Плачут ивы в степи аксайской

Основан на реальных событиях.
 
               
               
               
                Как всякий русский человек, судьбу любую я приемлю, 
               
                Лишь бы ногами ощущать отцами обжитую землю…
               
                А. Зиновьев. Русский плач.      
               

Эта  история  начиналась  дождливой  осенью  сорок  первого,  а  окончилась она или нет судить читателю.  Рассказал  мне  её  отец,  когда  в начале шестидесятых,  окончив первый  курс  военного  училища,  я  приехал  в  родительский  дом  в  отпуск.    Родители – выходцы из села -   держали  корову, так легче было рабочей семье сводить концы с концами.  Летом  она  паслась  на  лугу в городском стаде,  а  на  зиму  нужно  было  заготавливать  сено.  С  этой  целью  отец  ежегодно  во  время  отпуска  заключал  договор  с  близлежащим  колхозом,  а  затем  с  бригадой  таких  же отпускников  выезжал  на  сенокос.  Косили  вручную,  реже  конной  сенокосилкой,  сушили,  копнили, скирдовали,  а  затем,  установленную  часть  заготовленного  сена  делили  и  развозили  по  домам.  В  этом  году  выезд  на  сенокос  совпал  с  моим   отпуском,  и  отец  уговорил  меня  поехать  вместе  с  ним,  пообещав  рассказать  на  месте  о  событиях,  которые  произошли  с  нашей  семьёй  осенью   сорок  первого.  Рано  утром,  нагруженные  вещмешками  и  инструментом,  мы  вышли  из  дома  и  окунулись  в  прохладу  раннего летнего  утра.  На  северо-востоке  горизонт  был  расчерчен  серо-лиловыми  полосами.
      -Будет  дождь,  ветер  несёт  тучу  в  нашу  сторону,  нужно  торопиться – отец  ускорил  шаг.  Потемнело.  Часто  сверкали  молнии,  выхватывая  из  тьмы  фигурки  людей,  спешивших  на  работу,  гром  гремел  уже  над  головой,  заглушая  своими  раскатами,  шум  подходившего  к  остановке  автобуса.  Пассажиров  в  этот  ранний  час  было  немного,  и  мы  удобно  устроились  на  переднем  сиденье.
    1.РАССКАЗ ОТЦА.
   До войны мы жили в небольшом селе недалеко отсюда, а за  несколько дней до начала  войны  родилась  твоя  сестра в городском роддоме,  и я снял комнату в городе Новочеркасске  - начал  свой  рассказ  отец. Тебе  не  исполнилось  ещё  и  двух  лет, но  ты  уже  ходил  и  немного  говорил.  Я  продолжал  работать  на  прежнем  месте  в  посёлке  и  дома  бывал  очень  редко.  И  когда  над  городом  нависла  угроза  оккупации,  я  решил  отправить  вас  к  сестре  в  Ставропольский  край.  Железная  дорога  была  перегружена,  но  властям  удалось  сформировать поезд  для  эвакуации  жителей  города,  включить  его  в  график,  а  нас  включили  в  списки  отъезжающих.  В  назначенный  день  ранним  утром  мы  пришли  на  вокзал.  Вся  привокзальная  площадь  и  скверик  были  заполнены  народом. Казалось, что  здесь  собрались     старики,   женщины  и  дети  со  всей  области. Мужчин на вокзале почти нет. Эвакуация, тяжёлой ношей, ложится на женщин.  Шум, крики,  плач  детей  заглушали  гром  проносившихся  мимо  составов.   В  здание  вокзала  не  протиснуться – люди  с  узлами,  мешками, чемоданами  заполнили  не  только  залы  ожидания,  но  и  сидели  на  лестнице,  ведущей  на  второй  этаж, вокруг  служебных  комнат,  лежали  на подоконниках  и  в  коридорах. Кругом – мешочные горы – ступить негде, особенно много узлов под лестницей, на них почти упираясь головками в лестничные марши, сидела испуганная детвора.  Стояла  невыносимая  духота. Жена  несла  дочку,   а    я  держал  тебя  на  руках.  За  спиной  у  меня  был  вещмешок  с   одеждой  и  буханкой  тёмного  хлеба – большой  ценностью  в  то  время.  И  ещё  в  мешке  лежали  два  отреза  ситца,  который  я  накануне  купил  в  универмаге,  выстояв  огромную  очередь.   Мы  вышли  на  посадочную  площадку, прошли  её  полностью  от  начала   до  конца,  протискиваясь  с  трудом  через  людскую  массу,  перешагивая  через  узлы  и  чемоданы  и  выслушивая  недовольные  высказывания, - эти- то сядут, а мы останемся -  но свободного   места  не  нашли.  И  уже  отчаявшись  найти,  остановились,  не  понимая,  что  делать  дальше,  когда  увидели  под  навесом   возле  багажного  отделения  невысокого  мужчину,  в  чёрном  комбинезоне,   который  призывно  махал  нам  рукой  и,  освобождая  место,  теснил  своих  соседей. Мы  заняли  освободившиеся место  под  навесом  и  кое – как  устроившись,  осмотрелись.   Нашим  соседом  оказался  молоденький  лейтенант – танкист.  У  него  поверх  комбинезона  была  надета  новенькая портупея  с  кобурой,  на  голове  красовался  новый  танковый  шлем.  А под  чёрным  воротником  комбинезона   виднелась,  не  успевшая  как  следует  загореть,  тонкая  юношеская  шея.  Лейтенант  придвинул  небольшой,  видавший  виды  фибровый  чемодан  и  пригласил жену  присесть.  Ты  пристроился  рядом,  а  я  пошёл  по  вокзалу  в  надежде  купить  или  выменять  на  ситец   продукты.    Долго  бродил  по  вокзалу,  но  купить  мне  ничего  не  удалось.  Вернувшись,  я  сказал  жене,  что   здесь  продуктов очень мало  и  стоят  они  очень  дорого, а  ситец  никому  не  нужен.    - Дай,   посмотрю! – сидевший  на  огромном  узле  старик,  похожий  на  цыгана,  наверняка  слышавший  наш  разговор, попросил посмотреть и протянул  руку.  Я  передал  ему  ситец.  Старик,  молча,  снял  старый  пиджак, накрутил  ситец  на  талию  и  достал  из  корзины  кусок  сала.  Уверен, что  этот  старый  человек  пожалел  детей – ситец  ему  не  был  нужен.  За  происходящим  наблюдали  десятки  голодных  глаз  и  я,  поблагодарив  старика,  уложил  сало  в  вещмешок. Между  тем  на  перрон,  уплотняя  толпу,  вышла  колонна  солдат, вооружённых винтовками.  Люди,  как  по  команде,  расступились,  освобождая  место  на  краю  площадки, вначале внимательно  наблюдая  за   действиями комендантского взвода,  а  затем с надеждой начали  смотреть  вдаль,  ожидая  появления  поезда.  Солнце  уже  давно  встало  и, по-прежнему,  пряталось  за  облаками.  В  утреннем  мареве   едва  различимы  приближающиеся  поезда.  На  лицах  людей – тревога  и  нетерпение.  За  кипятком  змеится  огромная  очередь.  Когда, подошла моя очередь, стали слышны,     как  нам  тогда  показалось,  дальние  раскаты  грома,  очень  похожие  на  взрывы  авиабомб.  Все  дружно  посмотрели  на  небо – на  западе  наливалась  чернотой    огромная  туча.  Она  становилась  всё  больше  и  уверенно  накрывала  город.  Молнии  беззвучно  расчерчивали  горизонт,  а  раскаты  грома  становились  всё  ближе  и  ближе.  Неожиданный  порыв  ветра  пригнул  ветви  деревьев, подмёл  площадь,  подняв  столб  пыли,  припорошил  людей. Сильно  грохнуло  прямо  над  головой, заставив  людей  вздрогнуть,  а  маленьких  детей  заплакать.  Я  посмотрел  на  Вас:  Жена  одной  рукой  слегка  покачивала  дочку,  а  второй  обнимала  тебя, испуганно  прижавшегося  к  ней.  Неожиданно  потемнело  и  на  мгновенье  стало  непривычно  тихо.  Первые  редкие  и  тяжёлые  капли  дождя  пулемётной  очередью  простучали  по  железным  крышам  домов,     по  булыжным  мостовым,   омывая   их,  другие  бесшумно  падали  в  дорожную  пыль,  мгновенно  превращаясь  в  мохнатые  пыльные  шарики.  Город  погрузился  в  серо – синюю  темень,  изредка  подсвечиваемый    светом  играющих  молний. Где – то  вдалеке  зарождался  гром,  растекался  по  небу,  набирая  силу,  и  взрываясь    над  городом,  заставлял  вздрагивать  людей.  Дождь  лил  сильней  и  сильней,  превращаясь  в  ливень. Но люди по-прежнему подходили и подходили, нагруженные мешками бестолково толкались на платформе, старались спрятаться под навесом, бродили по путям и лазили под вагонами, подвергая свою жизнь опасности. Дождь косо хлестал по проносившимся  с грохотом, но без гудков, поездам – гудки были запрещены с первых дней войны. Солдаты комендантского взвода, намокнув,  спрятались  от  дождя  под  товарными  вагонами, стоящими  в  тупике.  Дождь  продолжал  лить  как  из  ведра,  а  нашего  состава,  по-прежнему, не  было. Пронёсся слух, что немцы где-то прорвали нашу оборону и скоро могут занять наш город.  Я смотрел на привокзальную площадь, сплошь покрытую пузырящимися лужами, и уже не надеялся сегодня покинуть город.  И  в  этот  момент  послышалась  команда  “Становись!”,  солдаты  построились в  одну  шеренгу  лицом  к  вокзалу,  повернулись  направо  и быстро  рассредоточились  по  платформе – на  первый  путь  медленно  подавался  состав.

               
             Люди,  подхватив  свои  вещи,  бросились  на  платформу  со  всех  сторон,  потеснив  оцепление.  Состав,  состоящий  из  двух  общих  вагонов  и одиннадцати  теплушек,  остановился.  Солдаты,  уверенно  оттеснив  людей  от  вагонов,  образовали  коридоры,  внутри  которых  появились  люди со  списками  в  руках.  Наш  вагон  находился  в  середине  состава, но  пройти  к  нему,  несмотря  на  наши  многочисленные  попытки,  мы  не  могли – люди  стояли  стеной  и  на  наши  просьбы  и  увещевания  никак  не  реагировали.  Больше  того,  плотная  людская  масса  старалась  смять  оцепление  и  пробраться  в  вагон  любой  ценой  и  это  им  почти  удалось.  У  некоторых  вагонов  жиденькое  оцепление  было  смято  и  люди,  отталкивая  друг  друга,  падая, ругались  и  кричали,  плакали,  размазывая  по  мокрым  и  грязным  лицам  слёзы,  но  забраться  в  вагон,  так  и  не  смогли. Какая-то женщина дико закричала:     -Ребёнка задавите… Ребёнка-А-А.… Прогремело  несколько  одиночных  выстрелов  в  воздух,  толпа  отступила  и  притихла,  а  солдаты  вновь  образовали  коридоры  и  продолжили  свою  нелёгкую  работу.  Примерно  через  час,  нам  удалось  с  помощью  танкиста,  занять  место  в  своей  теплушке   на  самом  выходе,  возле  раздвижных  ворот.  Промокшие  и  измученные  люди  усаживались  на  щербатые  доски  пола,  усаживая  детей  на  узлы  и  чемоданы,  снимали  мокрую  одежду, выжимали  - вода  стекала  тут  же  на  пол – и  вновь  надевали  её. Многие стояли – не было места, чтобы присесть даже на пол. Женщины  доставали  хлеб  и кормили  детей. Некоторые, измученные ожиданием,  уже  дремали,  прислонившись  к  стенкам  вагона.  Танкист,  положив  чемоданчик  на  колени  и  наклонившись,  что – то  говорил  тебе. Я  выглянул  из  вагона – перрон  был,  по-прежнему,  полностью  заполнен  людьми.  Они  стояли  под  проливным  дождём,  всё  ещё  надеясь  на  чудо,  которое  позволит  покинуть  им, ставший  опасным  для  жизни,  их  родной  город.  Но  чуда  не  произошло – паровозик как-то неуверенно дёрнулся – сцепки  звякнули,  но  вагоны  остались на  месте, паровозик  поднатужился,  его  колёса,  забуксовав,  сделали  несколько  быстрых  оборотов, а  затем  на  мгновенье  остановились,  и  состав  медленно  тронулся.  Люди  на  перроне,  как  по  команде,  плотной  толпой  медленно   двинулись  вслед  за  поездом  и,  прощаясь  с  отъезжающими,  бежали  вслед  за  вагонами  всё  быстрее,  что-то  кричали  и  махали  поднятыми  вверх  руками.  Поезд  уверенно  набирал  скорость,  всё  быстрее  мелькали  примостившиеся  на  косогоре маленькие  домики,  похожие издали на детские игрушечные.  Вскоре,  остались  позади  станционные  постройки,  и  поезд  выскочил  на  простор. Cлева по ходу поезда несла свои воды, мелководная в этих местах, река Аксай, - правый рукав нижнего Дона, сплошь заросшая осокой и камышом. А за  ней  простиралась  до  самого  горизонта  раздольная, величественная, разнотравная  донская  степь, весной изумрудно-зелёная, а ближе к осени беспощадное солнце добавляло в зелень желтизны. Весной степь украшают жёлтые звёздочки гусиного лука, в июне – ирисы, пионы и тюльпаны, а затем степь покрывается серебром ковыля. По вечерам перья ковыля загораются красным огнём. Летом – зной, духота, в небе – ни облачка. Раскалённый сухой ветер гонит густой терпкий воздух, насыщенный ароматом тимьяна и шалфея, высушивая траву и землю.  Справа- косогор,  обжитый  казаками  ещё  в давние  времена.  Здесь ещё в середине восемнадцатого века на месте станицы Аксайской возникло первое казачье рыболовное поселение, от которого по косогору на восток до Новочеркасска, почти непрерывной цепью потянулись хутора. Ближний хутор  к городу   – Малый Мишкин.  В  этом хуторе на площади, заросшей бурьяном, стояла ещё не старая разрушенная церковь. Сохранились только толстые стены – нет ни крыши, ни окон, ни дверей. Пытались хуторские разобрать и стены, да не вышло, уж очень добротной оказалась кладка. А вот жесть с куполов на свои нужды ободрали. Так и стоит уже много лет храм с развороченным куполом, исписанными непристойностями стенами и растущими на них  деревьями, стоит как памятник людской  бездуховности. Позади, за россыпью хуторских хат, желтел старый карьер, когда-то в нём добывали ракушечник – пилили на блоки, обжигали в известь. А выше, за изумрудно зелёным травяным покрывалом, тянулась в больших и малых оврагах, разбитая колёсами бричек, старая грунтовая дорога. Разделяя на две неравные части колхозное поле, она часто и надолго  пряталась в глубоких оврагах и лощинах, чтобы затем снова появиться на их вершинах. Эта единственная дорога, связывающая хутора и станицы между собой и городом, но пользоваться ей можно было  только засушливым летом или зимой в хороший морозец. Путник, попавший на дороге в дождь на автомашине или даже на подводе, надолго застревал на ней и мог добраться до ближайшего хутора только с помощью трактора. А пешеход, решивший прогуляться по дороге ранней весной или поздней осенью, рисковал навсегда остаться без резиновых сапог, или должен был разуться и, подоткнув полы верхней одежды, босиком добираться до дома. Рядом с дорогой, словно привязанная к ней, бежала заросшая порослью и засыпанная разным мусором, лесополоса. По её краю торчали пеньки и валялись почерневшие  и потрескавшиеся ветви и стволы молодых деревьев, которые когда-то использовали в качестве рычагов для вытаскивания из грязи застрявших или замены рассыпавшихся деревянных колёс у подвод. В погожие дни жители окрестных хуторов собирали их и использовали как топливо.
     По правому берегу Аксая, в частых камышовых прогалинах, лежали на берегу, иногда в воде, привязанные цепями к металлическим кольям, рыбацкие лодки. На некоторых из них сидели или стояли с удочками в руках хуторские мальчишки, другие у камышовой кромки ловили руками раков.
     По косогору, покрытому пожелтевшей пожухлой травой, разбрелось колхозное стадо, а на его вершине ползал трактор. Сразу за железнодорожной насыпью теснились прямоугольники хуторских огородов, похожие на заплаты на теле земли. Казачки, закрыв лица косынками и не обращая никакого внимания на проносившиеся мимо поезда, собирали крупные жёлто-зелёные тыквы, перекатывая их руками к едва заметной тропинке. Детвора помогала старшим, стягивая уже сухую коричневую огудину на край огорода. Мужчин на огородах не было. Многие из них уже навсегда покинули свой хутор – свои курени, пыльные улицы, огороды, где каждую  пядь земли много раз с любовью и нежностью ласкали их руки, великую бескрайнюю степь и речку своего детства, которая по-прежнему несёт свои зеленоватые воды в тихий Дон. Много слёз уже пролито на эту землю, а сколько придётся пролить ещё? Ведь многие семьи уже осиротели, но ещё не знали об этом.
     В центре хутора, возле разрушенной церкви, стоит старик – высокий, седовласый, время уже согнуло его. Стоит и смотрит слезящимися глазами на проносившиеся мимо поезда…, стоит со своей думой… наверно, вспоминает свою молодость и понимает, что его время ушло, и уже не сможет он помочь  сыновьям и внукам  защитить свою землю. 
    Как будто ничто здесь и не напоминало о войне. Вот только  летящие к линии фронта, без гудков, поезда с зачехлёнными платформами и вооружённой охраной, нарушали мирную картину.
               
               
    Дождь стучал по жестяной крыше теплушки всё реже, чёрная туча  осталась далеко позади. Люди, наконец,  устроились – в  теплушке посветлело,  стало  тише  и  даже  просторнее.  Раздвижные  ворота  не  закрывали  и  свежий воздух,  врываясь  в  вагон,  подсушивал  мокрую  одежду  людей  и  приносил  аромат  степных  трав.  Поезд  уверенно  набирал  скорость,  всё  быстрее  и  быстрее  постукивая  колёсами  на  стыках.  Вдруг  раздался  пронзительный  гудок  паровоза  и затем долгий  скрежет  тормозов – поезд  резко  затормозил,  но  не  смог  остановиться.  Он  продолжал  двигаться, оповещая  тревожным  гудком  окрестности.  От  резкого  торможения,  люди  вместе  с  мешками, чемоданами  и  узлами  оказались  у  передней  стенки  вагона  и барахтались,  пытаясь  выбраться  и  стать  на  ноги,  кричали  и  ругались,  дети  плакали,  у  некоторых  из  носа  текла  кровь.  Мы  оказались  у   края  людской  свалки,  ближе  других  к  воротам  и,  наверно,  это  обстоятельство  позволило нам одним из первых  выбраться из вагона.  Мы  услышали,  как  где-то вдалеке,  несколько  человек,  почти  одновременно,  прокричали: ”Воздух, Воздух”.  Первым  осознал  происходящее  танкист,  он  подхватил  тебя  и  с  криком “Прыгайте”,  первым  выпрыгнул  из  теплушки.  Поезд  ещё  двигался,  и  мы  не  решались  прыгать. В  этот  момент   раздался тонкий свист и  оглушительный  взрыв,  поезд  подпрыгнул  и остановился.  Мощные  взрывы  следовали  один  за  другим,  перерывы  заполняли  пулемётные  очереди. Земля вздрагивала как будто  живая. Мы  оказались  в  траншее  строящегося  на  станции  здания и ужас,    охватил  отца,  когда он выглянул  из  траншеи. На месте паровоза поднялся огромный столб, состоящий из земли и металла, а над ним  висела  колёсная  пара,  поднятая  взрывом.  Через  долю  секунды  эта  громадина  упала  на  толпу  людей,  выбравшихся  из  вагона,  а  затем  покатилась  с  полотна  под  откос,  сметая  всё  на  своём  пути.  Гул, рёв, крики и стоны людей. От  паровоза  ничего  не  осталось,  все  вагоны  были  разбросаны, как  спичечные  коробки  и   объяты  пламенем.  Уцелевшие  люди,  кто  бегом,  кто  ползком  пытались  укрыться  в  зарослях  камыша,  но   только  единицы  добирались  до  реки,  пытались  переплыть  её  и  найти  спасение  на  том  берегу.  Три  самолёта,  уничтожившие  состав, включив сирены,  начали  охоту  на  людей. Вокруг них забурлили серые фонтанчики. Бегущие люди неожиданно останавливались и через мгновенье неуклюже падали на землю. Самолёты  вновь  и  вновь  возвращались,  чтобы  на  бреющем  полёте  расстреливать  из  пулемёта,  обезумевших  от  увиденного  и,  бегущих,  куда  глаза  глядят,  людей. Оглохший и окаменевший от ужаса, ничего не соображая, отец видел серые фигуры людей, неподвижно лежащие на мокрой земле. Неподалеку от нашей траншеи один из них зашевелился и медленно пополз в нашу сторону, оставляя кровавый след. Казалось,  он не пытался укрыться от пуль, а хочет убедиться, что ещё жив. Левая нога его в старом кирзовом сапоге осталась на месте. Через мгновенье он затих. Не  встречая  никакого  сопротивления,  немецкие  лётчики  охотились  даже  за  одиночками,  совершенно  не  беспокоясь  о  своей  безопасности.  В  небе  не  было  ни  одного  нашего  самолёта,  в  окрестностях - ни  одной  зенитки.  Только  танкист  стоял  в  траншее  в  полный  рост  и  стрелял  из  пистолета  по  самолётам.  Но  его  стрельбы,  среди  взрывов  авиабомб,  пулемётных  очередей, криков,  стонов,  плача  и  воя  самолётных  двигателей и сирен, не  было  слышно.  Расстреляв  все  патроны,  танкист  в  отчаянии  сунул  пистолет  в  кобуру  и  сел  на  дно  траншеи,  вытянул  ноги  и  стал  внимательно  рассматривать  их. Лицо его изменилось до неузнаваемости. Он побледнел, нос заострился, губы стали серыми.  Весь  комбинезон  был  измазан  жёлтой  грязью  от  ракушечника,  в  котором    была  выкопана  траншея  под  фундамент, а  на  левой  ноге,  ниже  колена,  расплылось  мокрое  рыжее  пятно.  Танкист  потрогал  рукой  пятно,  поморщился  и  решительно  разорвал  штанину.  Отец в  шоковом  состоянии  сидел  на  дне  траншеи,  безучастно  наблюдая  за  происходящим  вокруг.  Мама  сидела  рядом, обняв  дочку    и,  закрывая  её  своим  телом,  а я, по словам отца,  лежал  на  дне  траншеи,  обхватив  голову  руками,  и  после  каждого  взрыва  что-то   кричал. Увидев  кровь  на  ноге  танкиста, отец  достал  из  мешка  льняное  полотенце, разорвал его,  и  перевязал  рану.
   - Зацепило,  наверно,  когда  бежал  сюда.  Но  кость  цела.  До  свадьбы  заживёт! – прокричал  танкист и  даже  пытался  улыбнуться.  Чемоданчик  потерял, а  там  всё  необходимое  для  такого  случая  было…
Не  успел  танкист  договорить,  как  вдруг, стало  тихо, лишь слышны были стоны ещё  живых  людей,  да  потрескивание  горевших  вагонов. Самолёты улетели. Отец снова  выглянул  из  траншеи  и  обмер – со  всех  сторон,  ломаной  цепью,  с  автоматами  наперевес  шли,  изредка  постреливая  короткими  очередями,  немецкие  солдаты.
    -Немцы!
Танкист  недоверчиво  посмотрел  на посеревшее  от  ужаса  лицо отца и  выглянул  из  траншеи. 
    - Парашютисты!  Танкист  рванул  из  кобуры  пистолет,  отщёлкнул  магазин,  в  нём  не было  ни  одного  патрона.  Мгновенно  оценив  обстановку,  он  понял – бежать  некуда,  спрятаться  негде – но  можно  и  нужно  попытаться добраться до реки. Снял  и  отбросил  в  сторону  ставшее  теперь  ненужным  снаряжение,  танковый  шлем  надел тебе на  голову,  засунул  пистолет  за  пояс  комбинезона,  выбрался  из  траншеи  и  быстро  пополз  к реке.  Ты  сидел  на  дне  траншеи в  шлеме, вспоминал отец, вначале  молча  смотрел  на  тихо  плачущую  маму,  а  затем,  не  понимая  происходящего, но  чувствуя,  что  происходит  что- то  страшное,  начал  плакать,  размазывая  грязными  руками  слёзы. Я  не  знал,  что  в  этой  ситуации  делать – постарался  успокоить  Вас  и  выглянул  из  траншеи.  Немцы  были  уже  близко.  Они  гнали  впереди  себя  небольшую  группу  женщин  с  детьми  и  стариков,  кричали  schnell,  schnell   и  стреляли  из  автоматов  поверх  голов.  Раненых,  которые  не  могли  идти,  расстреливали.  Со  стороны  реки  гнали  ещё  одну  группу  пленных – в  этой  группе  я  увидел  знакомого  нам  танкиста.  Через  некоторое    время  все  группы  соединились  в  одну  невдалеке  от  того  места,  где  находилась  наша  траншея.  Мы  выбрались  из  своего  укрытия  с  детьми  на  руках  и  вскоре  оказались  в  толпе,  которую  немцы  гнали  вверх  по  склону  в  центр  хутора.  В  середине  толпы  я  увидел  танкиста.  Он  был  бледный,  лицо  покрыто  испариной,  идти  вверх  по  косогору  у  него  не  было  сил.  Я  одной  рукой  держал  тебя,  а  второй  подхватил  его  под  руки  и  таким  образом,  мы  некоторое  время  поднимались  вверх,  а  когда  я  тоже  выбился  из  сил, к  нам  подошёл  высокий  юноша  лет  пятнадцати  и  помог  добраться  до  площади.  Немцы  пригнали  нас  к  разрушенной  церкви,  где  уже  находилась  небольшая  группа  местных  жителей.  Пленных  разделили  на  две  группы:  в  одной  - были  только мужчины,  в  другой  женщины  и дети.  Мужчины,  женщины  и  местные  жители  образовали  круг,  в  центре  которого  и  снаружи  стояли  немецкие  автоматчики.  В  нашей  группе  в  первой  шеренге  стоял  танкист  и  рядом  с  ним,  поддерживая  его,  стоял  Ашот – так  звали  нашего  юношу.  Я  стоял  позади  вконец  обессилившего  танкиста,  подпирая  его  спину  своим  плечом,  и  видел,  что  жена  с  ребёнком  на  руках  находилась  почти  напротив,  и  ты  держался  ручонками  за  её  юбку.  Мы  стояли в промокшей насквозь одежде,  поддерживая  друг  друга,  обезумевшие  от  пережитого,  страшась  неизвестности,  когда  на  площади  появился  немецкий  офицер  в  сопровождении  двух  автоматчиков  и  переводчика в  коричневом  костюме.  Стало  тихо.  Офицер  пристально  рассматривал  пленных,  переводя  тяжёлый  взгляд  с  одного  на другого,  затем  повернулся  к  переводчику  и  что-то  сказал.  Тот  вытянулся,  достал  лист  бумаги  и  начал  читать  приказ  немецкого  коменданта.  Я  не  припомню  точное  содержание  приказа,  но  помню,  что  очень  удивился  тому,  как  быстро  у  немцев  всё  организовано:  и  переводчик  тут  как  тут,  и  приказ  подготовлен,  и  жителей  быстро  на  площадь  согнали  и  даже  старосту  назначили. Я  понимал,  что  в  подготовке  этого  участвовал  кто-то  из  местных  и  наверняка  он  знал  время  его  проведения.  Закончив  читать,  переводчик  спрятал  бумагу  в  карман  и  от  себя  добавил,  что  местные  жители  по  окончании  собрания  могут  разойтись  по  домам,  а  сейчас  они  должны  помочь  новым  властям  выявить  всех  комиссаров,  командиров  и  евреев.  И  громко  прокричал: “Комиссарам,  командирам  и  евреям  выйти  вот  сюда” – он  указал  на  место  в  центре  круга  возле  автоматчиков.  Наступила  гнетущая  тишина,  стало  слышно  даже  потрескивание  догоравших  теплушек.  Люди  опустили  головы, боясь,  смотреть  друг  на  друга.  Никто  не  выходил.  В  наступившей  тишине  немецкий  офицер  посмотрел  на  переводчика  и  грозно крикнул на  русском: “ Повторить “.  Переводчик  надулся,  покраснел,  открыл  рот,  начал  говорить и  вдруг  умолк – припадая  на  раненую  ногу, в  центр  круга,  выходил  танкист. Над  площадью  повис  вздох  боли  и  гнева,  жалости  и  ненависти.  Люди  смотрели  с  пониманием  и  сочувствием на  бледное  лицо  юноши,  который  без  танкового  шлема,  с  короткими  русыми  волосами  и    измазанном  комбинезоне,  больше  походил  на  подростка.
          Переводчик  посмотрел  на  танкиста,  и  пошёл  по  кругу,  внимательно  рассматривая   лица  людей.  Я  стоял  теперь  рядом  с  Ашотом  в  первой  шеренге.  Переводчик  подошёл  к  нам  и  остановился.  Он  внимательно  рассматривал  Ашота,  потом  перевёл  взгляд  на  меня,  осмотрел  меня  с  головы  до  ног,  особенно  долго  смотрел  на  руки.  Затем  приблизился  вплотную  к  Ашоту  и  ткнул  его  пальцем  в  грудь
 -  Выходи!
  - Я  не  еврей!  Я – армянин!  Ашот  побледнел  и  продолжал  стоять  на  месте.
   -Выходи!  Переводчик  схватил  Ашота  за  рубашку  и  что-то  сказал  автоматчику.  Тот  на  ходу  передёрнул  затвор  и  упёр  ствол  в  грудь  Ашоту.  Ашот  спокойно  отвёл  ствол  в  сторону  и  пошёл  к  танкисту.  Переводчик  уставился  на  меня.  И  в  этот  момент  случилось  то,  о  чём  я  не  смогу  забыть  до  конца  своих  дней.  Как  только  я  оказался  в  первой  шеренге,  ты,  очевидно,  увидел  меня  и  с  криком  “папа!”  кинулся  ко  мне.   Бежать  ты  ещё  не  мог,  а  старался  быстро  идти  по  грунтовой  неровной  дороге,  спотыкаясь, вытянув  руки  вперёд. Надя, с дочкой на руках, спохватившись, попыталась тебя остановить.   Инстинктивно,  боясь,  что  ты  упадёшь,  я  бросился   навстречу  и  тут  же  получил  удар  прикладом  автомата  по  спине.  Удар  был  настолько  сильным,  что  я  упал  и  на  мгновенье  потерял  сознание. Очнувшись,  попытался  встать,  но  не  смог.  Ты  стоял  рядом  и  ручонками  держался  за рубашку,  стараясь  поднять  меня,  по  щекам  текли  слёзы.  Пытаясь  подняться,  я  повернулся  на  бок  и  увидел,  как  из  группы  местных  жителей  решительно  вышла  высокая  женщина  и  быстро  подбежала  к  нам,  подхватила  на  руки  тебя  и  помогла  мне  подняться.
   - Это  мои  родственники! – сказала  она,  повернувшись  к  переводчику,   и  вот  эта  женщина  с  ребёнком – она  подошла  к моей  жене,   взяла  её  под  руку.   Переводчик  посмотрел  на  немецкого  офицера  и  что-то  сказал.  Тот, молча,  кивнул  головой.
               
      Женщины  торопливо, боясь,  что  их  остановят  и вернут  назад,  шли  по  хуторской  улочке,  сплошь  заросшей  бурьяном,  с  детьми  на  руках,  а  я  с  трудом  поспевал  за  ними.  Недалеко  от  площади,  перед  небольшим  саманным  домиком,  крытым  чаканом  и  окружённым  хворостяным  плетнём с  деревянными  воротами,  они  остановились.
    - Меня  зовут  Полиной.  Это  мой  курень.  Заходьте – проговорила  она,  открывая  калитку. Белёный курень Полины,  прятался среди ещё зелёных фруктовых  деревьев. Выкрашенный снаружи известью с тёмно-голубыми ставнями, с палисадником, в котором теснились красочные осенние цветы, в лучах заходящего солнца, казался из другого мира, где нет войн, а люди живут и радуются цветам и солнцу.
    По  деревянным  ступеням  мы  вошли  в  домик,  в  котором  была  одна  комната,  разделённая русской печью  на  две  неравные  части.  В  меньшей  части – прихожей,  рядом  с  печью,  стояла  длинная  лавка,  накрытая  тулупом  вывернутым  наизнанку.  На  чугунной  плите  печи  красовался  начищенный  до  блеска  примус.  В  большей  части  комнаты  центральное  место  занимала  железная  кровать,  застеленная  лоскутным покрывалом,  на  котором  аккуратно  были  уложены  с  десяток  подушек,  от  самой  большой  внизу,  занимающей  почти  половину  кровати,  до  самой  маленькой  наверху.  В красном  углу  висела  большая  икона,  покрытая  вышитым  льняным  полотенцем,  а  внизу  и  по  бокам – две  маленькие  иконки, покрытые  веночками  из  бессмертников. Под  иконами  тускло  мерцала  лампада. У  окна  стоял  деревянный  стол  с  лавкой  и  небольшой  сундук,  обшитый  медным  листом.  Деревянные  полы  в  комнате  были  выдраены  добела,  а  в  прихожей  земляные  полы  помазаны  свежим  раствором  коровяка  с  глиной. Пахло чабрецом. Последние  лучи  заходящего  солнца,  проникая  через  тщательно  вымытые  стёкла  маленьких  окон,  наполняли  комнату  золотым  светом  и  покоем.  Здесь  казались  нереальными  те  события,  которые  мы  только  что  пережили.  Не  верилось,  что  за  окнами  - война.
      Полина  уложила  тебя  на  кровать,  подложив  под  голову  маленькую  подушку.
  - Не  спи,  вечерять  будимо! – она  погладила  тебя  по  головке,  прошла  в  прихожую,  достала  из  духовки  чугунок,  поставила  его  на  середину  стола  и  начала  расставлять  посуду.  Я  внимательно  наблюдал  за  нашей  спасительницей.  Ей  было  где-то  около сорока лет,  может  немного меньше,  выше  среднего  роста, тонкая, словно ивовая веточка,  с  правильными  чертами  лица,  русые  волосы гладко причёсаны и  собраны позади  в  тугой  узел, заколотый гребнем. Она была хороша типично русской деревенской  красотой. На  ней  была  надета  пышная  цветастая  юбка  с  множеством  оборок,  из-под  которой  светилось  синевой  широкое  белое  кружево,  и   приталенная  светлая  кофточка,  на  ногах  чувяки,  а  голова  покрыта  белой  косынкой, которая от быстрой ходьбы сползла на шею.  Говорила  она певуче, с лёгкой грустью, немного растягивая слова.
        - Я  Вас увидела, ещё,  когда  немцы  гнали  пленённых  на  площадь – Вы  несли  детей  на  руках  и  помогали  идти  раненному  военному. Гулькин так и уставился на Вас.
         - А, кто  это такой?
          - Да  цеж – переводчик!  Он  тутошний,  из  казаков,  работал  одно  время  в  школе  завхозом,  да  погнали  его – на  руки  не  чист. Гутарют,  что  он  в  империалистическую   в  плену  у  австрияк  был.  Жил здесь на  хуторе  бобылём,  ни  с  кем  дружбу  не  водил,  одно  время  ко  мне  сватался.  Да  только  я  ему  от  ворот  поворот  показала,  – она  ловко  раскладывала  пахучую  распаренную  пшённую  кашу  с  тыквой  по  тарелкам.  Ели,  молча  и  быстро,  через  мгновенье  тарелки  были  пусты.  Все посматривали  на  буханку  хлеба  и  кусок  сала,  лежащие  в  центре  стола.  На  сале    явственно  отпечатался  след  от  торца  немецкого  автомата.  Я  понял,  удар  немца  пришёлся  по  салу  и  это,  наверно,  спасло  мой  позвоночник. 
          -Надо  бы  порезать  - я  положил  продукты   поближе  к  Полине. 
          - Я  зараз – Полина  сняла  вскипевший  чайник  с  примуса,  достала  из  висевшего  на  стене  мешочка  пучок  чабреца,  бросила  его  в  бурлящую  воду,  закрыла  крышку  и  укутала  чайник  полотенцем.  Пущай  покель  постоить.  Затем  взяла  самодельный  нож  с  цветной  наборной  ручкой  и  отрезала  каждому  по  кусочку  хлеба  и  тоненькому  ломтику  сала,  остальное  завернула  в  тряпицу  и протянула мне.   Я  пытался  убедить  её  оставить  продукты  себе,  потому  что  мы  съели  последние  её  запасы,  но  она  была  непреклонна:
          - Не  дури!  У  тебя  дети! 
Вечерело.  В  комнате  густела  темень,  и  медленно  растворялись  светлые  блики  на  иконах.  Мы  пили  горьковатый  горячий  настой  чабреца,  и  слушали  печальную  историю  её  жизни.  Она  рассказала  о  том,  что  родилась  здесь,  в  этом  хуторе на  берегу  Аксая  в  семье  казака.  Отец  был  мастером  на  все  руки  и  с  такими  же  умельцами  выезжал  в  окрестные  деревни  и  города  на  заработки.  Мама  умерла  рано,  и  ей пришлось  с  детства  вести  домашние  дела,  а  когда  подросла,   работать служанкой у  богатого  казака.  В  церковно-приходскую  школу  пошла  уже  взрослой  и  училась  недолго.  Началась  революция,  и  нужно  было  работать  уже  в  колхозе.  Как  и  все    сверстники,  работала  в  полеводческой  бригаде.  Молодость  брала  своё,  и  свободное  время  молодёжь  проводила  на  берегу  Аксая.  Там  она  и  подружилась  со  своим  Ванечкой. Был он высок, белокур, весельчак и жизнелюб.   Они  полюбили  друг  друга,  и  вскоре  поженились.  Жили  дружно  и  счастливо.  Папа  взял  Ванечку  в  свою  бригаду,  и  теперь  они  вместе  уезжали  на  заработки.  Ванечка  был  трудолюбив  и  мастеровит,  и  уже  на  следующий  год,  они  построили  себе этот  саманный  домик.  Когда на Дону началась  гражданская  война,  он  не  примкнул  ни  к красным,  ни  к белым,  а  продолжал  строить  дома.    Вот    Ванечке   и   доставалось  и  от  красных  и  от белых:  арестовывали  его  много  раз  и  днём  и  ночью,  допрашивали    и   пытали,  кто-то  доносил,  что  он  вражеский  лазутчик, прилюдно  били  плетью  на  сходе,  сажали  надолго  без  воды  и  пищи   в  атаманский  подвал.  Однажды,  когда  он  после  очередного  допроса  долгое  время  лежал  без  движения  в  подвале,  над  ним  склонился  часовой:
          -Ты  жив,  казак?
Из последних сил, изловчившись, сцепил Иван пальцы, как клешни, на шее казака и придушил его, затем  отбросил  ногой  винтовку  подальше  от  часового  и  вылез  из  подвала.  Около  дома  никого  не  было,  и  он   пошёл  вдоль  по  улице.  Затем  не  выдержал  и  побежал.  И  в  этот  момент  раздался  выстрел – это  часовой    пришёл  в  себя  и  успел  выстрелить  по  беглецу.  Пуля  попала  в  ногу.  Ивана  скрутили  и  снова  бросили  в  подвал.  Пришёл  фельдшер  осмотрел  рану  и  перевязал  её.  Ожидавшей у  дома  Полине  сказал:
          -Ничего  страшного,  кость  не  задета,  заживёт  как  на  собаке.
А  через  два  дня  у  Ивана  поднялась  высокая  температура,  он  метался  в  бреду,  и  Полина  уговорила  атамана  отвезти  его  в  городскую  больницу.  Пожилой  уставший  доктор,  в  испачканном  кровью  халате,  посмотрел  на  ногу  и  тут  же  распорядился:
          - Готовьте  больного  к  операции.
Перепуганной  Полине  сказал:
          - Гангрена,  ногу  нужно  удалить,  иначе  умрёт.
Выздоравливал  Иван  медленно,  смотрел  на  Полину  невидящим  взглядом  и молчал,  на  костылях  ходить  отказывался.  Полина  постоянно  находилась  рядом,  старалась  изо  всех  сил  помочь  пережить  беду.  Ходить  на  костылях  было  трудно,  нужен  был  протез.  И  Полина  добилась,  чтобы  он  был  изготовлен  в  срок.  Начали  учиться  ходить  с  протезом,  и  Иван  вроде  бы  немножко  ожил,  перестал  молчать,  повеселел.  Но    беда  не  ходит  одна – селяне  передали – умирает  отец.  Полина  проводила  отца  в  последний  путь  и  в  этот  же  день  вернулась  в  больницу.  Кровать,  на  которой  лежал  Иван,  была  пуста.  Ни  больные,  ни  медперсонал  ничего  не  знали – ушёл  без  разрешения,  никому  ничего  не  сказав.  Несколько  дней  она  носилась  по  городу  в  поисках  своего  Ванечки,  но  он  как  в  воду  канул.  Наконец,  выбившись  из  сил,  она  вернулась  домой,  надеясь,  что  Иван  уже  дома.  Но  дом  был  пуст. 
           Ждала  Полина    мужа,  тосковала.   По  ночам  лежала  на  кровати,  думая  о  том,  как  вернётся  Ванечка  домой,  как  встретит  она  его,  придумывала  тысячи  подробностей  встречи, и  сердце  билось  гулко,  и  взор  мутился  от  нахлынувших  слёз.
          Наступила  осень.  Хуторяне,  напуганные  неурожаем  и  лишённые  из-за  него  привычных  дел,  сидели  в  домах,  охолонувших  от октябрьской  прохлады.  Неслышно  было  этой  осенью стука наковален,  шума  косилок  и  веялок,  звуков  молотьбы,  щёлканья  кнутов  пастухов  и  погонщиков.  Редкая  подвода  проедет  по  селу.  Соседка  Матрёна  вновь  перекапывала  огород  в  надежде  найти  невыбранную  ранее   картошку.  Увидев  Полину,  позвала:
          -Слышь,  Поля!  Гутарют  твой  церкву  строить  в  городе.
          -Какую  церковь? – Полина  почувствовала,  как  кровь  ударила  в  голову.
          - Кажись,  Константиновскую.
           Полина  подхватила  телогрейку,  сунула  в  карман  бутылку  самогонки -  плату  за  попутную  подводу,  и  рванулась  наверх  косогора,  где  проходила  старая  грунтовая  дорога.
           Соседка  Матрёна  не  найдя  ни  одной  картофелины,  грохнула  в  сердцах  пустым худым  ведром  и,  бросив  лопату,  ссутулившись,  побрела  в  дом.
               
           Константиновская  церковь  строилась  всем  миром  на  окраине  города,  на  месте  деревянной  церкви,  сгоревшей  во  время  первой  мировой  войны. В  середине  площади,  изрезанной  как  ножом  колёсами  бричек,  высилась   выложенная    до  колокольни из  красного  кирпича  и  одетая  в  леса  строящаяся  церковь.  Вокруг  неё  на  почтительном  расстоянии   выстроились  в  ряд  арба  за  арбой,  гружённые  сеном – здесь  с  незапамятных  времён  горожане  торговали  им, и  площадь  называлась  Сенной.  Остальная  территория  площади  была  заставлена  разгруженными  и  распряжёнными  бричками  с  вздыбившимися  в  небо  оглоблями  и  гружёнными  кирпичом,    гашёной  известью,  песком  и  другими,  необходимыми  для  стройки  материалами.  Между  ними  сновал  разный  люд,  чем-то  озабоченный,  громко   и  сердито   кричащий,  но  без  матюгов – грех  большой.
          - Пантелеич!   Куды  кирпич-то?
          -На  кудыкину  гору  кудычат  кормить!
          -Братцы!  Ишо  раствору  поддай! Давай! давай! давай!
          -Вира!  Вира!  Христа  ради,  пособи. Нежно  стучали  мастерки,  глухо  бухали  топоры,  звонко  звенели  хорошо  наточенные  пилы.  В  больших  чанах  готовили  известковый раствор,  перекладывали  его  в  вёдра  и  поднимали  лебёдками  на  леса.  Низкорослый  мужичок  в  рваной  рубахе  дрючком  подваживая  бричку,  громко  кричал:
           -Сымай,  Макарыч!
           -Макарыч  одним  движением  легко  снимал  тяжёлое  деревянное  колесо,  обшитое  металлической  полосой,  набивал  ступицу  дёгтем и  также  быстро  и  легко  ставил   его  на  место.
          На  восточной  стороне  площади,  ближе  к  булыжной  мостовой  расположились  торговцы  снедью.  Расстелив  на  земле  рядно,  они  раскладывали  свои нехитрые  продукты  и  зорко  следили  за  снующими  вокруг босоногими  пацанами,  кое-как  одетыми,  с  одинаково  выцветшими от солнца  до  цвета  спелой  ржи,  волосами.
Строили  на  совесть – быстро  и  качественно.  Красный  кирпич  самый  лучший – один  в  один,  ни  сколов,  ни  пережога.  Раствор  - известковый  на  яичном  белке – век  простоит – не  осыплется. Кладка под расшивку.  Уже  рабочие  навешивали  огромные  кованые  врата,  устанавливали  овальные  окна  с  витражами,  заканчивали  штукатурить  паперть.
          Смеркалось,  когда  Полина  на  попутной  подводе,  въехала  в  город.  Возле  водонапорной  башни на Баклановке,  поблагодарив  ездового,  не  выпускающего  бутылку  самогонки  из  рук,  спрыгнула  на  ходу  и  побежала  вниз  по  улице.  Недалеко,  на  фоне  багряного  неба,  виднелась  строящаяся  церковь.    Несмотря  на  позднее  время,  вокруг  было  много  людей.  Первый встречный  показал  рукой  на  времянку,  где  находился  ктитор  и  десятники.  Полина  рванула  хлипкие  двери  и  остановилась.  В  жарко  натопленной  хате,  за  грубо  сколоченным  дощатым  столом  сидели  и  оживлённо  беседовали  бородатые  мужики.  Хату  еле-еле  освещала  одна  небольшая  свеча  на  столе,  и  Полина  скорее  почувствовала,  чем  увидела,  что  здесь  её  Ванечки  нет.
          -Здорово  живёте!  - тихо  сказала  она.
          -Слава  Богу! – как  на  параде  хором  ответили  мужики,  удивлённо  рассматривая  незнакомку.
          Это,  кажись,  ко  мне.  Я  зараз – из-за  стола  выбрался  богообразный  старичок  с  белыми  длинными  волосами  и  такой  же  белой  аккуратно  расчёсанной  бородой. 
           -Вы  разыскиваете  мужа,  и  зовут  Вас  - он  вопросительно посмотрел  на  неё.
           - Поля – она  нетерпеливо  переступила  ногами.
           -Здесь, он, здесь. Не  волнуйтесь!  Недавно  пришёл – не  успел  я  Вас  предупредить.  Историю  свою  он  мне  рассказал.  Чека  за  ним  приезжала  в  больницу,  он  как  раз  на  прогулке  был – повезло,  сумел  уйти,  прятался  по  буеракам  за  городом,  а  потом  к  нам  пришёл, уже почти  неделю  отработал.  Я – церковный  староста,  зовут  меня – Порфирий   Кузьмич.
            -Да,  что ж,  мы  здесь  стоим!  Пойдём,  я  провожу  к  нему.  Вы  только  должны  понимать,  что  он  не  столько  от  физической  боли  страдает,  сколько  душа  из-за  горькой  несправедливости  болит,  поэтому  и  лучшее  лекарство  сейчас  для  него – богоугодное  дело.  К  тому  же  он  мастер  непревзойдённый – мы  ему  поручали  саму  сложную  кладку.  Так  что  убедите  его,  пусть  он  работает,  на  хутор  ему  нельзя,  а  здесь  я  его  при  необходимости  схороню.
          - Они  подошли  к  небольшой  металлической  двери  с  западной  стороны  церкви.  Здесь  в  полуподвале находились  подсобные  помещения.  В  одной  из  комнат  среди  конской  упряжи,  на  конских  попонах  спал  Иван.
          -Господи!  Ванечка!  Что  же  они  с  тобой  сделали!  За  что?  Почему?  Не  в  силах  больше  владеть  собой,  Полина  заголосила,  на  коленях  подползла  к  Ивану,  и  плача  обняла  его.  В  этих  рыданиях  была  не проходящая  боль,   обида  на  весь  мир  и  непонимание    причин  происходящего -  всё,  что  скопилось  в  душе  за  последнее  время.  Но  в  этих  рыданиях  была  и  радость,  радость  от  того,  что  он  жив,  что  он  здесь  и  она  видит  его,  ощущает  его  присутствие.
          Иван  проснулся,  поглядел  по  сторонам,  не  понимая, что  происходит. Потом  попытался  встать,  но  не  смог  и  с  мольбой  и  как-то  потеряно  посмотрел  на  Полину,  прося  помощи,  а  затем протянул  руки  и  обнял  её.  На  глазах  появились  слёзы.  Так  они  и  сидели,  обнявшись,  со  слезами  на  глазах,  обессилившие  от  переживаний,  смотрели  друг  на  друга  и  не  могли  насмотреться.  Только  сейчас  увидела  Полина,  как  он  почернел  и  похудел,  как  глубоко  запали  глаза,  как  его  старила  клочковатая  русая  борода.  Порфирий  Кузьмич,  много  повидавший  на  своём  веку,  глубоко  вздохнул,  глядя  на  этих  плачущих,  загнанных  жизнью  людей,  и  отвернулся.  Затем  присел  на  стоящее  в  углу  ярмо,  сказал:
          -Будем  надеяться,  что  всё  самое плохое  уже  позади.  Он  немного  помолчал,  а  потом  продолжил:
         -  В  жизни  часто  так  случается,  что  тот,  кто  не  примкнул  ни  к  одним,  ни  к  другим,  а  остался  как  бы  посередине,  оказывается  между  двух  жерновов,  и они  таких  перемалывают,  редко,  кто  остаётся  в  живых.  Мне,  если  по  правде  говорить,  ни  одни,  ни  другие  тоже  не  по  совести,  но  меня пока,  к  счастью,  не  трогают. И,  если  Вы  решите  остаться,  я  буду  помогать  Вам,  пока  у  меня  будут  силы  и  возможности.
          Полина  вопросительно  посмотрела  на  Ивана.
          -Я  нынче  живой,  а  завтра  ноги  вытяну,  так  что  ты  об  себе  думай. А   мне  теперича  вертаться на хутор  не  с  руки.
          - Тогда,  вот  что – Порфирий  Кузьмич  засуетился,  достал  клочок  бумаги,  что-то  написал  и,  передавая  его  Полине,  сказал:
          -Вот  Вам  адресок,  это  рядом,  ступайте  туда,   там  Вас  приютят.
          Хозяева  встретили  нас  радушно,  поселили  в  небольшом  флигеле  в  глубине  сада,  помогли  растопить  печь  и  дали  всё  необходимое  на  первое  время.  В  тот  год  осень,  зима  и  особенно  весна  были  голодными  и  холодными.  Но  мы  были  вместе,  были  счастливы,  нас  никто  не  преследовал  и  мы  надеялись,  что  так  теперь  будет  всегда.  Ванечка  каждое  утро  уходил  на  работу,  я  готовила  обед  и  в  полдень  приносила  его на  стройку.  Обедали  вместе,  а  после,  если  не  было  срочных  дел,  я  оставалась  на  стройке  до  конца  рабочего  дня,  помогала  ему.  Несколько  раз  к  нам  в  гости  приходил  Порфирий  Кузьмич,  всегда  спокойный,  уверенный  в  себе,  весёлый  и  очень  внимательный.  Мы  пили  чай,  Порфирий  Кузьмич  рассказывал  весёлые  истории  и  заразительно  смеялся.
          К  весне  каменщики  кладку  закончили  и  перешли  на  строительство  жилого  дома  рядом  с  церковью  для  священников.  Запоздалая  весна  решила  наверстать  упущенное – с  утра  появилось  долгожданное   солнышко  и  так  быстро  нагрело  железные  крыши  казачьих  домов,  что  уже  к  полудню  с  них  сползли  с  весёлым  шумом  глыбы  снега,  а  лёд,  заполнивший  сливы  стремительно  вырывался  на  свободу  и,  разбиваясь  о  булыжники,  подложенные  под  сток,  искрился  на  солнце  мириадами  огней.  Зазвенела  капель,  по  улицам  побежали  весёлые  ручейки.  Снег  в  сугробах  потемнел  и  стал  таять  быстрее.  Появились  проталины – они  становились  всё  больше,  над  ними  постоянно  парило  - оживала  земля. Запахло чернозёмом, гниющей листвой. В один  из  таких  дней  Полина  засобиралась  на  хутор:  земля  на  косогоре  созревает  быстро – нужно  было  проводить  ранние  весенние  посевы.  Договорились,  что  она  вернётся  через  три – четыре  дня.  Полина  вернулась  в  город  через  три  дня  рано  утром,  побежала  быстрее   домой,  чтобы  приготовить  обед  и  в  полдень  помчалась  на  стройку,  предвкушая  радость  от  скорой  встречи  с  мужем.  На  рабочем  месте  Ванечки  не  было.  Полина  оббежала  всю  стройку,  расспрашивала  всех  встречных  подряд – никто  сегодня  Ванечку  не  видел.  Защемило  сердце  от  недоброго  предчувствия.  Полина  вдруг  вспомнила  о  Порфирии  Кузьмиче – он  уж  наверняка  должен  знать,  где  находится  Иван.  Снова  пробежала  по  кругу  - никто  и  его  сегодня  не  видел.  Полине  стало  плохо,  и  она  опустилась  на  землю.  В  глубине  души  она  уже  осознала – случилось  непоправимое,  но  упорно  продолжала  бродить  по  стройке  и  расспрашивать  знакомых  и  незнакомых,  пытаясь  узнать  хотя  бы  что-нибудь.  Но  тщетно.  Стемнело.  Стройка  опустела,  и  Полина  побрела  домой.  Всю  ночь  проплакала,  утром  долго молилась  и  вновь с  надеждой   пошла  на  стройку.  Так  продолжалось  несколько  дней,  пока  ей  не  посоветовали  обратиться  в  больницы,  милицию,  она  побывала  даже  в  морге – ответ  был  один:  в  списках  не  значится.
      Вернулась  Полина  на  хутор  и  с  тех  пор,  вот  уже  много  лет,  ждёт – не  дождётся,  своего  Ванечку.  Она  всхлипывала,  закрывала  лицо  руками,  но  слёз  не  было – выплакала  все  за  эти  годы.
               
          Ночь  на  хуторе  выдалась  неспокойной.  То  снизу  у  реки,  то  наверху  хутора  в  карьере  выстрелы  будоражили  тишину.  Вдруг  разом  по  всему  хутору  взвыли  собаки,  раздался  истошный  бабий  крик  и  грохнул  мощный  взрыв.  Невдалеке  полыхнуло  огромное  жёлтое  пламя  и  по  стенам  комнаты  заплясали  тени.
          Дети  спали  на  мягкой  хозяйской  кровати,  а  мы  втроём  сидели  за  столом  испуганные  стрельбой  и  расстроенные  услышанной  историей.  Вдруг  за  окном  послышался  шорох,  и  к  стеклу  прилипло  чьё-то  лицо.
          -Ктой-то?
          -Поля!  Это  я,  открой!
          -Господи!  Напугала!  Да  это  ж  Матрёна!
          В  дверь  боком  проскользнула  Матрёна  в  накинутом  на  плечи  платке.  С  порога  прошептала:
          -Треба  Вам,  дорогие  гостёчки,  тикаты.  Времена  ноне  сами,  знаете  какие.
      Все  молчали.  В  комнате  тишина.  Матрёна  также  бочком  неслышно  выскользнула  из  дома.
          -Наверно,  Матрёне  что-то  известно.  Отдохнём  за  хутором  в  поле – отец  встал  и  надел  рюкзак.
     Прощались  со  слезами.
           -Прогоним  немца – переезжайте  к  нам  жить – приглашала  мама. 
          -Приеду  обязательно,  но  только  в  гости,  а  жить  лучше  здесь,  на  этой  земле,  здесь  жили  мои  предки,  здесь  я  родилась,  здесь  мои  корни.  Полина  помолчала,  а  потом  добавила:
          -Ванечка  придёт – а  меня  нет.  Она  всхлипнула,  промокнув  косынкой  глаза.
      Мы  медленно  поднимались  вверх  по  улочке  с  детьми  на  руках,  постепенно  растворяясь  в  ночной  мгле.  Я  оглянулся:  на  фоне  жёлтых  прямоугольников   окон  вырисовывался  силуэт  Полины  с  по-прежнему  поднятой  ещё   при  прощании  рукой.
      С  трудом  поднялись  на  вершину  косогора – дальше  идти  не  было  сил.  Спрятались  в  одном  из  оврагов,  наполненным  утренним  туманом  и  заросшим  бурьяном.  Лежали  на  сырой земле,  пахнущей  прелыми  листьями  и  сыростью.  Рассветало.  Туман  оседал  серебристыми  каплями  на  листьях  и  пропадал.  Немного  отдохнув,  я  выбрался  из  оврага  и  осмотрелся.  Сразу  за  оврагом  начиналось  большое  скошенное  пшеничное  поле,  разрезанное  на  две  неравные  части  старой  грунтовой  дорогой.  За  пшеничным  полем  чернела  лесополоса.  По  дороге, изрыгая  клубы  дыма,  двигалась  тяжёлая  техника, сновали  в  обе  стороны  легковушки,  шли  группы  людей.  На  обочине  стоял  грузовик  с  поднятым  капотом,  вокруг  него  спокойно  ходили  люди.
          -Чувствуют  себя  как  дома,  а  мы  вынуждены  прятаться – с  горечью  подумал  я.
      Посоветовавшись,  решили,  что  днём  идти  в  город  опасно,  нужно  дождаться  темноты,  перебраться  через  дорогу  и  идти  вдоль  лесополосы,  чтобы  при  необходимости,  было,  где  спрятаться.
      Багровое  зарево  на  восточном  небосклоне  становилась  всё больше  и,  наконец,  появилось  солнце.  Его  лучи  скользили  по  оврагу,  не  попадая  пока  в  него,  но  мы  радовались,  потому  что  уже  страдали  от  сырости  и  холода.  Я  выбрался  из  оврага,  по-пластунски  добрался  до  пшеничного  поля,  и  лёжа  на  боку  начал  собирать  колоски.  Их  было  много,  а  пшеничные  зёрна горновки  были крупными  и  твёрдыми.  Наполнив  все  имеющиеся  карманы  колосками,  я  вернулся  в  овраг.  Мы  перетирали  ладонями  колючие  колоски, веяли,  пересыпая  из  ладони  в  ладонь,  и  жевали,  насыщенные  солнцем  и  степным  ароматом  зёрна. Солнце  поднималось  всё  выше  и  выше,  набирало  силу – стало  теплее.    Cпустились  в  овраг  пониже  и  теперь  лежали  в  зарослях  терновника, собирая  в  колючих  кустах,  уже  набравшие  сладость  и  сильно  вяжущие  во  рту,  ягоды  тёрна.  Дети  спали,  ты  иногда  просыпался,  жевал вместе  с  нами  пшеничные  зёрна,  заедал  тёрном  и  снова  засыпал.  Время  текло  медленно,  мы  уже  выспались,  и  с  нетерпением  ждали  темноты.  Наши  тела,  привыкшие  к  труду,  ныли от  безделья – приходилось  разминаться,  опускаясь  на  дно  оврага.
      К  вечеру  движение  по  дороге  заметно  уменьшилось,  а  ночью  и  вовсе  прекратилось,  редко  какая  машина  проурчит,  поднимет комки грязи и  тучу  пыли,  и  скроется  в  одном  из  многочисленных  оврагов, пересекающих  дорогу.  Ночью  вышли  из  своего  временного  убежища  и  с  детьми  на  руках,  пошли  через  поле  к  дороге. 
     По  стерне  идти  тяжело,  ноги  по  щиколотку  проваливаются  в  хорошо  вспаханную  землю,  а  нести  детей  на  руках  вдвойне  тяжело.  Поэтому,  когда  поле  осталось  позади,  упали  без  сил  на  мокрую   траву  и  долго  лежали  не  в  силах  подняться.  А  потом  оказалось,  что  по  лесополосе  идти  совсем  невозможно – мешали  густая  поросль  и  извилистые  корневища  деревьев,  которые  переплелись  и  создали  причудливо-непроходимые  препятствия.  Пришлось  идти  по  открытому  пространству,  по  целине  заросшей  бурьяном,  а  услышав  шум  или  увидев  свет  приближавшейся    машины,  прятаться  в  лесополосе.
      Мы  шли  уже  довольно  долго  и  прошли  примерно  половину  расстояния,  когда  позади  нас  послышался  шум  грузовика.  Спрятались  под  деревьями  и,  положив  детей  на  траву,  дали  отдых  налитым  свинцом  рукам.  Грузовик,  подняв  завесу  из  комьев  грязи  и пыли,  промчался  мимо,  выхватывая  из  темноты  жёлтым  светом  небольшие  участки  дороги.  Шум    постепенно  затихал  и  вскоре  желтые  светлячки от  его  фар  скрылись  в  одном  из  оврагов.  Наступила  тишина.  Слышалось  только  стрекотание  кузнечиков – можно  было  продолжать  свой  нелёгкий  путь.  Вдруг  неожиданно  и  очень  громко  заплакала  дочка,  до  этого  никогда  не  подававшая  голос.  Жена  принялась  укачивать  ребёнка,  но  это  не  помогло,  дочка  плакала  ещё  громче.  Мне  казалось,  что  этот  плач  был  слышен  во  всей  округе.  Пришлось  устраивать  внеочередное  кормление,  и,  убедившись,  что  дочка  уснула,  идти  дальше.  До  этого  момента  молчавшая  жена, стала  жаловаться  на  онемевшие  руки  и  уставшие  ноги,  просила  сделать  очередной  привал.  Мы  шли,  тихо  разговаривая,  как  вдруг  неожиданно  прямо  перед  нами  выросла  фигура:
      -Halt!  - на  нас  смотрел  ствол  автомата.  Vorwerst!  - немец  показал  на  дорогу. От  неожиданности,  я  чуть-чуть  не  уронил  тебя,  ноги  стали  ватными,  гулко  билось  сердце,  в  голове  одна  мысль  “Попались!”.  Взглянул  на  жену – даже  в  темноте  видно,  как  она  побледнела.  Покорно  побрели  к  дороге – на  обочине  стоял  грузовик  с  брезентовым  верхом  на  кузове.  Немец,  очевидно,  понял,  что  мы  не  опасны,  перекинул  автомат  за  спину,  открыл  задний  борт  грузовика,  установил  металлическую  лестничку  и показал  рукой  на  кузов:  “Schnell”.
      В  кузове  пахло  пылью.  Хлопнула  дверка  кабины,  зашумел  двигатель,  грузовик  плавно  тронулся  и,  набирая  скорость,  помчался  по  разбитой  грунтовой  дороге  в  город.  Мы  сидели,  молча,  потрясённые  произошедшим  и  могли  только  гадать  о  том,  что  будет  с  нами  дальше.   При  въезде  в  город  грузовик  остановился.  Слышно  было,  как  к  машине  подошли  двое,  о  чём-то  переговорили  с  водителем,  дверка  снова  хлопнула  и  мы  поехали  дальше. Не  доезжая  немного  до  центра,   грузовик  остановился,  немец  вновь  открыл  задний  борт,  установил  лестничку  и  махнул  рукой:  “kom  zu  mir”.  Мы  спустились  по  лестничке  и  остановились  возле  грузовика.  Немец  убрал  лестницу,  закрыл  задний  борт,  сел  в  машину  и  уехал.   В  первое  мгновенье,  не  осознав  произошедшего,  забежали  во  двор  ближайшего  дома  и,  боясь,  что  грузовик  вернётся,  спрятались  за  кирпичным  забором.  Долго  сидели  там,  пока  не  поверили,  что  нам  уже  ничто  не  грозит. Спустя некоторое  время,  мы  были  в  своей  комнате,  грели  воду  на  примусе  и купали  детей  в  корыте.
      Я  часто  вспоминаю  эту  историю,  хорошо  помню  лицо  этого  человека.  Он   был  в  форме  вермахта,  может  он  вовсе  не  немец,  а  итальянец,  или  венгр,  или  даже  русский – кто  его  знает,  одно  очевидно – он нормальный  человек,  которому    присуще  сострадание. Скорее  всего,  он  остановил  грузовик  и  пошёл  по  надобности  в  лесополосу.  Услышав  плач  ребёнка,  спрятался  и  дождался,  пока  мы  подойдём  поближе.  Возможно,  он  знал  русский  язык  и,  услышав  наш  разговор,  решился  нас  подвезти.  Больше  я  этого  человека  никогда  не  видел.
               
            Автобус  остановился  на  конечной  остановке, и  мы  не  спеша  прошли  на  перрон,  где  нас  уже  ожидало  трое  мужчин.  Увидев  нас,  они  оживились,  подхватили  свои  вещи,  и  пошли  нам  на  встречу. Я узнал в них бывших наших соседей по “поповскому” дому.
      -Это  и  вся  твоя  бригада? – спросил  я отца.
      -Да, всего  нас – пятеро. Николай Иванович  ещё при нас получил квартиру в посёлке, недалеко от завода. Сейчас его перевели в новый кузовной цех. Петя Сигудин, как и мечтал, окончил литейное отделение электромеханического техникума при заводе, работает в стальцехе, учится в политехническом институте и живет в посёлке недалеко от завода. А Павлик по-прежнему живёт в “поповском” доме. Каждый год летом стараемся взять отпуск  в одно время, и вместе выехать на сенокос.
Николай Иванович тоже держит корову?
Да, нет. Он отдаёт заработанное сено родственникам жены. Петя и Павлик с удовольствием проводят часть отпуска на природе – ловят рыбу, купаются, загорают, а сено  оставляют колхозу.
  Пятая -  Матрёна.  Она  сегодня  вечером, после смены,  придёт  на  займище.
      -Это  та  самая  Матрёна,  о  которой  ты  рассказывал?
      -Да,  это  та  самая  Матрёна.  После  войны  она  съехала  с  хутора  и  сейчас  живёт  в  станице.  Туда  мы  сейчас  и  направляемся.  Матрёна  готовит  нам  обеды,  а иногда  и  ужины.  За  это  мы  выделяем  ей  часть  эаработанного  сена для  её  живности.
      Электричка пришла  точно  по  расписанию.  Мы  устроились  в  одном  из  вагонов,  и  я  спросил:
      -Папа,  а  ты  после  этого  видел  Полину?  Отец,  долго  молчал,  смотрел  в  окно,  видимо  вспоминая  события  давно  прошедших  лет,  а  затем  продолжил  свой  рассказ:
      “Поздней  осенью  и  зимой  сорок  первого  на  Дону  шли  кровопролитные  бои.  Во  второй  половине  ноября  немцы  захватили  Ростов,  а  через  десять  дней  наши  войска  освободили  город  и  погнали  немцев  дальше,  освободив   частично   Ставрополье.  И   мне  удалось  зимой  отправить  Вас  к  своей  сестре  в  одно  из  сёл,  которое  было освобождено от немцев.   Там  я  собрал  небольшую продуктовую посылку  для  Полины  и  решил  завезти  её  на  обратном  пути.  Зима  выдалась  снежной, стояли  сильные  морозы,  транспорт  ходил  плохо, и  мне  с  большим  трудом  пришлось  добираться   до  хутора.  Последний  отрезок  пути  был  особенно  трудным – попутные  сани  едва  тянула  старенькая  лошадка,  ехали  медленно.  Утро было  морозное  и  ветреное, впереди бесконечное белое безжизненное поле, узкая зимняя дорога, с которой ветер смёл сухой, морозный снег и чёрная лесополоса, периодически исчезающая в бесчисленных оврагах.  Укрыться  нечем – на  санях  нет  ни  полога,   ни  тулупа.  Чтобы  согреться,  часто  спрыгивал  и  бежал  вслед  за  санями.  Под  утро  подул  сильный  ветер  и  пошёл  густой  колючий снег.  Лошадка, покрытая белым инеем,  едва  переставляла  ноги,  возница  вёл  её  под  уздцы.  Увидев  издалека  хутор,  я  спрыгнул  с  саней  и  пошёл  напрямик, к знакомой уже церкви,   по  глубокому,  ещё  не  слежавшемуся  снегу.  На  улицах  хутора  вдоль  хворостяных  плетней  ветер  усердно  наметал    причудливые  сугробы,  накрывая  белым  покрывалом,  потрёпанный  осенними  ветрами  бурьян.  Хуторские  хаты  с  камышовыми  крышами  засыпаны  белым  пушистым  снегом под окна и  напоминают  сказочные  терема.   C   площади,  возле  разрушенной  церкви,  хорошо  просматривается   место,  где  был  уничтожен  наш  поезд.  Зима  хорошо  постаралась,  укрыв  все  следы  катастрофы  белым  снегом, видно  было  только  восстановленные  пути  и  недалеко  от  них    огромную  гору  металлолома.  За рекой белая до горизонта равнина. Нет ни тропинок, ни дорог, лишь от  площади  до  реки,  скованной  зеленоватым  льдом,  едва  просматривался   зигзагообразный санный  след,  и  у  берега  темнела  небольшая  прорубь, возле  которой  кто-то  из  жителей  набирал   воду.   Я  дождался,  когда  старик,  везущий  санки  с  водой,  поравнялся  со  мной.
      -Что  высматриваешь,  мил  человек?  - старик  подозрительно  рассматривал  меня.
     -Смотрю,  что  осталось  от  нашего  поезда.
     -Спаси  Христос!  Сколько  людей  погибло!  Все  в  том  яру  лежат – старик  присел  на  бидон  с  водой,  привязанный  к  саням  толстой  верёвкой,  сдвинул  шапку  на  затылок,  вытер  пот  со  лба  рукавом  зипуна  и  показал   рукой  куда-то  наверх.
      Полон  яр!  Полон!  Убийцы!  Фашисты!   И  над  живыми   поиздевались.  Мало  в  своё  время  мы  германцу надавали!   Вот  народ  подымется,  ажник  чёрт  их  возьмёт…  Эх,  не  тот  час,  чтоб  гутарить – старик отдышался,  перекинул  верёвку  на  грудь  и  потащил  тяжёлые  сани.
     -А  что  ж  Вы  воду  в  реке,  а  не  в  колодце  набираете?  - вдогонку  спросил  я.  Тяжело  ведь!
     -Не,  не  дюже.  Если  бы  не  скользкота,  легко  можно  было  идтить.  Только вот чуть в гору – сердце стучит как молотилка, одышка берёт – немец ещё на германском фронте  газом накормил.  А  колодезь  эти  бандиты  загадили,  даже  журавель  сожгли – старик  остановился,   и  спросил:
      -А   ты,  чей-то  будешь?
     -Я  проездом  к  Полине.  Передать ей  кое-что  нужно.
     -К  Полине?- старик,  молча,  смотрел  на  меня,  будто  что-то  хотел  сказать,  потом  пробурчал  что-то  и,  наклонившись  вперёд,  тронул  сани  с  места.
Хутор  просыпался. Хозяйки  выгребали из  печей,   прогоревших  за  ночь,  золу,  посыпали  ей  утоптанный  снег,  несли  из  сараев  кизяки, разжигали  их  на  сухом  бурьяне,  чтобы  нагреть  охолонувшие  за  ночь  хаты.  То  здесь,  то  там  хлопали  двери,  ветер  разносил  едкий  запах  сгоревших  кизяков.  Я  шёл  по  знакомой  улочке,  под  ногами  скрипел  снег  морозный  и  звонкий.  Потянуло  гарью.  Возле  обгоревших  деревянных  ворот  остановился – ноги  отказывались  идти,  внутри,  словно  что-то  оборвалось – на  месте  беленькой  хатки  Полины – чёрное  пятно  пожарища.  Пожар  уничтожил  все  постройки,  рассыпались  даже  саманные  стены,  превратившись  в  почерневшую  кучу  глины.  Во  дворе  хозяйничал  ветер:  сметал  почерневшие  листья,  ворошил  несгоревшее  тряпьё,  гонял  пепел,  терзал  подгоревшие  ветви  почерневшей  от  копоти  яблоньки.
     Хлопнула  дверь  в  соседской  хате.  Я  увидел,  как  на  улицу  быстро  вышла  Матрёна  с  ведром  в  руке,  высыпала  золу  на  дорожку  и  вернулась,  захлопнув  дверь.
     -Матрёна! – крикнул  я.  Дверь  отворилась,  Матрёна  узнала  меня  и  махнула  рукой:
     -Заходьте.
В  хате  было  холодно,  утренний  рассвет  едва проникал  сквозь  замёршие, опушённые инеем,  стёкла  окон.
     --Сидайте,  я  пока  растоплю  печку.
Матрёна принесла бурьян для поджижки, разожгла  в  топке,  подбросила  дров, на них кизяки  и,  усаживаясь  на  лавку  возле  печи,  долго  вытирала  слёзы,  появившиеся  или  от  дыма,  или  от  горьких  воспоминаний.
     -Они  пришли  к  Полине  спозаранку,  Гулькин  с  полицаями,  и  давай  стучать  в  окна  и  двери,  да  так,  что  я  проснулась,  а  она  долго  не  открывала,   а  в  хате  лампа  горела.  Тады  один  бугай  вышиб  окно  и  влез  в  хату  и  отворил  двери.  Гулькин   зашёл  туды  и  вытолкнул  Полину,  она  ещё  кухвайку  не  успела  надеть.  А  в  руках  у  него  была  лампа,  он  разбил  стекло,  выкрутил  фитиль  и  забросил  лампу  на  крышу.  А  крыша  то  чаканная,  что  тот  порох,  вот  и  сгорело  всё – не  успели  они,  наверно,  ещё  и  до  церкви  дойти.  Матрёна  всхлипывала  и  вытирала  слёзы  корявыми,  с  въевшейся  намертво  чернотой,  от  тяжёлой  и  грязной работы, пальцами. Но слёзы вновь появлялись на её  грубоватом, мужественном лице, какое бывает у женщин, вынужденных постоянно выполнять мужскую работу.
Полину  привели  в  церкву  к  людям  с  твово  поезда.  Их  рано  утром  гоняли  на  работу:  чистили  пути  и  хоронили  побитых,  а  вечером  пригоняли  назад.  А  там  холодрыга – ведь  церква  давно  порушена – нет  ни  крыши,  ни  окон, ни  дверей.  И  кормить,  не  кормили – мы  им  куски  хлеба,  да  картошку  бросали  покуда  их  гнали  с  работы. И  многие  померли – почитай  половина  осталась,  так  их  и  угнали,  а  куды  не  знаю.
     Матрёна  встала,  загремела  чугунками,  налила  воду  в  закопчённый  чайник,  плечи  её  вздрогнули – она  вновь  заплакала:
     -Нема  нашей  Полиночки,  нема,  она  ж  мне  как  родная  была!
Я  молчал,  понимая,  что  причастен  к  этой  беде  и  ничем  не  могу  помочь  ни  Полине,  ни  Матрёне.  И  Матрёна  почувствовала    моё  состояние,  перестала  плакать,  поставила  на  стол  закипевший  чайник,  села  напротив  и  твёрдо сказала:
     -Жалиться  боле  не  буду,  и  покарай  меня  Бог – тебя  не  виню.
В  тесной  хате  стало  теплее.  На стене плясали светлые пятна от огня в печи.  Матрёна  угощала  меня  тыквой,  запечённой  в духовке,  и  рассказывала  о  своей  жизни. Родилась  в  семье  казака, отца  расстреляли  в  конце  гражданской,  мать   заболела  и  померла,  своя  семья  не  сложилась,  из  родственников  никого  в  живых  не  осталось, только  в  станице  подруга  живёт.  Я  попросил  сообщить  мне, если  станет  что-нибудь  известно  о  Полине,   рассказал,  как  меня  разыскать,  оставил  Матрёне  продукты  и  ушёл.  До    конца  войны  никаких  известий от  Матрёны  не  получал.  После  войны  я  приехал  в  хутор – Матрёна  собиралась  переезжать  в станицу  к подруге, о  судьбе  Полины  ей  ничего  не  было  известно.  Почти  каждый  год   во  время  сенокоса  Матрёна  готовит  для  нашей  бригады  обеды,  и мы  всегда  вспоминаем  о  Полине. К  сожалению, ничего нового о ней мы не узнали”.
                2.БРИГАДА НА СЕНОКОСЕ.               
     Отец, закончив  рассказывать, посмотрел  в окно  на хорошо  знакомые  места и начал  собирать  вещи. Электровоз  негромко  посвистел  и, постукивая  колёсами  вагонов  на  стыках, медленно  подошёл  к остановочной площадке.  Справа от  неё  на  косогоре  рассыпала  крашенные бело-синие  домики  станица.  Над  ней, над пыльными  улицами, поросшими  высокой  высохшей  травой, висел  мёртвый  зной. Поезд,  весело  посвистывая,  мелькнул последним  вагоном  и  продолжил  свой  путь, а  мы перешли по  старому  деревянному  мосту  на  левый  берег  реки Аксай.  Перед  нами  расстилалась  под  белыми облаками  глубокая и бескрайняя  пастбищная  синь.
     Утро жаркое, душное.  Вдали  над степью  повисло  мглистое  марево.  Ласковый  ветерок затерялся в высокой траве и поутих. Вызрели и уже отцвели  степные травы. Воздух густой, горячий, сухой, с горчинкой от полыни перехватывает дыхание. В выцветшем от солнца светло-голубом небе лениво  плывут редкие белые облака. По тронутой желтизной траве медленно проплыла тень  от небольшой белой тучки, ненадолго прикрывшей солнце. Коршун, расправив  крылья, парит в небе, зорко высматривая добычу. Тишина. Только серебряный звон кузнечиков, да негромкий посвист сусликов, стоящих словно столбики, нарушают её.
     Степь донская  – плодородная и изобильная -  наша матушка- кормилица. Круглый год она кормит всё живое. С весны до поздней осени на ней пасутся табуны коней, стада коров, гурты овец. Летом, нарушая тишину степи, стрекочут  косилки, перекликаются рабочие, заготавливающие сено на зиму. На распаханных землях созревают одни за другими, наполненные солнцем и степным ароматом овощи, наливаются красно- сахарным соком арбузы, золотятся дыни. В начале июля начинается уборка зерновых и до поздней осени на полях урчат трактора, вспахивая и засевая богатую чернозёмом землю, подготавливая урожай будущего года. Степь, щедро одарившая своим богатством людей, постоянно нуждается  в их  заботе и внимании и не терпит  бездумного к себе отношения.
               
     -Ну,  что, Лукич, остановимся  на старом месте у берега – Петя Сигудин, весь  обвешанный  рюкзаками  и упакованным инструментом,  остановился  на  небольшой полянке с молодой изумрудной травой и одним  движением  сбросил с себя  тяжёлую  ношу. Как хорошо!  Какое  раздолье,  какая  красота – он  развёл в стороны руки, словно пытаясь  обнять всё  вокруг – весь  год  мечтал  об  этом  моменте.
А ты обратил внимание, какой здесь порядок?  -  спросил Павлик. Прав был Лукич, прав.                - Конечно, я вижу, что на нашей поляне чистота -  сохранился очаг, стол и скамейки и даже вязанка хвороста на месте. 
     О чём это Вы? – поинтересовался я.
     На этой полянке мы устраиваем стоянку  много лет подряд, и каждый раз уезжая,   оставляем её такой же зелёной и чистой какой она выглядит сегодня, оставляем даже хворост для костра.  Раньше приезжали – поляна замусорена, булыжники из очага разбросаны, лавки и стол сломаны, никакого хвороста и в помине нет. А мы, уезжая, по-прежнему, оставляли нашу полянку чистой.  Лукич  убеждал, что каждый человек обязан отвечать за свои действия.  Люди, которые бывают здесь, а это местные жители, обязательно нас поймут, потому что выросшие в степи – любят степь, а, значит, будут её беречь.  Так и случилось – Павлик удовлетворённо вновь осмотрел поляну:
     -Даже остовы шалашей целы – сказал он. 
     - Сегодня  день  на  обустройство,  а  завтра  с  утра, по  росе  начнём  косить – отец  начал  распаковывать  вещи  и  вся  бригада  дружно  приступила  к  работе.  Они  уже  не  в  первый  раз  приезжали  в  таком  составе  на  сенокос,  каждый  хорошо  знал  свою  задачу.   Вскоре  уже  стояла  палатка, был растоплен очаг, вымыт  плетённый  из  лозы  стол,  накошена  и  уложена  свежая, нагретая  солнцем  трава  для  постелей  и шалашей, даже  собран  бурьян  и  хворост  для  костра.  Закончив  дела – пошли  на  речку  купаться.  Попрыгали  с  моста,  поплавали,  и  улеглись  на  прибрежную  травку.  Я  лежал, прикрыв глаза от яркого солнца, и вспоминал о  том,  как после  окончания войны, наша  семья  переехала из села в город. Нам выделили комнату в  доме, который находился рядом с церковью, был построен одновременно с ней для священников. В народе его называли “поповским”. Это был добротный кирпичный дом с отдельным входом в две маленькие комнатки для прислуги. В конце тридцатых годов священнослужители один за другим стали исчезать из дома и в народе о нём пошла дурная слава. Дом долго пустовал и только после войны его отремонтировали и пристроили большую деревянную веранду, которая стала местом общения жителей дома. Именно здесь я впервые увидел Николая Ивановича, Петю и Павлика. Разница в возрасте не помешала нам подружиться. Николай Иванович был всеобщим любимцем, с Петром ходили в городскую библиотеку, а с Павликом по вечерам допоздна засиживались на веранде: крутили пластинки, рассказывали разные истории и  иногда  вместе с молодёжью из соседних домов пели под гитару.  В последнее время они работали на одном заводе, уходили в отпуск в одно и то же время и вместе с отцом каждый год  выезжали на сенокос.
     Николай Иванович родился в семье уважаемых и известных в городе людей – врачей центральной городской больницы. Семья жила  в большом и красивом  доме, построенном ещё до революции его дедом. После революции, в результате проведённой большевиками политики уплотнения, дом забрали для нужд города, а им выделили в своём доме две небольшие комнаты, в которых раньше находилась прислуга. Старый доктор никак не мог примириться с новыми порядками – он видел, как вначале дом разграбили, а затем стали разрушать, устраивая новые перегородки, закладывая окна, сбивая лепнину. Богатейшую библиотеку, которую начали собирать ещё до революции, сожгли в печи. Он взывал к совести новых хозяев,  обращался за помощью к местным властям, но всё было тщетно. Вскоре и парадное превратили в отхожее место, резная парадная дверь с бронзовыми аксессуарами, повисла на одной петле, стёкла в давно не мытых окнах, побили. Доктор заболел, ушёл с работы, почти не выходил на улицу и вскоре умер. Маленький Коля остался с мамой, относился к ней с особой нежностью и все её желания были для него законом. Однако, когда   блестяще  окончив школу, стал вопрос о выборе профессии, он настоял на своём и поступил на мехфак в индустриальный институт. В то время состав студентов по возрасту и по социальному положению был неоднородным. Среди поступивших студентов были опытные большевики, занимавшие до поступления высокие посты, и были юноши, окончившие общеобразовательные школы. Близкими  друзьями Николая стали более опытные товарищи, убеждённые  коммунисты, у которых он многому научился, увлёкся теорией марксизма, стал активным комсомольцем, а диплом получал, будучи кандидатом в члены партии. Институт окончил с красным дипломом и на распределении выбрал себе место  в конструкторском отделе военного завода, где и проработал до начала войны. Когда над городом нависла угроза оккупации, завод эвакуировали на восток. Вместе с заводом покинул город и Николай Иванович с семьёй: женой Аннушкой и маленькой дочкой Любашей. Мама уезжать отказалась, заявив  в своё оправдание:
     - А больных тоже заберём с собой? Если уж случится беда, и город захватят немцы, я уйду с отступающей армией – там тоже нужны врачи.
     Окончилась война и семья вернулась в родной город. Здесь их ждало печальное известие: мама умерла, а в их маленьких комнатках жили многодетные семьи.  Тогда-то  и поселился Николай Иванович с семьёй в “поповском’ доме. Им выделили две комнатки с отдельным входом, где раньше находилась прислуга. Комнаты разделяла небольшая печь, и в том месте, где она примыкала к стене, Аннушка с удивлением обнаружила небольшое отверстие, через которое просматривалась соседская комната. От неожиданности, присев на табурет, она позвала мужа и показала глазами на открытое окошко. Николай Иванович, недолго рассматривая это устройство для подсматривания и подслушивания, уверенно сказал, что это и есть основная причина, из-за которой опустел дом – вначале забрали тех, за кем следили,  а затем и тех, кто следил. Заштукатуренное и забеленное отверстие ещё долго напоминало о  находке.
     В августе, перед началом учебного года, наша семья, и вслед за нами ещё две семьи заняли ещё по одной комнате  и, таким образом, верхняя часть “поповского” дома была заселена полностью, а у меня появились объекты для подражания: Петя и Павлик. 
     Петя  Сигудин родился в семье профессиональных революционеров. В тридцать седьмом старого большевика Сигудина арестовали. Екатерина Петровна – супруга Сигудина – долгое время надеялась, что произошло чудовищное недоразумение, что муж вернётся домой, но ей сообщили, что муж осужден за контрреволюционную деятельность по статье 58 п.10  без права переписки и отбывает наказание в местной тюрьме.
     Каждый раз в дни приёма передач, отстояв очередь, Екатерина Петровна передавала с трудом собранную посылку. Однажды охранник, принимающий передачи, шёпотом сказал ей, чтобы она больше не приносила посылки. Окаменев от услышанного, она ждала, что ей объяснят причину, но охранник вернул посылку, закрыл створки окошка и ушёл. Добравшись до работы, Екатерина Петровна, рыдая, рассказывала о случившемся, убеждая больше себя, нежели коллег в том, что, скорее всего, мужа перевели в другую тюрьму. Ночью её арестовали. В лагере она узнала, что мужа расстреляли через несколько дней после ареста.
     Петю определили в детский дом, где он находился до призыва в армию. Отслужив, работал в шахте. Мать и сын встретились через восемь лет, когда Екатерина Петровна вернулась в город, получив комнату взамен своей квартиры. Петя – высокий, стройный, темноволосый юноша с внимательным серьёзным взглядом, работал на заводе,окончив техникум, учился в институте.
    Павлик – коренастый, с большими добрыми глазами, вырос в деревне и с малых лет был приучен к деревенскому труду. На заводе его ценили за весёлый нрав, доброту и умение легко выполнять любую,  даже самую тяжёлую и грязную работу.  О жизни семьи Павлика я почти ничего не знал. Известно было, что отец его погиб в начале войны, а мама работала в школе и подрабатывала на мельнице уборщицей. Хорошо помню, как она, сутулясь, и сильно припадая на правую ногу, очень медленно идёт по улице с работы с беленьким узелочком в руке. Вид этого узелочка вызывал неподдельную радость, потому что  мы уже знали – в нём мука, а точнее смётки муки, которые добрый мельник разрешал ей забирать домой. Из этой муки Аннушка пекла лепёшки, вечером на веранду приносили патефон, устанавливали самовар, и старые, и малые жители дома усаживались вокруг стола. Все были в приподнятом настроении: громко разговаривали, шутили, смеялись. Сейчас я понимаю, почему эти смертельно уставшие и голодные люди веселились – закончилась самая жестокая и долгая война и в людях жила надежда, что скоро наступит другая жизнь – жизнь достойная победителей – без страха, голода и мучений. Люди пили кипяток, как-то неуверенно протягивали руки и брали лепёшки, посматривая по сторонам и боясь взять больше положенного. Постепенно разговоры затихали, усталость брала своё, и взрослые расходились по своим комнатам.
     Наступали сумерки. Хорошо просматриваемая с веранды паперть церкви освобождалась от людей, просящих подаяния. На веранду приходила молодёжь, проживающая в соседних домах, и до рассвета о чём-то шептались, тихонько смеялись и слушали по много раз одни и те же пластинки.
                3.ТРИ ПОСЛЕВОЕННЫХ ГОДА.               
     Рано утром открывались ворота церкви, но колокольного звона, который приглашает прихожан на службу не слышно. Звонить в колокола запрещено.  На паперти у входа в церковь многолюдно. С веранды хорошо видны лица людей, просящих милостыню: на ступеньках стоят и сидят с протянутой рукой пожилые женщины, а на площадке – стоит на костылях одноногий мужчина и несколько безногих калек – участников Великой Отечественной войны -  сидят на самодельных тележках. В те годы на улицах города часто встречались инвалиды войны, которые пользовались такими тележками. Они состояли из деревянного настила, установленного на четыре подшипника. В руках у человека были дощечки с ручками, которыми он отталкивался от земли и, таким  образом, передвигался. На этих людей нелегко было смотреть – многие опускали глаза, словно чувствуя свою вину и стараясь, по возможности, облегчить их страдания, делились последним. Но и делиться было нечем – ни хлеба, ни денег. Редкие прихожане, в основном бабушки в платочках, доставали узелки и раздавали маленькие, аккуратно нарезанные кусочки хлеба, которые тут же съедались. Хлеб был основным продуктом питания, и его можно было получить только по карточкам или купить на базаре за большие деньги.  Хорошо помню, как по утрам мама доставала буханку чёрного хлеба, резала его вдоль, а затем от одной половинки отрезала два кусочка – мне и сестре. Это была наша еда на целый день. Иногда в доме была ещё и тыква. Мама запекала её  в духовке, и она была необычайно вкусной. Мы уже знали, что есть хлеб сразу нельзя – к вечеру терпеть голод станет невмоготу – поэтому прятали свои драгоценные кусочки в ящик стола и бежали от соблазна на веранду. Почти ежедневно в церкви отпевали по христианскому  обряду усопших. Когда на паперть выносили гроб – становилось тихо, калеки расступались, просящие милостыню поднимались, срывали с голов видавшие виды шапки, низко кланялись и неистово крестились. Гроб несли по ступенькам к подводе и устанавливали на неё с помощью нищих. Иногда родственники усопших раздавали нищим хлеб или пышки и на паперти случалась  потасовка. Вначале мы с интересом наблюдали за скорбной процессией: впереди несколько человек несли подушечки  с орденами и медалями, за ними лошадка  тянула грохочущую по булыжникам мостовой подводу, затем шли родственники и знакомые в чёрной одежде  и замыкал шествие духовой оркестр. Гремел траурный марш, и процессия медленно двигалась по улице. Оркестранты добросовестно выполняли свой долг, играли не очень слаженно, но долго и громко, оповещая жителей города о печальном событии. Со временем, мы привыкли и не обращали никакого внимания на частые скорбные процессии, а затем власти запретили сопровождать их траурными маршами.
     С веранды мы наблюдали за группами немецких военнопленных, которые приходили утром на развод, получали инструмент, хранившийся в подвале церкви, и расходились по рабочим местам. Иногда, ожидая развод, немцы играли в волейбол настоящим мячом. Мы бегали за улетевшим  мячом, были рады подержать его в руках. Немцы уже знали нас и часто угощали хлебом. Голодно было в нашем городе. И только в сорок седьмом отменили продовольственные карточки
     Как-то я, уже, будучи старшеклассником, поинтересовался у отца: “Почему после войны было так голодно и холодно, ведь мы же победители?”. Он долго рассказывал о разрухе, о том, что нечем было пахать, нечего было сеять, негде было жить – на селе жили в землянках, да и некому было работать – в сельской местности большую часть работ выполняли женщины. И добавил, что особенно тяжело было в неполных семьях, там, где отец не вернулся с войны или по каким-то причинам родители не  работали. Таких семей на нашей улице было большинство. Только в двух семьях были отцы, причём один из них, весь израненный больше болел, чем работал, а вторым был мой отец, который, как я узнал позже, был уволен с работы и ждал со дня на день ареста.
      Беда случилась жарким послевоенным летом. Отцу поручили привезти корма из соседнего села и для этого выделили три подводы, запряжённые чудом уцелевшими во время войны лошадьми. Времени на подготовку не было, и выехали с рассветом на следующий день. Возчиком на первой подводе был молодой парнишка, подросток.  Федот работал на ферме недавно, был он угрюмый и резкий, c окружением не ладил и, как стало известно позже, подворовывал на ферме овёс. Его он варил, сушил, перетирал и из овсяной муки варил брагу. Второй повозкой управляла его подружка веснушчатая и приземистая Фрося.  Была она весёлой и доброй. Перед войной вышла замуж и через неделю после свадьбы проводила мужа на войну, а через месяц получила похоронку. С тех пор замкнулась, похудела,  почернела и забражничала вместе с Федоткой.  На третьей подводе находился  необходимый для дальней поездки инструмент и запасные части, и управлял ей отец.
     Раннее летнее утро душное – уже много дней не было дождей, и ночь не принесла долгожданной прохлады. Старые  отощавщие кони медленно  тянули подводы по кочковатой грунтовой дороге - в первое послевоенное лето все лошади едва таскали ноги. Первые две  подводы шли рядом, подпрыгивая на кочках, возницы оживлённо беседовали и тряслись, словно в лихорадке. Я поотстал немножко, чтобы не ехать в туче пыли, поднимаемой передними подводами – рассказывал отец – и обратил внимание на сбрую, которая лохматилась  потёртой дратвой – верный признак того, что к дальней поездке плохо подготовились. И мои опасения скоро подтвердились.
     Когда я выехал на бугор – взошло солнце, разогнав марево, висевшее над дорогой. В низине хорошо просматривались первые две подводы, стоящие в полный рост на подводах  Федот и Фрося с кнутами в руках, несущиеся намётом лошади, поочерёдно обгоняющие друг друга. Я кричал, пытаясь их остановить, понимая, что они меня не слышат, разогнал свою пегую лошадёнку, но на первой, же ухабе подводу подбросило, а потом  накренило так, что  пришлось натянуть вожжи и остановиться. Деревянные спицы и обод заднего колеса рассыпались по дороге, на оси осталась только втулка. Это довольно частая поломка. Запасное колесо лежало на подводе, но установить его одному, без посторонней помощи, трудно и требуется много времени. Помогать мне было некому, и когда колесо было установлено, на дороге до самого горизонта не было видно ни одной повозки.
     Солнце жгло немилосердно, и я пустил свою кобылку шагом, жалея животное и, надеясь, что мои помощники где-то поджидают меня.  Дорога нырнула в лощинку, на дне которой, над небольшим болотцем, заполненным жижей зеленоватого цвета,  висела живая огромная чёрная туча мошкары. Она заполнила всю лощину, то вздымаясь вверх над дорогой, то растекаясь хищной птицей над болотом; объехать её было невозможно, и я направил лошадь в кипящую чёрную массу. В одно мгновенье круп лошади покрылся мириадами мошки, она набивалась в глаза, нос, рот, уши. Лошадка дрожала всем телом, отбивалась хвостом и, не выдержав напора мошки, вначале прибавила хода, а затем рванулась и перешла на рысь. Она бежала в горку всё быстрее, подвода подпрыгивала на ухабах и, казалось, вот-вот рассыплется. Мошкара преследовала нас, я постоянно  тёр глаза, но не видел, ни лошади, ни дороги. К счастью, мы уже выбрались на гребень, где жарко  пылало солнце, и мошкара от нас отстала. Лошадь успокоилась, перешла на шаг, дорога дымилась пылью, с мокрого крупа падали на неё жёлтые хлопья пены. По обеим сторонам дороги, покрытые толстым слоем пыли, понуро стояли кусты жёлтой сурепки, а дальше в давно не мытой  дождём степи – не радующая глаз пожухлая трава, островки солончаков, поникшая полынь, и над ними – безжалостное солнце. Подвод с моими помощниками не было  видно. Тяжёлое предчувствие наполнило душу.
     Лёгкий степной ветерок, напоенный горьковатым ароматом полыни, поднимает дорожную пыль и перехватывает дыхание. Постоянно хочется пить, а сулейка уже наполовину пуста. Рубаха мокнет и через мгновенье  высыхает, на ней остаются  белые разводы.
     Во второй половине дня, когда солнце начало клонится к горизонту, с вершины кургана на краю сонной степи отец увидел серую полоску воды небольшой речушки и изрезанный  колёсами подвод её берег. Это был брод через реку у села, где нужно было получать корма. Подводы стояли передними колёсами в реке. Одна лошадь с раздувшимся животом лежала возле подводы, а вторая, примяв прибрежную осоку – в воде. Подъехав к броду, я увидел, что  Фрося сидела на берегу, закрыв лицо платком, а Федот спал на подводе. Отчётливо слышалось его сонное сопение, рядом лежали пустые фляжки.
     Случилось  непоправимая беда – лошади пали:  загнанных и запаленных лошадей нельзя поить водой. Хозяйство осталось и без лошадей, и без кормов. Возвращались назад ночью, единственная лошадка с трудом тянула три подводы.  На подъёмах, где лошадь, натянув постромки, останавливалась, Федот и Фрося, молча, впрягались, помогая вытаскивать подводы на бугор. В родное село старались въехать затемно.
      Уже днём на собрании отца объявили врагом народа и исключили из членов партии. А Федота и Фросю в этот же день вечером арестовали, и с тех пор их никто не видел. Отец ждал ареста, не выходя из дома, вздрагивая от каждого шороха. Прошёл день, другой – никто за ним не приходил, и отец вышел на работу. Но оказалось, что напрасно: с работы он был уволен два дня назад. Только через месяц нашёл он работу в соседнем селе. Искать работу в городе, где мы в то время жили, он не мог – не было паспорта. Сельские жители паспортов не имели и, следовательно, жить и работать в городе не могли. В нашей семье этот случай не принято было вспоминать и я до сих пор не знаю, каким образом отцу удалось избежать ареста. Поговаривали, что заступился за него оперуполномоченный Алтухов. Он убедительно доказал, что отца назначили вместо заболевшего, в самый последний момент, и у него не было возможности подобрать людей и подготовиться к поездке. Тяжкая доля выпала на долю старшего поколения: империалистическая война, революция, гражданская война, коллективизация, голод, репрессии, отечественная  война и послевоенная разруха и нищета. Отец рассказывал, что голод и нищета следовали за ним по пятам  всю его жизнь, несмотря на то, что он с детства был приучен к труду и трудился с раннего утра до позднего вечера. Отец родился в Полтавской губернии  в многодетной  семье простого украинского казака. Братьев и сестёр было так много, что он не мог вспомнить всех их имён. Вначале тридцатых семья вымерла – в живых остались только мой  отец и одна его сестра, которая накануне вышла замуж и уехала жить на Ставрополье. А отца спас от неминуемой смерти призыв на военную службу – его полуживого забрала призывная комиссия.
        Работая на новом месте, отец изредка приезжал домой и привозил немного продуктов, позже начали выдавать карточки на муку – поэтому наша семья теперь не голодала, но хлеба вдоволь по-прежнему не было – есть хотелось постоянно. А моим сверстникам из неполных семей приходилось самим добывать себе хлеб и очень часто незаконным способом. Одни ходили за несколько километров от дома на товарную станцию, чтобы украсть  ведро угля с паровоза, затем продать или поменять на еду, другие воровали на рынках или  в других людных местах. Их ловили, судили и направляли отбывать  наказание в исправительные учреждения. Но отсидев положенные сроки, они не задерживались на свободе и чаще всего становились рецидивистами. Такая судьба была уготована многим моим уличным  друзьям-товарищам. Они тоже – жертвы войны.
     В сорок седьмом отменили карточки и после денежной реформы в магазинах появились продукты. В ближайшем к нашему дому магазине на Баклановке, в хлебном отделе буханки серого и белого хлеба лежали, чуть ли не до потолка. Такого количества хлеба мы никогда не видели и бегали в магазин посмотреть – смотрели и радовались, но покупать не могли – денег у большинства родителей  ещё не было. Продавали и другие продукты – в соседнем с магазином ларьке полки были завалены красочными банками крабов. В этом же магазине торговали ячмённым кофе в маленьких пачках по совершенно символической цене. Стайки учеников на переменах покупали его за копейки и … ели. В школе, ежедневно на большой перемене, каждый ученик получал кусочек серого хлеба, а на нём две круглые ярко-красные конфетки, посыпанные сахаром – стимул  для учеников, пропускающих по разным причинам уроки. Одна из таких причин, особенно в многодетных семьях – отсутствие одежды и особенно обуви – некоторые дети носили одежду и обувь в школу по очереди. Самая распространённая обувь у школьников для тёплого времени – парусиновые туфли, а для зимы – бурки. Бурки шили чаще всего из шинельного сукна и носили с фабричными галошами, с красной фланелевой подкладкой внутри, или с самодельными, клееными из автомобильных камер. Парусиновые туфли чистили зубным порошком. Люба, дочь Николая Ивановича, чистила свои белые туфельки почти каждый день и выставляла их сушить на веранду. После войны взрослые донашивали военную форму – гимнастёрки, галифе, сапоги, а дети носили, в том числе и в школу  – у кого что было. Позже девочки начали носить в школу коричневое платье с чёрным или белым фартуком, а у мальчиков в моду вошли курточки, чаще из чёрного или коричневого вельвета, с кокеткой и кепки-восьмиклинки. Обычная школьная тетрадь была редкостью – большая часть учеников писала карандашами на отдельных листках, амбарных книгах и даже газетах. Популярны были у молодёжи маленькие чемоданчики отечественного производства, их почему-то называли  - балетки.
     Через дорогу, напротив магазина, находилась закусочная – народ окрестил её “забегаловкой”, которая никогда не закрывалась. И днём,  и вечером, и даже ночью там толпился народ, особенно много было “колясочников” – так называли инвалидов на тележках. За что они пили – неизвестно, но пьяных было много, многие пили по-чёрному и валялись в грязи здесь же, недалеко от закусочной – видно пьянство особенно и не возбранялось.  А вот с воровством власти боролись – за сбор колосков на скошенном поле, т.е. за расхищение социалистической собственности, можно было получить каторжные сроки.  Опоздание на работу  расценивалось как саботаж  и наказывалось лишением свободы..
     Инвалиды Великой Отечественной  войны – их особенно много было возле церквей, на вокзале, базаре и на улицах около магазинов и закусочных – вдруг исчезли, а если и встречались, то только на окраине города, и очень редко.
     Голод в нашем городе закончился. Позднее я узнал, что не везде было так плохо – в некоторых городах, особенно крупных, голода не было. Жизнь худо- бедно налаживалась. Многие дома радиофицировали, и в нашей комнате на стене появилась чёрная тарелка репродуктора. Радио никогда не выключалось и каждый день в шесть часов утра, мы просыпались под гимн Советского Союза:
                Союз нерушимый республик свободных,
                Сплотила навеки Великая Русь,
                Да здравствует, созданный волей народа,
                Единый могучий Советский Союз.
    В городе по ночам вновь стали появляться чёрные воронки. Поползли слухи, один страшней другого. Власти  приступили к наведению порядка – так считали некоторые жители, большинство же были уверены, что страх и порядок -  несовместимые понятия. Нищета, страх и скудость сопровождали нашу семью ещё многие годы, и только мы – дети – жили, росли и учились, не замечая  этого ужаса, считая, что так, наверно, и должно быть, ведь так все живут. О других условиях жизни мы не могли знать, а, значит, и сравнивать нашу жизнь было не с чем.
                Примечание 1.
     Причины голода 1946 – 1948г.г.:
     -Развал сельского хозяйства страны, ослабленного коллективизацией;
     -Засуха 1946г. Сбор зерна в 1946г. составил 39,6 млн. т., что на 16% ниже, чем в 1945г.
     -Политика советских властей: – экспорт зерна за рубеж, в том числе для достижения политических целей:
                - создание зернового резерва на случай войны;
                - увеличение налоговой нагрузки на население;
                - снижение оплаты труда и рост цен.
                Примечание.
     Голода в СССР могло не быть, поскольку государство располагало достаточными запасами зерна. Одна его часть экспортировалась, другая никак не использовалась. На неприспособленных для хранения складах, зерно портилось настолько, что не годилось к употреблению.
     Послевоенный кризис советской экономики (связанный с конверсией и началом холодной войны) привёл к снижению и без того невысокого жизненного уровня людей и поставил их на грань голода. Заработная плата снизилась вдвое. Государство сняло с продовольственного пайка практически всё сельское население, которому предлагалось выживать исключительно за счёт собственного подсобного хозяйства.
     Оплата трудодней зерном, в одних колхозах была полностью прекращена, в других выдавалось не больше одного кг зерна в день.
     Денежная оплата труда в 30% хозяйств не осуществлялось.
     В сентябре 1946г. цены на хлеб были повышены вдвое. Осенью 1945г. были отменены льготы по оплате сельскохозяйственного налога для семей, погибших на фронте и инвалидов. В феврале – мае 1947г. проводилось принудительное размещение очередного облигационного госзайма.
     Было репрессировано 10 тысяч руководителей колхозов за невыполнение плана заготовок зерна или его утаивание.
     За хищение хлеба были осуждены 400 тысяч человек.
     Многие голодающие сумели выехать из села в город, где нанимались работать на стройки или просили милостыню.
     Послевоенная разруха и отток населения из села способствовали продолжительному упадку сельского хозяйства. 
                По материалам В.Ф. Зима   Голод в СССР в 1946 – 1947г.г.
          
     Ловлю себя на мысли, что эти грустные воспоминания – результат долгожданной  встречи с родными местами. И чтобы отвлечься  - решительно поднимаюсь, бегу к реке и падаю в прохладную воду, ощущая, как она ласково охлаждает пылающую кожу. Поплавав, ложусь на лавку  полузатопленной лодки, свесив ноги в воду, и руками чувствую лёгкое течение реки; вода упруго сжимает тело, а яркое солнце мгновенно сушит его.  Слух ласкает журчание воды в камыше, шелест его листьев, еле слышный шум прибоя. По воздуху над рекой от камыша плывёт белый пух. Пахнет рыбой и тиной. Взгляд радует серебристый блеск ряби на фоне изумрудных берегов и плакучих ив, опустивших свои ветви в воду. А над ними сказочно голубое небо, чистое и невинное, такое далёкое и такое близкое, что приходит ощущение своего единения с природой, гармонии красоты и безмятежности природы и человека. Потому что всё живое, окружающее нас и воспринимаемое нами через звуки, краски и запахи, напоминает о связи человеческой жизни с жизнью растительной и животной, а, значит, о неразрывном единстве человека и природы. Что же ещё нужно человеку? Почему почти половина двадцатого века наполнена страданиями людей и окрашена кровью? Почему в человеке зарождается ненависть к себе подобному? Почему в богатейшей стране миллионы людей умирали от голода? Для меня подобных  вопросов множество и все они открыты, неразрешимы и остаются без ответа.
                4.ВСТРЕЧА,               
     Солнце уверенно клонится к горизонту. Ветер ласково приглаживает высокую зелёную траву, слегка рябит зеленоватую поверхность воды. Возле деревянных опор моста блеснула серебром мелкая рыбёшка и мгновенно исчезла в ноздреватой серой пене. Нагретая  солнцем земля пахнет пылью. Маленькое облачко на мгновенье прикрыло солнце и по типчаково-ковыльной степи, поплыла тень. С моста машет рукой Пётр:
     -Я - в правление! Продукты на бригаду выпишу.
     -Парного молочка хочешь попить? – повернулся ко мне, лежащий рядом, красный как варёный рак, Павлик.  Я    вопросительно посмотрел на него.
     -Скоро  вечерняя дойка начнётся – пояснил он. Там доярочки такие гостеприимные и  ласковые. Они рады будут. Здесь по вечерам  молодёжи деться некуда, так они после дойки собираются и допоздна общаются,  песни поют, и мы с ними посидим.
     -Я бы с удовольствием, но уже обещал Николай Ивановичу  компанию составить – рыбку половить, так что в другой раз. Видишь  вон на том берегу под вербой – он уже и удочки разложил.
     -Да он удочки-то разложил, а сам книжку читает, даже здесь с ними не расстанется – Павлик усмехнулся.  Ну, как знаешь, я пошёл одеваться.
     На той стороне густо толпились ивы, их  повисшие ветви касались воды. Николай Иванович сидел на коряге под одной  из них, забросив удочку и не обращая  никакого внимания на поплавок.
      -Никогда не видел рыбака, читающего книги на рыбалке – я поднял медленно удилище – по зеркальной поверхности реки от поплавка весело разбегались небольшие круги.
     -Клюёт – Николай Иванович положил на траву газету – посмотрел на присмиревший поплавок и сказал: ”Здесь отличные условия для того, чтобы почитать и поразмыслить. На днях в местной печати появились комментарии к материалам съезда, я читаю – он потряс газетой – и не могу взять в толк: как мог один человек решать судьбы по существу всего человечества, запустить чудовищную машину и под одобрительный вой толпы уничтожить миллионы людей? А где же была партия?
     Я удивился: Николай Иванович раньше был другим. Он был убеждённым коммунистом, свято верил в коммунистические идеалы и никогда  не сомневался в том, что светлое будущее не за горами. Помню после войны, когда вечерами жители нашего дома собирались на веранде, женщины часто спрашивали:
     -Николай Иванович, когда же мы сможем досыта накормить своих детей?
     -Скоро, очень скоро, потерпите немножко – отвечал он, убеждая, что посевная проведена организованно и летом ожидается хороший урожай и в доказательство показывал всем передовицу в местной газете. И действительно, осенью собирали неплохой урожай, и хлеба в доме становилось больше. А когда начались ежегодные мартовские сообщения о снижении цен, Николай Иванович выставлял свой чёрный репродуктор на улицу, записывал все данные и потом допоздна сидел, подсчитывая и громко объявляя новые цены на продукты.  Был он добр и вежлив и обычно, в свободное от работы время, сидел за столом на веранде  в своём стареньком выутюженном костюме, читал или учил какого-нибудь мальчишку игре в шахматы. Соседи любили его, и он отвечал им взаимностью. Он первый, из проживающих в поповском доме, получил от завода квартиру в посёлке, недалеко от работы. Как-то, отец встретил его на проходной и предложил поехать с ним на сенокос. Николай Иванович с радостью согласился, и с тех пор ежегодно летом выезжает с бригадой на Аксай, а заработанное сено отдаёт родственникам Аннушки.
     Сейчас он внимательно смотрел на меня в ожидании ответа. Я понимал, что ему нужен собеседник, что ему важно услышать мнение  других, но я не был готов к такой беседе, потому что  о культе личности к этому времени официально ничего не сообщалось, а слухи были противоречивы.  Я пожал плечами и промолчал.
   -Это  такой удар, такой удар по партии, от которого она никогда не оправится! Вы понимаете, какое  это несчастье! Безвинно уничтожены миллионы людей, лучших людей, генофонд нации! Это беда на века! И через столетия она будет сказываться на жизни людей!
     В таком состоянии я не видел Николая Ивановича никогда: газета выпала из дрожащих рук, на побелевшем лице с покрасневшими, наполненными влагой глазами появилась сеть морщинок, весь он как-то съёжился, сник и постарел. Так бывает с людьми, у которых в одночасье рухнуло дело всей жизни. Я поднял газету, но прочитать ничего не успел. На мосту появился Сигудин с вёдрами в руках:
     -Николай Иванович, я выписал продукты – нужна Ваша помощь!
Мы получили продукты, сложили их в палатку и уселись за стол.
     -Лукич, продукты получили, готовить ужин? – спросил Николай Иванович.
     -Подождём немного, сейчас у Матрёны заканчивается смена – она обещала уху приготовить.
     -А разве она не на пенсии? – я посмотрел на отца.
Она пенсионерка, но подрабатывает  в местной гостинице, и хозяйство держит, да ещё и нам помогает – привык человек к труду, не может она сидеть, сложа руки.
     -Наверно, пенсия маленькая – не удержался я.
     -Пенсия, как и у всех сельчан  такая, что без огорода  на неё не проживёшь – вмешался в разговор Петя Сигудин. Да ты  у Матрёны спроси, вон она по мосту  идёт.
Все, как по команде, повернулись в сторону моста. В лучах заходящего солнца чётко просматривались две фигуры. В одной - приземистой с ведром в руке - легко угадывалась Матрёна. Она тяжело ступала и, размахивая свободной рукой, поворачивалась к незнакомке, очевидно, что-то рассказывая и показывая рукой в нашу сторону. Отец повернулся ко мне:
     -Пойди, помоги Матрёне.
Пока я сбегал в палатку и  оделся, Петя встретил женщин, и они оживлённо разговаривая, подходили к нашему лагерю. Матрёна, загадочно улыбаясь, смотрела на отца. Мы все  с интересом беззастенчиво рассматривали незнакомку. Она была  в светлом брючном костюме, шляпке и тёмных очках и казалась чем-то инородным  в здешних местах. Местные женщины шляпки и солнцезащитные очки никогда не носили, да и брючные костюмы только-только входили в моду. Я видел, что её появление вызвало у всех не только живой интерес, но и восхищение и восторг. Цвет её костюма был подобран с утончённой изысканностью и в тоже время  не привлекал к себе пристального внимания. Мне показалось, что этот цвет доминирует в её светлой шляпке, украшенной цветами.  Женщина подошла к отцу и сняла очки.
      -Господи! – отец стал медленно подниматься со своего места. Глазам своим не верю! Полина!
Я смотрел на эту красивую, уже не молодую женщину, обнимающая  растерявшегося отца, и понимал, что  это и есть та самая Полина, которая рискуя своей жизнью, спасла нашу семью. А она, смущённо улыбаясь, протягивала руку и знакомилась вначале с Николаем Ивановичем и с Петей, а затем протянула руку мне. Отец наконец-таки пришел в себя и представил меня.
     -В отличие от Вас, Алексей, Ваш сын очень изменился – весело рассмеялась Полина, все улыбнулись и напряжение и неловкость, присутствующие обычно в таких случаях, исчезли. Все сразу заговорили, зашумели, Николай Иванович разжёг очаг, Матрёна занялась приготовлением ужина, Полину усадили за стол и отец, обращаясь к ней, спросил:
     -Как же Вы нас разыскали, Полина?
     -Очень просто! Приехала в родные места, устраивалась в гостинице и встретилась там с Матрёной.
     -Пущай она скажет, иде  всё время была, а мы послухаем – усаживаясь рядом с Полиной за стол, потребовала Матрёна. Её тяжёлые руки с огрубевшей кожей лежали на столе, иногда она их поднимала к лицу, покрытому многолетним коричневым загаром и сетью глубоких морщинок вокруг глаз, как и у большинства людей, большую часть жизни проведших в поле. Рядом с ней Полина в светлом шёлковом костюме и шляпке, с белыми ручками и ярким  маникюром, казалась случайно попавшей в эту компанию людей, видевших много ветра и солнца.

                5.РАССКАЗ ПОЛИНЫ.               
     Медленно угасал ласковый свет от лежащего в лиловой позолоте закатного солнца. День уходил на запад.  Вдали у горизонта таяла в вечерних сумерках бирюзовая степь. Над ней повисла тишина, нарушаемая тихим шлёпаньем воды о берег, потрескиванием хвороста в костре и нескончаемой песней кузнечиков. В почерневшем от дыма ведре лениво булькала уха. Её аромат вместе с запахами земли и реки, дыма от костра, обволакивал сидящих за столом людей.  Светил золотом из-под пепла огонь, выхватывая из тьмы их  лица. Над вечерней таинственной и безмолвной степью раскинулось кристально чистое и яркое небо. Я уже давно не видел такого неба. В городе часть неба закрыта деревьями, зданиями, а здесь над спящей землёй на огромном чёрно-синем куполе во всей красе сияли звёзды.  Мы с нетерпением ждали, когда Полина начнёт свой рассказ. Но она молчала, и я видел, как тяжело вспоминать ей события минувших лет. Улыбка исчезла с её потемневшего лица, глаза увлажнились и под ними появились морщинки, вздрагивали губы – она судорожно сжимала в дрожащих руках тёмные противосолнечные очки. Немного успокоившись, она начала рассказывать:
    - В тот вечер, когда Вы ушли, я долго не  могла уснуть. Что-то подсказывало мне, что Гулькин не упустит случая, чтобы отомстить мне и обязательно придёт с проверкой – ведь он знал, что родственников у меня нет. Ночью постучали, вначале тихо, а затем начали колотить в дверь прикладами. Я не открывала, старалась выиграть время, чтобы дать Вам возможность уйти подальше – ведь немцы наверняка организуют погоню. Тогда один из полицаев выломал окно, влез в хату и открыл дверь Гулькину. Они обшарили хату и все постройки, убедились, что Вас нет, и вывели меня во  двор. Гулькин вышел с керосиновой лампой в руках, зло посмотрел на меня и сказал:
     -Теперь тебе она не понадобится – и бросил лампу на крышу. Камышовая крыша мгновенно вспыхнула, осветив всё вокруг, меня подтолкнули в спину и повели. Я думала, что иду на расстрел, но на площади возле церкви меня остановили. От горевшей хаты даже на площади было светло. Возле входа в церковь стоял часовой, а вокруг неё с овчаркой на поводке ходил ещё один немец.
     -Теперь ты будешь работать вместо своих родственников – злорадно усмехнулся Гулькин, подтолкнув меня к церковным воротам. Внутри было темно. Неяркий свет от пожарища проникал через оконные и дверные проёмы, скользил по кирпичным стенам и исчезал  в черном небе через разрушенную кровлю. У дальней стены, сбившись в тёмную плотную массу, сидели и лежали люди. Они спали, согревая своими телами, друг друга. В центре круга лежали дети, окружённые женщинами со всех сторон. Я обессилено опустилась на бетонный пол.
     Под утро заморосил мелкий осенний дождь. Укрыться от него было негде, и все основательно промокли.  С рассветом в церковь заходил долговязый рыжий солдат  и поднимал всех, давая очередь из автомата. Мы звали его – Будильник. Нас гнали вниз к реке, а на нашем пути уже стояли местные жители и бросали в толпу  куски хлеба и варёную картошку. Так было каждый день в течение месяца и только благодаря этому мы не умерли от голода.  Иногда немцы привозили днём в термосе горячую красноватую  похлёбку, похожую на жидкий свекольный суп.
     Мы очищали пути и хоронили убитых. Тяжелые  металлические части от взорванного паровоза и вагонов стаскивали в одно место недалеко от путей, а погибших сносили в яр на верху косогора. Их было много, очень много, мы их сносили в  течение всего месяца. Обгоревшие доски от теплушек сжигали в огромном костре, возле которого постоянно грелся Будильник. Пленных, желающих погреться у костра, он отгонял, стреляя из автомата поверх голов.
     Когда яр заполнился до краёв телами погибших, нас заставили засыпать их … - Полина не договорила, всхлипнула  и замолчала. Повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь тяжёлыми вздохами Матрёны и всхлипываниями Полины. Чтобы как-то разрядить обстановку, я спросил:
     -А о судьбе Гулькина известно что-нибудь?
Гулькин бежал с немцами, но его взяли в плен, говорят где-то под Сталинградом. Судили, дали десять лет. О дальнейшей его судьбе мне ничего неизвестно – сказал отец.
     -Люди гутарют, а може брешуть, что он в городе объявился – тяжело выдохнула Матрёна.
Почти месяц мы расчищали пути, а когда закончили, нас пригнали в городскую тюрьму и посадили в разные камеры – продолжила рассказывать Полина. В тюрьме я была недолго. Однажды уже под вечер, меня вывели из камеры и вместе с другими заключёнными затолкали в крытый грузовик. Людей  в грузовике было так много, что приходилось ехать стоя. Я готовилась  к самому худшему. Но везли нас недолго и привезли на железнодорожный вокзал, где сразу же, пересадили в грязный деревянный вагон. Этот вагон долго одиноко стоял на путях, к нему подходили  крытые грузовики, выгружали людей и уезжали. Группа солдат с собаками загоняли людей в вагон. К утру  вагон был заполнен, и его прицепили к товарному составу, который, как стало  нам известно позднее, вёз награбленное зерно в Германию. В вагоне немцы везли не только заключённых из тюрьмы. Здесь были люди, попавшие в облавы, которые немцы устраивали в многолюдных местах, особенно на рынках. Были люди, которым присылали повестки и которые под страхом наказания должны были в определённое время прибыть на сборный пункт, и были даже добровольцы.
     -Добровольцы? – что-то не вериться – Николай Иванович  вопросительно посмотрел на окружающих, словно ища поддержки.
     -Да, добровольцы, к сожалению, были. Немного, но было. Говорят, к концу сорок первого года их поток иссяк – подтвердила Полина. В нашем вагоне их было несколько человек, держались они особняком.
     -И что нельзя их было высадить где-нибудь по дороге – вмешался в разговор я.
О том, что они добровольцы мы узнали случайно, когда им разрешили написать по одному письму домой. А высадить их… - Полина помолчала, тяжело вздохнула и продолжила –  первое время поезд двигался без остановок, а если и останавливался где-то ненадолго, то ворота вагона не открывались. Через двое суток поезд остановился, загремели раздвижные ворота вагона, и мы увидели небо, затянутое серыми облаками, замёрзшие лужи на путях и серое здание  вокзала. Люди, измученные теснотой, голодом и холодом, посыпались из вагона и, подгоняемые криками немцев и лаем собак, выбегали на перрон, где их строили и отправляли в баню. Впрочем, это была даже не баня, а пункт дезинсекции. Старая полячка выливала на голову каждого из нас зловонную коричневую жидкость, а мы смывали её водой, одевались и нас снова загоняли в холодный вагон.
     В вагоне я оказалась рядом с двумя молоденькими девочками – сёстрами. Они жили с родителями в частном доме, который со всех сторон был окружён многоэтажками. Когда немцы оккупировали город, родители получили от новых властей почтовое уведомление. В нём в ультимативной форме требовалось прибыть на сборный пункт  для отправки на работы в Германию. За невыполнение – арест. Родители, не желая отправлять девочек, спрятали их в подвале собственного дома и наведывались к ним через вход, который находился снаружи. Кто-то из жителей многоэтажек выследил их и донёс в полицию. Арестовали всю семью: девочек угнали на работы и о судьбе своих родителей они ничего не знали.
     Привезли нас в маленький городок Уперталь, неподалеку от Дюссельдорфа и поселили в деревянные бараки на его окраине. В длинном и приземистом бараке были установлены в два ряда грубо сколоченные трёхъярусные нары, а между рядами нар  - проход для построений и проверок. На нарах не было ни матрацев, ни подушек – спали на голых досках. Барак не отапливался даже в холодное время года. Мы носили свою одежду, на которой впереди на груди и позади на спине, были нашиты синие матерчатые ромбики с надписью белой краской <OST>. И ещё: каждому  остарбайтеру – так нас называли немцы – присваивался номер, который заменял  имя и фамилию. Номер был написан на дощечке и многие на верёвочке носили его на шее. Помимо русских, в лагере было много итальянцев, голландцев и французов.  Кормили нас два раза в день: рано утром перед работой и поздно вечером, когда возвращались с работы. Более трёх лет нас кормили только    баландой из брюквы. По утрам выдавали ещё порцию хлеба и кипяток.  Хлеб был  почему-то красноватого цвета, его мы съедали днём. В столовой мы выстраивались в огромную очередь к раздаточному окну с котелками в руках. У окна постоянно стоял немец, наблюдавший за порядком. Однажды, одна из моих девочек заболела и попросила свою сестру получить её порцию. Сестра, отстояв очередь, протянула в окошко  одновременно два котелка и тут же получила сильнейший удар палкой по руке. От неожиданности и сильной боли, девочка потеряла сознание и упала. Мы подняли и отнесли её в медпункт, а немец всё время орал <ordnung, ordnung>. Рука у девочки искривилась,  посинела и опухла.  На работу она ходила с поломанной рукой.
     Работали мы в деревянном ангаре, который тоже не отапливался, несмотря на холодные зимы. На каждом рабочем месте – стенд для проверки деталей. Прошедшие проверку детали упаковывались и укладывались в ящики, а бракованные  - в отдельный ящик. За работой постоянно наблюдали немцы – мужчины и женщины. За малейшую провинность – то не так посмотрел, то не так повернулся, то просто за то, что ты русский - наказание. Бить – не били, а оставляли без еды на день или на несколько дней. Только одна немка относилась к нам по-людски. Звали её – Элизабет. Она довольно часто приносила нам тоненькие, как папиросная бумага, кусочки хлеба и передавала их украдкой. Однажды, поздней осенью, загорелся  барак, и сгорели все наши вещи. На следующий день Элизабет принесла моим девочкам пальто.
     На работу и в барак нас водили строем вооружённые конвойные с овчарками. Вокруг бараков колючая проволока и вышки по углам. Ночью по периметру ходит солдат с собакой. Собачий  злобный лай и команды на немецком языке до сих пор, спустя пятнадцать лет, вызывают у меня страх и ужас,  напоминание о потере  всего человеческого.
     Мы переживали вместе с ней и потрясённые, молчали. Полина всхлипнула, плечи её вздрогнули. Стало ещё тише. Над степью разлилась тёмно-синяя мгла. В вечернем мраке потонули лица людей, сидящих за столом. Рубином из-под пепла светился огонь. Не выдержала гнетущей тишины Матрёна:
     -Господи! Спаси и сохрани!
Чиркнул спичкой и пыхнул папиросой отец. Николай Иванович подбросил хвороста в костёр, и голубой огонёк побежал по нему и вдруг вспыхнул красным заревом, осветив всё вокруг.  Мы все понимали, как много и надолго в сердце и памяти Полины  осталось страшной боли и ужаса от пережитого  в немецкой неволе. И как нелегко ей вновь вспоминать и переживать прошлое. Но она продолжала рассказывать.
               
     В неволе я была три года шесть месяцев и двадцать четыре дня. Всё это время нам ничего не было известно о положении на фронте и иногда, в минуты отчаяния казалось, что этому ужасу  не будет конца. Но в последний год, по косвенным  признакам, стали догадываться, что наши бьют немцев. Однажды Элизабет с негодованием  сказала, что в немецкую армию стали брать даже мальчишек. И из случайно услышанного разговора сделали соответствующие выводы. Но мы не ожидали, что свобода так близка.
     Как-то тёплым весенним утром, нас не погнали чуть свет на работу. На вышках и в столовой тоже никого не было, и мы разбрелись по лагерю, сидели вокруг барака, радуясь тёплому весеннему солнышку. Неожиданно в лагерь въехал открытый легковой автомобиль и из него вышли трое в незнакомой нам военной форме. Высокий чернокожий  военный призывно махал руками, что-то громко говорил и… улыбался, обнажая ряд белых зубов. Это было так неожиданно и непривычно – ведь мы давно не видели улыбающихся людей, что я не поверила в реальность происходящего. Первыми пришли в себя иностранцы – итальянцы, французы и голландцы окружили военных плотным кольцом и после радостных восклицаний, улыбок, слёз, рукопожатий и всеобщего непередаваемого счастья, начали переводить одновременно несколько человек на свои языки выступление чернокожего американца. Не смогу Вам рассказать подробно о том, что и как тогда там происходило – в памяти осталась картина – серая масса измученных, голодных, одетых в лохмотья призраков в одно мгновенье превратилась в счастливых людей. Вскоре стало понятно, что теперь мы свободны и сегодня же нас отправят на Родину.
     На следующий день нас привезли в Берлин. Иностранцев отправляли в свои страны, а нас разместили в казармах бывшей воинской части. На территории был организован сборный пункт и Управление по регистрации советских граждан. Здесь двое молодых мужчин в костюмах и один в форме подполковника беседовали с каждым из нас и составляли списки. Беседа была долгой: мы подробно рассказывали о том, каким образом оказались в Германии, а затем писали объяснительные записки. Со мной беседовал подполковник. Я с радостью шла на беседу со своим соотечественником, представителем власти, надеясь на сочувствие и помощь. Когда я торопливо и немного сбивчиво рассказывала свою историю, подполковник, насупившись, листал какие-то бумаги, а потом спросил:
     -У Вас есть какие-нибудь документы, подтверждающие Ваш рассказ?
     Я опешила – у меня не было не только документов, у меня не было ничего, кроме старой изношенной  одежды, которая была надета на мне и я ответила:
     -Нет, документов у меня никаких нет, и никогда не было.
     -А кто-нибудь может подтвердить Ваш рассказ?
     -Я не знаю.
     -У Вас есть родственники, подробно  напишите о них  - подполковник протянул листки бумаги.
     -Нет у меня никаких родственников – я начинала нервничать.
     -Вы замужем?
     Я утвердительно кивнула головой.
     -А где находится Ваш муж?
     -Я не знаю, он пропал задолго до войны.
     -Странно, документов никаких нет, родственников нет, муж пропал, ничего Вы не знаете, странно, очень странно – подполковник поднялся, переложил чистые листы на отдельный стол, подвинул ногой табурет и приказал:
     -садитесь и подробно пишите всё, что знаете!
     Ничего плохого я от подполковника не услышала, а вышла от него с тяжёлым чувством, на душе было нехорошо. Очередники на беседу обступили меня:
     -НУ, как там? Когда нас отправят домой?
     Я пожала плечами. Мне стало нехорошо, лицо горело, ноги подкашивались, не было сил самостоятельно  идти. Пыталась что-то сказать, потеряла сознание и упала. Очнулась я, спустя несколько часов, в курортном особняке, куда свозили всех больных и раненных. В палате было тихо, сквозь открытое окно лёгкий тёплый ветерок играл белоснежными занавесками. Я лежала, наслаждаясь тишиной и покоем, когда в комнату вошёл мужчина средних лет в белом халате и, увидев, что я очнулась и пытаюсь что-то спросить, сказал:
     -Вот и прекрасно, всё самое страшное уже позади. Не нужно только пытаться говорить и тем более подниматься. Всё что нужно – я буду говорить. Он  что-то сказал медсестре, и когда она вышла, подсел ко мне.
     -Я - Ваш доктор. Зовут меня – Герхард. Вы находитесь в медсанчасти Управления  по регистрации советских граждан. Обслуживающий персонал здесь – немецкие врачи и добровольцы из числа бывших заключённых. Мы сделаем всё возможное, чтобы быстрее поставить Вас на ноги. Не волнуйтесь, Вы уедете вместе со своими соотечественниками. И он ушёл, оставив меня с множеством волнующих меня вопросов: что со мной случилось, давно ли я здесь нахожусь и самое главное – отправили ли на Родину моих товарищей по несчастью? Вечером прибежали мои девочки – обрадовались, что я пришла в себя и за несколько минут рассказали мне, что все рвутся, как можно быстрее,  вернутся на Родину, но незарегистрированных ещё много – несколько тысяч, списки ещё не составлены, и отправка намечена на июнь.
     На следующее утро, во время обхода, сестричка помогла мне приподняться в постели, и я спросила у доктора:
     -Скажите, доктор, что случилось со мной, чем я больна, и как долго мне здесь находиться?
     Доктор успокоил меня: болезнь уже отступила, а причина – крайняя степень истощения, нервное перенапряжение и как следствие - голодный обморок. Через неделю Вы сможете самостоятельно ходить, а с сегодняшнего дня Вас будут вывозить на прогулку.
     Я уже научилась понимать людей и распознавать их и доктор мне понравился. Был он из той категории людей, которые с первых минут общения вызывают расположение и доверие. Но он был немцем. А в моей жизни встреча с немцами – знак проклятья, страха, знак гибели. Мне раньше казалось, что все немцы должны быть какими-то особенными: озверевшими нацистами, мучителями и убийцами, которых и людьми назвать нельзя. Я до сих пор с ужасом и содроганием переношу лай собак и команды на немецком языке. Но сейчас логика  эренбургизма – “ Все немцы – зло” – мне чужда. И доктор Герхард – подтверждение этому. Со временем он показался мне больше русским, чем сами русские – простой, обязательный даже в мелочах, доброжелательный, душевный.  Оказалось, что его отец – инженер-строитель, долгое время работал у нас по контракту и вернулся с семьёй в Германию после окончания строительства Мосфильма. Герхард окончил в Москве среднюю школу и поступил в мединститут. Он с теплотой отзывался об одноклассниках и однокурсниках, а о войне ни слова, как будто бы её и не было.
     Однажды, во время прогулки, Герхард подсел ко мне и после недолгих расспросов о самочувствии, неожиданно сказал:
     -Полина, Вам нельзя возвращаться в Россию!
     Я опешила,  потеряла дар речи, ведь я жила только ожиданием встречи с родными местами, считала оставшиеся до отъезда дни. Желание было только одно – как можно быстрее вернуться на Родину. Я почти с ненавистью взглянула на Герхарда. Очевидно, все эти чувства легко читались на моём лице – доктор опустил голову и, не сказав больше ни единого слова, ушёл.
     Вечером пришли мои девочки. Обычно жизнерадостные, девочки перебивали друг дружку, рассказывая мне последние новости. Сегодня они были другими – невесёлыми, молчаливыми. Я понимала -   что-то случилось, но все мои попытки узнать, что, же именно, ни к чему не приводили – девочки отмалчивались или отвечали односложно. Тогда я рассказала им о странном разговоре с Герхардом. Девочки помолчали, переглянулись и рассказали, что по лагерю ходят упорные слухи: все, кто побывал в рейхе, будут осуждены и получат срок. Я постаралась успокоить девочек: такого быть не может. За что нас осуждать?
     -Говорят, нас обвиняют за то, что мы “ немецкие подстилки” и работали на фашистов – из глаз девочек катились слёзы.
Это кто-то сознательно распространяет слухи, чтобы мы не возвращались на родину – снова попыталась я успокоить девочек. Не за что нас обвинять – не по своей воле мы оказались здесь. И виновны здесь не мы, а те, кто должен был и не смог нас защитить. И несправедливо нас, чудом выживших в нечеловеческих условиях, осуждать. Нет на нас никакой вины, надеюсь, что это все понимают. Я долго убеждала девочек, и они ушли повеселевшими. А у самой на душе было неспокойно – жизненный опыт подсказывал мне, что дыма без огня не бывает. Из окна палаты было видно низкое серое небо. Люди сидели на скамейках, гуляли. Лица их были мрачными.
     На следующий день, на утреннем обходе, Герхард как обычно интересовался самочувствием, назначал лечение, давал указания медсестре, а о вчерашнем разговоре – ни слова. Так продолжалось несколько дней. Наконец, я не выдержала и, подобрав удобный момент, спросила:
     -Скажите, доктор, почему мне нельзя возвращаться домой? Это связано с моим состоянием здоровья или есть другие причины?
     -К сожалению, есть  другие причины. Что же касается Вашего здоровья –  Вам необходимы отдых, хорошее питание, положительные эмоции. А о причинах я Вам расскажу попозже – когда поправитесь.
     Но я уже не могла быть в неведении, ни одной минуты, и уговорила Герхарда рассказать мне о том, что ему известно. И Герхард рассказал мне, что и раньше до него из разных источников доходили слухи о том, что русские подозрительно относятся ко всем, побывавшим в рейхе. И лишь немногим из вернувшихся  удаётся избежать репрессивных мер. Но это  всё было на уровне слухов и я – рассказывал Герхард – не особенно верил им. А недавно мне рассказали совершенно жуткую историю о репатриации русских казаков из Англии. Дело в том, что Англия – единственная страна, которая обязалась репатриировать по окончании войны русских. У моей коллеги, мы вместе учились – ирландки по происхождению, брат – ирландский стрелок. Именно полку ирландских стрелков была поручена репатриация. Брат рассказывал, что они конвоировали эшелон, в котором в основном находились казаки, воевавшие с большевиками на стороне Германии и их семьи, но были и эмигранты первой волны, которые никакого участия в войне не принимали. Англичане, обманным путём, собрали офицерский состав на совещание, арестовали их и передали их советским оккупационным войскам, расположенным на территории Австрии. А казаков отправляли в вагонах для перевозки скота, по 36 человек в закупоренном, с маленьким зарешеченным окошком, вагоне. Некоторые из казаков, не желая возвращаться, добровольно уходили из жизни вместе с семьями перед отправкой, а некоторые даже в вагонах. Судьба казаков, прибывших в Россию,  трагична.  Ирландские стрелки, возвратившись в Англию, отказались от конвоирования эшелонов с русскими репатриантами.
     Я не поверила Герхарду и прямо ему об этом заявила. Герхард пожал плечами и промолчал, а я спросила:
     -Скажите, доктор, Вы  беспокоитесь о судьбе всех больных или только моей?
     -Вы можете мне верить или не верить – это Ваше право. Я чувствую ответственность за судьбу людей, которых я лечу, да и отношение к русским у меня особое. Ведь большую часть сознательной жизни я прожил бок обок с русскими, подружился с ними и многим обязан им. К тому же мне известно, что Вы – казачка. Да, я рассказал Вам об этом ужасе первой, но убеждён, что все больные скоро узнают об этом.
     Действительно, на следующий день мои девочки рассказали во всех подробностях о репрессиях в отношении русских  репатриантов. И ещё – эту трагедию живо обсуждает весь лагерь: одни считают, что с предателями только так и нужно поступать, а другие заняли противоположную позицию. Большинство считают, что только суд может определить степень вины каждого и соответствующее наказание, а члены семьи – совершенно невиновные.. В лагере, между тем, было неспокойно –  люди ходят мрачные, боятся друг друга, боятся агентов, сексотов. Несколько человек, очевидно, из добровольцев, утром при проверке не досчиталось. В лагере поселился страх.
     В середине июня появились списки отъезжающих. Меня  в списках не было.
               
Время утекало, словно вода в реке – быстро и незаметно.  Ночь полностью вступила в свои права, утопив в своей черноте  хутор. Только жёлтые неяркие пятна окон выдавали его, но и они постепенно утопали в ночи. Ночная спутница – тишина опустилась на займище и укутала людей, сидящих за столом. Темнота разлилась над степью и всё ярче и таинственней сияли звёзды в ночном небе. Костёр прогорел, и только жар из-под трещин в слое пепла слегка подсвечивал задумчивые лица людей, окрашивая их тёмно-багровым светом. Мы, словно сговорившись, сидели молча, боясь неосторожным движением или словом помешать рассказчице. Отец снова закурил и, пыхнув папиросой, осветил своё лицо.
     -Переживает – подумал я – считает себя виновным в бедах Полины.
     Вдруг со стороны хутора послышалось пение. Вначале тихо и неясно, а затем всё отчётливее и увереннее  поплыла над рекой грустная и нежная песня,  затихая где-то высоко в мерцающем золотом чёрно-синем небе. Пели на украинском языке:
                Кто с любовью не знается,
                Тот горя не знае.
   Цеж, наши, украинки - тихо, словно боясь спугнуть песню, произнесла Матрёна и добавила – дюже певучие. За этой песней последовали другие такие же мелодичные и грустные. Пели о неразделённой любви, о нелёгкой женской доле, а когда запели о казаке, гуляющем по Дону, к хору добавился приятный мужской голос.
     А, это наш Павлик, смотри, как быстро спелся – громко сказал Петя, и все зашикали на него. Песня звучала за песней, грустные сменились весёлыми песнями, затем задорно зазвучали частушки, вздохнула и заиграла гармошка – не усидел у себя в хате гармонист - молодёжь весело смеялась и мы все с удововольствием слушали импровизированный концерт из-за реки. Кто-то подбросил бурьяна в костёр, и он вспыхнул,  на время, выхватив из тьмы наши лица. Я взглянул на Полину – по её лицу текли слёзы, она их промокала платочком, но они появлялись снова и снова. Трудно представить – говорила она, глотая слёзы – сколько я мечтала о таком вечере, и сколько мне пришлось пережить, чтобы хотя бы на один день вернуться в родные места. Как мне удалось рассчитать свои силы, чтобы не сгинуть, а преодолеть это огромное временное пространство – почти двадцать лет – полное опасностей и практически в одиночку? Сколько я пережила, передумала, переплакала. Я часто спрашиваю Бога: зачем он сохранил мне жизнь? Для чего? И не могу найти ответ. 
     В тот день, когда девочки сообщили, что меня нет в списках отъезжающих, я впервые вышла самостоятельно на прогулку и чувствовала себя хорошо. Эта новость словно прибавила  мне сил,  и я сейчас же  побежала в администрацию, чтобы выяснить причины такого решения. С трудом пробившись в кабинет к подполковнику, я спросила:
     -Почему меня нет в списках отъезжающих? Чем я провинилась?
     Подполковник как будто бы давно ожидал меня. Он усадил меня на табурет и постарался успокоить, а затем сказал:
     -Ваш лечащий врач почему-то категорически настроен против Вашей отправки и настоял на  продолжении лечения. Поэтому этот вопрос Вы должны решить с ним, а я смогу Вас отправить с любым эшелоном, даже с первым – это моя обязанность. Что же касается вины, то это функция суда – только он может определить: виновен человек или нет.
     Я побежала  к Герхарду. Он сидел в ординаторской за столом, заполняя истории болезни. Увидев меня, отодвинул стопку бумаг, усадил напротив и заметно волнуясь,  спросил:
     -Вы были в администрации?
     Я утвердительно кивнула головой.
     Должен Вам сказать, что администрация весьма неохотно согласилась с моими доводами – они были настроены отправить Вас в первой партии.
     -Вот и хорошо, я этого тоже очень хочу – обрадовано перебила я Герхарда.
     -Нельзя Вам, Полина, нужно подождать, нужно всё взвесить.
     Я не понимаю, доктор, почему я должна чего-то ждать и что-то взвешивать!?
     -Вы не совсем здоровы!
    - Я чувствую себя хорошо и никак не могу понять, почему Вы обо мне так  беспокоитесь – наконец-то, я решилась задать вопрос, который меня давно беспокоил.
     -Я беспокоюсь обо всех своих больных, и некоторые из них тоже не уедут в первой партии. Но у Вас, в отличие от других могут возникнуть дома серьёзные проблемы – Вы ведь из казачьей семьи и Ваш муж арестован за контрреволюционную деятельность. Надеюсь, Вам хорошо известно отношение власти к  семьям арестованных. А Вы ведь ещё более трёх лет работали на Германию!
     Внутри словно что-то оборвалось, я не могла произнести ни слова – перехватило дыхание, в глазах потемнело – мне стало плохо, фигура Герхарда расплывалась, двоилась, исчезала и появлялась вновь. Запахло нашатырём – медсестра поднесла ватку к лицу, протирала виски. А голову уже сверлила мысль: что этому немцу известно о Ванечке, может быть он жив и каким образом Герхарду удалось узнать здесь то, о чём я не могла узнать дома в течение многих лет?
    Простите, Полина – Герхард наклонился надо мной – я вынужден был сказать  об этом, чтобы убедить Вас не уезжать. О вашем муже мне рассказали в администрации, о его дальнейшей судьбе мне ничего неизвестно – он словно читал мои мысли. Я помогу Вам, если мой план будет одобрен. Кстати, c Вашими девочками я уже всё обговорил и они  со мной согласились. Приехав домой, они напишут два письма {для надёжности} на два различных адреса, но только в том случае, если власти репрессивных мер к интернированным из рейха пленникам не применяют. Если обстановка опасная – письма писать не нужно. Таким образом, примерно через пару недель, мы сможем принять правильное решение, а пока будем Вас лечить. Подумайте, и во время утреннего обхода сообщите мне своё решение.
     Откуда только брались силы – из ординаторской я побежала к подполковнику, чтобы узнать о судьбе Ванечки. Наступил вечер. Через кабинетное окно хорошо просматривался лагерный двор. Зажглись фонари. Люди уходили в тень и исчезали в темноте. Двор быстро опустел.
     -Пожалуйста, скажите, что Вам известно о судьбе моего мужа? – чуть не плача попросила я подполковника.
     -Я не уполномочен сообщать какие бы то нибыло сведения, но такой красивой женщине не могу не помочь. Он раскрыл папку и почти торжественно прочитал:
     -арестован за контрреволюционную деятельность и осуждён по статье 58 пункт 10. Это всё.
Подполковник закрыл папку и посмотрел на меня. Закрыв лицо руками, едва сдерживая слёзы, я выбежала на улицу. В палате, не раздеваясь, упала на кровать и, вспоминая Ванечку, расплакалась. К тому времени из рассказов людей я уже знала, что означает эта статья. Ночью вдруг вспомнила, что должна принять решение, которое может изменить всю мою жизнь. Это безумие, думала я, бояться ехать домой мне советскому человеку, ничего преступного не совершившего. И кто такой этот Герхард? Почему я должна ему верить? Он же немец! Нет, я завтра вместе с девочками должна уехать домой и навсегда забыть об этом ужасе.
 Приняв решение, и немного успокоившись, попыталась уснуть, но не смогла – в голову назойливо лезли разные мысли. А что если слухи о преследовании имеют основания и интернированных из Англии казаков вместе с семьями действительно репрессировали? Мной овладело ощущение опасности. Ведь мой Ванечка был очень далёк от политики, ни в каких партиях или организациях никогда не состоял, а его обвинили в контрреволюционной  деятельности и расстреляли. Может быть, Герхард прав и мне действительно угрожает опасность? Как Вам рассказать, что произошло со мной? Как объяснить эту смену желаний – я вдруг поняла, что стала жертвой несправедливости, что я никогда не была свободным человеком, что  всю свою жизнь работала, чтобы выжить. А замуж я вышла для того чтобы потерять мужа? Нас преследовали и белые, и красные, и новая власть – кто-то, скорее всего из зависти, или по другим, неизвестным мне причинам, писал доносы. Мы жили в мире беззакония, и стоит ли удивляться, что я  согласилась с Герхардом. Но кто он такой этот Герхард? Интересно, где он был и чем занимался во время войны?
     Рано утром прибежали девочки прощаться. Лица их сияли от счастья, но увидев меня заплаканную, смутились и принялись убеждать меня в необходимости продолжить лечение. Они показали мне две открытки, на которых Герхард собственноручно написал ничего не значащий текст. Адресаты на открытках были разные: одну открытку должен был получить Герхард, а другую  - его родственники. Эти открытки – заверили они меня - будут отправлены авиапочтой в конвертах без промедления, сразу же, как только прояснится обстановка.
     На утреннем обходе я попросила Герхарда отправить меня домой по окончании лечения, когда он получит открытки.
Девочки оставили свой адрес, рассказали мне как их разыскать и уехали, а я с нетерпением ждала ежедневного утреннего обхода, чтобы узнать получил ли Герхард письмо. Писем не было. Две недели тянулись словно годы – писем не было. Лагерь опустел – на обширной его территории можно было увидеть только обслуживающий персонал. Однажды Герхард сказал, что лагерь скоро закроется и на его месте будет расквартирована воинская часть.
     - Помогите мне уехать домой – попросила я Герхарда. Он посмотрел на меня как на сумасшедшую:
     -Разве Вы не убедились, что сейчас не время возвращаться на Родину. А я убеждён. Очевидно слухи, о которых здесь многие говорят, не беспочвенны, иначе девочки  прислали бы письма. Надеюсь, мне Вы доверяете? 
     И снова Герхард словно прочитал мои мысли – в этот момент я думала о том, что о докторе я решительно ничего не знаю. И тогда я решилась:
     - Доктор – я принципиально не называла его по имени – если это не секрет, расскажите, пожалуйста, о себе.
     - Значит, не доверяете – Герхард смутился и, чтобы как-то скрыть смущение подошёл к окну, долго смотрел на опустевший двор, а затем, уверенно сказал:
     - Вас, конечно, интересует, где я был и чем занимался во время войны?
     Я утвердительно кивнула головой.
     Герхард рассказал мне, что  вернувшись из России, учился в Берлине, где выступил противником фашиствующих студентов. Однажды  в кругу друзей неодобрительно высказался о майских событиях тридцать третьего года, когда  возле университета сжигали книги писателей, неугодных гитлеровцам, и попал под наблюдение полиции. За несколько дней до начала войны был задержан при попытке нелегально пересечь швейцарскую границу, и помещён в лагерь недалеко от Берлина, где и находился до момента освобождения узников советскими войсками. В лагерной медсанчасти, где он лечил заключённых, познакомился со своей  невестой Марией Крамер. Её родители – фермеры, живут неподалеку от Берлина. Они согласились на первое время приютить Полину.
               
     Фрау Эльза и Пауль Крамеры имели в собственности небольшую ферму в окрестности  Западного Берлина. Мы стояли на балконе двухэтажного каменного дома, увитого плющом, и Герхард с хозяевами знакомил меня c фермой – Полина успокоилась и говорила с лёгкой грустью, спокойным и ровным голосом. Крамеры выращивали овощи и имели постоянную клиентуру. Им фантастически  повезло: огненный вал войны прокатился рядом, уничтожая всё на своём пути, а ферма почти не пострадала: все постройки и техника целы и только на чёрных прямоугольниках полей до сих пор лежат осколки и неразорвавшиеся снаряды. И Пауль Крамер – участник первой мировой войны, вернувшийся с Западного фронта инвалидом, не рискует выезжать на своём тракторе на поля до тех пор, пока сапёры не очистят их от смертоносного оружия. Да и выезжать не на чем – трактор уже давно стоит с пустым баком. Сезонных рабочих не найти,  поэтому  на небольшом участке земли работают только Эльза и Пауль. Мария, после освобождения, проходит курс реабилитации в госпитале. Вам, Полина, выделена отдельная комната – сейчас мы её посмотрим – Герхард говорил поочерёдно на русском и немецком языках, и фрау Эльза удовлетворённо кивала головой и улыбалась. Комната была светлой, просторной и сияла чистотой. На тумбочке аккуратной стопочкой лежала чистая постель.
     -Завтра у Вас первый урок немецкого языка – “обрадовал” меня, уходя Герхард. Не опаздывайте на завтрак – здесь любят точность.
     Я осталась одна и моё хорошее настроение моментально улетучилось. Мне стало страшно: ещё несколько часов назад я была среди своих русских, а сейчас меня окружают только немцы. И вместо того чтобы добираться домой, сижу в чужом доме. Я только сейчас вдруг осознала – одной без документов мне никогда не вернуться домой. Да ещё этот немецкий язык – без содрогания не могу его слышать, а теперь его учить нужно. Как я могла, по существу, стать на путь предательства, перебежав к своим врагам. Я казнила себя весь вечер и плакала.
     - А что, если вернуться назад и уговорить подполковника, пока он не уехал, отправить меня на Родину?
     За окном начинало темнеть. Нет, не найду дорогу! Да и из администрации лагеря на месте никого  наверняка уже нет!  Нужно добираться до вокзала – решила я – и уезжать первым же поездом, идущим на восток. Но как, если нет, ни денег, ни документов, и язык не знаю – на границе  меня, свои, же пограничники и арестуют. Странно, но  почувствовав, как мне тогда показалось, безвыходность своего положения я успокоилась, уселась в старинное деревянное кресло и, поразмыслив немного, приняла решение не паниковать, не пытаться убежать отсюда, учить немецкий, и из сообщений в периодической печати, и из других источников узнать, наконец, что, же происходит у себя на Родине. Наверно, не случайно, от девочек, до сих пор нет писем. И не нужно казнить себя -  никого я не предавала, никаких секретов не выдавала – я боролась за свою жизнь и за право вернуться домой, и буду продолжать бороться.
     Утром  я сидела в столовой спокойная и уверенная в правильности принятого накануне решения. Мы пили эрзац-кофе. На тарелочках лежали тонкие, серо-бурого цвета, кусочки хлеба. Я понимала: хозяева делятся со мной последним,  что у них имеется. После завтрака фрау Эльза проводила меня в школу, где я почти два года изучала немецкий язык, а ещё через год завершила среднее образование и поступила в университет на факультет иностранных языков. Сейчас работаю в издательстве, кстати, вместе с Марией, теперь уже законной женой Герхарда. Раньше всё свободное от учёбы время работала на ферме – помогала Крамерам и делала это всегда с большим удовольствием, – ведь я с детских лет приучена работать в поле. Два года назад тяжело заболел Пауль, и Эльза предложила мне возглавить работы на ферме. Я согласилась, и теперь свободное от работы в издательстве время, иногда вместе с Марией и Герхардом, работаем на ферме. Должна признаться, что такое доброе отношение к себе, внимание и заботу, как все эти годы, я чувствовала только в то далёкое время, когда живы  были мои родители.
     -Значит, Вам так хорошо жилось, что Вы забыли о Родине? – не скрывая своего недовольства услышанным, спросил Николай Иванович.
        Нет, нет, я не забыла о Родине. Я не из тех людей, которые живут по принципу “ Где мне хорошо – там моя Родина” Независимо от того люблю я ее или нет – Родина моя там, где я родилась, где жили  мои предки. Я принадлежу этой земле.
 По-прежнему, целью моей жизни было желание вернуться домой – продолжила свой рассказ Полина. Но почти до конца пятидесятых я даже не могла мечтать об этом, потому что мы там о трагических событиях  в нашей стране были осведомлены лучше, чем Вы здесь, и знали и о врагах народа, и об ужасных условиях отбывания наказаний в сталинских лагерях, и о расстрелах. И только в конце пятидесятых годов, после известного всему миру двадцатого съезда партии, появились первые признаки потепления. Думаю, что “оттепель” уже закончилась.
      -Почему Вы так думаете? – спросил Николай Иванович.
     -Потому что я вижу, как за мной постоянно следят. Проводили меня даже до гостиницы в станице, будто я шпионка какая. И в гостинице: людей вроде бы нет, а всюду  чувствую глаза, пара глаз, которые постоянно следуют за мной.  Да, да, Николай Иванович – я не ошибаюсь. Эти люди и не скрывают этого. Во время паспортного контроля девушка в форме демонстративно долго рассматривала мои документы, потом ушла с ними из своей кабинки в одну из комнат. Через некоторое время из комнаты вышел хорошо одетый молодой человек, внимательно посмотрел на меня, на столе досмотра багажа попросил паспорт и тщательно изучал его. Мне это показалось странным, потому что никого из нашего рейса с таким пристрастием не проверяли.
     -У Вас советский паспорт? – снова спросил Николай Иванович.
     -Нет, у меня – аусвайс.
     Тогда нет ничего удивительного в том, что Вас проверяли, как Вы говорите, с пристрастием. В немецком документе записано истинно русские фамилия и имя. Думаю, что это обстоятельство и вызвало повышенный интерес к Вам,  Полина.
     Возможно, Вы и правы, но на этом проверка не закончилась. Изучив паспорт, молодой человек вернул его и так посмотрел на меня, что мне стало не по себе.
     -У Вас только один этот чемодан? – спросил он.
     Я утвердительно кивнула головой.
      -Возьмите чемодан и пройдите в комнату – он указал рукой на дверь, обшитую коричневым дерматином. За толстой звуконепроницаемой дверью находилась просторная комната. В центре её стоял старый деревянный стол, а вдоль стен  -  разнокалиберные стулья. В комнате никого не было. Я присела на краешек ближнего стула  и поставила рядом чемодан. Через некоторое время в комнату вошёл уже другой мужчина в чёрном костюме и галстуке.  Он поздоровался, улыбнулся и очень вежливо попросил открыть чемодан.
     -Надолго к нам? – участливо спросил он.
     Хотелось бы навсегда – ответила я.
     -Так что же мешает, мы всегда рады соотечественникам.
     -Значит, он уже знает что я – русская – отметила я про себя и спросила:
     -Всем своим соотечественникам? И почему-то вспомнила знакомых русских, которые остались в Германии.
     -По крайней мере, тем, которые любят свою Родину – ответил  “таможенник” 

     А почему Вы не обратились в наше посольство? Получили бы советский паспорт и вернулись в свой хутор – вмешался в разговор Пётр Сигудин.
     Если бы это было так просто, как Вы предлагаете! Однажды, в одном из музеев Берлина, я увидела картину неизвестного мне художника. На ней была изображена степь – широкая бескрайняя, освещённая закатным солнцем, очень похожая на нашу донскую  степь. Я испытала приступ глубочайшей тоски по родным местам и поняла, что больше не могу жить на чужбине и должна вернуться домой; в этот же день  обратилась в наше посольство, это примерно, через год после того, как перебралась к Крамерам. Встретили меня приветливо. Я, как могла, рассказала всю правду о своей жизни до войны, о работе во время войны на военном заводе в городе Вуперталь, о болезни и Герхарде.  Очень вежливый работник посольства внимательно выслушал меня, задал несколько уточняющих вопросов и попросил написать заявление и подробно ответить на вопросы анкеты. У меня сложилось впечатление, что эти вежливые и внимательные люди в посольстве, помогут мне вернуться на Родину.  К Крамерам вернулась c надеждой на скорое возвращение домой. Начала даже думать о том, как восстановить свой домик. Однако  шло время, а  из посольства никаких известий не поступало. Я начала систематически, вначале раз в месяц,  затем реже и реже, ходить в приемные дни к различным работникам, чтобы получить хоть какую-нибудь информацию. Ответ у всех чиновников был одинаков: ‘’Ваше дело в стадии рассмотрения”. После нескольких лет бесполезного хождения мне стало понятно, что путь домой мне заказан, и я обратилась за помощью к Герхарду. Он помог мне получить нужные для проживания в Германии документы, а недавно решился вопрос о предоставлении мне издательством творческой командировки в Советский Союз, думаю также не без помощи Герхарда. Теперь, я надеюсь, Вы понимаете,  каким образом и почему я стала гражданкой Западной Германии. Она обвела нас взглядом, пытаясь определить какое впечатление, произвёл на нас её рассказ, и опустила голову. Мы переживали её чувства вместе с ней, но каждый по-своему, да и в темноте на наших лицах трудно было что-нибудь рассмотреть.
    - Если я не ошибаюсь, после войны был издан указ Верховного Совета СССР о восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи – обратился к Полине Николай Иванович – Вы о нём знали? Вас он как-нибудь касался?
     - Да, такой указ был. О нём мы узнали осенью сорок шестого года. Касался он в основном эмигрантов первой волны, но в нём говорилось о том, что все граждане СССР пользуются защитой и покровительством Советского государства. К сожалению, мне он не помог.
                Примечание 2.
     Политика советского государства в этом вопросе предельно ясна. Формально, каждый русский может претендовать на советское гражданство, но получить его не так-то просто. Его надо заслужить.
                Чиновник МИДа.
     Советское правительство считало всех советских граждан, временно вышедших из-под контроля, предателями, независимо от обстоятельств, которые привели их за границу, и независимо от того, как вели себя эти люди в другой стране.
     Советское правительство не скрывало отношения к гражданам, попавшим в руки врага. Статья 58 – 1б УК СССР от1934г. предусматривала для них соответствующее наказание…, советским солдатам предписывалось при угрозе сдачи в плен кончать с собой.
     Суровые наказания ожидали не одних только мужчин: женщины, освобождённые из немецкого  плена, тоже немедленно посылались в исправительно-трудовые лагеря за Арктическим кругом.
     Клеймо вины лежало и на тех, кого немцы угнали силой. Вот история молодой украинки. В 17 лет её вывезли в Германию, где она работала на военных заводах Круппа, нажила туберкулёз, кашляла кровью. После освобождения она вернулась на родину. Без всякой проверки её послали в наглухо закупоренном поезде на Колыму.
     Число пострадавших не ограничивается теми, кто побывал в немецкой неволе. Все родственники людей, временно вышедших из-под советского контроля, автоматически оказывались на положении подозреваемых…, советское правосудие могло пользоваться законом от 1934г., в котором говорилось об ответственности родственников,  предпочтение отдавалось сфабрикованным обвинениям.
     … 17 сентября 1955г. правительство Хрущёва объявило амнистию для репатриантов. Многие были освобождены, многим сократили сроки, многие не дожили до амнистии, умерли от голода, холода, болезней и лишений.
     В 1943 – 1947г.г.  было репатриировано около пяти с половиной миллионов русских.
                Толстой-Милославский. Жертвы Ялты.
               
     Из аэропорта я поехала в город, и по адресу который мне когда-то оставили мои девочки, нашла дом, в котором они жили. В доме уже много лет, с момента освобождения города от немцев, жили две семьи,  которые ничего не могли мне рассказать о судьбе моих девочек – никогда их не видели и ничего о них не слышали. Тогда я обратилась в городскую справку. Пожилая женщина, внимательно выслушав меня, неожиданно сказала:
     -Я постараюсь Вам помочь. Русские люди обязаны друг другу помогать – от этого выиграют все. Но мне нужно время – в моих документах по указанному Вами адресу проживают другие люди. Я посмотрю в архиве старые книги. Вы когда уезжаете?
     -Не знаю. У меня очень мало времени – билет на самолёт на послезавтра, а мне ещё нужно обязательно попасть на прием в горком партии.
     - Сомневаюсь, что Вам удастся попасть на приём. Его секретари горкома проводят по предварительной записи, и записываться нужно примерно за месяц. Ну, попробуйте! Возможно Вам, как иностранке, сделают исключение. Если не получится – зайдите ко мне – у меня подруга там работает.
     Горком партии находился в самом центре города, в красивом старинном особняке. В огромном вестибюле с лепниной и коврами стояла тишина. В стеклянной кабинке сидел милиционер. Я подошла к нему:
     -Подскажите, пожалуйста, мне нужно попасть на прием – это возможно?
     -Всем нужно на приём. Ваш партбилет!
     -Нет у меня партбилета. Я – беспартийная.
     Милиционер с удивлением посмотрел на меня. Я коротко рассказала о себе. Милиционер поговорил с кем-то по телефону, и через несколько минут появилась симпатичная девушка и проводила меня в приёмную. Расспросив меня, внимательно изучив мои документы и уложив их в папку, секретарша скрылась за массивной дверью кабинета. Через некоторое время, выпорхнув из кабинета, она сказала:
      -На этот месяц запись прекращена но, в качестве исключения, мы можем включить Вас в список на приём ко второму секретарю.
     Я согласно кивнула головой и после короткого  инструктажа, довольная неожиданно быстрым решением вопроса, вышла на улицу. Идти в справочное бюро было ещё рано, и, воспользовавшись свободным временем, решила прогуляться по городу. В детстве  меня несколько раз привозили сюда родители.  В памяти почему-то остался последний приезд:  весенний солнечный день, город, умытый тёплым дождём и воздух, насыщенный ароматом цветущей акации, мощённые брусчаткой улицы и аккуратно выложенные плитами из песчаника тротуары, по которым гуляли нарядные улыбающиеся люди.
     Сейчас я ходила по знакомым с детства улицам, с замиранием сердца  посещала места, где бывала с Ванечкой, где каждая улочка, каждый дом, а иногда и какая-то мелочь, напоминала о прошлом. И не узнавала их: улицы грязные  - похоже, их никогда не подметали, вокруг некогда красивых домов из красного кирпича с жестяными крышами и коваными решётками  - гроздья сараев и летних кухонь из самана или старых досок. Крыши домов – ржавые, стёкла битые и давно не мытые, некоторые окна заложены старым кирпичом. Многие улицы разрыты, очевидно, из-за протечек в трубах водопровода, и брошены. Новостроек я не видела. На въезде в город  разрушено хранилище для воды.  Людей на улицах мало, они плохо одеты, чем-то озабочены,  куда-то спешат и быстро исчезают, словно тени.
     -Вы, наверно, видели только центр старого города  - возмутился Николай Иванович. А на его окраинах  идёт масштабное строительство и уже построены крупные заводы, есть даже союзного значения, а вокруг них посёлки, которые по площади больше самого города.  В одном из них мы живём уже несколько лет – Николай Иванович обнял, сидящего рядом, Петю Сигудина за плечи. У нас просторные светлые квартиры со всеми удобствами.
     -Старый город действительно в плачевном состоянии – вмешался в разговор Петя – да и в посёлке улицы не отличаются чистотой и красотой. Причин здесь несколько, но главное -  власти считают это второстепенным делом, а жители не приучены к порядку. Вот в многоэтажных домах: зайдёшь в квартиру – чистота и порядок, а на лестничной площадке… да Вы лучше меня знаете  в каком они состоянии. А почему? – Петя сделал паузу, как бы подчёркивая важность вывода. Потому что общее, общественное, а по сути ничьё. Вот и в городе – раньше дом принадлежал хозяину, у него и голова болела, если крыша не крашена, а сейчас в нём живёт десяток семей и ни у кого голова не болит, в том числе и у коммунальщиков. Вот и получается: там, где коммунальное – там самое тонкое  место в верёвочке.
     -А в нашем хуторе – я там несколько дней жила, сказала Полина – у каждого куреня есть хозяин, а порядка  нет. В хуторе до сих пор нет ни водопровода, ни газа, ни дорог. Один курень черней другого. А внутри – голые лавки и железные кровати, да на стенах пожелтевшие от времени фотографии родных, не вернувшихся с войн. Базар пустой – пустой, а в сельпо продаются только резиновые галоши и вино в больших бутылках. Разговорилась со знакомым рыбаком, и он рассказал мне, что зарплата очень низкая, а план большой и если его не выполнить, то приходится ещё платить неустойку.  Процветают воровство и пьянство. Пьют денатурат, самогон и вино, которое продаётся в магазине. Даже перед войной в нашем хуторе люди жили лучше. Раньше в каждом дворе были фруктовые сады, а сейчас все деревья вырублены – люди говорят, что вырубили их из-за неподъёмных налогов.
     -Нема тех налогов, слава Богу отменили – сказала Матрёна.
     На селе, конечно, много проблем – согласился Николай Иванович. Но, не везде так плохо. У нас много колхозов- миллионеров, где колхозники живут зажиточно, строят новые дома, имеют в собственности даже автомашины и мотоциклы. Сейчас  партия принимает меры для дальнейшего развития села. Принято решение и о ликвидации частного подворья, потому что оно мешает развитию сельского хозяйства. Вот и Лукич уже давно должен был сдать свою коровку, так что на сенокос, наверно, последний раз приезжаем. А крестьянин сдаёт свою корову на колхозную ферму и получает там же молоко, сдаёт свинью и получает мясо.
     -Дулю с маком они получат, а не молоко и мясо – не выдержала Матрёна.
     -Корову отдадим, а есть что будем – спросил отец. В магазинах пусто, а на рынок идти не с чем – карманы пустые, да и кто там будет торговать и чем, если у людей не будет своего хозяйства? И раньше-то  русский мужик ходил голодный с натёртыми на руках мозолями, а сейчас ему будет ещё хуже.
     -Это почему же? – спросил Николай Иванович.
     -Потому что он не будет знать, как ему прокормить свою семью и от этой беспробудной нищеты, он начнёт пьянствовать.
     -За какие  шиши? – рассмеялся Николай Иванович.
     - Не за деньги, конечно, будут гнать самогон и пить.
     -Всё равно потребуются деньги, чтобы сахар купить, да и самогонный аппарат нужен – не унимался Николай Иванович.
     Русский мужик смекалистый – и аппарат смастерит и без сахара обойдётся. Хотите, подскажу! Сейчас в деревне гонят самогон из дерти. Где берут?  На каждой ферме ящик стоит – бери – не хочу! Воруют? Конечно! Только сейчас  воруют единицы, а что дальше будет – увидите, Николай Иванович. А детали для самогонного аппарата найдутся на кладбище техники – оно имеется в каждом хозяйстве – там, среди поломанных тракторов, комбайнов, сеялок и веялок можно найти и котлы, и змеевики, и ёмкости. Так что условия  для самогоноварения, несмотря на всеобщую нищету на селе, имеются. Я большую часть жизни прожил на селе и уверен, что многие этими условиями воспользуются. А если бы власть поддержала хозяина и морально и материально,  выиграли бы все: село стало бы богатым, в магазинах появились бы продукты, и семья стала бы крепче.
     -Я была в некоторых магазинах в городе – поддержала Полина отца – и такого ещё не видела: полки в продовольственных  магазинах пустые, нет даже круп, не говоря уже о мясных продуктах, масле, сыре, рыбе. В крупном магазине в центре продавали макароны – стояла очередь, макароны из серой муки, низкого качества и отпускали их только в тару покупателя.
     -Сдача коров и свиней колхозам – удар по селу, от которого оно никогда не оправится – с возмущением произнёс Сигудин.  Ведь всем  известно, что крестьянина кормили коровка и огород. Да к празднику он откармливал поросёнка. А ему предлагают покупать продукты в магазинах. Мало того, что магазины пустые, так у крестьянина и денег нет. Ведь он  за свою работу получает трудодни, которые отовариваются в конце года по результатам урожая. Если же крестьянину ежемесячно будут давать аванс, то он будет мизерный и не решит проблему. А если – неурожай, то крестьянин ещё останется должен колхозу. Раньше крестьянин излишки продуктов продавал на рынке, а сейчас вынужден покупать. И паспорт у крестьянина на руках, а, значит, он будет искать лучшей доли в городе. Молодёжь однозначно уедет в город. В результате такой политики деревня обречена на вымирание, а город на дефицит продуктов. Я думаю, что это не чья-то недальновидность – Сигудин резко поднялся и подошёл к костру. Руки его были сжаты в кулаки, огонь костра осветил его, он съёжился, и мне показалось, стал меньше. Это целенаправленная политика партии – Сигудин аккуратно сдвинул пепел на край костра, и жар окрасил его фигуру багряным цветом - продолжение политики коллективизации. Ведь крестьянство – мелкая буржуазия – единственная буржуазия, которая осталась после революции. Лишить крестьянство собственности, обобществить её – вот цель этой политики.
     Матрёна тяжело вздохнула:
     -Ох, господи Иисусе. И чего они взъелися, и чего им ишо надо?
     Ты, Петя, заблуждаешься и, вообще, думай, что говоришь! – Николай Иванович хлопнул по столу ладонями так, что подскочили миски на столе, приготовленные для ухи. Партия считает, что частное подворье мешает развитию сельского хозяйства. И уничтожается оно во благо всего общества, чтобы добиться изобилия продуктов и осуществить на практике принцип распределения по потребностям.
     Странный способ добиться изобилия – забрать последнее у крестьянина, довести его до нищеты и безысходности и надеяться, что он будет ударно работать в колхозе – Сигудин стоя у костра с усмешкой посмотрел на Николая Ивановича. Это прямой путь к повальному пьянству и воровству и как следствие – гибели села, и голодным бунтам в городе. Если мы хотим иметь сильное государство, способное выжить в экстремальных условиях, нужно немедленно спасать деревню. Нельзя считать село только предприятием по производству  сельскохозяйственных  продуктов, нельзя оценивать его успехи только по урожайности сельскохозяйственных культур. Важно учитывать условия жизни и обязательно сохранить её традиционный уклад и культуру.  Для этого нужно строить дороги, школы, больницы, жильё для специалистов. Мы каждый год приезжаем в эту станицу – Вы можете сказать, что здесь сделано для улучшения жизни сельчан?
     -Могу! Николай Иванович показал рукой на проходившую электричку – соединили железной дорогой все хутора с городом и пустили электропоезда, которые, кстати, мы и делаем.
     -Этой дороге уже много лет, а электрифицировали её, действительно, недавно – подсказал отец.
     Не нужно сориться – послушайте лучше, как работает моя ферма – сказала Полина. Мы выращиваем овощи и обеспечиваем ими свой район круглый год. У меня нет проблем с дорогами, в каждом помещении имеется электричество, газ, вода, канализация. Все эти сети местные власти восстановили сразу после окончания войны. Почти вся техника приобретена в лизинг. Беру один раз в три года кредит под небольшой процент и покупаю удобрения и семена. Государство дотирует производство овощей. Постоянно на ферме работает четверо, а на посевную дополнительно нанимаем сезонных рабочих. Заработки хорошие, люди довольны и работают хорошо. Нет у нас никакой текучести кадров, и даже сезонные рабочие практически одни и те же. Большую часть прибыли используем для расширения производства.
     -Ну, нам до этого как до Луны – усмехнулся Сигудин.
     -Не так уж и далеко, кстати, до Луны может быть тоже не очень далеко – не очень уверенно проговорил Николай Иванович.
     - Почему же тогда в Германии – проигравшей войну  и разрушенной – всё уже восстановлено  и в магазинах изобилие продуктов? -  не унимался Сигудин.
     -Думаю, что здесь несколько объективных причин и, прежде всего, объёмы работ – мы за это время восстановили и построили заново значительно больше заводов, фабрик, жилья,  чем Германия. Но для нашей громадной территории – этого мало и простому человеку возможно и незаметно. И нужно понимать, что страна находится в капиталистическом окружении, и мы вынуждены принимать меры, чтобы защитить себя. Если говорить конкретнее – мы находимся  в состоянии войны – холодной войны, и в предстоящей схватке можем рассчитывать только на собственную экономику и на свой народ. Поэтому власть значительную часть средств вынуждена тратить на военные цели.
     - Отчасти, с Вами можно согласиться. Нас действительно  втянули, может быть, даже сознательно, в гонку вооружений, и мы вынуждены тратить огромные средства для обеспечения обороноспособности, но ведь известно, что  войну выигрывают не пушки, а люди. Даже с этой точки зрения в центре всей политики должен стоять человек. Не общество в целом, а отдельный человек. Его способности, знания, культура, законопослушность – вот главный фактор развития общества, который формируется за счёт инвестиций в повышение уровня и качества жизни. Человек не должен жить в страхе, каждый должен почувствовать заботу о себе, внимание,  и не на словах, а на деле. Каждый должен убедиться, что он стал жить лучше. Это будет способствовать возрождению духа нации. В остальном, я бы с Вами, Николай Иванович, обязательно поспорил бы, но думаю, что сейчас это делать не стоит – не время и не место – примирительно сказал Сигудин.
                Примечание 3.
     -Сентябрьский 1953года Пленум ЦК КПСС в нашем сознании отложился как критика привычных порядков. Речь шла о “критике делом”. О крупных мерах по оздоровлению сельского хозяйства, повороте экономики к повседневным нуждам людей – к сожалению, многое из принятых тогда решений осталось на бумаге…
                Свидетельство современника. Г. Арбатов.
     -Отрыв Сталина от жизни, незнания им действительного положения дел на местах, можно наглядно показать на примере руководства сельским хозяйством. Все, кто хоть мало-мальски интересовался положением дел в стране, видели тяжёлое состояние сельского хозяйства, Сталин этого не замечал…. Почему так получилось? Потому что Сталин никуда не выезжал, с рабочими и колхозниками не встречался и не знал действительного положения на местах. Он страну и сельское хозяйство изучал только по кинофильмам…. Последняя его поездка на село была в январе 1928 года.
                Доклад Н.С. Хрущёва   “О культе личности и его последствиях”
     -В 1959г. Были ликвидированы машинотракторные станции, а вся техника должна была выкупаться колхозами, что подорвало финансовое положение сельских производителей. Было проведено укрупнение колхозов ( их численность сократилась почти вдвое) и преобразование совхозов в колхозы. Началось наступление на личные подсобные хозяйства (борьба с т. н. дачным капитализмом). У колхозников обрезали земельные участки и насильственно выкупали скот. Произошёл упадок личных подсобных хозяйств, обострилась продовольственная проблема. Не дала позитивных результатов “кукурузная эпопея”. Кризис сельского хозяйства привёл к первым массовым закупкам зерна за границей (12 млн.т.)
                По материалам О.М. Вербицкая   Российское крестьянство: От Сталина к Хрущёву.

     Как же вы успеваете руководить фермой и работать в издательстве – спросил отец, пытаясь поменять тему разговора и прекратить спор.
     Я сознательно загрузила себя работой – так меньше времени остаётся на тяжёлые  раздумья. Основное время занимает работа в издательстве,  а на ферме мне помогают фрау Эльза, Мария, Герхард. Мне  работа доставляет удовольствие и даже сейчас, несмотря на возраст, я не хотела бы ничего менять. И если бы мне удалось вернуться на родину, я бы тоже не сидела, сложа руки – нашла бы себе занятие.
     -Ты глянь-кось, какая жисть на хуторе, и што бы ты там делала? – удивилась Матрёна.
     Вчера я была на приёме в горкоме партии. Встретили меня приветливо, поинтересовались даже моим самочувствием. Но когда я обратилась с просьбой помочь мне вернуться на родину – ответили отказом, сославшись на то, что горком такие вопросы не решает. Тогда я подробно рассказала о своей ферме в Германии, о том, что мы снабжаем овощами крупный район города круглый год и попросила, cдать мне в аренду небольшой участок земли, желательно в родном хуторе, чтобы организовать на нём производство овощей для города круглый год, используя свой опыт, технику, финансы…. Всего-то около гектара земли. Вы бы видели реакцию секретаря: он подскочил, словно ужаленный, покраснел, как варёный рак, замахал руками и закричал:
     -Вы что не знаете, что мы всегда боролись с частной собственностью, помещиками, кулаками, проводили коллективизацию. А Вы, что предлагаете – провести кулакизацию, снова вернуться к помещикам – никогда этого не будет!
     -Значит, никогда не будет свежих овощей в магазинах. И не к помещикам я предлагаю  вернуться, а создать ферму под вашим контролем, которая будет пополнять бюджет города, платить налоги, а главное наполнит магазины продуктами.   
     -Нет, нет, и ещё раз, нет. Ваше предложение неприемлемо! – секретарь был непреклонен.
     Я поняла, что здесь мне не помогут и решительно поднялась. Но на выходе остановилась и сказала:
      -Мой муж расстрелян, и я до сих пор не знаю, где он похоронен – может быть, Вы мне поможете – я уже, куда только не обращалась – безрезультатно.
     Секретарь глубоко вздохнул, помолчал, посмотрел на пол, как будто там был ответ на мой вопрос и сказал:
     -Оставьте в приёмной свой адрес, я, возможно, с помощью друзей  узнаю, где похоронен Ваш муж.
      - Вот так закончилась моя беседа с секретарём горкома партии – Полина снова заплакала. Командировка моя подошла к концу и ни один вопрос не решён. Я убедилась окончательно – возвращение на родину мне заказано. Почему? В чём моя вина? Хоть бы кто-нибудь удосужился  мне объяснить! Не могу узнать даже, где Ванечка лежит! И девочек своих не нашла! Что мне делать? Как дальше жить? И зачем? Полина плакала ещё сильнее и пыталась скрыть слёзы от нас,  но они текли ручьём, и она не могла их остановить. Плача, она достала из сумочки ещё один платочек, и вытирала слёзы, шмыгая носом.
     -И чего это ты слезу сронила – Матрёна обняла подругу за плечи – замуж теперя тебе надо, Полинушка!
     От неожиданности Полина даже плакать перестала.
     -Ты что Матрёна! Ты что говоришь? Мы с Ванечкой венчались и перед Богом клялись в верности до самой смерти! И что я теперь на старости лет, замуж пойду? Да никогда этого не будет! Ты, наверно, пошутила!
     Она не пошутила – сказал Николай Иванович. Матрёна считает, что самый короткий путь возвращения на родину – выйти замуж за соотечественника, но я уже вижу, что это не реально. Не расстраивайтесь, Полина, не плачьте! Я постараюсь Вам помочь. У меня много знакомых и друзей, с которыми я когда-то  учился в индустриальном  институте. Сейчас  некоторые из них занимают высокие посты и не только в области, но и в столице. Думаю, общими усилиями мы Вам поможем. Так что уезжаете Вы ненадолго, как только появятся первые результаты – я сообщу. И визу Вам теперь легче будет оформить. Кстати, Вы нам не сказали – нашлись ли девочки?
    -Девочек я не нашла. Эта женщина из справочного бюро – добрейший человек - рассказала, что в данном случае возможны два варианта: или закралась ошибка в данные, которые я ей дала, или таких людей нет. Первый вариант отпал после того, как в старых книгах она нашла данные на всю семью с отметкой “выбыл,” “выбыл,” “выбыл”… Ещё она предположила, что девочки по каким-то причинам не  доехали до дома. Но это маловероятно, потому что они только и мечтали о доме и встрече с родителями. Я боюсь, что  случилось то, чего так боялся Герхард. Но почему? Я ничего не могу понять! Девочки были такие нежные, чистые и добрые, они так любили свой дом. И они никогда, и ни при каких условиях не могли совершить ничего дурного.
     -Почему Вы говорите “были?” – спросил Николай Иванович. Думаю рановато. Нужно продолжать поиски и мы будем это делать – твёрдо сказал он и все дружно закивали головами.
     -У меня теперь вся надежда только на Вас, сама я, к сожалению, уже ничего сделать не смогу и я Вас всех очень прошу, по возможности, помочь мне – попросила Полина,  заметно, успокоившись.
               
      Вечер незаметно переходит в тёмную ночь. В небе над рекой, обласканной лёгким ветерком, светит золотом  месяц  и, отражаясь в воде, слегка покачивается на её ряби. Подброшенный в костёр сушняк мгновенно загорается и быстро прогорает, недолго светится золотым жаром, остывает, и тут же рассыпается беловатым пеплом. Отец недалеко от костра рубит сухой камыш. В руках у него видавший виды топор с отполированным мозолистыми руками и тёмным от времени топорищем.
     Тишину нарушает, пролетающий высоко в небе, самолёт. Звук от него быстро  где-то вдали пропадает и снова, над спящей степью, под мерцающей звёздами полусферой,  наступает тишина. Станица погрузилась в темноту. Не слышно песен – ушла парами в тишину молодёжь. Отчётливо послышались шаги, и в бледном свете неожиданно  проявилась знакомая  коренастая фигура. Павлик  быстро шёл по мосту, что-то напевая, прошёл мимо отца, не заметив его, и удивлённо уставился своими большими глазами на Полину.
     -О, да у Вас гости, добрый вечер! А почему тарелки пустые? – Павлик посмотрел на Матрёну, а затем на ведро с ухой.
    -Я зараз! – подскочила Матрёна. Пущай Лукич  каже!
     -Давно пора – сказал отец и подбросил охапку рубленого камыша в костёр. Пламя весело рванулось в ночь, осветив всё вокруг.
    -Отсель зачинать будимо – Матрёна расставляла миски с пахучей, распаренной ухой, приговаривая:
     -Дюже духовитая! Трескайте, трескайте! Чего ишо надо? Нема боле такой ушицы – жисть прожила – знаю.
     - Павлик, посмотрев на Полину, спросил:
     -Вы наверно и есть та самая Полина, о которой мне сегодня рассказывали?
     -Кто обо мне мог рассказывать и что, если я только сегодня сюда приехала?
     Так, вся станица уже знает, что Вы несколько дней жили на хуторе и в городе, знают даже, что Вы были на приёме в горкоме партии. Говорят ещё, что в хуторе будет большая стройка, а что будут строить, никто не знает. И ещё рассказывают – Павлик засмущался – что Вы очень красивая и богатая.
     Полина от удивления даже есть перестала и посмотрела на Матрёну.
     -Ой, та пущай не брешуть, небось, только с подругой и гутарила – махнула рукой Матрёна.
     -Сарафанное радио исправно работает – улыбнулся Николай Иванович,
     -Ктой-то пошутковал, а ты меньше брехнёв слухай – сердито сказала Матрёна, подливая уху Павлику.
     Ели медленно, нахваливая уху  и повара. Довольная Матрёна собрала миски и ушла к реке. Павлик, сославшись на усталость, ушёл в палатку отдыхать. Николай Иванович подсел поближе к Полине:
     -Простите, Полина. Я хочу спросить, почему Вы так стремитесь вернуться на родину, ведь, насколько мне известно, в Германии бытовые условия несравнимо лучше, чем здесь. Там у Вас и работа, и бизнес, и комфортное жильё, и друзья, а здесь нужно будет начинать всё сначала, и отказываться от многих привычных вещей?
     Не знаю, смогу ли я понятно объяснить причину – здесь я родилась и убеждена, что человеку лучше жить там, где он родился. Здесь похоронены мои предки и мой муж, и я хочу остаться здесь навсегда. Я люблю Аксай, люблю степь, мне по душе русские обычаи,  да и весь уклад хуторской жизни. Люблю весну, когда цветут сады, люблю наше жаркое лето, когда  воздух особенно насыщен ароматом степных трав,  люблю снежную зиму и долгую тёплую солнечную осень.  Мне от вида старых ив, редко  разбросанных по степи, когда они умыты тёплым весенним дождём и плачут, роняя крупные и чистые, словно слёзы, капли сока, тоже хочется плакать. А бытовые условия? – надеюсь, в недалёком будущем, они станут и здесь  лучше. Я убедила Вас, Николай Иванович?
     Да, спасибо, Полина.
     -Ещё хотелось бы знать, что Вы думаете о русских эмигрантах?
      Они – разные. Одни считают себя дезертирами, потому что покинули свой народ в беде, другие, наоборот, что народ выкинул их вон из страны. Те немногие эмигранты, с кем я общалась, люди без будущего и настроены антисоветски. Правда, я заметила, что они в первый год стараются забыть о России, а затем живут воспоминаниями о ней, бережно хранят реликвии, живо интересуются российскими событиями. У некоторых, особенно у эмигрантов первой волны, дома имеются даже небольшие музеи. В семьях  говорят по-русски, соблюдают наши обычаи, ходят в церковь. И все мечтают вернуться. К тому же, нужно понимать, что нас там не ждут, никому мы за границей не нужны, мы для них – низшая раса.  Я уверена, что многие из этих истинно русских, честных и принципиальных людей пострадали незаслуженно: одни – именно из-за честности и принципиальности, другие – из-за ложных  доносов и анонимок. Поэтому сейчас Россия должна уделять больше внимания эмигрантам, призывать к милосердию, с Богом идти к каждому, кто оказался за границей – там разные люди и по разным причинам  туда попали. Правда, есть и такие русские, которых я ненавижу за дикость и нежелание, а иногда и неумение, беречь своё достоинство.
     -Так что ж нам теперь этих людей приглашать в Россию? – спросил Николай Иванович.
     -Не обо всех речь – снова вмешался Сигудин. Среди эмигрантов  многие по-настоящему любят Россию, и могли бы своими знаниями и опытом принести ей пользу, да и в международных делах власть могла бы опираться на эмиграцию. Но главное – власть обязана восстановить справедливость и реабилитировать людей незаконно изгнанных из России. Кстати, и некоторые  законы не мешало бы пересмотреть. Это ведь выгодно с экономической и демографической точек зрения и будет способствовать повышению имиджа  России. Ничто так не укрепляет страну, как справедливое решение проблемных вопросов, улучшающих жизнь простых людей.
     Помолчав, Сигудин обратился к Полине:
     -Завтра Вы уезжаете. Что Вы увозите с собой, какие впечатления, что в душе и оправдались ли надежды и мечты о России?
     Мне трудно будет объективно  ответить на этот вопрос, потому что я очень мало видела, нигде, кроме как в нашем городе и хуторе не была, да и времени было маловато. Поэтому я могу говорить только о своём крае, невольно сравнивая условия жизни своих земляков и немцев. И нужно сразу сказать, что это сравнение не в нашу пользу. И речь не только о бытовых  условиях, несмотря на то, что они очень важны и являются критерием отношения власти к своему народу и определяют уровень его жизни. Я уверена, что до войны люди жили лучше, хотя бы потому, что у всех была уверенность и надежда на лучшую жизнь. Прошло много лет после войны – в хуторе скудость и нищета, народ забитый и запуганный, процветают воровство и пьянство. Власть на словах  обещает горы золотые, а люди не верят и некоторые откровенно посмеиваются над этими утопическими планами партии. На мой взгляд, нужны радикальные реформы, которые позволили бы в кратчайшие сроки решить самые острые проблемы, например, обеспечить население продуктами.
-Вы что же, Полина, считаете, что власть не хочет, чтобы люди жили  лучше? – рассердился Николай Иванович.
-Скорее всего, власть в данной ситуации просто не в состоянии радикально решить наболевшие проблемы – ответил за Полину Сигудин. В этом можно убедиться, если внимательно почитать материалы последнего съезда. Например, ликвидация частного подворья не решает проблему, а загоняет её в глубину.
-Вы, очевидно, не понимаете, о чём говорите – обычно спокойный и уверенный в себе Николай Иванович выскочил из-за стола и, упёршись в него руками, почти шёпотом проговорил:
 - То есть народ не хочет так жить, а власть не в состоянии изменить жизнь к лучшему. Так что ли? Вы же знаете Пётр – когда низы не хотят, а верхи не могут – это революционная ситуация. Вы что же, считаете, что неизбежна  революция?
    Не дай Бог! Некоторые эмигранты  уверены, что после октябрьской  революции Россия погибла навсегда, – произнесла Полина. Я же уверена, что  она отстала в своём развитии от передовых стран на десятки лет, а ещё одна революция может привести к её гибели.
    Ну, вот и договорились до абсурда! После революции Россия из аграрной страны превратилась в индустриальную державу. Мы победили в войне, восстановили народное хозяйство, успешно выполняем уже шестой пятилетний план, осваиваем космос…, можно продолжить этот перечень наших успехов, но в этом нет нужды – Николай Иванович поочерёдно смотрел на каждого из нас, словно ища поддержки. Я согласно кивнул головой.
     Никто не оспаривает наши успехи – согласился Сигудин – но представьте себе, каких результатов можно было бы достичь, если бы, не разрушали всё до основания, а затем строили заново, если бы, не погибли миллионы наших людей  во время гражданской войны, коллективизации, голода, репрессий. Погибли лучшие люди, генофонд нации, общество лишилось нравственного стержня – это основная причина всех сегодняшних бед. И эту проблему за пятилетку не решить Я считаю, что революция  приносит неисчислимые беды народу,  и не может никогда способствовать развитию страны и поэтому категорически против всяких революций. Нужны научно обоснованные и, возможно, уже проверенные на практике реформы.
     Николай Иванович промолчал, видимо, не желая продолжать разговор. Полина, увидев подходящую с вымытой посудой Матрёну, вышла из-за стола:
   - Мне пора. Завтра утром я зайду попрощаться – обращаясь к отцу, сказала она. Спасибо всем – это был чудный вечер, лучший за последние годы моей жизни, вечер о котором я мечтала.
     Я напросился проводить женщин. Мы перешли мост и поднимались вверх по косогору. Полина  вспоминала, как в молодости молодёжь собиралась летом у реки, веселилась, пела песни, танцевала и играла. Очень часто мальчишки руками  ловили раков и бросали нам на берег. Их было так много – рассказывала Полина – что мы не успевали их собирать.
     -Зато теперя нема ни раков, ни рыбы, усё поотравили – возмущалась Матрёна.
     -Недалеко от хутора, в степи за Аксаем растёт удивительное дерево – красная верба или шелюга, казаки называют его красноталом. Это дерево взяло из своего семейства  ивовых самые характерные черты – продолжала рассказывать Полина - необъятные размеры от тополя, дрожащие листья, покрытые сизым восковым налётом от осины, “слёзы” от плакучей ивы. Красная верба чуть-чуть старше меня – я помню её красно-вишнёвые веточки ещё девочкой, в детстве мы любили здесь играть, и с Ванечкой здесь бывали не раз и с Матрёной. Приехав в хутор, я первым делом, побежала к своему дереву, и не узнала его – оно стало больше, но вид был плачевный – оно умирало: сердцевина дерева была гнилой, в середине ствола – два больших дупла, громадная крона заполнена сухими чёрными ветками, листья в “слезах” и начинают желтеть. А под вербой -  горы мусора.
     Расстроенная вернулась я назад – плачевное состояние красной вербы чем-то напоминало мне положение дел в городе и хуторе.
    А ночью мне снится сон: мы с Ванечкой пришли к любимому дереву.  Стоит оно  необыкновенно большое, зелёное и красивое: сердцевина очищена от гнили, дупло продезинфицировано и заполнено специальной массой, в кроне нет ни одной сухой ветки, все листья - умытые и зелёные, а под вербой чистота и растёт молодая, зелёная, шелковистая травка.
     И кажется нам, что это не громадная красная верба, а родина наша бескрайняя и земля наша русская и не листья  это вовсе, а люди, живущие на этой красивой земле, и не дрожат они, как листочки на осине, а радуются жизни.
     -Гарный сон – сказала Матрёна.
     -И символичный – добавил я.   
     Гостиница -  старая саманная хата, крытая камышом, стояла одиноко, недалеко от реки. Мы поднялись к ней по узенькой тропинке, протоптанной нечастыми посетителями среди высокой травы. Выкрашенные синей краской входные двери, были заперты изнутри.
     -Здесь ещё живёт кто-нибудь, кроме Полины? – поинтересовался я.
     -Та ни, здесь ночует дед Тимоха – ответила Матрёна, постучав кулаком в дверь.
     -Сторожит, наверно.
     -Ну, да – ночует – Матрёна ещё раз постучала в дверь.
     Внутри послышались шаги, затем всё стихло и когда Матрёна, вновь приготовилась стучать, дед Тимоха тихо спросил:
     - Кто,  там?
     - Открывай, нечистый дух! Чего ты такой пужливый! – потребовала Матрёна.
     Загремели засовы, и дверь открылась – на пороге стоял дед Тимоха – сухонький старичок в старенькой клетчатой рубашке, застёгнутой на все пуговицы. В прихожей стоял устойчивый запах спиртного. Через открытую дверь в маленькую комнатку, выполняющую роль регистратуры, был виден стол с остатками еды и большой бутылью наполовину заполненной белесо-мутной жидкостью. На полу рядом со столом лежал старый овчинный тулуп. Дед Тимоха оглядел нас выцветшими глазами, увидев Матрёну, удовлетворённо кивнул головой  и молча, ушёл в свою комнату, захлопнув дверь. Матрёна ещё раз попыталась уговорить Полину провести вечер вместе у неё дома, но Полина отказалась, сославшись на усталость и необходимость отдохнуть перед дальней поездкой. Я подробно расспросил её о том, каким образом она будет добираться   в Германию и, пообещав проводить  до аэропорта, вернулся на займище. Все уже разошлись отдыхать по своим палаткам. Я немного посидел у потухшего костра, наслаждаясь тишиной и красотой ночной степи и, забравшись в палатку, улёгся на приготовленную, пахнувшую свежей зеленью постель.
                6.В КОМЕНДАТУРЕ.               
     Проснулся, как от толчка, когда первый лучик солнца заглянул в палатку, посветил там недолго золотом и выбрался наружу. На востоке над линией горизонта висело солнце и его пока ещё горизонтальные  лучи скользили по степи, а на западе лохматились, наползая друг на друга, серые облака. На траве лежал туман, обнимая её  седовато-голубыми кудрями. Станом стояли косари, слажено пели четыре косы – вжик, вжик, вжик – и за ними бежали четыре ровные дорожки со скошенной  травой, густо покрытой капельками росы. Я пробежал по росе к реке, нырнул с моста, а когда вынырнул, вдруг увидел, как по мосту в нашу сторону, подпрыгивая на неровностях, движется зелёный газик с синей полосой на кузове и надписью ВАИ.
     -Странно, подумал я, что здесь может делать военная автоинспекция?  Какая-то неясная тревога подсказала мне, что нужно плыть к берегу. Газик остановился рядом и из него вышел старший лейтенант в полевой форме, с красной повязкой на рукаве и одновременно с ним, с заднего сиденья автомашины, выскочили два солдата тоже с красными повязками и стали у меня за спиной.
     -Патруль – прочитал я на повязке и с недоумением посмотрел на старлея.
     -Курсант? – спросил он.
     -Так точно.
     -Представьтесь!
     -Я представился.
     Мне приказано доставить Вас к коменданту. Быстро одевайтесь.
     Я быстро пошёл к палатке, ни о чём, не спрашивая, солдаты – следом.
     -Бегом – скомандовал старлей.
     Я побежал. Солдаты – за  мной. На бегу я увидел, что бригада косить перестала и смотрит в нашу сторону, а отец, положив косу на плечо, направляется к нам. Я надел спортивные брюки, старую вылинявшую рубашку, на ноги – парусиновые туфли, а на голову – соломенную шляпу.
       Начальник патруля, посмотрев на меня, рассмеялся: в таком виде в самый раз к коменданту идти – и, помолчав, добавил – за путёвкой на гауптвахту. Шляпу  можешь оставить здесь – милостиво разрешил он.
     Подошёл отец поздоровался и спросил:
     - Что случилось?
     Я пожал плечами и сказал:
     -Меня вызывает комендант, а зачем я не знаю, возможно, из училища какие-то пришли указания. Если можно будет – я вернусь – мне нужно сегодня Полину проводить.
     Ехали молча. Я ни о чём не спрашивал старлея, будучи уверенным в том, что он ничего не скажет. И только въехав в город, я попросил его заехать ко мне домой, чтобы надеть форму.
     -Нет – отрезал старлей.
     -Боится, наверно, что я убегу – подумал я.
     В это раннее утро около комендатуры было пустынно.  Мы вошли в кабинет, и старший лейтенант доложил о выполнении задания, а я о своём прибытии. Комендант внимательно рассматривал меня, и лицо его наливалось багровым румянцем.
     -Почему прибыли в таком виде? – грозно спросил он.
     Я только открыл, было, рот, чтобы объяснится, как он, посмотрев на часы, сказал:
     Час времени, нет пятьдесят минут – одеться по форме, и прибыть ко мне.
      На улицах – ни людей, ни машин, автобус ждать долго, нужно добираться своим ходом. Тучки уже прикрыли солнце, и бежать было даже приятно. Долго успокаивал маму – чует беду материнское сердце. На обратном пути бежать было труднее, в горку, но ровно через пятьдесят минут я стоял по форме одетым в кабинете коменданта.
     Запомни, курсант – сказал комендант – с того момента как  принял присягу и до присвоения офицерского звания , ты должен быть всегда одет по  форме,  или форма должна быть рядом, чтобы ты мог её быстро надеть в случае необходимости. А, теперь расскажи мне, где был, чем занимался, с кем встречался…
     - Я был на сенокосе с отцом в степи, недалеко от станицы Зелёный лог. Приехали мы туда только вчера,  вместе с Николаем  Ивановичем,  Петей Сигудиным и Павликом – начал рассказывать я, не понимая, зачем это нужно коменданту – папа с ними  вместе работает на заводе, когда-то мы жили в одном доме.
     - Больше никого не было? – спросил комендант.
     -Во второй половине дня, ближе к вечеру, пришла Матрёна со своей подругой Полиной. Матрёна – повариха, готовит обеды для бригады, а Полина её давняя подруга, они родом с одного хутора.
     - А где сейчас живет эта Полина?
     -Полина живёт в Германии, здесь она в творческой командировке и сегодня уезжает – смутно я начинал догадываться о причине этого допроса. Сейчас он спросит о гражданстве Полины – подумал я.
     -Эта Полина – гражданка ФРГ?
     -Точно сказать не могу, документы её не видел, но мне известно, что живёт она в Германии уже двадцать лет и все эти годы стремилась вернуться на родину.
     -Если бы стремилась – то вернулась бы.  А тебе курсант, как военному, известно, что ты обязан немедленно доложить о контакте с гражданином капиталистического государства?
     -Известно, но она наша, русская, казачка, которая рискуя своей жизнью, спасла нашу семью и за это была арестована немцами и отправлена на принудительные работы в Германию. А когда война закончилась – из-за болезни не могла вместе с другими вернуться – так она объясняла вчера  отцу. Я думаю, что она испугалась репрессий, а сейчас ей почему-то не разрешают вернуться домой.
     -Наша то - она, наша – уже более миролюбиво сказал комендант – и её  геройский поступок подтверждает это – но ведь она уже двадцать лет живёт в Германии, а за это время много воды утекло, и многое могло измениться. А тебе нужно не рассуждать, а действовать в соответствии с уставами и законами. Понятно?
     -Так точно.
     - Садись и подробно опиши всё, о чём  Вы вчера говорили. Всё! Если что-нибудь пропустишь – будешь писать заново! Обязательно напиши, каким образом спасла она Вашу семью.
     В кабинет входили люди, решали какие-то вопросы, постоянно звонил телефон, кого-то отчитывал комендант – я никого не видел и ничего не слышал – вспоминал и писал, складывая исписанные листы в стопку и поглядывая на часы. Комендант, в свободное от текущих дел время, брал эти листы, читал, иногда делал замечания, подписывал и складывал в стопку у себя на столе.
     -Вы можете быть пока свободны – сказал комендант, складывая исписанные листы в папку – я передам эту объяснительную, куда следует, а Вас вызовут, если возникнут вопросы.
   Я вышел на улицу и посмотрел на часы. До начала регистрации рейса осталось мало времени – заехать за Полиной не успеваю – нужно ехать сразу в аэропорт. Водителю грузовика, который подобрал меня на дороге, нужен был собеседник. Не особо стесняясь в выражениях, он ругал власть вначале за плохие дороги, старый автомобиль, отсутствие запчастей, затем за низкую зарплату, отсутствие продуктов в магазинах, затем за отсутствие воды в квартире на пятом этаже и на протекающий потолок, затем.…  Я молчал – говорить и спорить не хотелось, думал только о том, чтобы не опоздать в аэропорт. У стойки регистрации  змеилась очередь. Полины в очереди не было.
    - Возможно, она уже зарегистрировалась – подумал я и быстро пробежал по первому этажу, поднялся на второй. В зале ожидания Полины то же не было. Вернулся к стойке регистрации, затем долго стоял у входа в здание аэропорта – Полина не появилась. Объявили посадку на рейс – люди, предъявляя посадочные талоны симпатичной девушке в аэрофлотовской форме, выходили из здания и усаживались в автобус. Когда автобус был полностью заполнен, девушка закрыла двери на замок и уехала с пассажирами к самолёту. Я вернулся к стойке, дождался окончания посадки и поинтересовался – есть ли не прошедшие регистрацию?
     Девушка утвердительно кивнула головой, но на другие мои вопросы отвечать отказалась. Самолёт улетел, а я стоял на входе, надеясь на чудо – вдруг Полина по каким-то причинам опоздала. Но прошёл час, другой, третий – Полины не было. Потеряв всякую надежду, решил возвращаться.
     К вечеру в небе над городом плыли угрюмые тучи, чертили золотом молнии, часто громыхал гром, но дождя ещё не было. Порывы ветра поднимали тучи пыли вместе с мусором, гнули ветви деревьев, обрывая ещё зелёные листья с них, крутили на асфальте маленькие вихри,  поднимая пыль и мусор над землёй, и обессилев, снова  припорашивали её. В душе затаилась неясная тревога. Как ни старался, не смог даже примерно представить причину  случившегося. Добираясь до пригородного вокзала, внимательно всматривался в лица людей, всё еще надеясь увидеть Полину. На вокзале, ожидая электричку, походил по перрону, осмотрел все помещения вокзала – тщетно, Полины нигде не было.
     Когда вышел на остановочной площадке Зелёного Лога – потемнело, дождя по-прежнему не было,  а ветер усилился и безжалостно  раскачивал ветви ив, растущих по берегу Аксая. С моста я увидел группу людей, стоящих у палатки, которые как по команде повернулись и смотрели в мою сторону. Бригада в полном составе, решил я, что-то обсуждают. Не дождавшись пока я подойду поближе, отец спросил:
     -Ты видел Полину?
     Я отрицательно покачал головой.
     -В аэропорту её не было – уверенно сказал я и подробно рассказал о событиях дня.
     - А где, сейчас Полина? – спросил я.
     Все молчали.
     Мы не знаем – нарушил молчание Николай Иванович.  Утром, как договаривались, за ней в гостиницу зашла Матрёна – в номере её не было. Постель неубрана, вещей нет.
     -А что говорит дед Тимоха? Он видел её, она выходила?
     -Дед Тимоха хучь кричи, ничего не гутарить, спит окаянный – сказала Матрёна.
     С ним что-то непонятное происходит – уточнил Николай Иванович. Утром пытались его разбудить – не смогли и днём отправили его в больницу в город. Обратились в милицию с заявлением об исчезновении Полины, его не хотели принимать – нужно, мол, подождать два – три дня, за это время найдётся Ваша пропащая немка. Заявление приняли, только когда из больницы сообщили о смерти деда Тимохи. Предварительная причина смерти – передозировка снотворного. Родственники деда уверенно заявляют, что он никогда не пользовался снотворным и даже не знал о его существовании.
     -Что же тогда случилось с Полиной и где она, может быть? – спросил я, обращаясь ко всем одновременно. Я убеждён, что она не могла улететь, не  попрощавшись с нами.
     Все молчали. Я понимал, что все очень встревожены  и молчат только потому, что не могут даже предположить причину случившегося, но чувствовал – мысли всех крутятся вокруг одного и того же.
     Скоро, наверно, следователи приедут, нужно бы опечатать гостиницу – предложил Сигудин.
     Так уже председательша усё пропечатала – сказала Матрёна.
     Милицейский УАЗ со следственной бригадой появился в станице вечером. Капитан милиции, высадив бригаду возле  гостиницы, подъехал на машине к нам, представился и сказал:
-Садитесь все в машину, подъедем к гостинице, и там будем беседовать.
     Высадив нас возле гостиницы, капитан отдал распоряжения своим сотрудникам, затем  спросил:
     -Кто - старший? И пригласил отца в машину.
     Беседовали они долго. Вышел отец из машины, когда начинало темнеть. Затем поочерёдно в машину приглашали Матрёну, Николай Ивановича, Сигудина и Павлика. Когда подошла моя очередь, капитан спросил:
     -Ну, что скажешь, вояка?
 Я пожал плечами, помолчал и затем подробно стал рассказывать о событиях вчерашнего вечера и  сегодняшнего дня. Капитан слушал, изредка задавая уточняющие вопросы:
     -Когда провожали Полину, Вы заходили в гостиницу?
     -Нет, мы расстались возле открытой входной двери.
     -А Матрёна заходила  вовнутрь?
     -Нет. Полина одна вошла в гостиницу, Матрёна пошла вверх по тропинке к себе домой, а я вниз.
     - Полина не могла улететь незаметно? – спросил капитан.
     - Это исключено. В аэропорту Полины не было.
          В этот момент открылась дверь УАЗика, у машины стоял сержант с овчаркой на поводке и рядом с ними молодая  испуганная женщина. Сержант что-то шептал на ухо капитану и рукой показывал на женщину. Капитан протянул мне лист бумаги:
     -Подпиши и можешь идти.
     Я просмотрел протокол, подписал и вышел из машины. В душу закралась тревога – я вдруг осознал, что исчезновение Полины не какое-то недоразумение, а беда. Станица тонула в ночи. Кое-где зажелтели окна станичных  куреней. Возле моста чуть слышно  шлёпались о берег мелкие волны. Река блестела как черненое серебро. Ветер поутих. Тёмно-синяя даль неба, усеянная мириадами ярких  звёзд,  казалась бездонной, они сияли в торжественной тишине, и лишь иногда одна из них молнией падала вниз, мгновенно исчезая во мраке. Так, иногда, неожиданно,  заканчивается и  человеческая жизнь.
                7.РАССЛЕДОВАНИЕ.               
    На следующий день Матрёна сообщила последние станичные новости. Оказывается, сержант, обследуя территорию вокруг гостиницы, обнаружил, недалеко от речки, участок с основательно помятой зелёной травой. Предположительно здесь недавно лежали два человека. Собака взяла  след и привела сержанта к куреню, в котором жила молодая   вдова  Дарья  Лемехова.  Капитану с трудом удалось успокоить перепуганную женщину. Убедившись, что ей ничто не угрожает, она призналась, что отдыхала в тот вечер со своим возлюбленным у реки и видела, как вечером к гостинице  вначале подошли  три человека, постояли недолго и разошлись. А через несколько минут в гостиницу  - дверь, очевидно, ещё не успел дед Тимоха запереть -  очень быстро вошёл мужчина. Даша была уверена, что она его где-то видела, но не смогла  вспомнить, где именно. Влюблённые находились у реки до первых петухов. Из гостиницы никто не выходил. Следователи работали допоздна и уехали ближе к полудню.
     Между тем, на займище кипела работа. Первые петухи поднимали бригаду – коси коса, пока роса. Жаркие лучи солнца, щедро освещая умытую росой степь, быстро нагревали тяжёлые капли, висевшие на траве, подсушивали её, и серо-голубой туман, укрывающий степь мохнатым покрывалом, постепенно исчезал. Косари, стоя по пояс в тумане, уходили всё дальше и дальше от лагеря, и четыре ровные дорожки скошенной травы словно бежали за ними.
     Я ожидал, пока солнышко выполнит свою работу – подсушит скошенную траву – переворачивал валки, а полностью высушенную траву копнил. Работа спорилась и вскоре  степь покрылась конопушками -  первыми копнами душистого сена. Когда солнце начинало припекать, бригада собиралась у очага. Завтракали и обсуждали последние новости. Все были потрясены случившимся, и за столом не было обычного веселья.
     -Я вот думаю, как бы нам побеседовать с Дарьей, возможно, она вспомнит, кого  видела у гостиницы той ночью? – обратился ко всем сидящим за столом Николай Иванович.
     -Можно вечером сходить в станицу, да и поговорить с ней, если хотите – я схожу – предложил Павлик.
Николай Иванович задумался.
     - Наверно, лучше будет, если это сделает Матрёна. Они давно знают друг друга, Даша не будет стесняться ( не назвала даже следователю имя своего возлюбленного), и они вдвоём смогут спокойно обсудить все детали случившегося. Может быть, Даша и вспомнит того, кто после Вас вошёл в гостиницу – Николай Иванович посмотрел на Павлика. А ты, Павлик, сходи вечером на посиделки, да послушай, что люди говорят.
     Павлик согласно кивнул головой.
     Днём Матрёна  чистила картошку, бросая её в цибарку с водой. Николай Иванович подсел к ней, помолчал,  пытаясь определить её настроение, и, видимо, убедившись, что всё в порядке, попросил поговорить с Дашей.
     -Так ить я не дюже шибко гутарить умею – сказала Матрёна. Николай Иванович продолжал настойчиво убеждать её.
     - Нету у меня таких возможностев – вначале  упиралась Матрёна, а затем, когда её убедили, что это нужно сделать ради Полины - согласилась, продолжая недовольно бурчать:
     - Чертяка ту Дашку  за подол не сдержал!
        На следующий день бригада начала скирдовать. Эта завершающая сенокос работа – самая ответственная и самая тяжёлая. Нужно успеть завершить скирд до дождя, иначе сено нужно будет сушить заново, поэтому работать приходилось и днём, в самую жару. Мы вчетвером подавали ещё не слежавшееся, как следует, в копнах сено, а отец, принимая его, завершал скирд.
     -Похоже, Матрёна идёт, да торопится, и идёт раньше времени – посмотрев на солнце, крикнул сверху он – наверно что-то узнала. Нужно бы поторопиться. Отец, закончив вершить скирд, съехал с него, как на санях со снежной горки, с удовлетворением осмотрел свою работу. Мы успели окунуться в реке и стояли у палаток, ожидая Матрёну.
 -Вы заметили, что Матрёна без особого энтузиазма вчера согласилась на нашу просьбу? – обращаясь к нам, спросил Николай Иванович.
     -Она очень ответственный человек и ей легче выполнить любую физическую работу, чем наше поручение – высказал своё предположение отец.
     Матрёна подошла к нам, запыхавшись, и сразу доложила:
     -Ну, погуторили о том и сём, и Дашка  вспомнила, что этот человек похож на их школьного завхоза Гулькина, только ходит не так.
     Вот это да! – протянул Павлик.
     -А когда его Дарья видела в последний раз? Наверно ещё до войны, когда училась в школе? – спросил Сигудин. Тогда это объяснимо – человек с возрастом меняет походку.
    -Спасибо, Матрёна, ты нам очень помогла. Нужно бы, сообщить об этом следствию – Сигудин посмотрел на Николая Ивановича.
     -Я готов немедленно поехать в город, но давайте подождём вечера – Павлик поговорит с народом – возможно, ещё что-нибудь удастся узнать – предложил Николай Иванович.
     Все согласились и решили, что в любом случае Николаю Ивановичу завтра утром нужно ехать в город.  Матрёна ушла готовить обед с гордо поднятой головой, очень довольная собой.
     Вечером, ещё раз, проинструктированный Николаем Ивановичем, Павлик отправился на посиделки. За рекой повисла тишина – ни гармошки, ни песен, ни весёлого девичьего смеха. Мы с нетерпением ожидали появления Павлика, всматриваясь в темноту, повисшую над мостом и, обсуждая свежую новость, которую принесла Матрёна.
     Павлик появился неожиданно, раньше обычного времени и, присев на краешек лавки, доложил:
     -Вся станица сегодня днём хоронила деда Тимоху, и сейчас  только и говорят об этом. Оказывается, ночью в станице ещё несколько  человек видели Гулькина, но кто именно его видел, мне не удалось узнать. Ещё ходят слухи, что той ночью видели легковую машину, из которой вышли мужчина и женщина  в тёмных костюмах и направились вниз к реке. Старожилы вспоминают, что случаи исчезновения людей в станице были только задолго до начала войны. Чтобы разобраться, где -  правда, а где вымысел, нужен опытный следователь и не один день работы – подытожил Павлик.
     Утром Николай Иванович, на первой электричке, уехал в город. Вернулся к вечеру, чем-то  озабоченный и уставший. Нам, сидевшим у костра, сообщил, что дело о смерти деда Тимохи и исчезновении Полины объединены в одно уголовное дело и его забрала прокуратура. Он написал заявление, в котором подробно описал все станичные слухи. И ещё сказал, что ему удалось связаться со своим институтским товарищем, который сейчас руководит отделом одной из спецслужб. Договорились встретиться на следующей неделе.
     Через день в станицу приехал следователь и поселился в гостинице. С утра и до позднего времени его видели беседующим с людьми в станице, в поле, вечером с молодёжью на посиделках. Матрёна рассказывала, что следователь побывал почти в каждой семье, но о чём он расспрашивал, станичники, напуганные последними событиями, помалкивали. К нам на займище он не пришёл и к себе никого из нас не вызывал. Через несколько дней, не выдержав неизвестности, Николай Иванович вечером встретился с ним на посиделках, однако узнать что-нибудь о  результатах расследования не удалось – следователь в основном спрашивал, а на вопросы Николая Ивановича отвечал односложно или уходил от ответа. Мы были в полном неведении – ни Матрёна, ни Павлик, который ежедневно вечером встречался с местной молодёжью, не приносили никаких новостей.
     Между тем, погода нам благоприятствовала – дождей не было – и  рядом с первым появился второй скирд. Мы продолжали работать с раннего утра до позднего вечера, с небольшим перерывом в самое жаркое время, в полдень. Работа спорилась, но не было обычного приподнятого настроения, все ходили молчаливые, хмурые. Я стал замечать, как всё чаще и чаще отец со своими друзьями, поглядывали в сторону моста, очевидно, надеясь на чудо – а вдруг, да появится Полина. Я тоже подолгу смотрел на мост и вспоминал, как впервые увидел на нём Полину. Матрёна каждый день приходила, готовила обед, накрывала на стол и молча, уходила. Иногда, она с надеждой смотрела на нас, надеясь услышать что-то новое о Полине, а мы ждали каждый день её появления и новостей.
     По вечерам, когда мы отдыхали у костра, его красноватый свет как нельзя лучше располагал к откровенному обмену мнениями. Но беседы не получалось, все отмалчивались и ссылаясь на усталость расходились по своим палаткам. Мне не спалось, и я уходил к реке или оставался сидеть у костра, вспоминая события последних дней и перебирая в памяти их мельчайшие детали. Никак я не мог понять, что же случилось с Полиной? Не могла же она уехать, не попрощавшись, и не могла улететь и быть незамеченной мною в аэропорту. Выходит, что  её похитили из гостиницы? Кто это мог сделать и главное – зачем? Если Дарья не ошиблась, то в станице появился Гулькин. С какой целью? Сомнительно, что он решил свести счёты с Полиной. У Полины больше было на то оснований. А дед Тимоха? Его за что убили или для чего? Очевидно, для того, чтобы не помешал кому-то, а может быть убрали как свидетеля. Нужны результаты вскрытия, анализы спиртного, отпечатки пальцев … Вопросов много, а ответов нет. Ещё Полина жаловалась, что за ней постоянно следовали незнакомые  люди. Кто мог следить, даже особо не пытаясь скрывать этого? Только спецслужбы. Но почему? Только потому, что она живёт за границей или же  им известны какие-то неблаговидные или непатриотичные факты из жизни Полины? Может быть, Герхард не только заботливый доктор, как-то мы не привыкли к подобной бескорыстной заботе? Неспроста же комендант потребовал от меня подробной объяснительной записки уже на следующий день после встречи с Полиной? А это значит, что следили постоянно! Похоже, что всё-таки в этом деле замешаны спецслужбы. Но причём тогда здесь Гулькин?
     Нужно обязательно посоветоваться с Николаем  Ивановичем – решил я и, выбрав подходящий момент, поделился с ним своими мыслями.
     -В этой истории мне тоже непонятна роль Гулькина, а спецслужбы, если они и замешаны, так они выполняют свою работу, и, наверно, у них имеются на это основания – сказал, выслушав меня, Николай Иванович.
     -Вы что думаете, что Полина приехала в свой родной хутор со шпионским заданием? Узнать сколько картошки накопали станичники или сколько мы сена накосили? – рассмеялся я. Да и не похоже, чтобы Полина могла шпионить. Никогда в это не поверю, не тот она человек. Нельзя одновременно любить и предавать родину!
     -Нет, нет – Вы меня неправильно поняли – Полина получила задание от своего  издательства  и нам  ведь не всё равно, что она напишет там, у себя, в Германии. Так или нет? Возможно, что и спецслужбам это интересно.
     -Так что для этого нужно было ночью тайно похищать Полину? Кстати, мы и не знаем, какое редакционное задание было у неё.
     -Мы ещё не знаем, похитили или арестовали Полину, а, может быть, просто пригласили на беседу и затем, проводили на вокзал – я не исключаю и такой вариант – нужно подождать результаты расследования. Я сомневаюсь, что нам о них сообщат официально, но через друзей  попытаюсь узнать подробности этой истории. Не волнуйтесь, молодой человек, в нашей стране люди бесследно не исчезают – оптимистично закончил разговор Николай Иванович.
     Утром он уехал в город, чтобы встретится со своим институтским товарищем.
На следующий день в полдень вместе с Матрёной пришла  председатель колхоза – полная седовласая женщина, чем-то похожая на Матрёну, чтобы принять нашу работу. Она шагами обмерила каждый скирд, вытаскивала  пучки сена из его середины, внимательно осматривала их, пересчитала все копны сена, которые мы приготовили для себя и, убедившись, что работа выполнена полностью и качественно, поблагодарила бригаду и пообещала выделить арбу для перевозки заработанного сена.
     А я, поблагодарив Матрёну, обнял её напоследок, чем вызвал у неё бурный поток слёз, и уехал домой.
               
     Мой отпуск заканчивался, а о судьбе Полины мы по-прежнему ничего не знали. Николай Иванович  встретился со своим институтским товарищем, подробно изложил ему нашу просьбу. Товарищ обещал помочь, но предупредил, чтобы мы набрались терпения и, ни в коем случае, не  предпринимали никаких самостоятельных  действий.
     Уезжая, я просил сообщать мне обо всём, что станет известно в ходе расследования. Письма приходили регулярно, и в конце каждого письма сообщалось, что никаких новостей по-прежнему нет. И вдруг перед зимними каникулами приходит письмо,  вначале которого  крупными  буквами было написано:
     “ Полина жива и здорова. Уехала к себе. Подробности при встрече”.
  Нужно ли объяснять, как я обрадовался и как ждал этой самой встречи. И вот, наконец, я дома и слушаю рассказ отца:
     -Полину арестовали в гостинице рано утром и спустя несколько дней предъявили обвинение в шпионаже в пользу  западногерманской разведки. Основанием для обвинения послужили анонимки и протокол допроса одного из репатриантов. В её деле было несколько писем, написанные одной рукой неизвестным автором. В одном из них, написанным ещё до войны, утверждалось, что Полина связана с белогвардейской разведкой. В другом письме, неизвестный “ доброжелатель” убеждал органы, что она в плену согласилась работать на немцев. А в протоколе допроса, один из репатриантов, очевидно,  работавший вместе с Полиной на немецком заводе, доверительно сообщал, что она и две её подруги выполняли задания немецкого доктора – наверняка агента  западногерманской разведки. Следствие велось для таких дел непривычно долго – нужны были конкретные факты и доказательства, иначе дело могло закончиться международным скандалом. К тому же в МИД пришёл запрос с просьбой выяснить причину невозвращения гражданки ФРГ.
     Институтский товарищ Николая Ивановича, ознакомившись с делом, обратил внимание на то, что все анонимки написаны  похожим почерком. Подняли дело репрессированного мужа Полины – Ванечки. В нём тоже были анонимки, написанные тем же почерком. Тогда начали искать автора анонимок – подозрение пало на, известного нам, Гулькина. Подняли его следственное дело и убедились – все анонимки писал Гулькин. Объявили его в розыск и спустя несколько дней задержали. К этому времени были готовы результаты экспертиз по делу о смерти деда Тимохи. И здесь Гулькин наследил. На стаканах и бутыли с самогоном его следов обнаружено не было – его “пальчики” были  на стекле окна, через которое он уходил из гостиницы, увидев автомобиль и выходящих из него сотрудников – мужчину и женщину.
     -А что он делал в гостинице, с какой целью туда пришёл?
     На первом допросе – продолжал рассказывать отец – Гулькин вначале отказывался отвечать на вопросы следователя об анонимках. Но потом признался, что впервые написал куда следует, чтобы устранить соперника – Ванечку. А затем, когда Полина и Иван обвенчались, продолжал писать ещё с большей настойчивостью и добился своего – как мы уже знаем, Ванечку арестовали. Тогда он снова стал преследовать Полину. А когда она его прогнала, и он окончательно убедился, что она никогда не станет его женой, Гулькин начал писать анонимки теперь уже на Полину, и писал до тех пор, пока и её не арестовали. Её могли арестовать ещё раньше, вслед за Ванечкой, но началась война, пришли немцы и Гулькин, пользуясь, случаем, решил уничтожить Полину. Когда Полина спасала нашу семью, у него появилась такая возможность, и он ей воспользовался. Гулькин знал, что после войны Полина не вернулась домой, но был уверен, зная её характер и любовь к родным  местам, что она обязательно вернётся и продолжал писать анонимки.
     А каким образом он узнал, что Полина жива и осталась в Германии?
     Точно неизвестно, но я думаю, что Гулькин легко это мог узнать от знакомых и даже незнакомых людей, вернувшихся из Германии. Тогда именно так, расспрашивая людей, большинство  узнавало о судьбе своих родственников и знакомых.
     -А с какой целью он  пришёл в гостиницу?
     После первого допроса, Гулькина поместили в общую камеру, где он сидел несколько дней – следователь должен был со дня на день получить материалы с экспертизами по делу о смерти деда Тимохи и исчезновению Полины. Сокамерники, каким-то образом, узнали, что Гулькин во время войны служил полицаем, и ночью убили его. Так, что мы теперь можем только догадываться  о его намерениях. Николай Иванович считает, что Гулькин, возможно ещё раз пытался наладить отношения с Полиной и, может быть, с её помощью попытаться  перебраться в Германию.
     Ну, а зачем он отравил деда Тимоху?
     Следствие так не считает. Экспертиза показала, что снотворного в спиртном было недостаточно для отравления, и смерть наступила от большого количества алкоголя в крови. А снотворное и больное сердце только поспособствовали этому. Очевидно, Гулькин надеялся  решить дело мирно, а если не получится, то пригрозить или даже применить физическую силу. В этом случае, дед Тимоха мог стать помехой, и Гулькин решил – пусть он лучше поспит, но не учёл его состояния здоровья и любовь к спиртному.
     -А как Вам стало известно, что Полину освободили, и она вернулась в Германию?
     Николаю Ивановичу рассказали, что как только следствию стало известно, кто и зачем писал анонимки, Полину освободили, отвезли в аэропорт и отправили в Германию. Она просила дать ей возможность встретиться с подругой – ей отказали, разрешили написать короткую записку. Матрёна приезжала ко мне, привозила записку, и я читал её. Она рассказывала, что записка была в конверте без адреса и почтового штемпеля, и конверт лежал в почтовом ящике. В записке, рукой Полины, в этом Матрёна уверена, было написано:
                Дорогая моя подруга!
{ Первое предложение полностью замарано чёрными чернилами.} Я здорова и сегодня должна улететь к себе. Надеюсь, что теперь мне ничто не помешает вернуться на родину. До скорой встречи. Полина.
     -А когда она была написана?
     Даты на записке не было, но нам сказали, что она улетела примерно месяц назад.
     -Ты веришь, что она улетела?
     Да, я убеждён в этом. И, убеждён в том, что не подключи к этому делу Николай Иванович своих друзей, его  довели бы до суда и неизвестно чем бы всё  закончилось.
     -Неужели до сих пор анонимки имеют такую силу, что можно подмётными письмами искалечить жизнь совершенно невиновному человеку  или даже лишить его жизни?
     -Как видишь, можно. Но на эту тему ты лучше поговори с Николаем Ивановичем или с Петей – они квалифицировано ответят на твой вопрос. А я могу только сказать – нужно запретить не только использовать анонимки в качестве обвинения, нужно запретить следствию вскрывать их и читать. Я думаю, специалисты разберутся, каким образом, восстановить законность. Ну, а пока, слава Богу, что так всё закончилось – Полина жива и здорова,  и я уверен, что скоро она вернётся домой. Матрёна там уже заждалась – говорит, всё время поглядываю в окошко – а вдруг, да Полина появится!
     -Летом Вы снова  на сенокос?
Вряд ли, сено теперь  никому не нужно – коров теперь в городе нет, я свою  Зорьку отдал в колхозное стадо. Теперь в магазине продукты покупаем.
     Может быть, это и к лучшему? Тяжело ведь за коровой ухаживать, маме только подоить её три раза в день надо, а днём на дойку за несколько километров идти, да по жаре, да на гору, да с полным ведром молока! 
     -Так-то оно так. Только по магазинам бегать, да в очередях стоять, тоже нелегко. Да и зарплата такая, что особо не накупишься! С коровкой-то надёжней и сытней. Теперь разленится народ, и мало кто станет заводить корову,  если даже власти и разрешат.
     Отец, посчитав разговор  оконченным,  начал собираться – на работу пора.
     Короткие зимние каникулы закончились. Возвращался в училище с тяжёлым чувством неудовлетворённости, от увиденного в моём родном городе.. Прав был Пётр Сигудин  - в магазинах очереди, продуктов стало ещё меньше. Зарплата у рабочих не позволяет покупать продукты на рынке .Растёт недовольство среди населения города. Отец  иногда соглашается на дополнительную работу и приходит домой с запашком. В семье возникают ссоры.
    Наступает последний семестр обучения. Летом приеду домой в свой первый отпуск, и из первой лейтенантской зарплаты, смогу помочь родителям. Не мог я предположить, что моих земляков ожидают трагические июньские события 1962 года. 
   
     Продолжение следует.