мобильниками, - и чтобы подбодрить сотрудника, не веря своим словам,  задумчиво сообщил, - это на первый взгляд, бытовуха, но уж очень классический треугольник: отчим, падчерица, ревнивая (это от себя) жена.
Брови Аникина опять дрогнули.
- Коля, только не суетись, правда это не твой стиль работы («какой уж тут стиль, пусть занимается, только бы глаза не мозолил»).
Аникин взял тощую папку  и вышел.

Заяц немного посвистел «Чижика-пыжика», включил чайник и, привычно посмотрев на дверь, за которой скрылся молодой следователь, невольно вспомнил, как год тому назад ему прислали  Аникина, на место уволившегося, зарвавшегося следователя Болтухина: мерзкого типа, вымогателя, да еще и с манией величия…
Но когда появился Аникин, особенно после короткого знакомства с новым сотрудником, Зайцев подумал: «Хрен редьки не слаще».
Аникин оказался молодым мрачным типом. Когда говорил с собеседником, то в глаза не смотрел: или в сторону, или поверх головы.

При первом знакомстве с новым подчиненным, жизнерадостный по натуре Зайцев, не удержался и хмыкнул, читая имя, отчество и фамилию нового следователя.
- Ну, у тебя и имя, - не скрывая удивления, произнес подполковник и, с определенной долей любопытства, спросил:
- И кто же тебя так назвал?
- Отец.
- Видно хорошо принял на грудь, от радости, что родился сын, - с нескрываемой завистью констатировал  Зайцев, отец двух дочерей.
- Он вообще не пьет, - лаконично ответил Аникин, который уже чувствовал себя допрашиваемым.
- С отцом все ясно. А как мама тебя в детстве звала.

Слегка порозовев, буркнул:
- Колей.
- Молодец мама, - почти радостно похвалил Петр Петрович маму. Коля, не сердись, но почему у твоего отца Аникина имя Жан. Удовлетвори любопытство.
- Дед назвал, в честь погибшего на войне друга-француза.
Постучав карандашом по столу, убрав из голоса насмешливые нотки, спросил:
- А деда как звали.
- Андрей.
- Вот что (заглянув в заявление), Аскольд, бумаги бумагами, а звать тебя  будем Николаем Ивановичем, так привычнее и быстрее запоминается, не возражаешь, - и сочувственно похлопал по плечу.
- Нет, - безразлично ответил Аникин.
Перед тем как отпустить, спросил:
- А в глаза смотреть умеешь?
Аникин уставился в переносицу подполковника:
- Э-э нет, у меня такое впечатление, что целишься в меня.  Все, свободен.
Аникин облегченно покинул кабинет начальника, чувствуя, как по спине катится пот.
А Заяц загрустил. Ну какой из него, как его (заглянул в дело), Аскольда, следователь.
Ему в театр с таким лицом и именем – псевдоним не нужен – играть в трагедиях, хотя работа следователя тоже не из веселых, но как с такой рожей с людьми беседовать…
- Фу-х, чаю попить, что ли.
Помешивая чай в пол-литровой чашке и, доставая из стола внушительных размеров бутерброд, по-детски, с любопытством заглянув с чем, он, удовлетворенно улыбнулся, но автоматически продолжая думать о новом сотруднике, уже вслух проговорил: «Да, хрен редьки не слаще».

И стал Аникин заниматься тем, что считалось «дохлым» делом и тем, чем вообще не занимались, а только отписывались.
Вот и сейчас ему «воткнули» бытовуху  и никакого криминала там нет: каждую осень народ травился грибами и не только падчерицы, а целые семьи. Но задание есть задание и надо его выполнять.
Отец Аникина был несостоявшимся военным. Мечта его жизни не состоялась. Причина – осложнение после гриппа: одно ухо  не слышало.

Окончил  институт физвоспитания (сумел скрыть дефект). После окончания института работал физруком в школе. Хобби – история. Нет, он не изучал ее, просто с интересом, почти захватывающим дух, читал исторические романы, легенды, исторические детективы.
Дома  завел порядки как в армии (это он так думал). Но его лженостальгия по армии ограничивалась
одеждой – только защитного цвета,  стрижкой – только короткая, и употреблением, вместо слова «да»,  «так точно». 

Когда родился сын,  мечта умноженная на хобби взбудоражила школьного физрука. Но у ребенка было косоглазие. Мать Аникина – экономист по образованию, работала в школе завхозом, вскоре после развала Советского Союза, должность переименовали в заместителя директора по хозяйственной части. Все «крутились» в одной школе: папа – физруком, мама – заместителем директора, сын – учеником.   Прозвище у Аникина было Косой, и ни хорошие оценки, ни беседы его мамы с самыми хулиганистыми одноклассниками не помогали. Аникин страдал. Учился отлично, чтобы лишний раз не подвергать себя насмешкам.

После окончания школы ему сделали операцию, косоглазие исчезло, очки – тоже, но привычка не смотреть людям в глаза и напряжение в лице остались; осталось и обостренное боковое зрение, которым он без зазрения совести мог пользоваться, разглядывая во всех подробностях собеседника, не привлекая его внимания. Ни в школе, ни в институте  ни в кого не влюблялся, да и в него тоже. Но с каким же жаром, сидя до глубокой ночи, тайком читал женские романы, покупаемые его матерью.
К концу окончания школы это увлечение прошло,  безжалостно вытесненное Конаном Дойлем.      
С приходом в отделение его внимание было полностью поглощено криминалистикой и технической литературой,  которая могла помочь,  и помогала в работе.
               
                Глава    3

Лукерья родилась четвертым нежеланным ребенком в захудалой отдаленной деревне.
«Поскребыш» - говорили родители о ней. Эта кличка прилипла надолго.
Семья была типичной для деревни тех лет: отец пил, да воровал в колхозе все то, что плохо лежит;
по-пьяни обижался на судьбу, что не дала сына, «все девки, да девки»…
Мать была слабой боязливой женщиной, роды окончательно подорвали ее здоровье, поэтому председатель колхоза перевел  из доярок в правление уборщицей.
Работы в правлении было мало,  Матрена легко управлялась, поэтому, с позволения председателя колхоза помогала в сельпо, которым заведовал Нёма (Наум Саич).

Нёма – жизнерадостный человек, с домом в два этажа, женой-«хохлушкой», прекрасным садом, где, с его слов, он  выращивал такие сорта фруктовых деревьев, которых даже в Киеве никто не имел. Он был в одном лице и завсельпо, и товаровед,  и продавец. Со всеми  покупателями весело балагурил, женщин не стеснялся обнять и при этом безбожно обвешивал, а если кто-то уличал, то с хохотом и прибаутками добавлял, указывая на перевес. Матрена побаивалась его, и, чувствуя свою незащищеннось, старалась побыстрее  убраться и домой. Но бывали дни, когда  Нёма завозил «дефицит» и тогда уборщице приходилось не только разгружать, но и помогать отпускать товар. Но Нёма не был жадным и часто Матрена, кроме денег, приносила домой консервы, колбасу и даже «сгущенку». В такие дни Мотя прятала глаза от мужа и часто украдкой смахивала непрошенную слезу.

Под пьяную руку муж поколачивал Матрену, обзывал еврейской подстилкой, но она молча сносила побои и только плакала по ночам. Вскоре, после ревизии, Нёма исчез. Слухи были самые противоречивые: одни говорили, что его посадили, другие – перевели в большой город заведовать гастрономом. Поговорили да забыли, на его место пришла молодая бойкая, не в меру крашеная, бабенка. В штате появились продавец, товаровед, уборщица. К тому времени Матрена была беременна, поэтому из уборщиц ее  уволили.

Как только  несчастная  женщина  не пыталась самостоятельно избавиться от нежеланного плода, чем  только не травила, какие только не поднимала тяжести, но ребенок цепко держался за биологическую колыбель, и раньше времени ни в коем разе не хотел ее покидать.
Родив четвертую дочь (Лукерью), чем окончательно расстроила мужа (с горя он ушел в запой), Матрена долго не могла отойти от трудных родов и только богу известно, как она вообще выкарабкалась.

Многодетную семью колхоз не оставил на произвол судьбы и несмотря на угрозы председателя колхоза – выгнать нерадивого мужа, он все же помогал им. Время летит быстро и уже на подворье и в доме вместе с матерью работали «поднявшиеся» дети.
 Домом и скотиной занимались старшие сестры, а Лушке доставалась «черная работа»:  двор
 подмести, навоз почистить, травы нарвать,  «на другое, у нее не было соображенья».         
В школе Лукерья, будучи ленивой, училась плохо,  да и способностями природа не наделила, но класс был слабый, и она растворялась в сером коллективе. Подруг у нее не было, ее не любили за полноту, неповоротливость, тугодумие. Необходимо отметить, что и в школе, и дома ее считали недоразвитой.

Но если внимательно присмотреться к Лукерье, то можно отметить в ней некоторые скрытые черты  характера, которые в будущем предопределят ее жизнь: воровитость и  жадность. В школе Лукерья зорко следила за тем, что у кого упадет и когда нерадивый ученик или ученица забывают поднять оброненный предмет, то Лукерья после уроков, боязливо оглядываясь, подберет и дома спрячет. В магазине она самым тщательным образом всегда обследовала полы и, найдя монетку, прятала в карман, часто ходила на автобусную остановку с той же целью. Деньги были для Лукерьи бессознательной страстью, она никому не показывала свои накопления и не тратила ни на что.

На лето к ним из города приезжала сестра матери – тетя Катя,  высокая плоская женщина с большим носом и кривыми зубами. Она работала в педучилище секретарем-машинисткой.
Лукерья всегда ластилась к ней, трогала ее платья, говорила ей, какая она красивая. Будучи худой и безмужней тетка обожала толстушку-племянницу и целое лето проводила с ней: ходили на речку, в лес, а то просто сидели на лавке, лузгали семечки, и гостья рассказывала толстенькой Луше, как хорошо жить  в городе. Племянница безразлично слушала и ела сладости, которые всегда были у тетки. Тетя Катя считала, что затянувшееся девичество напрямую связано с ее худобой (она была уверена, что мужчины любят полных),  а от сладкого поправляются, но этот метод оказался бессильным против худого жилистого тела.

 Но надо отметить, что Лукерья находила лестные слова тетке и умела своим подобострастьем пробудить ее нерастраченную любовь. В год окончания Лукерьей восьмого класса, так и не поправившаяся и не вышедшая замуж тетя Катя явилась к сестре в строгом черном костюме, который безжалостно подчеркивал ее нескладную тощую фигуру и еще больше увеличивал рост. Чемодана у нее не было, а только небольшая сумка, что означало скорый отъезд гостьи.
Пошептавшись с матерью, а затем с отцом тетя Катя увезла Лукерью в город. И начались настоящие муки… Оказалось, что племянница не знает ничего ни в математике, ни в украинском языке. Да и тетка тоже была не сильна в науках. Но она была предприимчива: договорилась с учащимися училища, которые жили в городе и на лето никуда не уезжали, чтобы они восполнили пробелы сельского образования. Восполнение шло туго, да и ученица была не симпатичной, поэтому «репетиторы» буквально через неделю находили причину и вежливо удалялись.

Экзамены и для тетки, и для племянницы были удручающими. После того, как все работы  сдавались, Лукерью сажали в пустую  аудиторию и она переписывала свою работу с образца, добытого любящей теткой.
Устный экзамен тоже был сдан, и только одному Богу было известно, как удалось тете Кате уговорить принципиальную пенсионерку-математичку поставить абитуриенке «уд».

Одним словом, племянницу тетка в училище пристроила, из имени Лукерья  сделала Лику,   и с обожанием смотрела на пышнотелую студентку, которую принарядила, как могла.
Годы в училище прошли скучно: в группе были одни девушки, парней не было и по этой причине разговоры велись только о них. Недостаток мужского пола компенсировалось ПТУ, которое находилось почти рядом с педучилищем. Но Лукерье, то есть, Лике, внимания никто не уделял.
 Так как девченки были рассеянны, часто забывали в гардеробе свои кошельки, в аудиториях пудру, помаду,тени и другую косметику, то Лукерья с тщательностью пылесоса собирала трофеи. И опять никто из группы не уличил начинающую воровку.
Благодаря тетке, ее унижениям перед преподавателями, Лукерья окончила педучилище и опять же, благодаря тетке, была устроена в школу, учительницей второго класса (предыдущая учительница – жизнерадостная, смешливая девушка – ушла в декретный отпуск). С большим трудом Лукерья выдержала год. Выяснилось, что детей она ненавидит, преподавать не умеет, безалаберна, скандальна. Директор получил столько жалоб и нареканий на нее от родителей, что хотел уволить  с записью в трудовой книжке: «Не соответствует занимаемой должности». Но тетя Катя и тут уладила конфликт: уволилась Лукерья по собственному желанию.

Долго думали они,  как жить дальше, но гениальная тетя  нашла выход: она обучила племянницу печатать на машинке и пристроила машинисткой в районную газетенку, куда ее Лика добиралась на разбитом автобусе больше часа. Редактором газеты был маленький плешивый, не по годам шустрый, Гарий Семенович Зельцер, бо-о-льшой любитель женщин, который,  раскрыв трудовую книжку протежируемой, быстро оценил ситуацию и достоинства молодой  аппетитной Лукерьи, сразу зачислил ее в штат.  Так Лукерья ценой своей непорочности (что было высоко оценено главным редактором) нашла место в жизни.
               
                Глава  4

Аникин, показав удостоверение, получил халат и бахилы. Медленно, обдумывая вопросы, он прошел к палате с табличкой «реанимация». В коридоре на стульях сидели две женщины: одна большая, грузная с одутловатым лицом и маленькими красными глазами, вторая – худая, с желтым от старости, и с морщинами, избороздившими вдоль и поперек, лицом, старуха, впалую грудь которой украшали смешные бантики и рюши  розовой кофточки. Обе заплаканные, обе отупевшие от горя.

Не посмев подойти к женщинам, на которых неожиданно свалилось несчастье, в душе надеявшихся на благополучный исход, Аникин нашел главного врача и объяснил ситуацию. Главврач, без лишних расспросов, пригласил женщин в свой кабинет и осторожно прикрыл дверь.
Недоуменно взглянув на Аникина (обе приняли его за врача), сели перед ним на предложенные стулья. 
Полистав блокнот, Аникин бесстрастным голосом спросил, конкретно ни к кому из них не обращаясь, при каких обстоятельствах  произошел несчастный случай. Лика Петровна стала истошно кричать:
- Это он, он ее отравил. Он всегда ее ненавидел…
- Ликочка… - старушка от неожиданности всплеснула руками и всем корпусом повернулась к племяннице.
- Молчи… Ты ничего не знаешь. Он отравил мою дочь, он жарил грибы и подложил ядовитые… Он хочет все отобрать у нас для этой стриженой овцы…
И задохнулась, от крика, ревности, от раздиравшего ее даже в такой трагический момент, стяжательства.

Аникин смотрел на женщину-мать … и не сочувствовал. Нет не потому, что его уже успела закалить профессия, просто что-то в ее горе было искусственное. Умом он понимал, что ее дочь на грани… но что-то перемкнуло в нем и он хладнокровно наблюдал.
На крик пришли главврач и  санитар, они увели истерично кричащую Лукерью, дали ей успокоительное, а Аникин остался один на один с бабушкой пострадавшей, от которой узнал  много интересного.

Рассказала тетя Катя, как воспитывала Ликочку, как учила, какая она умная, талантливая, как из секретаря редакции выросла до редактора, как ценил ее главный редактор Гарий Семенович Зельцер, не забыла рассказать и о поездке за грибами, чтобы Боренька немного развеялся, ведь он так любит грибную охоту, а так дом, да работа. А тут еще в типографии он увлекся молодой женщиной. Конечно, Боря – программист, умный, во всем  Ликочке помогает и семья у них чудесная, и к Дане он относился, как к родной дочери, никогда не ссорились, наоборот, если Ликочка ругала Дану, ну в семье всякое бывает, то он заступался. И в учебе Дане помогал. Все рассказала тетя Катя следователю, только умолчала о том, что Дана – дочь главного редактора, Зельцера.
Да это к расследованию и не относилось. Но уж коли фамилия упомянута, то будет не лишним остановиться на этой, со слов тети Кати, незаурядной личности.
 
                Глава  5

Да, о Зельцере надо сказать отдельно, и, если получится – подробно.
Родился Гарий в набожной еврейской семье, в которой, во всех деталях, бережно хранилась ее история, передаваемая из уст в уста. Многое Зельцер забыл, во многое не вникал, но духом еврейства он был пропитан до мозга кости. Дед его чудом спасся от погрома (его просто не было дома) и в пятьдесят лет, оплакав семью, уехал из ненавистного Кишинева в Киев, где начал жизнь сначала, женившись на засидевшейся в девушках дочери местного торговца-еврея квасом. Квас давал не очень большой доход, и деду приходилось туго. Но несмотря на испытания он не роптал на бога и набожность не оставила его, потому что для еврея в те годы единственной поддержкой была вера в бога, надеяться больше было не на кого, даже на себя, все было в руках божьих. Так что и отец  Зельцера был воспитан по всем правилам еврейской семьи: посещал хедер, в тринадцать лет был приглашен в синагогу  для церемонии Бар мицва (вступление мальчика в религиозное и правовое совершенство),    соблюдал посты и праздники.

Гарий родился в советское время, учился в русской школе и синагогу не посещал (отец боялся навлечь на сына гнев властей), но дух домашнего еврейства пропитал все клетки тела веснущатого рыжеволосого, болезненного мальчика. А то, что впитано в семье ребенком, остается в нем на всю жизнь.

В науках Гарий не блистал, но и в хвосте не плелся, одним словом, - «золотая середина». После окончания школы отец устроил сына, через своего друга, в редакцию курьером, «для стажа». В редакции Зельцер больше находился на больничном, чем на работе. Через полгода при профосмотре у него обнаружили очаги на легких и после длительного лечения на стационаре и курортного – в Одессе, поправившийся и порозовевший от многоразового сытного питания, юноша решил поступать в пединститут, так как мужчине легче сделать карьеру в школе, чем на производстве, мудро заметила его мама, которой не раз приходилось посещать в конце четверти школу, чтобы, с помощью небольших презентов классному руководителю, «проконтролировать» успеваемость сына. Так же считали и его отец и друг, имея в виду, что в школе, в основном, женский коллектив, и мужчины на вес золота. В институт Зельцер поступил легко, вне конкурса, ведь у него был стаж работы и поэтому попадал под льготника. Да и конкурс на факультет русский язык и литература был в том году небольшой.

В институте Гарий женился на Розе, которая привлекла его высоким ростом и пышными формами (пышные формы на всю жизнь остались слабостью Гария Семеновича). Розе не нравился Зельцер, но так как у нее до него никого не было (уж слишком толстой была для девушки), да и в институте на нее никто не заглядывался, то пришлось согласиться на брак без любви. Зато родители Розы были в восторге от будущего зятя, так как боялись, что своенравная Роза может выбрать себе в мужья не еврея. У них уже был скандал на эту тему, когда  Роза на каникулах стала заглядываться на соседского парня из русской семьи. Мать пообещала ее проклясть, отец – ни копейки не дать в приданое, но, слава богу, Петю не прельстили формы Розы и скандал в доме понемногу выветрился. Только  сердце Розы продолжало кровоточить, оплакивая безответную любовь.

 После окончания института молодую семью направили в школу ближайшего райцентра, где, как оказалось, свободных мест не было, вернее они были, но директор распределил их между педагогами, которые уже привыкли получать полторы ставки, и с приходом молодых специалистов им пришлось бы автоматически понизить оклады. Отправив пожилую учительницу на пенсию, Розу пристроили преподавателем биологии, а Гарию директор посоветовал занять место редактора в местной газете, тем более, что там есть перспектива роста, главный редактор пенсионер и уже не раз собирался уволиться, но замены не было, и будучи человеком ответственным, продолжал работать.

Действительно, через год Зельцер стал главным редактором, с небольшим багажом знаний, но большими надеждами на будущее. Сидя в своем кабинете, он часто предавался мечтам о том, как его пригласят в Киев возглавить какое-нибудь крупное издательство. Но годы шли, а его все не приглашали.

Роза после трех беременностей (дети рождались мертвыми) оставила надежду испытать счастье материнства. Гарий же пересмотрел свое отношение к работе и городу: он почувствовал свою значительность, и время от времени заводил любовниц, что не было тайной от Розы. В горькую минуту она осыпала мужа упреками: «Болячка тебе в бок вместе с твоей кралей» и заканчивала слезами, раскачиваясь и приговаривая: «Ничего у меня нет, кроме горя». Иногда на крик прибегала соседка, маленькая кругленькая Софочка и с порога строго спрашивала: «Что ты мечешься, как щука в сетях», на что грудастая Роза горько отвечала: «Ах, Софочка, бывает споткнешься так, что и не подымешься», - имея ввиду свое неудачное замужество. Но Софочка уважала Гария Семеновича и спасая, по ее мнению, семью, мягко добавляла: «Человек слабей соломинки и крепче камня».

Все труднее и труднее было Зельцеру с Розой, но охота  пуще неволи. И вдруг новое увлечение – рыбалка. Купил спиннинг, удочки, крючки, мармышки, познакомился с рыбаками и по воскресеньям айда из дома. Роза с недоверием отнеслась к увлечению рыбной ловлей мужа, и когда он в спешке собирал удочки и постоянно рассыпал крючки, она, стоя в ночной рубашке, растрепанная, с распухшим после сна лицом кричала: «Куда торопишься? Река не сгорит».
Зельцер молча собирал с пола крючки, а Роза, сменив тактику, почти ласково ворчала:
- Ведь не ел, поешь хоть холодной рыбы.
- Человек не вол и не гусь, чтобы находить удовлетворение лишь в том, что его хорошо кормят, - философски изрекал Гарий и натягивал свою вязаную шапочку, почти закрывая глаза.
- Чтоб тебе провалиться вместе с твоей рыбалкой, - опять сменив тон, кричала Роза.
- Дурной глаз, минуй нас, - спокойно парировал муж, открывая дверь.
- Да знаю, знаю, опять нашел кралю, а говоришь на рыбалку, - кричит разбушевавшаяся жена закрытой двери.

         А Гарий, прыгая через две ступеньки, спускается во двор и, мурлыча себе под нос мелодию «Семь сорок», садится в старенький  «Москвич», подарок тестя, и по пути подхватив очередную зазнобу, зачастую с подругой, едет в заводской профилакторий, где у Зямы-друга всегда приготовлена комната к услугам главного редактора. А вечером местные рыбаки привозят рыбу для профилактория, и Зяма выделяет Гарию его «улов».
                ***
 Увидев у себя в кабинете Лукерью, Гарий Семенович почувствовал, что он вершит судьбы людей и…
 зависимость  молодой пышнотелой девушки от своего решения и еще…еще он почувствовал себя весьма  привлекательным руководителем, который может пользоваться безнаказанно своим служебным положением.   
 Через год  Зельцер договорился с ректором пединститута, и Лукерью приняли на заочное отделение факультета украинский язык и литература (в то время на этот факультет был ежегодный  недобор).
Несмотря на то, что главный редактор использовал свое служебное положение, Лукерья извлекла из этого немалую пользу.
Во-первых, она поняла, что оказывает огромное влияние на стареющего ловеласа (еще бы! ведь ей было 20 лет, а молодость среди мужчин всегда в цене) и лестью могла размягчить его сердце до состояния воска;
во-вторых, Зельцер делал ей дорогие подарки, и она считала, что если дорого и модно одеваться, то красота – дело второстепенное;
и в-третьих, Лукерья приобрела солидный сексуальный опыт будучи молодой и не очень притязательной.
Единственный минус был – это ревность Зельцера, но и ее предприимчивая секретарша заставила работать на себя.

Сотрудники редакции заискивали перед любовницей шефа, боясь, что она «накапает». И не зря!
Лукерья ревностно отмечала тех, кто не поздравил ее подарком (пусть это будет пустяк:коробка конфет или цветы) и «капала» Зельцеру, подавая свою жалобу как настойчивое «приставание» к ней, мешающее ее работе, при этом она ласкалась к нему и ласково называла «мой Гарсик». Ревность или собственнический  инстинкт, что одно и то же, брала свое и «опальный» увольнялся. Заодно увольнял и тех, кто приносил секретарю презенты, подозревая их в притязании на свою, опять-таки собственность.

Будучи ограниченной, Лукерья не учла того, что останется в окружении женского коллектива и тогда ей придется постоянно бороться за пальму первенства.
И это произошло: Зельцер подобрал работоспособный женский коллектив, среди которых преобладали незамужние и разведенные сотрудницы.
До Лукерьи стали доходить слухи, что неугомонный шеф «пошаливает» в командировках с некоторыми из них. Она попыталась действовать старыми методами «капать», но Зельцеру пришлась по вкусу роль петуха в курятнике, да и разнообразие несколько скрашивает серость жизни, если учесть, что  Лукерья со своими «сю-сю»  приелась.

Но тут произошло непредвиденное: Лукерья забеременела. Обнаружила, как ни странно, интересное положение племянницы тетя, увидев пигментные пятна на ее лице. Она засуетилась, но было поздно прерывать беременность, да и Лукерья ревмя ревела, так как одинаково боялась и прерывать беременность, и рожать. Глядя на одутловатое лицо пациентки, врач-гинеколог, молодая симпатичная девушка, только начинающая врачебную практику, не переставала недоверчиво удивляться, как можно, имея пять месяцев беременности, не знать об этом.   Но надо было родиться такой тупой и безалаберной, как  Лукерья …поэтому вопросы и восклицания отличницы  мединститута мертво повисали в воздухе, а тетка только трагически возводила руки к потолку.   
Больничный лист по беременности в редакцию попал не сразу.

Тетя Катя все предусмотрела и обставила щекотливое дело наилучшим образом: она позвонила в редакцию Зельцеру и пригласила зайти его после работы к ней домой по одному «очень конфиденциальному» делу. Гарий  Семенович, боясь шантажа, заупрямился, но ему посоветовали прийти, чтобы хуже не было. Главный редактор подумал о своей должности и мельком, о возрасте, и нехотя согласился.

Боже, как же он завизжал, как забегал вокруг стола, периодически подкрепляя свои возражения стуком указательного пальца по ничем не повинному деревянному созданию, которое, кроме стука печатной машинки ничего подобного не слышало. Несколько раз гость подбегал к двери, чтобы вырваться таким образом из создавшейся ситуации, но непреклонная тетя Катя, распяв двери на косяках двери, грозно произносила: «Не пущу».

Обессилев от собственного бессилия, Гарий Семенович рухнул на диван и голосом страдальца произнес: «Что же делать?».
Тетя  Катя спокойно выложила свои соображения,  и вымочаленный  Зельцер принял ее условия:  фамилия у ребенка  Лики будет – Горбатов, а в свидетельстве о рождении, в графе «отец» записать Зельцера (не под забором же Ликочка  его  нашла, папа у ребеночка должен быть), помогать материально (по возможности), племянницу после декретного отпуска не терроризировать на работе, и не увольнять, а они, в свою очередь,  скроют от сотрудников, чей это ребенок и на алименты тоже подавать не станут.
Опечаленный, сразу постаревший на десять лет,  «бабник» хмуро побрел в сторону автовокзала, чтобы дома спокойно обдумать ситуацию. В автобусе он несколько повеселел, ну что убиваться, ведь никаких бумаг он не подписывал, а от слов всегда можно отказаться.

    Как и положено, в срок  Лукерью отвезли в роддом и долго еще дежуривший медперсонал, да, наверное, и близлежащие дома будут вспоминать почти звериный крик, обезумевшей от страха, роженицы. Кричали все: роженица, ни столько от боли сколько от страха (роды проходили без патологий), акушерка («заткнись, я не слышу, что говорит врач»), врач-мужчина, который, грязно выругавшись, вышел из родильного зала, зло хлопнув дверью (ничего себе ночка предстоит, двенадцать рожениц и одна, которая по-настоящему страдала, и которая третьи сутки не могла разродиться, и которой придется делать «кесарево»).

Родилась девочка: вес – три килограмма  семьсот грамм, рост – сорок восемь сантиметров.
Тетя Катя, ставшая счастливой бабушкой, назвала девочку Данаей, Лукерье было безразлично, ее больше интересовало, кто сейчас главенствует в редакции, кому отдал предпочтение Зельцер.  Еле-еле выдержала она год дома и то потому, что тетка категорически воспротивилась тому, чтобы отдать Дану в ясельки. Девочка была кукольной: черные кудрявые волосики, черные бровки-ниточки, светлые глазки и длинные-предлинные реснички.  «Красавица наша ненаглядная», - сюсюкала старая дева, неожиданно ставшая бабушкой и можно было не сомневаться, что светлое будущее для своей внучки она вырвет зубами.

Зельцер, все же не удержавшись, любопытство оказалось сильнее благоразумия, неоднократно, в рабочее время, в отсутствие  строгой дуэньи (как он называл теперь тетю Катю) «забегал» посмотреть на чадо, и, увидев премилого ребенка, полюбил его своим немолодым отцовским сердцем. Да и Лика казалась ему похорошевшей  и, отдав ей изрядную сумму «из сэкономленных редакцией средств», не мог отказать себе в удовольствии возобновить старые отношения, тем более, что условия были намного лучше, чем в редакции.

Так что когда Лика вернулась в редакцию, все встало на свои места. Никто ничего у нее не спрашивал, да и коллектив изрядно обновился: появились молодые парни и девушки, которые, как казалось Лукерье, ничего не делали, а только пили кофе, да курили в коридорах, разражаясь здоровым смехом от нового анекдота. Но главный редактор, то ли постарел или образумился, но новых «пассий» не заводил, и  Лукерья стала думать, что дочь привязала его к ней.
 Но неожиданно Зельцер увлекся сорокалетней женщиной-филологом, которую взял на должность редактора. Надо отдать должное – редактор была умницей с мужским складом ума и здоровым чувством юмора. Остатки былой красоты помогли постепенно забрать руководство газеты в свои руки.
                ***
Лукерья не знала, какие отношения сложились между Зельцером и Антониной Павловной, но сложились… и шеф почти не общался с ней, команды давала редактор.
Пришло время Лукерье вспомнить весь арсенал лести и угодничества. Но Антонина Павловна была слишком умна, чтобы обращать внимание на такую чушь и Лукерья почувствовала, что наступил конец ее царствованию. Когда уволилась корректор Антонина Павловна поинтересовалась на каком курсе учится Лукерья и перевела ее в корректоры украинских текстов, оставив и должность секретаря, так как в редакции появился компьютер и Костенко, программист, всю секретарскую работу компьютеризировал, но Лукерья  побежала к Зельцеру, возмущаться, на что он грубо ответил:
- Не век же тебе быть секретуткой, состаришься - на улице останешься. Кстати, больше за тебя экзамены я сдавать не буду, сама крутись…
Озлобившись, Лукерья села корректировать текст о какой-то системе севооборота. Никогда не работав по-настоящему, задание выполнила кое-как, за что получила выговор от редактора и внушительный русско-украинский и украинско-русский словарь. Для Лукерьи наступили черные дни. Антонина Павловна была постоянно недовольна работой нерадивого корректора и заставляла ее по несколько раз переделывать одну и ту же статью, приговаривая:
- Запомни, редакторы растут из корректоров, чего не знаешь – спрашивай.

Лукерья ненавидела Антонину Павловну, не понимая, что та, буквально насильно сует ей в руки, хоть и тяжелый, кусок хлеба. Но ей нужен был легкий хлеб, она привыкла к нему.
Последнюю сессию почти всю завалила, нависла угроза, что к  госэкзаменам не допустят.
Видя ее удрученность длинноволосый, носатый Костенко стал добровольно помогать ей в работе, чтобы она в рабочее время могла готовиться и сдавать «хвосты». Так она добралась до «госов». Затем пришла к Зельцеру и униженно просила о помощи в сдаче госэкзаменов. Зельцер помог – диплом Лукерья получила.
Вскоре начался (по словам Костенко) «бардак»  в стране, Зельцер с женой и Антониной Павловной  уехали в Израиль. Вскоре уехало еще несколько сотрудников.

                Глава  6

Выговорившись, Екатерина Ивановна порывалась уйти, но Аникин мягко, как бы между прочим, еще при пространном и путаном рассказе о жизни их семьи выяснил, что у нее есть ключи от квартиры Лукерьи. Несмотря на явное беспокойство опрашиваемой, Аникин позвонил в отделение и ему выписали ордер на обыск двух квартир и машину. Позвонив в квартиру и удивившись, что Бори нет дома, ведь воскресенье,  Екатерина Ивановна трясущимися руками открыла дверь. Пригласив двух понятых, чем чуть не довел до обморока перепуганную тетку, Аникин, бегло взглянув на расположение комнат, зашел на кухню, одел перчатки, которые всегда носил с собой, достал из ведра пакет с мусором, бережно переложил его в другой пакет, который нашел тут же, в верхнем ящике тумбочки.

 Сфотографировал все комнаты, снял отпечатки пальцев с посуды и сказал, что обыск окончен. Екатерина Ивановна растеряно глядела на все происходящее и только мысль о том, что в пакете найдется гриб, который отравил Дану и ее теперь будут правильно лечить, немного утешала.
Но испытания Екатерины Ивановны не закончились: ее квартиру Аникин, согласно ордера на обыск, осмотрел тоже, комнату  сфотографировал, с сожалением осмотрел пустое мусорное ведро, еще раз сфотографировал кухню и, попрощавшись с окончательно расстроенной женщиной, уехал в отделение.
   
В отделении, в коридоре, он почти столкнулся с Зайцевым, который взглянув на Аникина почти злым взглядом, процедил сквозь зубы:
- Зайди ко мне, - и продолжил свой путь в конец коридора.
Аникин зашел в кабинет и, не решаясь без разрешения сесть, топтался у двери.
Через десять минут вернулся Зайцев. Кивнув на стул, произнес:
- Непийчай в больнице, почечная колика. А я ему поручил расследование дела о наркотрафике и указал на игорный клуб.  Он утром встретился с директором клуба, а вечером  этого  директора    нашли убитым в его же кабинете.
Вздохнул.

- А что у тебя с бытовухой.
- Занимаюсь.
- Может быть, напишешь отчет, что состава преступления нет, и займешься расследованием убийства директора игорного дома.
Аникин поднял брови.
- Даю тебе два дня, сворачивай свою бытовуху.
Аникин кивнул.
- Через два дня зайдешь, тогда и подробные инструкции получишь.  А сейчас я коротко изложу тебе суть вопроса, ну чтобы ты параллельно с отравлением немного поразмыслил о предстоящем деле.
Зайцев с шумом сел за стол и перечитал вслух распоряжение из управления по борьбе с незаконным оборотом наркотиков.
- Слушай Аникин и вникай. Два года тому назад в городе действовала группа по распространению наркотиков.  Мы почти раскрутили это дело, но криминальная милиция МВД «перехватили» дело, и пришлось повесить «висяк». Ведь ясно, крышевали,  гады. А теперь, извините, необходимо поднять старое дело о незаконном обороте наркотиков. Я поднял старое дело, посмотрел отчеты, сравнил количество проверок клубов и игорных домов и пришел к выводу, что есть злачные места не в центре, а на отшибе, вот оттуда натротрафик. Если раньше преобладал афганский героин, а сейчас – экстази, фенамин и …кокаин. Особенно много экстази.
Кто-то незримый, незаметный регулярно поставляет товар, держась в тени. Мы тогда многих пересажали, но основной источник так и не нашли. Одни посредники и точка… Но была кокаиновая ниточка и вела она в Казахстан и там терялась.  Нам было необходимо обратным ходом выявить – откуда, из какой страны… только нам не дали ее отработать. И  опять надо поднимать висяк.
Обидно, что Непийчай так ничего и не узнал, а директора убили, боялись, что расколется.
Вот тебе и «чижик-пыжик», Аникин. Все вопросы будешь задавать через два дня. Все,  свободен.

                Глава  7

Лукерья продолжала неподвижно сидеть в коридоре. Лицо ее приняло безучастное выражение, казалось, она полностью положилась на судьбу, даже отсутствие тети Кати не заметила.
Перед глазами мелькали разрозненные кадры ее жизни: дом, с криками, скандалами, унижениями, бесконечной работой; школа – тоже радости никакой; техникум – одни страдания, еще тетка пилит за нерадивость.
Самые светлые дни – работа в редакции. Как она была счастлива, чувствуя себя фавориткой главного редактора. Все то, что в ней накопилось за ее двадцать лет, весь ее негатив она могла  вылить на сотрудников редакции. Безнаказанно!

А затем родилась Дана.
Слезы закапали из глаз Лукерьи, но она их не замечала.
После родов она вернулась в редакцию, но все как-то пошло кувырком. Вспомнила Антонину Павловну, как она ее ненавидела. Затем Гарий уехал в Израиль. Да, да. Уехали многие.
У нее опять появился шанс вырвать место под солнцем. Но как она это сделала? Надо напрячь память, надо все вспомнить и тогда все будет хорошо, все будет как прежде.

Лукерья крепче зажмурилась и вновь замелькали кадры ее жизни.
Да, развалился Советский Союз, многие из редакции уволились.
 Редакция опустела, но  появился молодой главный редактор, и Лукерью назначили редактором, Костенко – начальником отдела компьютеризации (откуда-то появились еще пять новых компьютеров), остальные были внештатными корреспондентами,  и колесо закрутилось.
 Несмотря на довольно неуклюжую фигуру и лишний вес, Лукерья была «гибкой в позвоночнике» и обладая даром лести  выпросила себе корректора и взвалила на нее всю работу. Корректор была пятидесятидвухлетняя  женщина, которая раньше работала редактором какого-то «толстого» журнала, но по неизвестной причине уволилась и долго не могла найти  работу. Развязав, таким образом, себе руки, Лукерья обратила свой взор на Костенко.

Оказалось, что он разведен, есть ребенок, естественно у жены, а у него – алименты,  но есть и однокомнатная квартира в городе, правда с подселением – жена при размене «постаралась».
Спустя немного времени,  Лукерья, несмотря на сопротивление Костенко (слишком свежи воспоминания о предыдущем браке), сделала его своим любовником в его же квартире, но дальше сомнительной связи,  по ее инициативе, дело не двигалось.

Лукерья продолжала жить у тетки, которая сильнее, чем прежде не только обожала, но и гордилась племянницей, а внучку просто боготворила.  Да, Лика молодец, достигла таких высот, редактор. Другие после института не могут прилично устроиться, а ее Лика… И тепло гордости мягко разливалось по жилистому телу старой девы.  А недостающую любовь ей давала внучка, которая что-то мурлыкая играла ее бесчисленными бантиками и рюшами.
В одно из воскресений, за обедом тетя Катя сказала, что одна их преподавательница открыла частное издательство и считает это дело очень доходным. Лукерья навострила уши, чтобы узнать подробности, но тетка больше ничего не знала, тогда племянница пожелала, чтобы ей устроили встречу с преподавательницей и обязательно в стенах созданного издательства.

Тетя Катя все устроила. Они поднялись на пятый (последний) этаж  кирпичного административного здания  в центре города и нашли табличку: «Издательство Тарас».
Издательство занимало две комнаты – в одной, которая побольше, стояло три компьютера, за ними сидели «зеленые» девушки, лет по 17-18; вторая – кабинет директора, то-есть преподавателя, Таисии Федоровны, пожилой общительной женщины, внешность которой не вязалась ни с каким бизнесом: это была домохозяйка чистой воды. Встретила она их приветливо и в беседе была почти откровенна.

Выяснилось, что редактор и художник привлекаются по мере необходимости и платит им директор, Таисия Федоровна,  по договоренности. Лукерья, слукавив, что хочет тоже открыть издательство в райцентре (ну, чтобы не подумала о ней как о конкурентке), но не знает как это сделать. Директор - добрая душа, - рассказала подробно, какие нужны для этого документы и дала ксерокопии своих (для образца), предупредив, что это коммерческая тайна, но из уважения к Екатерине Ивановне, с которой они много лет проработали в педучилище и т.д. и т.п.

Лукерья заверила, что все будет в целости и сохранности и что, кроме нее, никто не увидит столь ценных документов и положила на стол большую коробку «Ассорти» (работа в редакции дала свои плоды). Тетя Катя еще довольно долго рассказывала директору об общих знакомых, кто где (в училище почти не платили зарплату) устроился, а кто по-прежнему работает, надеясь, что положение изменится. Но все новости тетки в конце концов иссякли и они, еще раз поблагодарив за «аудиенцию», откланялись.

        На следующий день Лукерья поделилась с Костенко идеей и показала трофеи. Он воспринял сообщение без энтузиазма, но бумаги посмотрел. Дома у него был компьютер и он, по просьбе Лукерьи подготовил устав,  (она решила, что издательство будет в форме ООО – общества с ограниченной ответственностью, подсказал Костенко, говорит, что к обществам больше доверия, чем к ЧП). Наименование – «Издательство Тараса», специально, ведь «Издательство Тарас» уже фигурирует на полиграфическом рынке, поди теперь разберись, где Тарас, а где Тараса. А криминала никакого! Таисия Федоровна? Перебьётся! Лишь бы все получилось!

Но для ООО необходимо как минимум два человека и она уговорила Борю Костенко стать соучредителем, выделив ему 40% доли уставного  фонда. В процессе подготовки документов Костенко увлекся и легко согласился, тем более  что его взнос  денег не требовал, можно внести компьютер. Лукерья нашла под издательство помещение в полуподвале, зато недорого и уволилась. Костенко продолжал «пахать на дядю», но зарплату получал исправно.

Новоиспеченный директор, в лице Лукерьи, заметалась по городу, но заказов не было.
Купив бутылку коньяка и коробку конфет, Лукерья явилась к Таисии Федоровне, якобы с благодарностью за помощь, принесла копии ее документов, отметила уютность кабинета, похвалила ее блестящие гладкие волосы и свежий цвет лица. Что не сделает просьба, легко сделает лесть. Таисия Федоровна, порозовев от комплиментов (в 50 лет ценится любой комплимент), попросила одну из девочек  приготовить им кофе, Лукерья поставила на стол коньяк и конфеты.

Выпили по «пять капель», и еще по «пять капель» и языки развязались. Таисия Федоровна по простоте душевной (ой, деточка, рынок не освоен, всем места хватит) рассказала, как уходить от налогов законным путем и как … незаконным (честно платить не получится, все заработанное уходит в налоги, на зарплату остаются копейки, получается, что работаешь на налоги). В подтверждение своих слов дала телефон своей знакомой-юриста (так, на всякий случай) и телефон «фирмы-бабочки». Лукерья не поняла, Таисия Федоровна растолковала, что всем надо за заказы платить, а для этого нужны наличные деньги. Опасно, но что делать? Все так живут.
Цепко храня в памяти услышанное,  как  не пыталась Лукерья переварить информацию, но …безрезультатно. Но Костенко объяснил (и откуда он все знает – удивлялась  про себя  Лукерья -  что ни спроси, все растолкует, правда с кислой миной на лице, но это не важно).
  Лукерья, вооруженная знаниями с криминальным оттенком, явилась в госуправление к директору, и получила заказ на издание учебника,  стоимость которого завысили, оговоренную сумму директор положил в карман, остальные остались в издательстве.
Костенко день и ночь сидел над заказом, Лукерья даже не пыталась что-то делать сама: она договорилась со знакомой редактором  и за определенную сумму, скажем мизерную сумму за такую работу, и та все грамотно отредактировала. Художественное оформление сделал тоже Костенко. В типографии  Лукерья торговалась за каждый рубль.

Но заказы, которые добывала Лукерья с уплатой процентов, не давали достаточного количества денег. Аренда, налоги, зарплата, даже минимальная вымывали деньги из издательства, если так можно было назвать это кустарное предприятие, без элементарных знаний, не говоря уже о полном отсутствии понятия дизайна.  Лукерья же хотела денег, много денег…

В один из пасмурных дней, когда не хотелось сидеть в кабинете и не хотелось идти домой, бесцельно прогуливаясь по книжному рынку, она была свидетельницей такой сцены: женщина держала в руках книги и время от времени потрясая их в воздухе, возбужденно, на повышенных тонах спрашивала у продавца:
- Откуда у вас  экземпляры моей книги… Откуда… Я автор этого произведения, реализую их сама… Откуда они у вас…
Девушка испуганно отвечала:
- Я не знаю… Я - реализатор…   

 Лукерья рассказала о заинтересовавшем ее  эпизоде Боре. Тот, по обыкновению, дернул плечами и сказал:
- Да тут и понимать нечего, типография или издательство сделали лишние экземпляры и реализуют… Жить-то всем хочется…
Три дня Лукерья переваривала информацию и поняла, что надо попробовать.
Следующий заказ на справочники она нелегально увеличила в два раза и договорилась и в типографии и с реализаторами о том, что будет им «подставлять».

«Лиха беда – начало». У Лукерьи появились свободные наличные деньги и она штамповала в типографии (за наличные) дополнительные экземпляры. В той неразберихе, которая происходила в стране, соответственно и в полиграфическом деле, это было, практически, безнаказанно. Тем более, учебники и справочники.

   Вскоре Лукерья купила подержанную иномарку, мобильный телефон, сделала косметический ремонт своему кабинету и окончательно убедилась в том, что мошенничеством добьешься быстрее благосостояния, чем работая верой и правдой.
Стала давать рекламу в газету, хоть и жалко было денег. Результат незамедлительно сказался, тем более, что ее издательство принимали за издательство «Тарас», которое хорошо себя зарекомендовало на книжном рынке. А когда  заказчики видели ошибку, то Лукерья их так обвораживала лестью и уговорами, а несговорчивых – взятками,  а, главное, обещаниями и впредь не скупиться, что они оставляли заказы, и при случае шли в издательство с новым заказом и уходили не с пустыми руками.

Но Лукерью беспокоило одно обстоятельство – ее неопределенные отношения с Борей Костенко: боялась, что может потерять его, а ведь без него – как  без рук. Хотелось женить  на себе, но как…
Идея подвернулась сама собой: уезжал в Америку директор управления, который имел от Лукерьи  солидные проценты, «перекидывая» ей издательство учебников. Шутя спросил, не хочет ли она «прикупить» его серебристый  «Фольсваген», - практически новый, ему его пригнали из Германии, конечно же, для продажи. И Лукерья купила. Держала покупку втайне от всех и от Бори тоже, но перед его днем рождения показала и предложила на запись в паспорте, дарственную на иномарку. У Костенко была слабость – техника, но дальше мобильного телефона,  ноутбука, музыкального центра он мечтать боялся. При виде автомобиля голова пошла кругом, он потерял бдительность и вскоре ценой штампа в паспорте  получил нежданный подарок. Лукерья, как хороший психолог, не мешала молодожену насладиться подарком.
Как же Костенко радовался, целое воскресенье разъезжал по улицам и проспектам Киева, принимая небрежные позы, даже будучи некурящим, купил пачку дорогих сигарет и, держа в зубах незажженную сигарету, имитировал заядлого курильщика, отбрасывая ее из одного угла рта к другому. Ему казалось, что сигарета подчеркивала его независимость и раскрепощенность.
Воспоминания были прерваны беготней медперсонала, и Лукерья почувствовала, как у нее холодеют руки и ноги.
               
                Глава  8
 
После промывки желудка и всех очистительных клизм, уколов, систем,  Костенко пошатывало, он вышел на свежий воздух.  Автомобиль стоял во дворе в целости и сохранности, даже магнитофон был на месте. Взглянув, на свой, недавно так горячо любимый, автомобиль, заторможенным движением открыл дверцу и сел. Положил руки на руль и задумался. Глубоко задумался. Былого восторга от обладания «чудом техники» не было.

Зачем он женился второй раз, ведь сделал выводы из первого брака, но его купили. Получается, что он с Лукерьей «одного поля ягода». Ладно, пусть она приревновала его к Нонне (господи, он ей нужен, как рыбе зонтик, но ведь человеку еще не запрещено мечтать), - больше грехов Костенко за собой не чувствовал, - но ведь можно устроить скандал, развестись, но не травить, как крысу.
Развестись… может быть в этом и заключается «корень зла». Он напрягал свой электронный мозг,
щелк, щелк, а вот и нужный файл. Конечно, она боялась развода, вернее раздела имущества, фирмы, денег на счете, а теперь еще и коттедж  в престижном районе. И как она умудрилась скопить такую сумму, а впрочем, она ведь экономила на всем: на одежде, питании. Тетя Катя
целый день стояла у плиты, экономно распределяя продукты: чтобы всех дома накормить и «тормозки» приготовить. Короче, боялась Лукерья, выражаясь современным сленгом, что он ее «кинет», все отсудит.

Она, как-то сидя в офисе, задав вопрос, как можно законно обойти налоги, слушала его с тупым выражением лица, а затем, вздохнув, произнесла:
- Костенко, ты так много знаешь, даже страшно, но не вздумай меня «кинуть».
- А что будет? Киллера наймешь? – смеясь, спросил Костенко.
- Не знаю, Боря, но не вздумай…
Но пришли посетители, вернее посетительница и разговор был прерван.

Посетительницей была женщина, лет пятидесяти и принесла рукопись романа, который написала ее дочь. Осмотрев женщину и увидев, что она  достатка ниже среднего, Лукерья объяснила ей, что у них редакция частная, на что женщина сказала, что она продала гараж и машину, конечно не новую, а так как дочь мечтает стать писательницей, то финансовая сторона будет решена.
- А это что, первое произведение вашей дочери, она до этого не издавалась? – вкрадчиво спросила Лукерья.
- Нет, это наш дебют. Дочь инвалид, вы женщина и, я думаю, поможете нам.
- Конечно, конечно, у нас опытные редакторы, они отредактируют текст, а художник-дизайнер оформит обложку так, как это требует время. Варя, принеси нам кофе. Как ваше имя-отчество?
- Меня зовут Ирина Ивановна, а дочь – Зоя Поклонская.
- Красивое имя. Зоя Поклонская и псевдоним не нужен. Неплохо, неплохо, - ласково улыбаясь и перелистывая, напечатанную на машинке, рукопись, произнесла Лукерья.
- А сколько  стоит напечатать книгу?
-   Так сразу я не могу вам ответить, мы составим калькуляцию, кстати, в каком переплете хочет издать ваша дочь книгу, в мягком или твердом?
- Не знаю, - неуверенно ответила женщина, - я спрошу у нее.
- И если есть возможность набрать на компьютере, то сделайте это сами, и принесите дискеты с текстом, вам это обойдется дешевле, - и доверительно улыбнулась.
- Да, у них в обществе инвалидов есть компьютеры и мы обязательно это сделаем.
- Прекрасно, прекрасно. Редакторы через неделю освободятся и займутся вашим произведением, у нас так много работы, так много… учебники, сами понимаете (работы уже месяц не было, и деньги нужны были позарез, но спугнуть клиента поспешностью было нельзя).
- Я понимаю… а сколько это будет стоить, ну хоть приблизительно, - пыталась получить вразумительный ответ рассиропленная женщина.
- Дело ведь не в деньгах, - опять ушла от ответа Лукерья, - если произведение стоящее, то мы возьмем и реализацию на себя. Или вы хотите сами реализовывать?
- Нет, нет, пожалуйста, возьмите и реализацию на себя, ведь у нас нет никакого опыта.
- Не беспокойтесь, все сделаем в лучшем виде, - и как бы украдкой посмотрела на часы.
Ирина Ивановна хотела еще что-то спросить, но, увидев озабоченное лицо Лукерьи и ее взгляд на часы, заторопилась.
- До, свидания, не буду вас задерживать, через неделю я принесу дискеты, - и смущенно улыбаясь, удалилась.

Лукерья, с видом сытой свиньи, откинулась в кресле и, скосив глаза в сторону Костенко, игриво спросила:
- Ну-у… так сколько мы с них сдрючим?
Костенко скривился, но так  ничего и не ответил. Она была ему неприятна, он питал отвращение к толстым женщинам, а Лукерья, не в состоянии отказаться от сладкого и обильного ужина на ночь, пухла, как на дрожжах. Пиджак черного брючного костюма не скрывал ее полноту, и Костенко с неприязнью смотрел на его разрез, сквозь который нахально выпирала мясистая пятая точка благоверной, как бы подчеркивая ее настоящую сущность.  Глазки становились все уже и уже из-за непомерно толстых щек.
«Выражает то лицо, чем садятся на крыльцо, - вспомнил он школьную дразнилку толстой одноклассницы».

А ее связь со старым, плюгавым Зельцером.  Еще и ребенка с ним прижила. Тьфу!
Он оторвал глаза от компьютера и посмотрел в окно. Красавица иномарочка сверкала на солнце ровным серебряным светом. Ну что ж, ради нее придется терпеть «нагрузку», ведь безоблачного счастья на земле не существует. Костенко, почти физически, почувствовал руками гладкий полированный руль и, потянувшись, встал, бросив на ходу: «Смотаюсь в типографию», вышел. 

     - Какого ляда? – донесся до него, приглушенный дверью, крик Лукерьи, но два прыжка и руки 
    - вожделенно сжимают прохладный податливый руль.               
 Пошатавшись без дела по типографии, Костенко встретил Нонну, красивую длинноногую, очень-очень коротко стриженую девушку, за которой он приволакивался, и которая не то, чтобы  поощряла его ухаживания, подкрепленные небольшими презентами, но и не показывала вида, что его внимание бессмысленно.  Но периодические «подбрасывания»  на машине к дому были так удобны, особенно в конце трудового, иногда довольно напряженного, дня. Так как до конца рабочего дня осталось четверть часа, то Костенко ждал Нонну в машине. Она легко впорхнула на сидение, обдав водителя облаком, не поддающихся описанию, косметических запахов…

Пришлось прервать воспоминания:  подошло время «процедуры» и, по требованию молоденькой медсестры, Костенко, заливаясь краской, «могли бы и постарше медсестру назначить на это унизительное мероприятие»,  поплелся на очередное промывание кишечника.

                Глава  9
               
Семья Лукерьи была странной:  жена, глава семьи – так Лукерья величала себя – добывала деньги, «не щадя живота своего»; муж,  Костенко – равнодушный к женщине, с которой он сожительствовал ( в душе он не считал ее женой, а штамп в паспорте дело временное и исправимое, ведь где-то ждет его настоящее чувство, надо только набраться терпения и подождать), был поглощен Интернетом и тайной проснувшейся страстью к Нонне, девушке-мечте.
Тетя Катя – материал отработанный, (циничное заявление Лукерьи), из-за которого дочь не разговаривала с ней целую неделю и только купленный новый «мобильник» помирил мать и дочь. Дана была привязана к своей нескладной, смешной бабуле. 
 
Дана, дочь Лукерьи и Зельцера, превратилась в хорошенькую дерзкую девушку, не знавшую отказа в семье ни в чем. В школе училась посредственно, но … пришло новое  время, где деньги решают все.
Дана стала  студенткой университета,    факультет – юридический. Учеба ее не интересовала, лекции казались пресными, скучными,    единственным развлечением был флирт с однокурсниками, но никто не нравился, а если с кем и флиртовала, то только для того, чтобы  просто похихикать.
Но, несмотря на маленький рост, хрупкое телосложение, ограниченность и леность, личность темпераментная,  безрассудная, амбициозная.

                ***
        Итак, скука в университете, скука дома, подруги неинтересные, правда, перекурить и узнать
от них «кто с кем» скрашивало время. И постоянное ожидание, что с ней должно случиться что-то необыкновенное, которое бывает только в кино. Даже себе она не могла сформулировать, что ждет – бедность воображения, простим ее, ведь знаем, в какой среде формировалось сознание девочки, доверенной воспитанию бабуле-Кати.

Появился новый предмет, гражданское право,  и с ним новый преподаватель – Роберт Васильевич. Дана посмотрела на него, и сердце ее покатилось куда-то вниз, а дыхание стало прерывистым.
«Он, - мелькнуло в помутневшем сознании».
На протяжении всей лекции, Дана ни разу не подняла глаза на преподавателя, только жадно вслушивалась в задушевный голос лектора.

Следующий предмет ее не интересовал и она, уединилась в отдаленном уголке парка и курила сигарету за сигаретой, подробно рассматривая виртуальное  изображение преподавателя, которое она без труда извлекла из своего воображения, память на лица у нее была почти феноменальной, которой позавидовал бы художник.
И сразу родилась ревность: если ей он так запал в душу, то и остальные представительницы
студенческой среды  не должны оставить без внимания красавца-преподавателя. Надо действовать и немедленно. Сказано, сделано.

         На лекциях Дана буквально пожирала глазами Роберта (отчество было решительно отброшено) и не отводила их, когда он смотрел на нее.
Через две недели у них началась битва глаз, и она ее выигрывала.
«Пусть, пусть знает, что он  мне нравится. Я не пишу ему записок, не бросаюсь на шею, просто изучила расписание его лекций и всегда стараюсь попасть ему на глаза, когда он садится в машину».

Битва глаз продолжалась недолго: Роберту было без слов понятно, что девченка влюбилась в него, это был не первый случай, но наглость, наглость студентки, в его глазах, граничила с наглостью шлюхи.
«Ну что ж, она получит то, к чему так стремится, - ядовито думал, избалованный женщинами, циник, не делая скидку на молодость влюбленной студентки».
Сидя в машине, он наблюдал за почти детской фигуркой Даны, обтянутой джинсами и свитерком.
«Наверное, 42 размер, а обувь? Да где она покупает все это такого размера, точно, в детском мире. Ребенок». Но чувствовал, что это его заводит. Но в университете, нет в такие игры он не играет, ему нужна безупречная репутация, но эта кудрявая мордашка, эти черные глазки-буравчики, а пальчики… Да, действительно, маленькие женщины созданы для любви.

Он знал адрес ее местожительства и однажды подстерег ее, когда она выходила из «маршрутки».
Притормозив, молча, открыл перед ней дверцу автомобиля и она, также молча, села на переднее сидение, небрежно накинув ремень безопасности; она словно ждала его появления.
Не говоря ни слова, Роберт через 10 минут быстрой езды припарковал автомобиль во дворе частного дома и они вошли в небольшой особняк, обнесенный «еврозабором»;  из таких домов и заборов состояла вся улица.

Получив ключ во флигеле, они вошли в дом, состоящий из прихожей, кухни, ванной комнаты и двух жилых комнат: гостиной и спальни.
Роберт, не выпуская руки Даны, привел ее в спальню, повернул лицом к себе и, сев на кровать, поставил  на колени и больно впился поцелуем в ее некрашеные губы, отчего последние моментально вспухли. Затем снял с нее все, и словно работорговец, оглядел голое девичье тело, произнес недовольным голосом:
- Долго ты еще будешь мучить меня, дрянная девченка, - швырнул на белоснежную постель и изнасиловал грубо, по-дикарски, не считаясь с ее девичеством.

Все это время Дана молчала, даже когда было больно: она получила желаемое.
Откинув одеяло, в которое закуталась новоиспеченная наложница, Роберт полюбовался на окровавленную простынь и зло усмехнулся:
- Ну что, добилась своего.
Дана сверкнула глазами и тихо ответила:
- Да.
- Было больно?
- Нет, - гордо солгала, глядя на потолок.
- Молодец. Впредь я буду ласков и нежен. Ведь это наша не последняя встреча, я тебя не разочаровал?
- Вы меня не разочаровали, - ответила послушно, словно школьница.

Роберт достал пачку сигарет, предложил Дане. Она трясущимися руками взяла одну и затянулась. Именно этого ей не хватало. Роберт открыл небольшой шкафчик, взял оттуда бутылку и две рюмки, наполнил, одну подал Дане, другую взял себе. Молча выпили.
В комоде Роберт взял полотенца, одно из них, с брезгливым выражением лица, бросил Дане. 
Вскоре послышался шум воды. Через несколько минут он явился с полотенцем через плечо с взъерошенными волосами и расческой в руке. Подав расческу, немного успокоившейся Дане, произнес: 
- Причеши меня.

Дана взяла расческу и, прикрываясь одеялом, поднесла руку к голове Роберта.
- А это лишнее, - и одеяло полетело в сторону. Дана причесывала жесткие непослушные волосы Роберта, а он гладил ее тело, целовал груди, прижимал к себе и бормотал: «Ребенок, совсем ребенок», а затем, шлепнув по попке, произнес:
- Иди, прими душ и поедем, время вышло.
Дана, по рабски повинуясь, взяла полотенце и нагая, под колючим взглядом Роберта, пошатываясь, побрела в ванную комнату.

Наскоро приняв душ и причесав волосы, которые от воды совсем закудрявились, вернулась в спальню. Роберт лежал на спине и, саркастически улыбаясь, произнес:
- Ну что, дочь Израиля, одевайся, сеанс окончен.
Дана покорно натянула на еще влажное тело джинсы и свитер и стояла перед Робертом, почти по команде «смирно».
 Роберт не спеша встал, оделся. 
- Сними простынь и отнеси в стиральную машину.
Дана сняла простынь, грустно взглянула на свою девичью честь, и затолкала в окошко стиральной машины.
Роберт довез ее до троллейбусной остановки, крепко поцеловал в распухшие губы.
- Нам надо соблюдать конспирацию. Увидимся через два дня в восемь вечера. Приедешь сюда на троллейбусе.
                ***
На остановке Дана взяла из косметички губную помаду и густо намазала распухшие губы (она губы никогда не красила, но помаду  с собой носила: девченки говорили, что зубная щетка, сигареты и губная помада всегда должны быть с собой); достала сигареты и, щелкнув зажигалкой, закурила: появилось ощущение свободы.
Думать ни о чем не хотелось, слишком сильным было потрясение.
Дома никого не было и Дана набросилась на еду, словно неделю не доедала. В завершение она обнаружила в холодильнике недопитую  бутылку вина и, будучи равнодушной к алкоголю, налила половину чашки и выпила так, словно это был компот. Наступило опьянение и Дана, откинув одеяло, не раздеваясь, юркнула под него. Кровать поплыла и она очутилась в объятиях более нежного любовника, имя которому – Сон.

Два дня ее не было в институте, морозило, видно простыла на свидании с Робертом.
Мать не очень волновалась, что дочь пропускает лекции: все равно платить за каждый экзамен.
Но в восемь вечера Дана была на условленном месте. Роберт опоздал на пятнадцать  минут. Все повторилось как в первое свидание, только разница  в том, что Роберт был нежен и ласков, называл ее «моя девочка», поил коньяком и кормил шоколадными конфетами, как любимую собачку. Тихим голосом, с бархатистыми нотками ворковал:
- Бедная моя девочка, тебя не было в институте, и я беспокоился, не заболела ли ты. Ведь я был так груб с тобой, но ты сама виновата. Разве можно смотреть так на преподавателя на лекциях. Я был зол, я думал, ты шлюшечка, а ты оказалась честной девочкой. Я так казнил себя эти два дня и боялся, что ты не придешь на свидание. Ну скажи, ты любишь меня?
- Да, я люблю.
- Тогда обними своими детскими ручками и поцелуй,  моя хорошая.
Дана обнимала Роберта, целовала его, а он, еле сдерживая свою развращенность, учил  как надо любить мужчину. Он предвкушал, что научит ее всему, и будет пользоваться ее молодостью и доверчивостью, не тратя деньги на валютных проституток.
Ласково нашептывая нежные слова, Роберт рассказал ей о женщинах, которые научились так доставлять удовольствие мужчинам, что те бросали своих жен и женились на них, и если ты хочешь доставить мне удовольствие… и учил Дану таким вещам, о которых ей было даже стыдно вспоминать, и она закрепляла с ним полученные уроки, лишь бы Роберт был доволен.

Через три встречи, когда Роберт был нежен и ласков, Дана поверила в то, что он тоже ее любит и глаза ее, как два раскаленных уголька горели от ожидания очередной встречи. Она вспоминала слова Роберта о валютных проститутках, какие у них приемы и какие они за это получают деньги, вспоминала уроки любимого и у нее кружилась голова от предстоящей встречи и была готова на все, лишь бы Роберт ее любил и не бросил ради другой.
Было как всегда: он «подхватил» ее на троллейбусной остановке, привез в тот же частный
сектор, но едва они вошли в прихожую, как он ударил ее.
- Шлюха. Считаешь, если ты добилась меня, то можешь наставлять рога, - и, схватив за волосы, с такой силой откинул назад голову так, что у хрупкой девушки, почти подростке, потемнело в глазах.  Затем швырнул на кровать, раздел и стал хлестать куском электрического провода, неизвестно откуда появившемуся в спальне. Дана закрывала лицо и голову руками и, захлебываясь слезами, не понимая причину гнева любовника, неумело оправдывалась:
- Я не изменяла… я сплю только с Вами.
- Врешь, потаскушка, я видел, как ты стреляла  глазами по всем парням, призывая их переспать с тобой, - удар по спине, на которой моментально осталась красная полоса, - а к одному так бросилась на шею, - пощечина.
Дана упала с кровати, обхватила руками ноги Роберта и забормотала:
- Это была не я, это к Янке приехал жених, а я стояла рядом.
Садист сделал шаг назад, но Дана судорожно уцепившись за его ногу, тоже протащилась за ней.
- Я что слепой или, может быть старый для тебя, так для чего тогда таскаешься ко мне, чтобы удовлетворить свою развращенность. Получай же за чем пришла.
Как кошку схватил и бросил на кровать. Грубое насилие, а затем, как тряпку швырнул на пол и яростно заорал:
- Одевайся, шлюха. Ты все равно добилась своего.
Трясущимися от страха руками Дана оделась и прижалась к входной двери, ожидая, что побои возобновятся. Роберт спокойно закурил, выпил рюмку коньяка и повернул ключ замка.
На троллейбусной остановке Дана пулей вылетела из машины и только когда она скрылась из глаз, поняла,  какой опасности  избежала.  Лихорадочно закурила, заглянула в зеркальце, убедилась, что на лице следов побоев нет, вскочила в маршрутку и через пять минут была дома.
В своей комнате, под защитой родных, уткнулась в подушку и плакала от обиды, которая жгла ее сильнее, чем горящая огнем спина, исполосованная проволокой. Наплакавшись, приняла решение - с Робертом не встречаться никогда.

В институт не ходила, на звонки не отвечала. Но он «подловил» ее на остановке, вышел из машины и придерживая за одну руку, в другую вложил визитную карточку с адресом юридической конторы, в которой работал.
- Приходи сегодня в шесть вечера, нам надо объясниться, -  и уехал.
Дана повертела в руках визитку, пожала плечами, и пошла к дому.

                ***
Хоть и не собиралась ехать к Роберту, но в шесть вечера подошла к кабинету, отметив, что юридический отдел работает до 17-00. Несмело открыла дверь. Роберт сидел за компьютером, но…  выражение лица было таким, словно он сопротивлялся какому-то насилию; как бы дополняя картину внутренней борьбы, одна рука  судорожно впилась в шевелюру волос,  и казалось, что он сейчас их вырвет с корнем, другая - подпирала голову.  Дана испугалась и хотела закрыть дверь и убежать, но Роберт увидел перепуганную девушку и, с кошачьей ловкостью буквально выскочил из-за стола, втянул Дану в кабинет и повернул ключ в замке.    
- Прости меня, девочка, ты еще молодая и не испытывала мук ревности, поэтому тебе трудно меня понять, - он притянул ее к себе и стал целовать волосы, лицо.
Дана расплакалась, а он, не упуская инициативу, подхватил ее на руки и опрокинул на стол. Сопротивляться было бесполезно.

И опять свидания, ласки, нежные слова. Но с интервалом в две недели Роберт срывался и бил Дану, придумывая несуществующие поводы для ревности.  И самое парадоксальное, если можно так выразиться, она привыкла к этим отношениям, верила в то, что он ее безумно любит и также безумно ревнует. Ведь она его так любила… любила первой всепрощающей любовью.
Однажды, после очередного примирения, он привез  ее в квартиру своего друга: коллекционера картин (к себе он никогда не приглашал). Дана вошла в просторную квартиру, увешенную картинами. Взглянув, опустила глаза: картины были на сексуальную тему. Она стеснялась поднять глаза на стены и поражалась, как можно рисовать такой стыд.

Роберт был настроен благодушно, комментировал картины и шутливо бросал: «Учись, девочка, пока я живой». Мимоходом, включил видеомагнитофон.
- Посмотрим, что  здесь у него.
Кассета была с порнофильмом. Роберт засмеялся и, посадив Дану на диван, принес традиционно коньяк, конфеты.
- Да не стесняйся, девочка, смотри, это жизнь, которую ты не знаешь и в институте не преподают. Смотри и учись, авось пригодится.
В тот вечер Роберт играл с Даной, как кот с мышкой: он делал ей больно, а затем нежно ласкал, целовал, заставлял любить его по-новому, и похотливо рассматривал, старающуюся доставить удовольствие любимому, глупую, бестолковую девченку, которую он почти превратил в уличную проститутку.
Утомившись сам и утомив Дану, Роберт закинул руки за голову и, затянувшись сигаретой, философски спросил:
 - Скажи мне честно, девочка, что тебя заставляет встречаться со мной, ведь я ревнив  до безобразия и иногда истязаю тебя. Я не верю, что ты  все это терпишь из-за любви, просто тебе любопытно, да?
- Я люблю, вот и терплю, - задохнувшись от сильной затяжки, промолвила Дана.
- Дездемона тоже любила Отелло, но в результате, он ее задушил, вот так взял и задушил, -  его рука  обхватила шею Даны, и сжала. Она закашлялась.
- Это в кино, - отдышавшись, хрипло ответила она. – В жизни так не бывает.
- Э-э, девочка, в жизни бывает хуже… намного хуже.
Молча подымили.
- А мне кажется твоя покорность, это национальная черта. Ведь евреи – гонимая нация, отсюда и покорность, терпение. Я уверен, что мазохизм пришел от евреев.
- Я не еврейка.
- Девочка, ты что в зеркало не смотришься? Глаза, кудри, да и бедра скоро разрастутся.
- Не еврейка я, моя мама родом из села,  в город ее привезла бабушка, а отца я только в прошлом году увидела. Да, он еврей, живет в Израиле с женой и любовницей.

- Что, что? Поподробнее, это уже интересно. Может быть, твоя мать тоже  была  его любовницей и ты внебрачный ребенок?
- Не знаю, но в свидетельстве о рождении  фамилия отца – Зельцер,  а моя, как у мамы – Горбатова.
- Так-так… Ну и как, понравилось тебе на земле обетованной?
- Нет. Жарко и все так вылизано. Идешь по городу и чувствуешь себя, как в супермаркете. Одно желание – выйти из него…
- …и попасть на «блошиный рынок».
- Да уж лучше на «блошиный».
- Ну, а как отец, оставлял тебя в Израиле?
- Отец старый, сидит в кресле и плачет. Жена у него, Роза, тоже старая, толстая, как раздувшаяся жаба.
Фу, противно вспоминать.
- А на что они живут?
- Отец пенсию получает, жена какое-то мизерное пособие. Основные деньги  зарабатывает  Антонина
Павловна – любовница.
- Ну и треугольник. Антонина  Павловна что, русская?
- Она у отца в издательстве работала редактором, вот он и уговорил ее уехать с ними. Тогда все,  у кого была возможность, «сваливали» из страны. А специалист Антонина Павловна классный. В Тель-Авиве отец купил квартиру в кредит и с Антониной Павловной его выплатили, состарились. Отец вышел на пенсию, а Антонина Павловна продолжает работать в каком-то русском журнале, не знаю кем. Она в совершенстве владеет ивритом и английским, ну одним словом, вкалывает и ждет не дождется пенсии.
- Молодец твой отец. Так кто тебя приглашал остаться?
- Да Антонина Павловна. Я понимаю, им старым нужна нянька, а тут я. Боже,  я как представила эту семейку плюс армия. Ты знаешь, там ведь все девушки служат в армии. Я как представила себя с автоматом, так чуть со смеху не умерла. Мне муху жалко убить, а там, если прикажут, придется в палестинцев стрелять. Нет, спасибо, меня и здесь неплохо кормят.   
- А твоя мать не обиделась, что ты ездила к отцу?
- С чего бы это? Во-первых, она и организовала поездку через интернет. Во-вторых, она так занята своим издательством и Борей, что ей не до меня.
- А какое у нее издательство?
- «Тараса».
- А Боря кто?
- Да отчим, я его по имени зову, нам с ним так удобно. Да и какой он мне отец? А мать сейчас переживает, ревнует его к Нонне, стильная такая девица, красивая. А Боря – «буратино»  и только, да он ей и не нужен.
- А где он с ней познакомился?
- В типографии, в которой их издания печатаются.
Роберт потушил сигарету и задумчиво произнес:
- Интересно, как в жизни все переплетено. Не жизнь, а макроме.

После этой встречи Роберт больше Дану не истязал и вообще стал с ней встречаться реже и только в офисе, после работы или в обеденный перерыв. Но иногда, когда пауза встреч слишком затягивалась она, по собственной инициативе, забегала к нему в рабочее время и если не было посетителей, то заглядывала и он втаскивал ее за руку, закрывал дверь и журил:
- Почему без разрешения пришла, нехорошая девочка, - но от лакомого кусочка не отказывался. 
                ***          
Заглянув в кабинет, Дана увидела пустое кресло: Роберта не было. Лукаво сверкнув глазами в предвкушении сюрприза для любимого, она проворно шмыгнула в небольшой проем между книжным шкафом и окном (вот и пригодился маленький рост). Штора, колыхнувшись, надежно замаскировала шалунью. Долго ждать не пришлось. Хлопнула дверь и сердитый голос адвоката пророкотал:
- Долго ты еще будешь возиться со своим плешивым долгоносиком?
- Не моим, а нашим… идея-то ваша и операцией руководите вы, - недовольно произнес  голос невидимой посетительницы.
- Ну не злись, не злись, - и поцелуй с таким знакомым придыханием, что у Даны задрожали колени и она медленно опустилась на корточки.

Чуточку приоткрыв портьеру она увидела в объятиях своего Роберта Нонну, которую он беспрерывно осыпал поцелуями и тихонько что-то нашептывал. Отпустив штору Дана двумя руками закрыла рот, чтобы не закричать.
- Роберт, остановитесь… пожалуйста…
- Не могу, я хочу тебя…
- Дверь открыта…
- Я закрою…
Поворот ключа, щелчок и недвусмысленные звуки. Чтобы их не слышать, Дана плотно зажала уши и зажмурила глаза.

Все кончилось быстрее, чем приготовилась ждать добровольная пленница своей легкомысленной затеи.
Потянуло сигаретным дымом.
«Закурили, - подумала Дана, - чтоб они задохнулись, - и почувствовала, как самой захотелось сделать хоть одну затяжку».
- Купили они тот дом, - вяло произнесла Нонна.
- Что ж ты молчишь, - и воодушевленный поцелуй, по звуку, в щеку.
- Так вы же сразу с упреками, будто мне хочется возиться с этим типом.
- А забыла, как я помог сделать тебе квартирку и какую?

Помолчали.
- Ну, пока неизвестно женится он на мне или нет, да и все делится на троих, - с испугом и не скрываемым страхом произнесла  Нонна.
- Мадам Брошкину мы уберем, - и что-то тихо прошептал на ухо Нонне.
- Ну, нет? – испуганно, почти вскрикнула Нонна.
- Да не боись. Он сам к этому придет… не боись, - развязно промолвил Роберт и опять «чмок-чмок».
- А дочка, дочка мадам Брошкиной? -  голос Нонны задрожал и она поперхнулась сигаретным дымом.
-Дочка…дочка, - загадочно прозвучал голос авантюриста-интригана, - это моя забота.
- Ох, чует мое сердце, добром это не кончится, а девушку не жалко, она же любит вас…
- Это ты о ком? О еврейском отродье? Да ты посмотри на нее, по ней же крематорий плачет.

Холодный липкий страх сковал все тело Даны, хотелось превратиться в одну из папок книжного шкафа, но деловой голос Роберта не позволял потерять сознание. Зазвенел телефон, Роберт, после приветствия, сказал задушевным голосом:
- Хорошо, хорошо. Приходите, чем смогу помогу.
А затем, обращаясь к Нонне:
- Держи меня в курсе. А сейчас я тебя по-быстрячку отвезу домой.
- Н- не надо… чтобы нас видели вместе. Вызовите такси, - еле слышно промолвила Нонна.
Вскоре Роберт и Нонна вышли.
 Дана выскочила из своего плена и юркнула в туалетную комнату, мысленно благодаря Бога и привычку адвоката не закрывать на ключ свой кабинет. Закрывшись в кабинке, она села на крышку унитаза и с трудом справившись с зажигалкой, закурила. Все внутри тряслось: она испытывала животный страх перед неизвестностью, страх за свою жизнь. Накурившись до одурения, Дана, покачиваясь встала со спасительного унитаза и тихонько открыла дверь кабинки. Никого. Подошла к зеркалу, поправила прическу, накрасила посиневшие губы (Роберт не любил целовать, когда она их красила) и, боязливо выглянув в коридор, быстро направилась к выходу, мельком заметив, что у двери адвоката собралась небольшая очередь. Завернув за угол злополучного здания, Дана «тормознула» такси и через пятнадцать минут была у подъезда своего дома. Лифт вызывать не стала, страшно; казалось, что в нем спрятались Роберт и Нонна,  которые хотят ее убить и отвезти в крематорий.

Сгорбившись, через ступеньку, поминутно оглядываясь, добежала до своей квартиры. Прижавшись спиной к двери, взглядом окинула лестничную площадку, отдышавшись, чутко прислушиваясь к звукам подъезда, открыла дверь. В лицо дохнуло родным теплом, немного затхлым воздухом (форточки здесь редко открывались, все боялись сквозняков) и глядя на мирно беседующих уверенную мать и удивленно-обрадованную бабушку, которые обсуждали переезд в недавно купленный дом, Дана сразу, по-детски, успокоилась. Уж они-то не дадут ее в обиду, и с ходу плюхнулась в кресло.
                Глава  10
               
Васька Крыльцов был подкидыш. Его нашел  на крыльце детского дома сторож, Василич, да так и нарекли – Васька Крыльцов. Он не знал родителей, не знал семьи.  Его, «лучшая» половина жизни – детство, отрочество и часть юности - прошли по детским домам. Суровая жизнь формировала суровый характер. В детском доме это был самый трудный  и  не по годам жестокий ребенок. Несмотря на все педагогические и непедагогические методы воспитателей Васька уверенно превращался в биологический материал преступного мира.
Если в детдоме случались какие-то из ряда вон выходящие происшествия, - поджоги, побеги из детдома, алкогольные отравления, жестокие избиения сверстников - то в них обязательно был замешен Васька.
 
Девченок он вообще не считал за людей, зло насиловал их и они, молча страдая, не жаловались воспитателям и боялись его больше всех на свете. Горькая жизнь в детдоме…
Однажды, после случая, когда во дворе участкового взорвалась бутылка с зажигательной смесью, в детдом пришла воспитатель детской колонии. Директор не хотел огласки и надеялся этот случай
«спустить на тормоза». Воспитатель – молодая симпатичная выпускница юридического факультета –
беседовала с каждым воспитанником отдельно и старалась в беседе узнать «инициатора» взрыва, но результат был нулевым: воспитанники, все как один, молчали и только пожимали плечами.

Дошла очередь и до Васьки. Предварительно у нее была беседа с директором детдома, который, не жалея красок, рассказал, что это за фрукт – Васька Крыльцов.  Воспитатель подготовилась к разговору с трудным подростком, учитывая переходной возраст. Его хулиганство она списывала на непонимание окружающих и втайне надеялась, применив психотерапию, которой она приписывала почти магическое  значение, она сможет направить «сорванца» на путь истинный. Все мы, находясь в незрелом возрасте, приписываем себе незаурядные способности и мечтаем о том, что обязательно продвинемся в том направлении, в котором другие оказались в тупике.
Васька скромно вошел в кабинет, открыто улыбнулся, сверкнув белыми зубами, и приятным баритоном произнес слова приветствия.
Воспитатель смутилась под серьезным взглядом черных глаз. Она не ожидала в стенах детского дома
увидеть красивого, не по годам, созревшего черноволосого юношу с правильными чертами лица.
Подготовленная беседа с элементами психотерапии пошла насмарку.
- Садитесь, - предложила она и жестом указала на стул, который стоял против нее.
Васька осторожно сел, руки положил на колени. Воспитатель поняла, что информации о взрыве она никакой не получит, а глядя на красавца-воспитанника с искусственно-открытым взглядом и отвратительной характеристикой директора детдома, выждав несколько затянувшееся молчание и
откровенно рассматривая Ваську добилась того, что он нагло усмехнулся и сказал:
- О взрыве я ничего не знаю, я был в комнате, у меня есть свидетели.
- Ты хочешь сказать, алиби, - и прищурилась.
- Ну да, - неуверенно произнес воспитанник.
«Ну что она тянет жилы, или что-то пронюхала, стерва, - все более раздражаясь, думал Васька».
Воспитатель посмотрела на свои руки, белые ухоженные возрастом, с прекрасным маникюром и
подняла глаза на Ваську.
- А почему ты решил, что меня интересует твоя причастность к взрыву?

Васька ошалело посмотрел на воспитателя.
«Знает, вот и жилы тянет, но я несовершеннолетний, и под защитой закона, на-ка выкуси. Я-сирота. Но кто же продал, неужели Шнурок, он сейчас в «обезьяннике» сидит».      
- Василий, ты не задумывался, кем бы ты хотел стать после окончания школы, - неожиданно для воспитанника, да и для себя, спросила воспитатель.
- Нет, - сбитый с толку неожиданным вопросом, но, не теряя самообладания, скромно ответил Васька.
- Я уверена, что тебе подошла бы профессия юриста. Несмотря на то, что я тебя вижу впервые, у меня сложилось впечатление, что из тебя получился бы отличный адвокат: ведь ты, наверное, всегда защищаешь слабых. Верно?

- Да, - не моргнув глазом, ответил Васька.
- А я со своей стороны помогу  тебе дать хорошую рекомендацию, - продолжала развивать неожиданно пришедшую мысль воспитатель, незаметно наблюдая за реакцией трудного воспитанника детского дома. – Да и директор, я думаю, напишет тебе положительную характеристику. Главное, чтобы в аттестате не было троек. Как ты учишься?
- По всякому, - сохраняя независимое выражение лица, и, не выдавая смятения в душе (он все еще ждал вопроса о взрыве), как бы нехотя, ответил Васька.
- Ну, ничего, Василий, у тебя есть еще время, а предметы, по которым тройки - пересдай. И чтобы ты не сомневался, возьми мой телефон. На случай, если будут проблемы, -  привычным жестом, вырвав листок из блокнота, быстро написала набор цифр.

Васька был озабочен состоявшимся разговором. Заманчиво, но как же быть со шпаной, с которыми последнее время он уже ходил на «дело».
Ночью Васька мечтал, он представлял себя прокурором, который будет сажать за решетку всех этих работников, которых директор подобострастно называет «большими чиновниками», а воспитанники детского дома – «чинушами». Он, детдомовец будет выносить им приговор с самым  большим сроком, а они будут его просить, что бы  их не сажал в тюрьму и будут давать ему деньги. На эти деньги он купит себе дорогую иномарку и будет…  Фантазия давала сбой, и Васька засыпал.

В одну из ночей он принял решение. Утром, держась за голову, пошел в медпункт. Медсестра, молоденькая девушка, недавно окончившая медучилище, испугавшись бледности и синяков под глазами, направила его в городскую поликлинику, где жаловался на мучительные головные боли, оттуда он попал в стационар. Двадцать дней  Васька морочил голову врачам, таблетки выбрасывал, только ел, да спал. На двадцать первый день его выписали с диагнозом дистония.
Притихший Васька явился в детский дом и сел за учебники: Бог  умом не обидел.
Конечно, он по-прежнему терроризировал воспитанников детского дома, но до «разборок» у директора не доходило; даже в приступах гнева контролировал себя.
Получив аттестат об окончании средней школы, паспорт (умудрился-таки переименовать себя в Роберта) и прекрасную характеристику  «с любовью»  подписанную директором, Крыльцов покинул стены  детского дома.
* * *
   Вступительные экзамены  Васька, извините, Роберт,  сдал посредственно, но у него была льгота: детдомовский.
Несмотря на слабую школьную базу, учился Крыльцов  «на стипендию». Получив диплом, старые связи не оставил, вернее это его связи не отпустили, да он и не пытался отделаться от них.  Это была его семья на всю жизнь, тем более его в ней уважали,  гордились и берегли, при необходимости снабжали деньгами. Все детдомовцы знали, что если возникнут проблемы, то Крыльцо поможет.  Сам никогда их «проблемы» не решал: рекомендовал к кому обратиться, называл цену «услуги».  Ловкий, изворотливый, злопамятный, он был в своей тарелке.  Всю судейскую кухню видел изнутри и зря время не терял. Особенно норовил работать с бизнесменами, учил, как надо уходить от налогов и как выкручиваться, если  «накроют».  С  большим бизнесом не шутил, знал – не простят, а вот частные предприниматели  «влипали» по его милости. Высосав из них все до капли, уходил в тень и бедолаги выкарабкивались, кто как мог, а кто не мог – лишался бизнеса, который выкупали  «нужные» люди и раскручивали его с размахом.
               
                Глава  11

Аникин вышел на улицу почти в полной растерянности: на Зайца не похоже, чтобы он требовал закрытия дела, не доведенного до конца. Он ему,  неопытному следователю (по установившемуся в отделении мнению), поручает серьезное расследование - убийство, связанное с наркоторговлей, - которым занимается опытный(?) следователь, и который зашел в тупик.   
А как с отравлением? Чует, умышленное отравление. Кто не опрошен? Отчим пострадавшей, но его нет дома. Подозрительно.  Но утром Аникин попросил, чтобы прозвонили,  тетка сказала, что он всегда ночует дома, может быть попал в ДТП, а теперь в больнице, да что гадать, выяснят.
 Теперь какая-то Нонна, якобы из-за нее весь этот сыр-бор. В типографию!

Привычно показав удостоверение и уточнив номер комнаты,  очутился в небольшой стандартной комнате со столом, компьютером, шкафом. На звук открывающейся двери повернулась девушка лет  двадцати трех, коротко стриженая с правильными чертами лица и обаятельной располагающей улыбкой.  Аникин коротко  изложил суть своего посещения. Нонна, стараясь скрыть смущение, была  удивлена тем, что ее в чем-то подозревают. Спросила, скорее из вежливости, как чувствует себя
пострадавшая  и, как бы смущаясь, рассказала о невинном увлечении  Костенко. Подчеркнула, что он старше ее почти в два раза и давно женат. Интимных отношений не было, вообще не было никаких отношений: просто, когда приезжал в типографию, то заходил к ней, угощал шоколадкой, иногда подвозил домой, и то, с его слов, он едет по своим делам и может ее «подбросить».

Аникин слушал ее как бы рассеянно, разглядывая решетки на окне, периодически задавая вопросы.
Особенно его интересовала, где она раньше жила, где работала.
Как-то незаметно Нонна рассказала (без подробностей) и о родителях, и о Вове, Севе, Роберте, о своей работе в шашлычной, игорном клубе. При упоминании о клубе Аникин чуть не присвистнул, но от желания подробно остановиться на работе в столь злачном месте, в котором периодически происходят закононарушения, вовремя отказался.
Из типографии Аникин вышел с раздвоенным чувством: во-первых такая девушка не может быть преступницей; во-вторых – уж очень пестрая биография; и в третьих – гибель людей, с которыми связывала ее судьба.
«Да, Аникин, глазки глазками, а  криминальные пятна проступают».
 Позвонил в отделение, он еще утром просил разыскать Костенко, и был не очень удивлен, узнав, что он в больнице. 
                Глава  12

После ухода следователя у Нонны защемило сердце. Ведь еще вчера было так радостно на душе: Нонна посмотрела на часы – без десяти минут шесть. Конец рабочего дня. Целый день она находилась в мечтательном состоянии. Выключила компьютер, убрала папки с бумагами в стол, откинулась в кресле и закрыв глаза представила Ялту на Азовском море, бабушку, Сейку и ту свободу, когда можно было целый день заниматься тем, чем хочется. Счастливое было время! Да, так по-настоящему счастлива она никогда не была. Нонна улыбнулась воспоминаниям и приняла решение: летом в отпуск поедет в Ялту. Дом бабушки продан, но, может быть, новые жильцы сдают на лето комнаты и она целых двадцать четыре дня будет плавать в море и нежиться на солнце. Улыбнувшись, посмотрела на часы: четверть седьмого. Нехотя встала, завтра опять вставать чуть свет и трястись целый час в транспорте, чтобы вовремя приехать на работу.
А сегодня? Сегодня все рассеялось, как дым.  Нет, не будет у нее  спокойной жизни.
Где вы, любящие заботливые родители, что же вы в жизни сделали не так, что она молодая здоровая женщина живет в вечном страхе, за что жизнь приготовила для нее такие непосильные испытания?

                ***
      Нонна Красина родилась в состоятельной семье: отец занимался оптовой торговлей металлом, мама не работала: «вела хозяйство» и занималась воспитанием дочери. О себе тоже не забывала: салоны красоты, массажный кабинет, походы по модным бутикам. Дел было невпроворот.
Нонна училась не только в средней школе, она окончила музыкальное училище, курсы манекенщиц
(мама хотела, чтобы фигура и походка у дочери были «как у королевы»).
Пятнадцать лет совместной жизни родители отметили с размахом: один день гуляли в ресторане, второй – на теплоходе. Но все в мире относительно: отца привлекли за сокрытие доходов, а затем «откопали», что он зарегистрировал несколько фирм-бабочек, через которые «отмывал» деньги.
Нонна  не вникала – да при ней и не обсуждался -  бизнес отца, но иногда она слышала взволнованный шепот матери  и самодовольно-уверенный голос отца, но кроме, «да не волнуйся ты так, у меня надежная «крыша» не только здесь, но и в Киеве, все «схвачено», жить хорошо все хотят и понимают, 
что с нашей налоговой системой можно заработать только язву желудка. Довольный своей шуткой, весело смеялся и беспечно прихлебывал пиво из банки.
Был суд, мать ходила с осунувшимся лицом и синими кругами под глазами. Отца осудили на семь лет с конфискацией имущества.
Оставшись «без кола и без двора» Нонна с мамой вынужденно переехали в Киев к бабушке, в ее однокомнатную квартиру. В Киеве Нонна  окончила школу, но в институт на бюджет не прошла по конкурсу, а на платное обучение не было денег. Чтобы не видеть слез бабушки, Нонна слонялась по городу, читала объявления, в надежде найти работу и завидовала девушкам-красавицам, которые сидели в иномарках с сытыми мужчинами, которые казались Нонне такими же надежными, как ее отец.

То, что случилось с ним, ей казалось недоразумением, и она  не переставала ждать его. 
Но все же они не бедствовали: у бабушки была пенсия, у  мамы - какие-то сбережения, которые она под проценты положила в банк, да и сама  с полными сумками детского «барахла» куда-то уезжала, а возвращалась с продуктами. Она похудела, почернела, глаза были злыми, в лице появилось что-то похожее на упрямство  -  от былого лоска не осталось и следа, но надломленности не было.
Но как говорят в народе: пришла беда - отворяй ворота.
Однажды утром Нонна увидела мать в черной юбке, черном свитере и опухшим от слез лицом. От бабушки она узнала, что банк, в котором были их деньги,  «лопнул» и теперь у них за душой ни копейки. Нонна облегченно вздохнула: она думала, что-то случилось с отцом. Не понимала она своим еще не окрепшим детским умом, трагизма их положения.

После случившегося мать стала «употреблять». Бабушка упрекала ее, уговаривала, но все было напрасно: ответом на ее слова были низко склоненная голова и опущенные плечи – она сломалась.   
Через год бабушка умерла – сердце. Она предварительно позаботилась о своем последнем пути:
деньги, одежда – все было предусмотрено и не только на похороны, но и на поминки, памятник, который так и не поставили из-за сложившихся обстоятельств.
Мать переоформила квартиру на себя, она была единственной наследницей, сделала вместе с Ноной косметический ремонт, перестала пить, устроила Нону торговать в продуктовый ларек (правда денег хозяин не давал, только продукты, но и на том спасибо). Она тоже работала реализатором на том же рынке и присматривала за дочерью.   

Вскоре мать познакомилась с пожилым «бизнесменом»,  который устроил ее в магазин «Секонд хенд»
продавцом, но отношения у них были почти семейные: после работы мать ехала к нему готовить, убирать и зачастую  оставалась ночевать. В доме появились деньги.  Нонне  она объяснила, что собирается «связать» с ним жизнь.
На вопрос  Нонны: «а как папа?», махнула рукой и вздохнула. Толстый Сёма несколько раз приезжал к ним домой на BMV.  Мать суетилась, угощала всем, что получше и заискивала так, что Нонне было стыдно и обидно. Через полгода  в «Секонд хенде»  была проверка и Сёма сказал, что надо спасать магазин, а то закроют, докопались, что он много денег обналичил, а это криминал, взять кредит не может, так как он «под кредитом»: взял на развитие магазина. Короче,  уговорил  мать  взять краткосрочный кредит под залог квартиры – погашать кредит будет он. Кредит мать оформила, деньги отдала Сёме, а Сёма «слинял».

Мать даже не плакала, она запила. Когда была трезвой, то расклеивала объявления о продаже имущества. Все, что можно было продать, она продала, но процент был настолько велик, что денег на оплату не хватало.   Банк через суд их выселил, за неуплату. Мать (в усмерть пьяная) ушла бомжевать, а соседи, благодаря уважению  к бабушке – которая всю жизнь проработала воспитательницей в детском саду – по очереди, временно разрешали ночевать Нонне у себя.  Потеряв мать, Нонна потеряла опору и защиту: хозяин ларька стал нагло приставать к беззащитной девушке. Но Нонна, избалованный ребенок, еще не приобрела современных навыков: наглости, нахальства, жажды денег любой ценой, то-есть, она не была хищницей, она была добычей, поэтому в один из пасмурных осенних дней она оказалась без работы и без элементарного ночлега. С сумкой и пакетом с постельными принадлежностями, без зонта  Нонна стояла на тротуаре и растеряно ощупывала жалкие гроши в кармане легкой куртки, память о работе матери в «Секонд хенде». Еще до конца не осознавая случившееся, приняла решение ехать на вокзал, хрупкое прибежище всех бездомных. Вода стекала по длинным волосам на лицо и смешивалась с беспомощными слезами.   
Она даже не заметила, как рядом остановился легковой автомобиль и ее бесцеремонно разглядывал   молодой человек, с коротко стрижеными волосами, и хищным, оценивающим, граничащим с жестокостью, взглядом.
- Девушка, вам куда?
Нонна вздрогнула, и, с комом в горле, ответила:
- Никуда.
- Но все же.
- На вокзал, но у меня на такси нет денег.
Он моментально оценил положение молодой красивой девушки с невинным взглядом и грустным лицом.
- На какой вокзал? Если на железнодорожный, то мне тоже туда. Садись (уже не церемонясь, на «ты»), подвезу, а то ведь совсем промокла.
 Дверь машины открылась и Нонна, почти механически, очутилась на переднем сиденье теплой и сухой машины. Сумки оказались в багажнике, а благодетель – за рулем.
- Как зовут-то?
- Нонна.
- А меня Вова.

По дороге на вокзал Вован все выяснил и удовлетворенная, похотливая улыбка скользнула по его широкоскулому лицу.
- Значит так, тебе надо согреться и поесть. Заедем в кафе, а там что-нибудь придумаем.
Вован заказал обед для Нонны,  себе – бутылку коньяка.
Нонна никогда не пила (мать не разрешала, знала по своему горькому опыту, чем это может закончиться), но «благодетель» настаивал, утверждая, что ей надо согреться. Нонна выпила, поморщилась и, сдерживая аппетит, аккуратно пользуясь ножом и вилкой, медленно подносила кусочки мяса ко рту.

Вован с интересом и еще более разгоревшимся желанием, наблюдал за Нонной. Налил второй раз в ее бокал коньяк, но не настаивал, а несколько неуклюже порекомендовал немного выпить «для пищеварения». Нонна послушно выпила вторую рюмку. Голова кружилась, напряжение исчезло и приятное тепло разлилось по всему телу.   
Вован ей больше не наливал, коньяк допил сам, не закусывая. Он размышлял.
К себе везти нельзя – Редиска пронюхает, неприятностей не оберешься, значит надо снять «хату».
Пока Нонна пила кофе, он отошел к окну и позвонил «братану», который продиктовал ему «адресок».
Прихватив бутылку шампанского и коробку конфет, он повез захмелевшую и разомлевшую от тепла и еды девушку на «хату».
«Район отдаленный, Редиска не пронюхает», - рассуждал про себя Вован.

Прибыв на место, Вован широким жестом распахнул кем-то не запертую дверь, и с приглашающим жестом, слегка подтолкнув Нонну,  произнес:
- Располагайся, завтра я подыщу тебе работу, и все наладится.
Осмелевшая, под воздействием коньяка, и не имея рядом бдительного ока мамы, Нонна кокетливо взглянула на Вована и негромко, вложив в голос благодарные нотки, произнесла:
- Спасибо.
Вован по-хозяйски оглядел однокомнатную квартиру, заглянул в ванну, на кухню и повторил:
- Ты располагайся, у меня дела, часа через два заеду, посмотрю, как ты устроилась. Горячая вода в этом районе круглосуточно, так что можешь принять ванну и отдыхать.
Конфеты и шампанское поставил в холодильник, и еле сдерживаясь, чтобы не накинуться на «интеллигентку» (он ее сразу так окрестил), выскочил из квартиры, захлопнув дверь и сунув ключи в карман. Ему действительно нужно было ехать: сегодня нужно было платить «крыше».
                ***
У Вована было свое кафе, с комнатой отдыха, девочками и кальяном.
Директором кафе была Раиса Ивановна (Редиска – детдомовское прозвище).
Редиска была верной подругой Вована. Фактически – она была его гражданской женой. У них была прекрасная квартира, двое детей: двойняшки – мальчик и девочка. Но у Вовы была своя квартира, он не хотел «подставлять»  «в случае чего» свою семью (он уже имел две «ходки» и Редиска преданно несла свой крест). Иногда он водил к себе «девочек» и Редиска знала об этом (для нее это не было секретом), но закрывала на его «личную жизнь» глаза, так как знала,  хлеб у него не сахар и нервы подчас сдают, так что лучше он выльет злость на «шлюх», чем на ней. Но Вован знал, что настоящего увлечения, а тем более претендентку на свое место Редиска не простит и месть ее непредсказуема.

 Помнит, как еще в детдоме он стал  «спать»  с   Матрешкой  (симпатичной «новенькой» девочкой Машей), которую перевели из другого детдома и как Редиска, вроде бы равнодушно отнеслась к измене, но через неделю, когда они в конце двора тайно разожгли костер и Редиска подкладывала дрова и какой-то деревяшкой помешивала угли, на которых пеклась картошка, а Вован сидел в обнимку с «Матрешкой», она выхватила из костра металлический прут и при всех ткнула ему в ногу.
Он взвыл  от боли, запахло паленым телом, Матрешка отскочила от него, а Редиска, не обращая внимания на корчащегося от боли Вована, с раскаленным прутом повернулась к сопернице и бешено вращая глазами крикнула: «И ты хочешь, чтобы я тебя жарила?»  «Не-ет», - закричала Матрешка и в страхе стала пятится назад.
Редиска бросила в костер прут и крикнула подросткам, молча наблюдавшим разборку:
- Что стоите, тащите Вовку в медпункт.

Сама пошла следом, и пока обрабатывали рану, объяснила медсестре, а затем директору, что Вова не заметил горячий прут и случайно упал на него. Безусловно, никто ей не поверил, но так  и записали в карточку. Рана заживала медленно: попала инфекция, возили в городскую больницу, чистили, кололи антибиотики, короче, вылечили. Целый месяц Вован дулся на Редиску, а потом они помирились, но шрам от ожога на ноге Вовы напоминал, что Редиска не прощает обид.
«Но охота пуще неволи». Расплатившись с «крышей» ежемесячной «мздой», Вован ехал  «на хату» с чувством  похожим на любовь. Он даже «гундосил» Мурку, а это признак его хорошего настроения.   
В прихожей его встретила Нонна, в легком летнем халате, чистая, светлая, доверчивая. Помогла повесить в шкаф куртку и с несмелой полуулыбкой прошла в комнату и села на диван,  как школьница,  положив руки на колени.

Вован прошел в ванную комнату, плеснул в разгоряченное лицо пригоршню воды, посмотрел на себя в зеркало и шагнул в комнату, как шах, которому привели молодую наложницу.
- Золотце, принеси из холодильника шампанское и прихвати два фужера. Да и коробок с конфетиками
захвати.
Нонна покорно выполнила приказание.
Разлив шампанское произнес:
- За входины, - выпил залпом и пока Нонна медленно пила из своего бокала, осушил второй.
- Ну, а теперь  «на брудершафт», за знакомство.
Выпили. Швырнув бокал, Вован жадно впился губами в припухшие нецелованные девичьи губы.
Нонна задыхалась. Рванув халатик, пуговицы жалко всхлипнули и беспомощная девушка забилась в опытных  похотливых мужских руках.

Вован от выпитого и нетерпения плохо справился с невинностью Нонны, но с гордостью отметил, что он первый. Выругав себя за излишнюю торопливость, тут же и утешил: «Ничего, птичка в клетке, ключик в моем кармане». Налил в бокалы остатки шампанского, буркнул, «пей!» и силой влил в рот насмерть перепуганной девушке искрящийся напиток.
Спустя некоторое время, оделся и показав на пакет в прихожей («убери в холодильник, твоя еда»), хлопнул дверью.
Нонна тупо смотрела на закрытую дверь и беспомощные слезы катились из ее голубых чистых глаз.
Две недели Вован приходил к Нонне и не мог насытиться перепуганной девушкой. Безнаказанная власть опьяняла больше, чем близость. Нонна вопросов не задавала, она за это время вспомнила все разговоры (одни шепотом, другие – во всеуслышанье) о беспределе, и сексуальном рабстве, только с ужасом ждала, как чужой человек (на рынке таких называли «скотиной»)  распорядится ее дальнейшей судьбой.
Но Вован  к Нонне не был жесток, если не брать во внимание его домогательства,  те, кто его знал, были бы удивлены вниманием и заботой, по отношению к случайной пленнице.
Как-то во хмелю он, по своему, объяснился ей в любви.
- Ты, золотце, меня не бойся, я тебя в обиду не дам, потому что лучше тебя у меня никого не было.
Я – холостой, но я – мужик, а мужику без… ну, в общем, без вас никак нельзя… ну понимаешь… без этого, - и поцеловал Нонну. А затем мечтательно:
- Деньги у меня есть, уедем с тобой «за бугор», купим дом с высоким забором и пошли они все…
Затем вываливал перед Нонной пакет с дорогими вещами:
- Я тебе шмотки принес, фирменные, примерь.
Нонна без всякой радости примеряла вещи, а Вова с восхищением следил за домашним стриптизом.
Особенно ему нравилось, когда шла примерка нижнего белья, это его «заводило».
Целыми днями, оставаясь одна, взаперти и вздрагивая от любого звука на лестничной площадке, Нонна перебирала в памяти свою прошлую жизнь. Особенно часто она вспоминала бабушку.
                ***
Бабушка – какое теплое слово. Ее бабушка Груня была полной и мягкой. У нее был мягкий живот, теплые мягкие руки, пахнущие пирожками, мягкие толстые щеки и большая мягкая грудь, к которой так любила прижиматься Нонна.
А еще была у нее бабушка Матрена (баба Мотя), сестра бабушки Груни. Баба Мотя жила на берегу  Азовского моря в старой Ялте. Она была полной противоположностью своей сестры: маленькая, сухая, с крепкими жилистыми руками, жесткими от сельской работы. Голос у нее был громкий, скрипучий. Она была очень добрая, но скрывала свою доброту под ворчливостью и недовольством собой: пирожки плохо взошли, начинка недостаточно сладкая, борщ недосолила, на грядках сорняки, хата недостаточно белая (известь плохая, не то что у людей). У нее был идеальный порядок во всем, все было на своих местах, грядки были зелеными, цветник всегда полит и сверкал всеми цветами радуги до поздней осени.

 Нонне казалось, что баба Мотя вообще не спала: когда она вставала, огород был полит, двор выметен, утки плескались в огромном корыте с чистой водой, корова была в стаде, а на столе, под самодельной «выбитой» салфеткой, стоял завтрак.
Нонна садилась за стол, наспех глотала еду, запивая молоком, и бежала на улицу, где ее ждала, сидя на земле, под забором, верная, как собака, Сейка.  Нонна совала ей в руки ароматный пирожок и они бежали в заповедник, неухоженный, никому не нужный, забытый властью, предоставленный самому себе и сельской детворе. Заброшенное сокровище на берегу Азовского моря манило детей причудливыми зарослями, птицами, которых летом было великое множество, шелковицей, смородиной, яблоками, абрикосами, а главное – свободой. Не было всевидящего и вседостающего Ока родителей, не было окриков, приказов, наказаний. Была полная Анархия. Страх внушали только змеи, но дети палками и криком освобождали территория и временно были на ней полновластными хозяевами. Чудесное, незабываемое время.

Вечером голод гнал всех домой: к столу и привычному  угнетению родителями.  Нонна и Сейка брели последними – Нонна любовалась травами на пустыре и удивлялась их разнообразию. Она каждый раз собирала букет полевых цветов и дома расспрашивала бабушку о каждом цветочке. Бабушка мельком смотрела на скромный цветок, зажатый в узкой, с длинными пальцами, ладошке внучки и четко произносила название цветка с перечислением его лекарственных свойств.
Однажды Нонна принесла домой жесткие, почти сухие стебли с грубыми острозубыми листьями и голубыми цветками, как бы насильно прижатыми к стеблю.

Нонна долго не решалась поставить его в «вазу» (пластиковую обрезанную бутылку) и выбросить было жалко. Баба Мотя назвала растение цикорием, долго рассказывала о его целебных свойствах, но Нонна запомнила только то, что из его корней можно готовить заменитель кофе, который надо пить с молоком. Цветок Нонне не понравился, а его название она взяла на вооружение, как ругательство.
Соседского Кузьку, который задирался к ней и Сейке, она стала обзывать Цикорием. Кузька сердился, Сейка смеялась, а Нонна, полная собственного достоинства победителя, смотрела на их обидчика.
Сейчас она Вову называла Цикорием, а себя представляла голубым цветком, насильно прижатым к жесткому стеблю.

                ***
Наконец Вова пришел со словами, которые Нонна уже не надеялась услышать.
- Готовься, завтра идешь на работу.
- ?!
- Да, да, официанткой. Есть у меня тихое местечко, «Шашлычная», вот там и будешь работать. Только научись улыбаться, а то все клиенты разбегутся.
- Хорошо, - еще не веря в то, что ее заточению пришел конец, прошептала Нонна.
- Вот и ладненько.
Вован  принес из кухни один фужер, сел, открыл коньяк, налил себе до краев, выпил и закурил, глядя на, забившуюся в угол дивана, Нонну. О чем он думал?
Судя по затуманенному взгляду, вспоминал свою жизнь, Редиску и детей. Он никогда не любил свою постаревшую и растолстевшую Райку; она была старше его на пять лет, но маленькая и шустрая сумела связать детьми свою жизнь с ним. А детей он любил и как зверь защищал свое логово, в которое тащил любыми путями нажитое добро.

Несмотря на две ходки, продолжал рисковать, не брезгуя ничем, включая и «травку».
А теперь, глядя на тоненькую, стройную хрупкую фигуру Нонны, на ее  по-детски, припухшие губы и упругие щеки, в нем растекалось что-то похожее на тепло, но тепло трепетное, радостное и … окрыляющее. Вот так бы сидел целый день и глядел на нее.
На второй день Вован заехал к ней  на своем «Мерсе». Нонна, в сером свитерке выгодно подчеркивающем ее девичью грудь и черной юбке ждала его, все еще не веря, что он сдержит свое обещание. Окинув Нонну ревнивым взглядом, Вован буркнул:
- Не вздумай с кем-нибудь там «закрутить», мне сразу донесут.
Нонна подняла на него испуганные глаза и хотела что-то сказать, но не нашла слов.
- Ладно, ладно, - сказал, благодушно настроенный, «покровитель». – Это я на всякий случай.

         Работа в «Шашлычной» было легкой: посетителей мало и пожилой армянин Аганес сам
 прекрасно справлялся, но Вовану сказал, что он прав:  завсегдатаи заглядываются на официантку, засиживаясь дольше обычного, и заказывая каждые полчаса коньяк (основной доход заведения): приманка стоящая. Вован набычился, но промолчал, только попросил принести коньяку и сел в дальний угол, из которого следил за каждым движением Нонны как коршун за добычей.
Прошло еще полгода, все было по-прежнему, только с лица Нонны, как с акварели после дождя, сползли краски. Нет, она по-прежнему оставалась красивой девушкой с прекрасными манерами, но  безвозвратно ушла милая детская наивность. На смену пришли чуть прищуренные глаза (в шашлычной было дымно от печки,  шашлыков и сигарет) и дежурная полуулыбка. Она научилась не вздрагивать, когда кто-то из подвыпивших посетителей обнимал за бедра, а, мягко уворачиваясь,
уходила к стойке.
         
В одно  майское  солнечное утро в шашлычной появился Вован – желтый, измученный – (Нонна не видела его месяц, Аганес сказал, что он болен) и кивнув Аганесу, мимоходом, не глядя на Нонну, буркнул: «Иди в машину».
На квартире он, печально глядя на Нонну, сказал, что ложится в больницу на операцию и «если что…», то у него есть друг Роберт, он ей поможет.
Нонна вопросительно взглянула на Вована.
- Щас придет.
Буквально через десять минут мучительного молчания в комнату стремительно вошел высокий стройный черноволосый, с небольшой полоской усов, красавец, с надменной улыбкой.
- Это Нонна, - произнес Вован, и вымученно улыбнулся.

- Очень приятно, - бархатный голос прозвучал вкрадчиво и многообещающе. На Нонну он почти не взглянул и имени своего не назвал: Вован понял - девушка понравилась, и он скрывает это. Ревность отравленной стрелой пронзила влюбленное, но обреченное  сердце. Он уже пожалел о состоявшемся знакомстве.
Роберт, даже не присев на предложенный стул, повернулся к Вовану и напыщенно произнес:
- Владимир, извини, времени в обрез, я поеду. Завтра перед …в общем, завтра зайду. Пока.
- Чао, какао, - и опять вымученно улыбнулся.
Вован посмотрел на Нонну долгим взглядом и тихо произнес:
- Не знаю, выкарабкаюсь или нет… Цирроз… Вот тебе четыре тысячи баксов и если что не так…
 то прости.
Нонна расплакалась и бросилась на шею, собравшемуся уходить, своему покровителю, вынужденному любовнику, своему, в конце концов, спасителю и защитнику, успевшая не только простить, но и полюбить этого на вид грубого, с простым лицом и невежественными манерами, парня, вернее первого мужчину в своей жизни.

Вован гладил ее по растрепавшимся густым волнистым волосам и тихо говорил, вернее шептал:
- Не плачь, я еще живой… может… выкарабкаюсь… И еще… я не Вова, меня мать, когда была жива крестила в деревне в церкви и поп нарек меня Степаном. Слышишь, я – Степан, - оторвав, уже рыдающую Нонну от себя, выбежал из комнаты, держась за правый бок.
Перед операцией у Вована была еще одна встреча с Робертом, на которой он хмуро, глядя на переносицу последнего, произнес: «Ее не обижай… Ведь я могу и с того света достать…»
Операцию Вован не выдержал, сердце. Врачи не хотели оперировать, рак печени был в последней  стадии, но Редиска настояла.

Буквально на второй день после похорон, рано утром появился Роберт и голосом, лишенным эмоций,
 приказал:
- Быстро собирай вещи, я нашел другую квартиру, на работу завтра и вообще не выходи. Вован умер, у него есть жена и дети. Если она знала о тебе, то может явиться и мне трудно представить, что она может натворить.
Нонна беспрекословно, не задавая вопросов, сложила в сумку свои пожитки и через двадцать минут бешеной езды оказалась в другом конце города и в другой квартире, как две капли воды похожей на предыдущую. Уходя, Роберт кинул:
- Работу я тебе найду.
И пошло, поехало…

Был магазин товаров для мужчин, было казино, был закрытый клуб, где играли в покер на большие деньги, был секс с Робертом, с игроками.  «Без этого не обойтись…- цинично заявлял Роберт».
Менялась работа, менялись партнеры, менялась Нонна. От былой застенчивой девушки, со стыдливым взглядом, не осталось и следа. Даже ее прекрасные волосы ушли в прошлое: она была стрижена настолько коротко, что если бы кто-то захотел ее схватить за волосы, то у него ничего бы не получилось. Нонной, ее внешностью, одеждой, прической, «моральным обликом» руководил Роберт.   
Предыдущее место работы (перед типографией)  у нее было у одного предпринимателя: Севы, мужика тридцати восьми лет с заскорузлыми от прошлой работы руками – торговал с машины овощами – и сетью маленьких магазинов, которые он называл мини-маркетами, разбросанными по глухим районам города. Как он познакомился с Робертом, Нонна не знала, но власть последнего была над ним неограниченной. Власть базировалась на зависти к чужим успехам и жадности  Севы,  его абсолютном незнании законов и не желании их знать, а тем более подчиняться им.
 
Роберт учил как «обходить» законы, как не платить налоги, как «обналичивать» деньги. При этом сам он оставался в тени.
У Севы был «офис», комнатенка в одном из магазинов с компьютером, микроволновкой,  электрочайником  и двумя телефонами: городским и мобильным. По этим телефонам Нонна, по указке Севы, заказывала продукты, напоминала о сроках отчетности. В обязанности Нонны входило также приготовление чая для директора (т.е. Севы), кофе, бутербродов или разогрев  пиццы в микроволновке. Но самое главное, у Нонны появилась трудовая книжка, благодаря которой она могла, в случае необходимости, встать на учет в центр занятости.

Севе нравилась Нонна, он мечтал о такой девушке, но вида не подавал – считал что она девушка Роберта. Но вскоре дела у Севы стали «пахнуть» криминалом и Роберт посоветовал ему оформить с Нонной фиктивный брак и перевести на нее кое-какое имущество «на всякий случай». Сева понял, что «всякий случай» это конфискация имущества.
По наводке Роберта, Нонна стала жить с Севой по-настоящему и убедила его в том, что лучшего мужа ей не нужно, что у нее, кроме него, никого нет.
Петля на шее Севы затягивалась, но он  «успел» подарить Нонне небольшую двухкомнатную квартиру,  магазин и два продуктовых киоска. Развод, по-быстрому, помог оформить Роберт.
На Севу завели дело: сокрытие доходов, обналичка.
Нонна с черной тоской в душе слушала эти проклятые слова, которые погубили ее отца и этого,  трудолюбивого человека, по-своему, бунтующего против непомерно больших налогов и  попытавшихся их не платить.

После объявления приговора у Севы случился инсульт, несовместимый с жизнью.
«Это лучшее, что он мог придумать,- жестко прокомментировал Роберт».
Нонна магазин и киоски вскоре продала, вернее их продал Роберт, она только подписала договора, деньги забрал Роберт («хватит тебе квартиры»).
После этого у нее был нервный срыв, ночью  мучили кошмары, началась бессонница. Много плакала, понимая, что Севу убил Роберт, а она была соучастницей.  А с ней, что он сделает с ней, тоже убьет?
Два месяца Нонна лечилась у невропатолога и после приема лекарства ложилась в постель, укрывшись с головой. Иногда приходил Роберт, но брезгливо посмотрев на нее, уходил.
Однажды он пришел и, решительно сдернув с нее одеяло, приказал:
- Прими душ, возьми паспорт и трудовую, отвезу в центр занятости, встанешь на учет, вначале будешь получать пособие, а затем что-нибудь найдут.

                ***
Вот так Нонна попала в типографию. Работа отвлекала, мужчины делали комплименты, а для женщин комплименты – бальзам. Работая в типографии, среди нормальных людей, она переосмыслила свою жизнь, поняла, что ее зависимость от Роберта добром не кончится: он продолжал ее контролировать.
Нужно было выйти из-под его контроля, но как? При встрече с ним она говорила тоном, который усвоила, работая в клубе, а в типографии – тоном данный ей природой: тихий грудной голос обволакивал собеседника, и возникало чувство симпатии и доверия к красивой обаятельной девушке с чувственными губами и немного грустными глазами.

Совершенно случайно  появился Боря, смешной, долговязый, влюбленный, пожилой. Она играла им, как кошка с мышкой, не подозревая, что это может быть опасно и опасность была в лице Роберта. Он все «вынюхал» и уже придумал план, как использовать эту невинную игру «сладкой парочки».
Но Нонна больше не хотела ввязываться в авантюры Роберта и то, что он предложил,  было открытое убийство. Роберт «заигрался», потерял контроль над собой. Она знала, что он принимает наркотики, а для этого нужны деньги. В интернете она прочла кое-что о наркоманах и стала бояться Роберта еще больше. Кольцо сжималось. Нет, она не согласится  на Это.

В девять вечера приехал Роберт, с потемневшими глазами и блуждающим взором. Сердце Нонны сжалось от страха и неминуемой беды.
- Приехал, чтобы разработать наш план и определить твое место в нем.
- Я боюсь, я не хочу, - голос дрожал, а глаза были полны слез.
- Боишься замараться? А квартирку как получила? Не выйдет.
- Я продам квартиру, а деньги отдам вам.
- Что-о-о? Да эта квартира копейки стоит, а там… там дом, квартира, издательство… Все… Заметано… Нужно только немного поработать,- и, схватив за бортики халата, подтянул Нонну к своему лицу.
- Нет… не хочу… не мо…
Удар по лицу отбросил Нонну в угол дивана. Кровь фонтаном брызнула из носа.

Роберт буквально содрал с джинсов ремень и стал с яростью наносить удары по спине Нонны, которая свернувшись «калачиком» и, закрыв лицо руками, вскрикивала после каждого удара. Беспомощность  жертвы только распаляла садиста. Неизвестно как долго бы он избивал свою жертву, но высоко подняв руку и, с силой размахнувшись, зацепил ремнем люстру, которая со звоном разлетелась во все стороны, осыпав острыми осколками комнату, садиста и жертву. Опомнившись, Роберт медленно вдел ремень в джинсы и произнес:
- Завтра зайду. Знай, я не упущу такую возможность.
Хлопнула дверь, Нонна повернулась на спину, но от боли вскрикнула и осторожно сползла с дивана. Шатаясь, пошла в ванную и приложила мокрое полотенце к кровоточащему носу и распухшей щеке.
Кое-как остановив кровотечение, легла на живот и, сотрясаясь всем телом, стала рыдать, прижимая холодное мокрое полотенце к лицу. Боль заглушила страх, унижение. Она скулила как собака, повторяя: «Вова… Вова… на кого ты меня оставил…, - и опять, - Вова… Вова…».

Так и уснула, беспокойно вздрагивая и прижимая мокрое полотенце к лицу.
И вдруг, сквозь сон, или во сне явственно услышала голос: «Ты свободна, солнце… Ты свободна…».
Нонна проснулась. Голос был Вовы, несомненно, его. Но его нет, совсем нет. Нонна была одна, без опоры, защиты, без надежного мужского плеча. Она беззвучно заплакала и, даже не пытаясь уснуть,
подошла к окну, оперлась о подоконник и посмотрела в темную ночь. В голове мелькнуло: «Если нет выхода, то один всегда найдется», - и посмотрела на головокружительную высоту восьмого этажа.
Затем перевела взгляд на комнатные цветы, которые уныло опустив листья, словно нищие, просили подаяния: «…Воды… воды…».
Нонна, с трудом передвигаясь, принесла воду и полила цветы. Из головы не выходил голос со словами:
«Ты свободна, солнце».
Она опять легла на диван и стала ждать рассвета.

Утро было пасмурным, небо серым, но самое удивительное было спокойствие  Нонны: ушел страх.
Озабоченность заключалась в том, чтобы скрыть следы побоев.
В типографию пришла минута в минуту. Проходя мимо юротдела, услышала взволнованный голос  Стаси – студентки- юриста, которая проходила практику в типографии.
- Лидка, сообщаю новость: Роберт Васильевич разбился.
Пауза.
- Господи, который читал у нас  гражданское право.
Пауза.
- Вот тебе и не может быть. Вечером. В десять или одиннадцать часов. Все всмятку.
Пауза.
- Сказала Маруся, ее мать в тот вечер дежурила на «Скорой». Информация достоверная.
Пауза.
- Какая больница? Я тебе повторяю: всмятку. И машина, и водитель.
Пошатываясь, Нонна дошла до своего стола и опустилась в офисное кресло. Она не чувствовала боли в избитом теле, в опухшем лице.
«Вова, ты услышал меня, Вова. Ты защитил, спас меня».

Нервы сдали, ей стало плохо, но она не могла даже выпить воды: болела скула так, что нельзя было открыть рот. Зашел начальник, увидел позеленевшую Нонну с опухшей щекой, спросил о ее самочувствии. Она пробормотала: «Зубы», - и подперла рукой распухшую щеку.
- Так почему сидите? Немедленно в поликлинику. Ульяна, вызови такси.
Нонна с благодарностью посмотрела на начальника и пошла к выходу, а он, озабоченно покачивая головой, пробормотал: «Работнички», - и включил компьютер.

Нонна ни в поликлинику, ни домой не поехала. Она отпустила такси возле собора и, волнуясь, вошла в него. Купила свечи, заказала литургию о упокоении раба Божьего Степана, поставила свечи и упала на колени перед Божьей Матерью. Ни одной молитвы она не знала, но так искренне молилась, так просила заступиться за нее перед Господом Богом, так просила простить ей грехи.
Она так долго молилась, так долго рассказывала  Пресвятой Богородице о всех своих страданиях, что обессилев еле встала с колен.
Вышла из собора и почувствовала, что на нее сошла благодать. Раньше она не понимала этого слова и только теперь поняла, что такое благодать.

                Глава  13

После ухода бабушки, Дана обо всем (утаив некоторые детали), рассказала матери, и в первый раз мать и дочь закурили вместе. Выплеснув  все отрицательные эмоции, Дана  устало потянулась и неожиданно уснула, прикорнув на диване. А Лукерья, сузив и так заплывшие жиром свои свинячьи глазки, крепко задумалась. Задумалась зло, медленно накапливая смертельный яд, который, как кобра, выплюнет обидчику, посягнувшему на ЕЁ Деньги. Вначале молнией блеснула ревность, но она была напрочь заглушена жадностью, слепой, безрассудной, которая во много раз опаснее любой ревности. Рассказ дочери не нагнал страха за свою жизнь, она боялась только за свой дом, издательство, за Деньги, которым она как богу бессознательно молилась с детства и всю свою жизнь, и которым была готова принести на жертвенник все то, что помешало бы дальше веровать в них. Мысли тяжело копошились в голове, тяжело сменяя одни других, они были похожи на маслянистую липкую массу, и их нельзя было стройно выстроить. Из титанического мыследуманья Лукерья извлекла одно: развода быть не должно, не допустить, любой ценой, затаиться, выждать… любой ценой…

         Разволновавшись, Лукерья не заметила, как съела суп, картофельное пюре с двумя котлетами, запила все кефиром и аппетитно хрустя яблоками стала морщить лоб, - признак усиленной работы мозга. Через полтора часа лоб разгладился – решение принято. Утром она отправилась к своей тете Кате. Забыв поздороваться, Лукерья мрачно посмотрела на тетку, как будто та была виновата во всех ее бедах и несчастьях, и, грузно бухнувшись на диван, обреченно произнесла:
- Изменяет, гад. Нашел в типографии молодую каланчу, Нонну. Да ты видела ее, помнишь, я просила тебя заявку отнести, когда у меня был грипп.
Тетка охнула, и, приткнувшись рядом с племянницей, повернула к ней лицо с моментально покрасневшим носом, трагическим голосом спросила:
- Откуда ты знаешь?
- Данка сказала.
- Что же делать? Что делать…, - совсем растерялась старая дева, не имевшая опыта с мужчинами, а тем более, с «гадами».

- Надо его развеять, отвлечь, надо, чтобы он отдохнул, - хладнокровно констатировала Лукерья, - а то он только и знает, дом да работу, а мужик он и есть мужик, ты же, наверное, слышала по телевизору, что все они полигамны и одной женщины им мало, - и заметив неподдельное смущение на лице тети, скороговоркой закончила, - ну, короче, так природой задумано.
Тетка еще больше растерялась, захлопала глазами с хронически красными веками и стала тщательно приглаживать свои жидкие волосы.
- Но как, - еле выдавила из себя и покорно сложила руки на коленях.

- Очень просто. Надо съездить в субботу в лес, за грибами, ты же знаешь, как он любит грибы. Походит по лесу, подышит свежим воздухом, а там видно будет… Но инициатива должна исходить от тебя…
- Поняла, поняла… вроде ты ничего не знаешь, - и согласно затрясла жидким хвостиком волос, восхищаясь выдержкой и мудростью племянницы.
- Именно…ничего не знаю, - задумчиво повторила Лукерья. – В общем так, сегодня вечерком позвони, часиков в девять, я трубку брать не буду, и изъяви желание. А завтра опять позвони и настойчиво попроси.
- Поняла, поняла, - и опять затрясла головой.
- Вот и ладненько.
- А Дана? Она тоже поедет?
- Нет. Она в субботу уезжает в  Крым, у ее однокурсницы парень отказался ехать, поссорились, вот она и пригласила Дану, не пропадать же путевке.
- А занятия, - робко спросила обеспокоенная тетка, обожавшая до умопомрачения внучку.               
- Две недели… Это немного, тем более, что конспекты она не пишет и я ей всегда их ксерокопирую.

               
                Глава   14

Аникин приехал в больницу к Костенко в конце рабочего дня. Пока добирался городским транспортом, размышлял о полученной информации от Нонны и о самой Нонне. Смутно вырисовывалась какая-то абсурдная картина, но за абсурдом где-то скрывалась истина. Где?
Приехав в больницу, не застал больного в палате, он зашел к врачу, кабинет которого был напротив палаты и ознакомился с историей болезни.  Выяснилось, что была съедена смертельная доза грибов, но спасло то, что обратился  пациент вовремя, при первых признаках отравления.   Выйдя от врача, Аникин обратился к медсестре помочь найти Костенко и она окликнула сидящего на подоконнике мужчину, который резво приблизился к Аникину.

Несколько растерявшийся пациент вначале не мог сообразить, что требуется от него, но когда услышал, что его падчерица находится в реанимации, и ее жизнь висит на волоске, побледнел.
Два часа бился Аникин с Костенко, чтобы прояснить, кто мог отравить девушку: мать или отчим.
На том, что Костенко сам пострадавший Аникин решил не зацикливаться: это не снимает с него подозрения. Со слов Костенко, его жена очень торопилась и не ела грибы. У нее была назначена встреча с автором, и она опаздывала. Аникин понимал, что Костенко не хочет, чтобы от него было услышано, что он подозревает Лукерью в отравлении, но и не хочет, чтобы Аникин  подозревал его, так как он жарил грибы.   Уставший, он не уехал домой, а зашел в отделение и узнал, где находится шашлычная и клуб: места работы Нонны до типографии. И только тогда  отправился домой, решив, что обмозгует,  и взвесит всю полученную за день информацию и наметит линию дальнейшего действия.
                ***               
               
Аникин медленно поднимался по лестнице – опять лифт не работает -  на третьем этаже его чуть не сбила Аленка, вихрем несущаяся вниз. Ухватив соседку в охапку, Аникин сердито произнес:
- Меня чуть не сбила, да и себе могла шею свернуть, - и отпустил, слегка тряхнув в воспитательных целях.
Аленка не стала спускаться, а громко стуча, почти солдатскими ботинками, потащилась за Аникиным, пошмыгивая носом,  означающее, что у нее проблемы.
- Коль, а Коль, а у меня комп не фурычит.               
- Что, опять клавиатуру чаем залила, или теперь пирожными залепила?
- Н-нет. Он сам. Просто так.               
- Просто так ничего не бывает.
- Коль, ну зайди, посмотри.
- Ладно, зайду через час, - не удержался, пожаловался, - я даже не обедал, а сейчас время ужина.

И уже у своих дверей, повернулся к Аленке и озабоченно спросил:
- А, ты, куда в такую темень собралась?
- Да я в соседний дом, к Машке.
- Т-та-ак, я тебе уже говорил, что с наступлением темноты сидеть дома? Говорил? Что молчишь?
- Да, - выдавила из себя Аленка совсем не раскаявшимся голосом.
- Говорил, что наши два дома образуют как бы аппендицит и очень удобны для совершения разбойного нападения?
- Да.               
 - А ты знаешь, что в начале октября здесь было вырвано из рук пять сумок и одна жительница нашего дома лежит в нейрохирургии с черепно-мозговой травмой от удара трубой. Но они шли с работы, им необходимо было идти вечером по темноте, а тебе?
- Коля, но ведь сейчас поставили фонари, и у меня нет сумки.
- Ладно, поговорю с твоей мамой.
- Коль, не надо. Я больше не буду.
- Егоза…, - и захлопнул дверь перед стоящей с виноватым видом Аленкой. Но как только захлопнулась дверь, она показала язык и вприпрыжку побежала вниз по лестнице, к Машке.

    Соседями Аникиных была семья военных – глава семьи Домушев Филипп Мартынович, полковник военизированной пожарной части был человеком мягким и даже в душе пугливым, что он тщательно скрывал от окружающих; как он дослужился до столь высокого чина – загадка.  Дома его не было не видно не слышно, да и дома он бывал редко. Его верная «половина» - Валерия, работница торговли –
в центральном универмаге «стояла на посуде» - была, напротив, женщина волевая, напористая, с хорошо поставленным, благодаря торговле, голосом. Третьим членом семьи Домушевых было их взлохмаченное, неорганизованное чадо – Аленка. Обе семьи жили дружно, вместе возвели перегородку, «откусив» значительную часть общей лестничной площадки, кстати, послужив примером для остальных, у кого позволяло расположение входных дверей квартиры. Незаконно полученную, но и не запрещенную, площадь обустроили: два кресла, журнальный столик, зеркало, бра; на пол положили яркое синтетическое покрытие, стены оклеили оранжевыми обоями плюс зеленый искусственный плющ. Когда открывалась наружная дверь, то посетитель, в любое время года,
попадал в яркий летний уголок. 
 
Соседки частенько, особенно по вечерам, о чем-то шушукались, сидя в удобных креслах и попивая чаек со всякими печеными вкусностями, несмотря на пышность форм обеих. Часто чаепития перекочевывали на чью-либо кухню и завершались «легким» ужином на ночь.
Любимой темой обеих мам были разговоры о детях, и ставшей привычной, шутка о том, что как только Аленка подрастет, то выйдет замуж за Аскольда, потому что ни один, ни другая больше никому не нужны. Эти разговоры велись обязательно в присутствии «чад». Аленке нравилась такая постановка вопроса: на правах «невесты» она приходила к Коле, чтобы он  «помог» решить задачу, исправить компьютер, найти какой-то необходимый ей сайт и «скачать» оттуда информацию. Аскольд ворчал, но знал, что Аленка не отцепится, пока не добьется своего; обращал внимание на свою малолетнюю соседку ровно столько, сколько и на ее кошку Муську.

                ***               
Часов в десять, после совещания у Зайца, Аникин подъехал к шашлычной. Место было живописное, но глухое. Неизвестно почему, но подходя к цели прибывания, он интуитивно почувствовал, о зря потерянном времени. Действительно, шашлычник был молодой парень, а не армянин, с которым работала Нонна. Армянина убил бомж, которого тот из жалости подкармливал. С целью ограбления, констатировал юноша, нанизывая мясо на шампуры.   
В клубе его тоже ждало разочарование: у Лиды, девушке, с которой в паре работала Нонна, был выходной. Так, несолоно хлебавши, Аникин вернулся в отделение и стал перелистывать дело о убийстве шашлычника. Конечно, убийцу не нашли, опрос бомжей ничего не дал. Одним словом, «висяк».  Но Аникин продолжал, снова и снова листать дело, не читая, а раздумывая о том, что психологический портрет красавицы Нонны приобретает зловещий вид, обрастая труппами. Но что-то здесь не так. Уж больно все лежит на поверхности, да и Нонна держится именно, как потерпевшая, а если считать ее биографию правдивой (кто ж представит себя в черном цвете),  то  вины ее в их 
гибели нет. Так Аникин уговаривал себя, не веря своим же доводам. Нет, надо еще раз побеседовать с
Нонной, чего-то она не договаривает.

                Глава 15

Когда Костенко вернулся в палату и лег на больничную койку, которая в создавшейся ситуации была для него роднее родных, то опять (в который раз) «прокрутил» в памяти события вчерашнего, да и предыдущих дней. Но память что-то пропускала, какие-то незначительные детали держала в уме, но реальной картины не было. Пришла медсестра сделала укол и успокоенный тишиной больничной палаты Костенко со спокойной совестью уснул.   
В народе говорят,  «утро вечера мудренее», и не зря говорят. В шесть утра, еще спящему Костенко, кто-то из персонала сунул под мышку градусник. Прохлада градусника прогнала сон, и пациент вспомнил, что он что-то не додумал вчера. Что? Приходил мент, сказал, что Данка в тяжелом состоянии, в реанимации – отравление грибами. Намекал на умышленность. Но у него алиби, и кроме того он тоже пострадавший.
Напрягая мозг до головной боли, Костенко почти восстановил картину поездки за грибами и подозрительное поведение Лукерьи.  Но мозг не мог все знать в деталях, он мог только путем логического анализа и сопоставления фактов дать схему происшедшего события.
 А дело было так: в субботу, еще затемно (уболтала таки старая тетка упиравшегося зятя) все трое, не совсем проснувшись, отъехали в сторону леса на «рабочей» машине. Ехали быстро, чтобы успеть пораньше других грибников. Не замечая красот леса, все трое увлеченно разгребая полками листву, периодически наклонялись и, срезав притаившийся гриб бережно укладывали его в корзину.
Костенко ушел далеко вперед, а тетя Катя, боязливо оглядываясь по сторонам и стараясь держаться поближе к племяннице, без конца бормотала что-то себе под нос. Складывалось впечатление, что она приманивает к себе грибы. Иногда она срывала пластинчатый гриб и прирысив к Лукерье, наставляла:
- Видишь, Лика, это не сыроежка, это ядовитая поганка, не бери… Именно под зеленую сыроежку чаще всего «маскируется» бледная поганка: такая же зеленоватая, на тонкой ножке. Только у сыроежки ножка у основания зауженная, а у поганки с юбочкой, мощная, шарообразная. Именно «сыроежки»-поганки бывают фатальной трапезой для некоторых любителей грибов.

Все эти познания Катерина вычитала в газете «Бабушка» и теперь гордая своими знаниями старалась блеснуть ими перед племянницей.
Лукерья долго разглядывала гриб, стараясь убедиться в том, что он ядовит, и с безразличным лицом продолжала поиск.
В этот день охота была удачной, и еще не наступил полдень, как корзины были полнехоньки пахнущим лесом, землей и чем-то необъяснимо волнующим.  Так как всем, по разным причинам, хотелось быстрее вернуться домой, то охотники за грибами, не мешкая, тронулись в путь. В машине тетка и племянница отделили часть грибов, которые Лика возьмет домой, чтобы Костенко приготовил грибы в сметанном соусе, а остальные тетя Катя законсервирует.

Оставив  тетю Катю в ее кухне наедине с грибами, супружеская чета прибыла к себе домой.
- Лика, я сам переберу грибы и пожарю, а ты отдохни, - непривычно нежно проворковал потенциально неверный супруг.
- Хорошо, дорогой, я приму ванну, а затем сменю тебя на кухне, пока ты будешь мыться, - в тон ему откликнулась горлица, и сдерживая гнев, замешанный на ненависти с изяществом бегемота опустилась в голубую (от морской соли) воду ванны. Через 15 минут она зашла на кухню,  и шумно по-мужски, втянув в себя воздух, воскликнула:
- Как вкусно пахнет!
- Так кто готовит, - весело откликнулся Костенко и приобнял, раньше он никогда этого не делал, потенциально обманутую жену.
Лукерья проворно чмокнула его в подбородок (в губы не получилось) и ласково произнесла:
- Иди мойся, а я буду помешивать. Ты сметану положил?
- Да, блюдо почти готово, через 5 минут можно отключать, - и, насвистывая, закрылся в ванне.

Лукерья, с небывалым проворством, быстро вытащила из-за мусорного ведра небольшой полиэтиленовый пакет с грибами и, торопливо  нарезав, положила на раскаленную сковороду, предварительно освободив для них небольшую площадь, а затем прикрыла  почти приготовленными грибами, и, отвернувшись к форточке, закурила.
Когда Костенко вышел из ванной чисто выбритый, не в меру душистый, с гладко прилизанными волосами, то на кухне никого не было, и только густой аромат жареных грибов тревожил обоняние.
Красиво сервировав стол и разложив грибы на две тарелки, столько же  оставив в сковороде для Даны и, на случай, если зайдет тетя Катя,  посмотрел на часы, слегка улыбнулся своим мыслям (что не ускользнуло от тяжелого взгляда Лукерьи, стоящей в дверях кухни и наблюдавшей за манипуляциями мужа), попробовал ароматное блюдо: «Восхитительно».

- Что ты сказал? – и Лукерья пододвинула поближе к себе тарелку с грибами.
- Я сказал, что не хватает Даны со своей садисткой шуточкой.
Дана всегда, когда на столе были грибы, лукаво произносила: « И где это ты взял рецепт приготовления таких замечательных грибов». И сама себе отвечала: «Из детектива».
Все, кроме тети Кати, смеялись.
Откусив кусочек хлеба, и поднеся вилку с грибами ко рту, Лукерья всполошилась.
- Господи ты, Боже мой, ведь я совсем забыла, что у меня встреча с автором, - и выскочив из-за стола, за которым Костенко с аппетитом уплетал грибы, побежала одеваться. Уже в дверях скороговоркой произнесла:
- Дана собрала сумку и ушла к подруге, они вместе сегодня уезжают в Крым, а меня не жди, я буду ночевать у тетки, надо помочь с грибами.
Костенко, еле сдерживал радость (не надо торопиться домой и выдумывать небылицы!). Лукерья чувствуя настроение мужа, который так и не стал ей родным,  хищно блеснула узкими глазками и, скосив глаза на пустую тарелку, растянув губы в саркастической улыбке, произнесла голосом, в котором прорывались сатанинские нотки:
- Приятного аппетита.
- Спасибо, - откликнулся Костенко с нескрываемой радостью.

Услышав стук закрывающейся двери, с облегчением вздохнул и, положив из сковороды добавку грибов, неожиданно представил изменившееся лицо Лукерьи и медленно перевел взгляд на нетронутую тарелку с грибами жены. А ведь, чтобы их съесть с ее аппетитом и манерой принятия пищи, потребовалось бы не более минуты.
«Нет, что-то не так».
Мозг программиста мгновенно прокрутил последние события, включая напряженную интонацию в голосе Нонны,  и согласившуюся в субботу «покататься» с ним на машине,  изменившую свое отношение к нему Даны, странно  подобревшую непривычно ласковую в обращении жену, незапланированную, почти пожарную, поездку за грибами и эта нетронутая тарелка с ароматным, может быть смертельным блюдом. «Абсурд…», но страх за собственную жизнь оледенил все члены и он, поспешно переодевшись, поехал не на свидание, а в больницу, постоянно прислушиваясь к себе. Признаков отравления не было, но ведь еще рано. 
 
Нерешительно потоптавшись возле машины и пытаясь обуздать  разыгравшееся воображение, Костенко еще раз прокрутил в мозгу  события последних дней, и буркнув: «Береженого бог бережет», открыл дверь больницы.
В приемном покое, сделав болезненную гримасу, сказал, что ему плохо, подозрение на отравление грибами. Медперсонал, к которому уже две недели поступают пациенты с отравлениями лесными гостинцами, не мешкая, занялись Костенко. Госпитализировав, его промывали, кололи, ставили системы, и только на второй день он узнал, что подозрения были не беспричинными, и, на сей раз, только врожденная осторожность спасла ему жизнь.
               
                Глава 16

В бухгалтерии   типографии запарка: вначале (почти месяц) болела главный бухгалтер, теперь заболела  бухгалтер, у кассира заболел ребенок. Директор, в помощь бухгалтерии, выделил Нонну: девушку толковую, сообразительную.
Сегодня «разгребали» налоговые накладные. В соответствии с последними новшествами, если приобретенный товар был не украинского происхождения, то его необходимо было кодировать и регистрировать, то-есть,  отправлять  по интернету в Киев. Главный бухгалтер, у которой что-то не получалось, ругалась, металась от своего компьютера к компьютеру, за которым работала Нонна, заглядывала на экран, вздыхала, что Нонна не знает бухгалтерии, подсказывала, куда надо войти, чтобы найти нужный реквизит и бежала к своему компьютеру.
Нонна, с бордовыми от напряжения щеками, набирала налоговые накладные на товар украинского происхождения, помечала на листе бумаги нюансы работы программы, что не понимала, мчалась к главному бухгалтеру. Со стороны, посторонний наблюдатель получил бы массу удовольствия, глядя на беготню между компьютерами молодой резвой длинноногой девушки и пятидесятилетней  упитанной коротконогой бабенки, с мелкими семенящими шагами.

В кабинет  заглянула  Стася, практикантка из юротдела: молодая, свежая, словно солнышко заглянуло в заваленный бумагами кабинет.
- Еще не уходите? - счастливым голоском прозвенела девушка.
- Ох, сидеть нам здесь, Стася,  до белых мух. Завал. А ты чего задержалась? У вас вроде авралов не бывает.
- А у меня, Анна Григорьевна, свидание! Так я, чтобы не мокнуть под дождем решила здесь время выждать.
Анна Григорьевна посмотрела в окно.
- Темно. Куда пойдешь одна по такой темноте. Подожди, сейчас муж за нами приедет, он тебя отвезет к твоему милому. Нам ведь еще сидеть и сидеть.
- Нет, нет. Спасибо, Анна Григорьевна, я бегом, через аллейку перебегу, а там светло и люди ходят, ведь еще не поздно.
- Ну, смотри, а то бы муж тебя отвез, - еще раз предложила Анна Григорьевна, погрузившись в ворох бумаг.
Стася накинула на голову капюшон,  по самые брови, и, стуча каблуками модных сапожек, выпорхнула за дверь.

Беготня между компьютерами возобновилась, но стопки бумаг постепенно перекочевывали в папки с соответствующими их назначению надписями.
Только в одиннадцать часов ночи Анна Григорьевна стукнула пухлым кулачком по толстой папке с этикеткой «Налоговый кредит» и произнесла:
- Шабаш. Собирайся, Нонна. Поедем. Павло, где ты там. Мы собираемся.
- Анюта, пять минут, - донесся из глубины коридора густой бас.
Муж Анны Петровны доигрывал с охранником партию в шахматы.
  Поднявшись к себе, Нонна сполоснула лицо и обессилено буквально свалилась на постель. Так крепко и спокойно она давно не спала.

                Глава 17

Утром, в отделении, на пятиминутке, Зайцев сообщил, что на территории типографии нашли убитую кухонным ножом в живот молодую девушку. Оперативная группа на месте совершения преступления.
Предварительная версия – маньяк. Ограбления не обнаружено. Время убийства – восемнадцать сорок пять – девятнадцать. Ручка в руке Аникина треснула пополам. Заяц посмотрел в сторону Аникина и был поражен бледностью его лица. Хотел спросить, в чем дело, но промолчал.
- Аникин, ты был в типографии?
- Да.
- Сейчас  съезди туда, поговори с вахтером, опроси сотрудников. Может быть, кто-нибудь из сотрудников  или кто-то из посторонних находился  в это время в здании.

А ты, Огурцов, займись расследованием убийства,  за консультациями обращайся к Аникину, он там уже был и, наверное, кое-кого знает - и вздохнул, заведома не веря в успех мероприятия. - Аникин, когда я получу отчет о завершении расследования по грибной охоте.
- Не знаю, с матерью пострадавшей обширный инфаркт, она в больнице. Следы на пакете с поганками ее.
- Ну и бытовуха, а ведь интеллигентные люди. Ладно, свободен.

Не дожидаясь городского транспорта,  Аникин тормознул такси и через семнадцать минут был у ворот типографии. Почти бегом пересек двор и буквально ворвался в коридор типографии, в котором небольшими группами стояли взволнованные сотрудники, а главный бухгалтер, энергично размахивая руками, рассказывала о вчерашнем вечере. Несколько обособленно стояла Нонна.
Аникин облегченно вздохнул. Нет, так много детективов читать нельзя, он скоро по полету мухи будет определять наличие преступления. Псих! Лечиться надо, а не в розыске работать.

                Глава   18
               
  Сознание Лукерьи балансировали между бытием и небытием. Состояние больной было крайне критическим. Обширный инфаркт. По иронии судьбы она лежала в той же больнице, что и Дана, состояние которой все меньше и меньше давало шансов на жизнь.
В минуты просветления перед глазами Лукерьи мелькали одни и те же моменты ее преступления.
После поспешного бегства из собственной квартиры, в которой она хладнокровно добавила ядовитые грибы в сковороду с ароматным блюдом,  Лукерья  поехала в офис.
Приехав в офис, села за свой стол и закурила. Никакая встреча у нее не была запланирована, и делать было решительно нечего. Ехать к тете Кате тоже не хотелось: грибы, рассол… Фу,какая гадость, нет это не по ней. Вот взять баночку маринованных грибочков зимой, да с картошечкой, это да, но мыть, чистить, париться на кухне, это не для нее. От гастрономических мыслей захотелось есть. Включила чайник, и, достав из холодильника сыр, колбасу и наполовину опустошенную коробку конфет, спокойно стала насыщать свой подлый по природе организм. Ее не мучили угрызения совести относительно мужа, она его уже вычеркнула из жизни. В ней преобладало животное начало и, убрав то, что мешало ее жизни, она об этом тут же забывала.

Утолив голод, включила телевизор и преспокойно стала смотреть сериал, таская конфеты из коробки, пережевывая их как хлеб. Так и не уловив сюжета сериала, Лукерья выключила телевизор и прилегла на диван, который не соответствовал ее габаритам, но она подставила под ноги стул и таким образом разместила свое ожиревшее тело. Сон окутал ее липким туманом: она пыталась отогнать видение, которое наклонялось над ней и дышало в лицо холодом. С трудом открыв отяжелевшие веки, почувствовала холод, струившийся из открытой форточки, и поехала к тете Кате.

Дверь ей открыла раскрасневшаяся, растрепанная, с провалившимися глазами и темными кругами на лице, тетка. Она устало улыбнулась, что должно было обозначать радость и показав на батарею перевернутых вверх дном банок с грибами произнесла: «Думала не управлюсь, но уже все грибы переработала. Глаза боятся, а руки делают». Они вдвоем перенесли банки  в кладовую, убрали кухню и сели ужинать. Лукерья выпила только чай с кексом и сославшись на усталость пошла укладываться  на теткину кровать. Засыпая, слышала, как тетка, поминутно вздыхая, стелила постель на раскладушке.
                ***
Ночь Лукерья провела беспокойно: духота, комары, храп тетки и, съеденное  «на сон грядущий», не дали насладиться Морфеем. Тревожные мысли, дремавшие днем, в ночной тишине приобрели форму Страха. Вспомнила, что остатки ядовитых грибов, в отдельном пакете, машинально бросила в мусорное ведро. Вдруг следователь (?) обнаружит  пакет… Но почему следователь… По телевизору каждый день в «Новостях» передают об отравлениях… Но  Страх разоблачения, усиленный ночной тишиной, беспокоил толстокожую Лукерью и с наступление рассвета, обезумев от собственных подозрений  и возможности их осуществления, подхватил ее с мягкой постели. Растолкав тетку и бормоча о каких-то неотложных делах, потащила заспанную, но одетую «по-праздничному» старую деву (которая не позволяла себе даже мусор вынести «неодетой», а вдруг Судьба, шутила  Дана) к себе домой. Утро было ранним и Лукерья, не обращая внимания на светофоры, быстро очутилась у подъезда своего дома.  «Фольсвагена» у подъезда не было. 
    
Подойдя к двери своей квартиры, Лукерья боязливо оглянулась – ни души.
Стараясь не звякать ключами, открыла входную дверь и стремительно влетела в кухню и, схватив злополучное ведро, с несвойственной ей  проворностью, ринулась в прихожую, но истошный крик тетки остановил ее. «Старая дура, перебудит всех соседей, надо заткнуть ей рот». С полным мусорным  ведром и кривой усмешкой, а затем сделав озабоченное лицо вошла в гостиную.
- Лика, Лика…- причитала перепуганная тетка, которая стояла на коленях перед корчившейся на коленях посиневшей внучкой.

Окаменев, Лукерья тупо водила водянистыми глазами по комнате, не в силах сдвинуться с места.
Первой вышла из оцепенения тетя Катя: тяжело ступая, она набрала номер «Скорой помощи», но не могла внятно назвать ни адрес, ни фамилию внучки. Лукерья выхватила трубку из дрожащих старческих рук, машинально передав ей ведро, и сбиваясь продиктовала адрес и необходимые данные дочери. Затем они переложили, почти бездыханное, тело на диван и пятнадцать минут ожидания «Скорой помощи» показались им вечностью.
И провал… Затем опять просветление  и опять та же картина.

                Глава 19

Аникин методически обошел всех работников типографии: никто ничего не знал. Зашел к Нонне.
Она сидела потупившись и что-то чертила карандашом на бумаге. Увидев Аникина, подняла на него глаза, полные тревоги; он перевел взгляд на чайник.
- Чаю хотите, - сообразила Нонна.
- Да, - коротко ответил Аникин, наблюдая за легкой дрожью рук Нонны.
И опять подозрение, и опять догадка.
Не дожидаясь вопроса Аникина, Нонна произнесла:
- Я ничего не могу добавить к словам главного бухгалтера.

Аникин молча, боковым зрением,  наблюдал за неверными движениями рук Нонны (пролила на стол чай, наливая себе в чашку, не могла найти чайную ложку, которая лежала рядом с ее чашкой).
Молчание затянулось, отхлебнув чай произнес:
- У нас дело по наркоторговле не закрывается, рыщем где нужно и не нужно, может быть зацепимся за какую-нибудь ниточку. Вчера был в клубе, где работает Лидия,  в день убийства она была в зале, может быть вспомнит что-нибудь новое. Но у нее выходной, зайду сегодня вечером.
Задать вопрос Нонне о том, что она тоже  недавно работала в клубе, он не решился.
Нонна молчала. Затем встала и подошла к окну, оперлась о подоконник.
- Стасю убили  по ошибке. У нас с ней рост и фигуры почти одинаковые, куртки тоже, только цвет разный, но ведь в темноте цвет не виден.

Аникин внутренне напрягся.
- Не фантазируйте. Это маньяк.  Убийство кухонным ножом, непрофессиональное убийство.
Нонна повернулась к окну и ногтем поцарапала стекло.
- Мне кажется, за мной следят, я не вижу, но чувствую. И по аллейке я одна хожу, иногда после работы сижу на средней скамейке, под липой. Стасю убили возле средней скамейки.
- Нонна, если хотите, мы вам выделим охрану.
Она вымучено улыбнулась.
- Круглосуточную?
- Да.
- Спасибо, но если это не плод моего воображения или господина Страха, то это только усугубит ситуацию.
Аникин встал и спокойно произнес:
- Спасибо за чай, визитка моя у вас есть, я всегда приду на помощь.
- Надеюсь, помощь не понадобится, но за заботу благодарю.      
                ***
Потоптавшись в коридоре, Аникин зашел к вахтеру.  С безучастным лицом, но с клокочущим гневом в душе, листал  журнал прихода и ухода сотрудников типографии.
Нет в жизни справедливости,  бурлило внутри,  один раз за год подвернулось дело с отравлением, убийством и его у него почти отобрали, вернее отобрали убийство, «бытовуху» оставили. Копайся Аникин в семейных дрязгах, больше ни на что ты не способен. А может быть отравление и убийство взаимосвязаны. Стоп! Что ты подумал? Да нет, не может быть. А что сказала Нонна? Она сказала, что девушку убили по ошибки, вместо нее. Бред сивой кобылы, но… это тоже может быть версией.

А какую предварительную выдвинули версию? Огурцов   выдвинул версию ошибочного убийства, случайного. А какие улики?  Пока, улика одна единственная – кухонный нож. Ну что ж, допустить можно, но ведь надо доказать. Вот по этому пути и пошел  Огурцов: выискал работницу похожую на жертву. Рост, возраст, прическа почти совпадают. Вот именно, почти. Почему? Да потому, что «двойник» - женщина дважды рожавшая, но допустим, под верхней одеждой не определишь – худая или «в теле». Ну сидит ее бывший муж в тюрьме, а она живет в гражданском браке с другим. Но, во-первых ее муж не уголовник, а расхититель государственного имущества, во- вторых, заявление о разводе они подали, когда он был на свободе, можно найти и в третьих, и в четвертых и т.д.

Спрашивается, зачем ему убивать свою бывшую жену  и сиротить двоих своих детей. Бред. Но версия отрабатывается. Размышляя таким образом, Аникин  продолжал листать журнал прихода и ухода сотрудников. Пирогова, странно, но он ее не опрашивал, а ведь она практически последней, за исключением бухгалтерии, покинула здание типографии. Пока Аникин расспрашивал о Пироговой, в здание, запыхавшись, буквально вкатилась не женщина, а булочка; маленькая, толстенькая, кругленькая от пуховика, с улыбчивым лицом, с короткими ножками и ручками и пухленькими пальчиками. Она недавно родила третьего ребенка, но продолжала работать курьером, без оформления
(иначе лишат пособия), как ей оплачивали ее неблагодарный труд, известно только директору.
Все эти сведения Аникин почерпнул у вахтера, который не забыл сообщить ему о том, что в типографии ее ласково зовут «пончиком», и как только Пирогова появилась в дверях типографии, он ее окликнул.  Аникин представился.
- Люба, я не знаю вашего отчества…
- Ой, да ладно, - мягко махнула ручкой курьер.
- Люба, я посмотрел журнал прихода и ухода сотрудников и отметил, что вы ушли из типографии за пятьдесят пять минут до убийства.

Лицо с ямочками на щеках постаралось сделаться серьезным, но строение приподнятых уголков губ все равно придавало ему слегка улыбающееся выражение.         
- Да, я знаю, - поспешно ответила «пончик», и вопросительно взглянула на Аникина.
Глядя поверх ее головы, он безразлично спросил:
- Вы не встречали на аллее кого-нибудь подозрительного?
- Нет, - поспешно ответила Люба.
Аникин вздохнул и тем же отсутствующим голосом продолжал:
- Не волнуйтесь, сядьте и напрягите память. Может быть, вы видели собачку, выгуливаемую кем-то или… подростка, нам важны любые сведения.

Люба улыбнулась и сказала:
- Нет, собачку я точно не видела, я их боюсь, и если бы видела, то обязательно запомнила, и подростка тоже, вообще никого не видела. Аллея была пустой.
Аникин молчал, но что-то не разрешало ему отпустить Пирогову, как будто это был единственный шанс к разгадке. Но ведь у Огурцова есть  версия и он ее отрабатывает, а он, Аникин, свое дело сделал: опросил сотрудников, но слова Нонны застряли в его мозгу и, понимая их абсурдность, он не мог избавиться от них.
- Люба, еще раз напрягите память и как в замедленной  съемке представьте:
вы выходите из типографии, спускаетесь с крыльца по ступенькам, придерживаетесь за перила, пересекаете двор, направляетесь к аллее, механически взглянув в ее глубину. Пусто. Слева первая скамейка, никого, вторая, возле которой нашли пострадавшую (чтобы не пугать Любу, он не произнес слово «трупп»), пусто, третья …
- На третьей, - перебила Люба, - тогда сидел бомж … или бомжиха, - неуверенно закончила фразу Люба.
Тем же бесцветным голосом, но переведя глаза на поверхность старого потрескавшегося стола, Аникин спросил:
- Рядом стояла сумка или пакет, ну как бомжи, они все носят с собой.

Люба наморщила свой хорошенький носик-пипочку и виновато произнесла:
- Я не видела.
- Это неважно, - утешил ее Аникин.- А если подумать, ведь вы шли, глядя вперед себе под ноги, уже было не очень светло, время ведь почти зимнее, вы боковым зрением случайно не заметили обувь, брюки, ну чтобы, мимоходом, определить мужчина или женщина.
Носик опять сосредоточенно сморщился и Люба неуверенно произнесла:
- Нет,  обувь была не мужская, не знаю какая, но не мужская, и брюк я не заметила. Наверное, это была бомжиха. Она сидела, низко опустив голову, это я заметила. И такая истощенная, мне показалось, - неуверенно добавила Люба.
- Спасибо, Люба, - произнес Аникин, я зайду завтра, чтобы вы подписали протокол опроса. Да не бойтесь, я всех опрашиваю. Работа, - и вздохнул.
«Ничего подписывать ты не будешь, я ведь не имею права проводить опрос, это дело Огурцова,
а не мое».
   
Аникин заехал в отдел, надо писать отчет об отравлении грибами,  и достал из ящика стола фотографии, сделанные им в квартирах  Горбатовых-Костенко и  Хлюстовой Екатерины Ивановны - тетки. Быстро  разложив их на столе, он механически взял первую попавшу. Это была фотография кухни  Екатерины Ивановны и, думая о Нонне,  рассеянно стал ее рассматривать.  Затем взял вторую фотографию, на ней тоже была изображена кухня, вернее стол и холодильник, стоящие на кухни.  Что?  На столе стояла подставка с кухонными ножами, тесно  прижавшись к холодильнику. Он долго рассматривал все фотографии и так и не написав отчет, пробормотал: «Бред… бред…»  Аникин, по опыту знал, что если не проверит даже самую нелепую мысль, покоя ему не будет.

 Он хотел позвонить Костенко, но вспомнил, что необходимо подготовиться к встрече с Лидией и он, забыв о чае, обиженно остывавшем на тумбочке рядом с  чайником, стал внимательно вчитываться в отчеты о наркотрафике.
В клубе Аникина ждал «сюрприз»: Лидию нашли в комнате отдыха мертвой: передозировка наркотиками, как установили медики.
Аникин даже не удивился, только пожалел, что не пришел утром. О! Эти подозрения и никаких доказательств, никаких фактов.
А убийства? Это не факт? Только тронули дело о наркотиках и посыпались убийства.
Аникин не мог простить себе убийства Лидии. Это он спровоцировал убийцу, наверное, девушка что-то знала, ведь давно работает в клубе и связь у нее была с директором и они могли знать кто им поставляет «товар». А Нонна? Она тоже работала в этом клубе – пусть недолго – а ее связь с Вованом (Бобром) и с Робертом (Крыльцом), а Аганес из шашлычной…

Он был почти уверен, что все эти убийства взаимосвязаны. Предполагал, что Вована отравили. Почему? Может быть испугались, что он «улизнет» с Нонной за границу, ведь он ждал больших денег и обещал ей поездку. Роберта спровацировали на ДТП, а подстраховали взрывом, шашлычник был «свой человек» у Вована и мог обладать некоторой информацией.
« ОНИ» могут  предполагать, что Нонна тоже может знать кое-что и ее убрать. Видно она это чувствует и страхи ее не напрасны. Но как ее уберечь? Как?
А Костенко? Ведь рикошетом и его могут задеть. Что более всего обидно, так это то, что убийства происходят после того, как только милиция заинтересуется кем-либо из них. Вот и Костенко, если следовать этой версии, должен попасть под обстрел.  Кто-то сильно нервничает. И, главное, ведет себя дерзко и безнаказанно. Ясно, считает милицию тупой и продажной.
Надо идти к Зайцу, просить охрану для Нонны: ее очередь.
                ***
Зайцев, с небольшой долей недоуменья, слушал Аникина. Интересная версия и логика в ней есть.
Надо посмотреть медицинскую карточку Бобра, может быть там отметили отравление; ДТП Крыльца
тоже загадочное: полоса была пустой, встречка – тоже. Кто-то слышал взрыв,  экспертиза что-то нашла, но уголовное дело не возбуждали, так как не нашли состава преступления. Ну, Бобра и Крыльца убрали в разное время, отсюда вывод: отработанный материал. О их связи знали в милиции: оба вышли из детдома, но любой знает, что детдом это семья и при необходимости поддерживают друг друга. А у этих не только рыльце в пушку, но и две отсидки у Бобра. За что? За наркоту. 
А эта девица должна что-то знать. Ее надо сберечь. Если допустить, что ничего не знает, но приманкой может быть. Зайцев охрану выделил.
                ***   
Когда Аникин пересекал двор больницы, то увидел, как Костенко подошел к автомобилю и открыл дверцу машины. Аникин свистнул и помахал рукой перепуганному только что выписанному пациенту.  Объяснив Костенко, что тетя Катя не появлялась в больнице, где находились ее внучка и племянница два дня, что наводит на мысль, не заболела ли она, Аникин выразил желание навестить ее. Костенко не возражал и вскоре они были возле дверей квартиры тети Кати. На продолжительный звонок никто не вышел, но дверь оказалась открытой.
Еще в прихожей Аникин почувствовал запах спертого зловонного смрада. Костенко прошел на кухню и открыл форточку.
На диван-кровати лежала безучастная старуха. Она не отреагировала  на приход мужчин; глаза были устремлены в потолок, жидкие волосы растрепались и паклей лежали на подушке; укрыта она была не одеялом, а покрывалом, поверх которого лежали худые морщинистые руки, кисти которых были жилисты и расплющены постоянной работой. На все обращения Костенко она не реагировала.
Аникин, спросив разрешения Костенко, подошел к форточке и закурил – для таких случаев у него некурящего всегда была припасена пачка сигарет – затем взял чашку, бутылку с маслом и, неспеша снял с них отпечатки пальцев. Он понимал всю абсурдность предположений, и разглядывая подставку с набором ножей:  было такое впечатление, что ими не пользовались, но она поменяла свое первоначальное положение, запечатленное на фотографии в момент его первого посещения. В подставке не хватало одного самого большого разделочного ножа. Аникина бросило в жар, но благодаря анемичному цвету лица, на нем ничего не отразилось.

 Сделав фотографию стола с ножами, он забрал в пакет всю подставку с злополучными блестящими жильцами в ней. Абсурдная мысль со вчерашнего дня гвоздем засевшая в его сознании еще больше сверлила мозг. Вернувшись в комнату, где расстроенный Костенко безуспешно пытался достучаться до сознания тети Кати, Аникин еще раз взглянул на худые морщинистые  руки и почувствовал отвращение к квартире, старухе и Костенко. Визит был завершен и вскоре Аникин  покинул квартиру, растерянного Костенко и одинокую старуху.
                ***
Пятница, впереди два дня выходных. Нонну они не радуют. На работе, среди людей, она чувствует себя почти спокойно, а дома… Лекарства не помогают, ей постоянно кажется, что опасность подстерегает ее всюду. Домой ездит на такси, а зайдя в квартиру, вначале постоит, затем осторожно обойдет комнаты, осмотрит шкаф, заглянет под диван, даже кухонные шкафчики и за шторами на окнах  проверит и только затем разденется. Решила: два дня будет сидеть дома, а затем на такси поедет на работу и попросит столяра сделать на ее двери крючок или задвижку, так как замки можно открыть отмычкой. По телевизору она видела, как убийцы спокойно открывают любой замок. Приняв решение, немного успокоилась. Два дня прошли спокойно, в домашних хлопотах: уборка, стирка, приготовление обеда. Будто-бы и живет одна,  а за неделю набегает столько работы, что в воскресный вечер даже устает. Наконец, наступил вечер, спать лягу попозже, что-то нервы опять расходились. Нет, пойду еще раз приму душ, он расслабляет.

Два часа ночи. Зашла в спальню – свет выключать не буду, легла, нет, выключу, будто меня дома нет. Ничего до утра осталось немного. Я что?.. легла в халате?... надо снять. Нет, пусть буду в халате, тем более, что мобильный в кармане. Что это за звук? Она быстро встала и включила свет в зале. От неожиданности вскрикнула. Из прихожей плавной кошачьей походкой вышел мужчина.
- Кто вы? – испуганно крикнула Нонна.
- Тише, не кричи, все равно никто не услышит, - и выключил свет.
Он приблизился к ней и свет уличного фонаря осветил знакомое лицо.
- Аганес, - и отшатнулась.
- Да не бойся, не призрак, живой я. Тебе,  мент доложил, что меня убили.
- Н-нет, я не знала.


- Ну да я разбираться не буду, что ты знала, а чего нет. Вован тебе, наверное, много лишнего наговорил, может ты чего и не поняла, но менты все слово к слову сложат и прощай свобода и не только моя. А как сказал вождь всех народов: «Нет человека, нет проблем».
- Аганес, честное слово, Вова мне ничего не рассказывал.
- Если я буду верить честному слову шлюхи, то что я за мужик?
- Аганес… - простонала Нонна, отступив к стене и прислонясь к ней спиной.
- А Крыльцо? Что и он тебе ничего не говорил, где деньги на наркоту берет?
- Я не знаю такого…
- Знаешь, Робертом себя величал, вошь детдомовская. Ведь вместе делишки обстряпывали. Он тебя использовал на всю катушку. Под кого хотел, под того и подкладывал, да и сам не брезговал… Тьфу…
Но я с ними обоими рассчитался, с Лидкой тоже, про Жорика знаешь. Вот остались ты и твой плюгавый Буратино.
- Что вам от меня нужно? – побелевшими от страха губами, прошептала Нонна.
Еще немного и она упадет в обморок. Нет, падать нельзя, надо сжать кулаки, сильно…
- Самая малость, - убийца хохотнул. – Руки марать о тебя не хочу, ты все сделаешь сама, а уж менты пусть разбираются, им за это деньги платят.
- Что, сама, - позвоночник исчез, и Нонна сползла по стене на пол.
- Ладно, тянуть не будем, - почти миролюбиво произнес убийца. – Ты сейчас встанешь с пола, влезешь на подоконник и прыгнешь вниз. Секундное дело, и ты в мире ином.
- Аганес… я не могу.
- Я помогу тебе, вставай, мне еще надо к дурашке Буратино наведаться. Чтобы концы в воду, - жестко подытожил бывший  шашлычник.
- Аганес, вы православный, я тоже, дайте мне помолиться.
- Молись, только быстро, - бесстрастно произнес убийца,  и Нонна поняла, что надеяться не на кого. Она сложила руки на груди, как бабушка, и стала молиться. Губы ее шептали: «Господи помилуй, Господи помилуй … только эти слова могли вымолвить ее одеревеневшие губы».
- Ну все, вставай, открывай окно.

Липкий, холодный пот выступил по всему телу, скрюченными от ужаса пальцами она дотронулась до ручки окна и … упала, потеряв сознание.
Когда она очнулась в комнате горел свет, руки Аганеса были в наручниках, два крепких парня вели его  к выходу. Он оглянулся, глаза пылали звериной ненавистью.
Аникин продолжал брызгать на нее водой и одновременно пытался разжать рот и влить в него воду.
Нонна постепенно приходила в себя, но дрожь усиливалась, а добровольный медбрат в форме неловко, как маленькую поил из чашки водой, приговаривая: «Молодец, еще глоток».
После очередного, трудно проглатываемого, глотка, Нонна заплакала, затем плач усилился и перешел в истерический.
Аникин  прижал беспомощную, плачущую, только что спасенную им женщину и почувствовал себя настоящим мужчиной, даже больше – средневековым рыцарем, вырвавшим даму сердца из рук убийцы.
                ________________
Оставив Нонну с одним из сотрудников,  Аникин поехал в издательство, где  тоже ждали убийцу. Аникин до сих пор удивлялся, как ему удалось убедить «Зайца» выделить охрану Костенко. Ему казалось, что  начальник слушает его версии с недоверием и даже не скрывает этого. Мало того, что они оснастили «прослушкой» квартиру Нонны и арендовали пустующую рядом, так еще и какому-то непонятному «субъекту» выделяй охрану. Но в управление прислали двух студентов на практику, вот «Заяц» и расщедрился.
Костенко трясся от страха и глазами побитой собаки смотрел на Аникина. Три дня (которые показались Костенко вечностью) были безрезультатными.

В ночь с пятницы на субботу Аникин был, как охотничья собака: ноздри раздувались, глаза зорко осматривали все вокруг. Манекен лежал на диване, скорчив длинные ноги, голова наполовину была скрыта под курткой Костенко. Перед уходом (считал важнее свое присутствие рядом с Нонной) Аникин еще раз взглянул на манекена. Все естественно: туфли рядом с диваном, ноги в носках поджаты – диван маловат – джинсы Костенко, свитер тоже.  В связи с трагическими событиями, издательство временно не работало, охранник взял отпуск, а Костенко и раньше частенько засиживался, «сидел в интернете», играл, а на ночлег укладывался на диван, а сейчас тем более не хотелось идти домой.

Так и сегодня. В час ночи свет выключили и все встали по своим местам. Комната, освещенная луной, казалось источала тревогу и уже никто из присутствующих не сомневался, преступник где-то рядом.
Минут через сорок возле окон появился силуэт небольшого коротышки, который тихо, по-кошачьи, почти не шел, а скользил по земле. Подойдя к одному из окон, заглянул в него, но свет проезжавшей машины осветил здание и силуэт также бесшумно исчез, как и появился. Костенко била дрожь и он опустился на пол в своем злополучном углу за шкафом.
Когда появился Аникин и сообщил, что преступник задержан, Костенко схватил графин с водой и всем было слышно, как стучат зубы по стеклу.
                ______
Аникин, подперев голову левой рукой, а правой держал карандаш и пытался грызть его твердое дерево: обосновывал отпечатки пальцев на ноже, извлеченном из тела невинно пострадавшей девушки. Безусловно, Аганес будет отрицать свою причастность к убийству, ведь его отпечатки пальцев на ноже  отсутствуют. Но экспертиза подтвердила, что жертва погибла от удушья: от ножевой раны  она погибнуть не могла, так как нож не задел жизненно важные органы, а воткнутый в тело  не дал бы возможности умереть от потери крови, потери были минимальные. Выход один: вернуть Екатерину Ивановну к действительности, но работа психотерапевта и психиатра ни к чему не привели.
Осталась слабая надежда на Костенко. Аникин, без особого энтузиазма, заварил чай и стал листать папку с новым делом: убийство в усадьбе. Увлекся, но силой воли вернул себя к незавершенной работе.  Решил позвонить, для проформы, еще раз Костенко, но неожиданно он сам появился с конвертом в руках.
                ________
После того, как усилия психотерапевта и психиатра оказались тщетными, каким-то чудо Костенко удалось  Екатерину Ивановну поднять с постели. Он ей сказал, что у Даны кризис миновал, и она пошла на поправку, но не хочет принимать пищу без бабушки, но если она и дальше  будет отказываться от еды, то умрет. Да и больничная еда ей не подходит, а он не умеет готовить.
Неизвестно, где Екатерина  Ивановна  взяла силы, но она, с помощью Костенко, вошла в кухню и встала к плите. Костенко привез продукты и через три часа, они, не без труда, приготовили  еду для больной, и Екатерина Ивановна с пакетами была доставлена зятем в больницу.

Зрелище не для слабонервных: бледная, почти обескровленная, с маскообразным лицом, и дрожащими руками внучка и почерневшая, сморщенная, сгорбленная старуха молча смотрели друг на друга.
Вечером Костенко отвез Екатерину Ивановну к ней домой и попросил, чтобы она его покормила.
По старой привычке она подала ему на стол, а сама села напротив. Спустя некоторое время тоже стала есть, что несказанно обрадовало, совсем потерявшего голову, Костенко. Странно, но она ничего не спрашивала о Лукерье. Когда пили чай, Костенко, не глядя на собеседницу, тщательно подбирая интонацию голоса, проговорил:
- Я не знаю, откуда выползла сплетня, но бед она наделала много. Теперь об этом поздно говорить, надо спасать Дану. Надежда на вас.
Екатерина Ивановна молчала. После небольшой паузы, вздохнув, Костенко сказал:
- Лики больше нет…

Екатерина Ивановна вздрогнула, но продолжала молчать.
- Вы под подозрением в убийстве невинной девушки. Я один не справлюсь со свалившимися бедами, ведь вы знаете, что все вопросы решала Лика, а я – исполнитель. Если вас посадят за убийство, что будет с Даной?
- Я не убивала, - сипло произнесла Екатерина Ивановна.
- Но на ноже отпечатки ваших пальцев.
- Да, нож мой, я его уронила, когда увидела, как убийца, выскочив из-за дерева, стал душить свою жертву. Я сползла с лавки и по траве поползла к забору, но потеряла сознание, а когда очнулась, то ушла с места преступления и только дома обнаружила  пропажу.
- Зачем же вы ходили к типографии?
- Я хотела попугать … ну… эту… чтобы она не отобрала у Лики тебя, для этого я и взяла нож. Убивать я не собиралась. Я совсем потеряла голову в больнице. Это ужасно, ужасно, ужасно…

Бедная старуха беззвучно зарыдала. Костенко накапал в стакан с водой валерьянки и поднес к сухим морщинистым губам. Но валерьянка не помогла, и Екатерина  Ивановна еще долго плакала. Когда она выплакалась, Костенко ей сказал:
- Когда вас вызовут в милицию, вы так и расскажете. Расскажите честно, ничего не скрывая… Ради Даны.
- Хорошо, Боря.
Вот эту запись  Костенко принес Аникину.
               
                Эпилог

Зайцев с небольшой долей скепсиса («видно старею, пора на пенсию») смотрел на отчеты, лежащие перед ним. « Ай да Аникин, ай да сукин сын», - с удовольствием думал он, слегка посвистывая:
«крутится, вертится шар голубой…», забыв о своем скепсисе. Затем отложив папки с делом об отравлении, о наркоторговли,  убийствах, предшествующих  взятию Аганеса, тяжело подняв с кресла свое грузное тело, медленно подошел к шкафу и взял, успевшую запылится, папку с отчетом о похищении телефона, через которое - предварительно его обнаружив – как-то без всякой логики
(так думал Зайцев), вышел на умышленный поджег ларька и группу рекэтеров. Зайцев прекратил свистеть. Нет, ведь парень-голова, а он, начальник, считал его пустым местом, Аникина-следователя с нестандартным мышлением.
                ***
Прошел год после раскрытия дела с отравлением грибами. Аникина повысили в чине. Зайцев уже не удивлялся абсурдности версий Коли. Но в отделении нет-нет да и вспоминали, как Аникин, расследуя «бытовуху»  вычислил убийцу-наркоторговца. Следствие ведется до сих пор, и новые лица прибавляются, некоторые каналы поставок перекрыты, но лавры достались не их управлению.
Зайцев мечтает о пенсии и иногда Аникин ловит на себе почти  влюбленный взгляд шефа. Несмотря на аналитический склад ума, расшифровать его не может. Ну не под силу ему додуматься до того, что глядя на него, как на своего приемника,  Зайцев видит скромный родительский дом, доставшийся ему в наследство и себя с удочкой на берегу небольшой,  но глубокой речки.
                ***
     Нонна вскоре вышла замуж за Антона, программиста, работающего в их типографии, и сейчас они ждут ребенка.
Костенко, вместе с тетей Катей и Даной,  переехал из квартиры в коттедж (Дане нужен свежий воздух),  а обе квартиры  сдали в аренду – основной источник дохода, так как деньги, заработанные в издательстве, уходили на уплату налогов и коммунальные расходы, сотрудникам платили минимальную заработную плату, да и то они работали по сокращенному рабочему дню.
Административного работника из Костенко не получилось, поэтому издательством  управляла главный бухгалтер – Ирина Тимофеевна, которая была оформлена Лукерьей совместителем. Костенко по-прежнему сидит у компьютера и «правит» рукописи, оформляет  обложки.
Ирина Тимофеевна скоро приберет к рукам и издательство и Костенко: все к тому идет.
Дана пока с инвалидным креслом не расстается, но есть надежда, что молодость плюс квалифицированное лечение (у тети Кати был  внушительный вклад в банке, который она и Лукерья пополняли для приданного любимого чада), поставят девушку  на ноги. «Все в руках Божьих» - часто повторяла тетя Катя и усердно клала поклоны перед иконой Казанской Божьей матери, которую ей очень-очень давно подарила ее бабушка.