Из книги "История российского терроризма". М. Голос, 1995
Политические покушения случались не только в столицах. Очень неспокойна была левая интеллигенция южной России.
Давайте познакомимся с несколькими террористами юга и с их практической работой.
Григорий Попко происходил из казачьей семьи. Отец умер от белой горячки, мальчик окончил бурсу, поступил в Ставропольскую семинарию. Позже ему удалось устроиться в Одесский университет на юридический факультет. Воодушевленный носящимися в воздухе революционными идеями, Попко сближается с пропагандистом Заславским, который наставляет его ехать в Петербург и отомстить за выпоротого Боголюбова. По дороге в Петебург Попко заезжает в Киев, где знакомится с Лизогубом и Осинским. Почему бы не организовать террористический кружок, думают они. В конце 1877 г. Попко приезжает в Петербург с замыслом убить Трепова, но уже прозвучал выстрел Засулич. Тогда он возвращается в Киев, и новообразованный кружок террористов решает для начала ликвидировать агента охранки рабочего Акима Никонова. Никонов сидел в пивной с друзьями, вместе вышли, и на улице Никонова застрелили. На груди лежала записка: «Шпион Аким Никонов убит за доносы на социалистов».
Далее южные террористы активизировались: совершено покушение на товарища прокурора Котляревского, убийство адъютанта киевского жандармского управления, устройство побега из Киевской тюрьмы террористов Стефановича и Дейча, проведена демонстрация после суда над террористом Ковальским.
Имя Дмитрия Лизогуба — одно из весьма заметных в истории русского терроризма. Он — сын богатого черниговского помещика, слывшего либералом. Воспитывал мальчика гувернер-француз, поборник евангелических идей равенства и братства. Юность Лизогуба прошла во Франции. Потом он поступил в Московский университет, увлекся учениями французских просветителей, сделался социалистом. Лизогуб, имея громадный доход от своих украинских имений, ограничил себя 150 рублями в год. Его обед состоял из четырех яиц и чая. За чердачную комнату он платил пять рублей.
Высшее зарубежное революционное начальство, конечно же, сразу попыталось вытянуть у него все деньги. Ему было поручено осуществлять связь между русскими и заграничными кружками.
Секретарь Ростовской городской управы Валериан Осинский, будущий известный большевик, появился в Киеве в 1877 г. По воспоминанию современника, «это был высокий, тонкий блондин, по виду лет 25-ти, казавшийся каким-то хрупким, почти женственным существом, с красивым лицом, живой и подвижный как ртуть. Осинский не удовлетворялся деятельностью своих петербургских товарищей, сводившейся исключительно к пропаганде, и искал для себя более захватывающего дела».
Кружок изготовил печать с надписью «Исполнительный комитет русской социал-революционной партии» со скрещивающимися посредине револьвером и кинжалом. Печать прикладывали к прокламациям. Никакого комитета, конечно, не было.
Решено было убить товарища прокурора Котляревского за то, что он вел следствие по делам террористов.
Они настигли Котляревского, когда тот возвращался откуда-то домой. Три раза выстрелили. Котляревский упал.
Террористы считали свое дело удавшимся, но оказалось, что они промахнулись. Котляревский остался жив.
Иначе случилось с жандармским ротмистром бароном Гейкингом. Вооруженный кинжалом и двумя револьверами, Попко настиг его в полночь на Крещатике и ударил кинжалом в поясницу. Гейкинг, крича, упал, а Попко побежал. Какой-то человек преградил ему путь, он в него выстрелил. Выбежали двое городовых, дворник. Попко опять стал стрелять, ранил двоих. Он побежал через только что разбитый парк и спрятался в канаве. Погоня его не заметила.
Пропагандист Стефанович, одевшись крестьянином, ходил по селам Киевской губернии и рассказывал, что его односельчане послали ходоком к царю. Дворяне якобы пытались не пустить его, но все же встреча состоялась: Стефанович рассказал царю о том, как плохо живет народ.
К Стефановичу примкнул Лев Дейч, тогда еще юноша, ставший в 18 лет социалистом, а при Советской власти — историком революционного движения, написавший немало книг. Меня особенно позабавила одна из них — «Роль евреев в русской революции».
Дейч, не зная, куда себя девать, поступил вольноопределяющимся в армию. Служивый из него был нерадивый, и, в конце концов, он попал под суд. Дейч бежал и, перейдя на нелегальное положение, занялся террором.
Стоит вспомнить Ивана Ковальского, всегда носившего за поясом кинжал с револьвером. Сын сельского священника, он был исключен за неуспеваемость из семинарии. Поступил в Одесский университет, откуда тоже был отчислен как замешанный в беспорядках. Его выслали, но он под чужой фамилией возвратился в Одессу. Ковальский заведовал тайной типографией.
Полиция обнаружила конспиративную квартиру.
Из отчета:
«Одесский жандармский начальник получил сведения о социалистических собраниях в квартире Каплуновского на Садовой. Вследствие этого указания капитан Добродеев с товарищем прокурора отправились в девять часов вечера к подозрительному дому в сопровождении восьми жандармов и многих полицейских. Войдя в намеченную квартиру, они застали там семь человек... Капитан Добродеев объявил Ковальскому, что он должен сделать обыск, и предложил, прежде всего, показать ему все, что могло быть у него компрометирующего. Ковальский тотчас же опустил руку в карман и, вынув револьвер, прицелился в Добродеева, громко крича: «Вот что у меня есть!» Револьвер дал осечку. Тогда капитан бросился на Ковальского и позвал жандармов. В эту минуту раздался выстрел, но пуля пролетела над головой капитана. Последний в происшедшей суматохе упал на спину, не выпуская Ковальского, который давил его своей тяжестью, в то время как другой анархист, размахивая кинжалом над головой Добродеева, поранил ему сначала руки и лоб, а затем ударил его в висок, крича: «Пуля тебя не взяла, но ты не увернешься!» В то же время был легко ранен один из жандармов, защищавших своего капитана. В довершение беспорядка стол, на котором стояли лампа и свеча, был опрокинут, так что и нападавшие, и защищавшиеся очутились в совершенной темноте. Анархисты забаррикадировались в квартире и стали стрелять через дверь...
Когда прибыла рота пехоты, граф Левашев приказал двадцати солдатам подняться наверх и применить силу, если революционеры откажутся покориться. Солдатам пришлось сделать залп в двери квартиры, так как заговорщики сначала отказались сдаться и стали стрелять. Только по второму требованию они решили открыть дверь и сдались. Двое из них оказались ранеными. После ареста этой группы был произведен подробный обыск в квартире: нашли оружие, много компрометирующих бумаг, революционную литературу, прокламации и проч.».
Дело Ковальского означило заметную веху в истории терроризма. По случаю войны с Турцией Одесский округ находился на военном положении, и ввиду этого террористы были преданы военному суду. А этот суд времени зря не терял, и присяжные заседатели ему не требовались. Поэтому правительство и порешило впредь террористов отдавать под военный суд.
Ковальского приговорили к расстрелу, остальных — к каторжным работам, ссылке.
В феврале 1879 г. был убит в Харькове губернатор князь Кропоткин. В него выстрелили через окно кареты прямо у подъезда губернаторского дома. Пуля раздробила плечо, ключицу и застряла в позвоночнике, На другой день князь умер.
Убийцей был Григорий Гольденберг, выдавший позже охранке более ста человек и покончивший с собой в камере Петропавловки.
С. Степняк-Кравчинский писал:
«В пропагандисте 1872—1875 годов было слишком много идеализма, чтобы он мог устоять в предстоящей трудной и нестойкой борьбе. Он должен был измениться — или исчезнуть.
И уже начал вырабатываться иной тип революционера, готовый занять его место. На горизонте обрисовывалась сумрачная фигура, озаренная точно адским пламенем, которая с гордо поднятым челом и взором, дышавшим вызовом и местью, стала пролагать свой путь среди устрашенной толпы, чтобы вступить твердым шагом на арену истории.
То был террорист».
Весной 1879 г. в Петербурге сколотилась группа единомышленников.
Гольденберг, Зунделевич, Михайлов, Соловьев и другие народники-пропагандисты собирались в трактирах, пили водку с дешевой закуской и спорили. Постепенно все они пришли к мысли о цареубийстве. От общих фраз у молодых людей недалек был путь и к практической стороне дела. Нужно было наметить исполнителя, время, место, орудие покушения.
Исполнителем вызвался быть Гольденберг. Но его отвергли как еврея. Покушаться на русского царя должен русский. По той же причине не стали даже слушать поляка Кобылянского.
Исполнителем стал Александр Соловьев. Ему был куплен большой револьвер и несколько граммов яда, чтобы не даться живым.
Михайлов на совете «Земли и воли» сделал сообщение о предстоящем покушении, не называя имени исполнителя. Это вызвало целую бурю. Плеханов и другие категорически против убийства царя. Они считают систематический террор не согласующимся с программой народников. К тому же после покушения неизбежны репрессии, придется ликвидировать типографию, оставить работу среди крестьян.
Но Соловьев уже вшил в брюки потайной клеенчатый карман для револьвера, купил патроны. Он сбрил свою бородку, купил форменную фуражку какого-то гражданского ведомства. Несколько раз Соловьев выходил по утрам на угол Невского и Адмиралтейской площади наблюдать за выходом царя на прогулку. Александр II обычно шел от правого подъезда Зимнего дворца вокруг здания сельскохозяйственного музея и обратно. Прохожих в это время там было мало. По следованию царя дежурили, конечно, филеры.
Ночь накануне покушения Соловьев провел у проститутки. В восемь часов утра он вышел и отправился к Адмиралтейской площади, походил там немного и двинулся по тротуару навстречу царю, появившемуся из-за угла штаба. На расстоянии двух-трех шагов Соловьев стал стрелять. Царь, уже до выстрелов что-то заподозривший, бросился бежать зигзагами к Главному штабу. Он запутался в полах шинели и упал. Соловьева схватили. Он еще успел выстрелом ранить одного из нападавших и раскусить орех с ядом. Но яд оказался выдохшимся и не подействовал.
Дадим слово генералу Н. Литвинову:
«В доме градоначальника нас встретил какой-то хожалый, предложивший услуги, чтобы провести в комнату, где находился стрелявший… Мне бросилась на дверях надпись «Отделение приключений» — в эту дверь мы и вошли... В длинной, но светлой комнате в одно окно было порядочно много народу. Тут были и штатские, и военные, и полицейские... На кожаном диване в полулежачем положении находился молодой человек, лет около тридцати, высокого роста, с длинными русыми волосами и тонкими белесоватыми усами. Он был в толстом осеннем пальто, левая рука его покоилась на колене, головою он уткнулся в угол дивана и правою рукою подпирал щеку. Он имел вид человека в обморочном состоянии. Под ногами на полу были две лужи. Помощник градоначальника мне объяснил, что преступника рвало, он ему давал молоко…»
Литвинов побывал на благодарственном молебствии и снова отправился в дом градоначальника: «Признаюсь, что любопытство страшно тянуло меня к преступнику... Обстановка изменилась. Диван стоял уже не подле стены, а посреди комнаты, на нем во всю длину лицом к свету лежал преступник. Волосы его были всклочены, лицо бледное и истомленное, глаза несколько мутны. Его перед тем только что рвало, благодаря рвотным средствам. В него влили несколько противоядий, и они, конечно, произвели действие, совсем не подкрепляющее силы. Подле него на полу стояла умывальная чашка с порядочным количеством блевоты…»
На выстрелы Соловьева правительство ответило установлением генерал-губернаторской власти на местах, обязательной полицейской пропиской в Петербурге, Москве, Харькове, Одессе и Ялте. Катков в «Московских ведомостях» призывал: «Еще ли государственный меч будет коснеть в своих ножнах? Еще ли не пора явить святую силу власти во всей грозе ее величия? Ее проявления на страх врагам ждет не дождется негодующий народ, беспрерывно оскорбляемый в своей святыне... Пора и всем нашим умникам прекратить праздномыслие и празднословие, выкинуть дурь из головы и возвратиться к частному здравому смыслу...»
Отставного коллежского секретаря Соловьева уголовный суд приговорил к повешению. Это произошло публично на Смоленском поле, куда с утра повалили толпы народа. Вот показалась повозка с приговоренным. Он был одет в черный кафтан из толстого солдатского сукна, черная фуражка без козырька и белые панталоны, заправленные в сапоги. На груди большая доска с надписью «Государственный преступник». Соловьев от священника отказался. Палач надел на неге длинную белую рубаху с капюшоном и длинными рукавами, которые связал. Остальное было секундным делом.
«Именно после крымской кампании,— говорил историк С. М. Соловьев,— стали бранить прошедшее и настоящее, требовать лучшей будущего. Начались либеральные речи. В то время как люди серьезные, мыслящие, знающие, внимательно вглядывались и вслушивались для уяснения себе положения дел, усердно занимались важными вопросами преобразования, люди, которые знали, что неспособны быть впредь способностями, знаниями, тяжелыми, усердными занятиями, выступили в поход первыми.
У них было огромное преимущество — смелость или дерзость, Качества, которые в обществе благоустроенном ведут к тягчайшим наказаниям, но у нас в описываемое время могли повести только к выгодам. Первому произнести громкое слово, обругать, проклясть прошлое, провозгласить, что спасение состоит в движении к новому, в движении вперед во что бы то ни стало, было очень выгодно; внимание обращалось на передового человека; он приобретал значение героя, человека, отличавшегося гражданским мужеством, тогда как теперь никакого мужества в этом не было; при Николае I его бы сослали, куда Макар телят не гонял, да при Николае I он бы и не заговорил; он заговорил теперь, когда произошло неправильное поступательное движение... Началась смута, когда люди ходили, как шальные, ничего не понимая...»
Приезд Александра II во Францию сопровождался антирусскими выступлениями живших там поляков. Их поддерживали французские радикалы. Императору пришлось входить в музей между шеренгами людей, кричавших: «Да здравствует Польша!»
В Париже в Александра стрелял волынский поляк Антон Березовский, но промахнулся.
* * *
После раскола «Земли и воли» эта организация разделилась. Наиболее радикальные, сторонники политической борьбы и террора, образовали партию «Народной воли». В нее вошли Михайлов, Зунделевич, Квятковский, Фигнер, Перовская, Тихомиров, Баранников, Фроленко, Морозов, Пресняков.
Позже были приняты Желябов, Колоткевич, Ширяев и Ошанина.
У нас почти ничего не говорилось о виленском адвокате Зунделевиче, обладавшем огромными связями за границей. Он купил и перевез в Россию две типографии: «Русскую вольную типографию» и типографию «Начала», переименованную потом в типографию «Земли и воли». С 1875 г. он в своих руках держал всех евреев-контрабандистов на западной границе, по его указанию через границу переводились десятки людей, перевозились сотни пудов нелегальной литературы.
Состав «Народной воли» быстро пополнялся. Много сочувствующих ей было среди либеральных адвокатов, врачей, земских деятелей.
Александр Михайлов был сыном землемера из Путивля. Путь в революцию — обычный: учеба в технологическом институте, участие в студенческих волнениях, высылка на родину. Зимой 1875—1876 года в Киеве он знакомится с пропагандистами, получает у них рекомендации и едет в столицу. Там он попадает под покровительство Натансона и Плеханова. Революционная романтика воспламеняет Михайлова. Он даже создает правила конспирации для тайной организации. Каждый революционер, чтобы не вызывать подозрений, должен быть прилично одет. Конспиративная квартира имеет 2—3 выхода, на окнах обязательно выставляются условные знаки. Михайлов составил список всех проходных дворов в Петербурге и требовал от товарищей эти дворы изучить. Ему дали кличку Дворник.
Когда народники расходятся по деревням Поволжья — волостными писарями, фельдшерами, мастеровыми,— Михайлов пытается вписаться в сектантскую раскольничью среду. Выдавая себя за мелкого приказчика, он поселился в Саратове на квартире у старообрядцев.
Потом опять Петербург. Михайлов вначале каждый день просиживает в Публичной библиотеке, знакомясь с богословской литературой. Но скоро столичные дела поглощают его, и Михайлов забывает о своих раскольниках. Он участвует в освобождении Преснякова из полицейского участка, пытается освободить переводимого из Харьковской тюрьмы Войнаральского. При покушении на Мезенцева Михайлов был сигнальщиком. Плеханов отправил его на Дон, где началось брожение казаков. Предполагалось организовать там боевые дружины.
Вернувшись в столицу, он обнаруживает полный разгром «Земли и воли». Нет ни денег, ни паспортов. Он неутомимо восстанавливает былые связи, собирает деньги, с Зунделевичем устраивает типографию. В своей комнате Михайлов повесил плакат: «Не забывай своих обязанностей!» Это он составил смертный приговор Рейнштейну, был сигнальщиком при покушении на Дрентельна.
Михайлов сумел увлечь идеями террора Николая Клеточникова, помощника делопроизводителя знаменитого III Отделения.
Пензенский мещанин Клеточников слушал лекции в Московском университете, но по болезни вынужден был уехать в Крым, Там он работал кассиром, жил спокойно. Но в столицу его тянуло, и когда Клеточников приехал в Петербург подыскивать место, он случайно познакомился с Михайловым. Сначала Дворник прощупывал Клеточникова, но тот был чист и безмятежен как дитя. Михайлов красочно рисовал ему счастье борьбы во имя свободы, обещал найти хорошую службу, помочь деньгами. Он посоветовал Клеточникову снять комнату в доме на углу Невского и Надеждинской, где жили агенты охранки.
Клеточников очень понравился хозяйке за ежевечернюю игру в карты и тихое поведение. Она рекомендовала его своему знакомому, и тот устроил Клеточникова в агентурное отделение. Там Клеточников занимался тем, что переписывал результаты агентурных наблюдений, шифровал и расшифровывал секретные телеграммы, оформлял различную переписку. Короче, он стал посвящен во все дело сыска. Сведения Клеточников сообщал Михайлову, которого он знал как Петра Ивановича. Так продолжалось два года.
При аресте Клеточников отрицал свою принадлежность к партии, но в показаниях заявлял: «Не сделавшись социалистом, я не могу не сознаться, что начал сочувствовать некоторым их идеям и стал считать их дело своим... я руководствовался, главным образом, корыстными целями и желанием разнообразной жизни в столице, а также сочувствием к высказанным Александром Михайловым идеям о развитии и обогащении народа, к идеям, которым будто бы служат он и его сподвижники» .
На судебном же разбирательстве Клеточников, видимо, решил выглядеть героем и понес откровенную околесицу:
«До тридцати лет я жил в глухой провинции, среди чиновников, занимавшихся дрязгами, попойками вообще ведших самую пустую, бессодержательную жизнь... Наконец, я попал в Петербург, но и здесь нравственный уровень общества был не выше. Я стал искать причины такого нравственного упадка и нашел, что есть одно отвратительное учреждение, которое развращает общество, заглушает все лучшие стороны человеческой натуры и вызывает к жизни все ее пошлые, темные черты. Таким учреждением было III Отделение. Тогда я, господа судьи, решился проникнуть в это отвратительное учреждение, чтобы парализовать его деятельность...»
Михайлов повлиял не только на жизнь Клеточникова. Многим обязан ему в выборе своего пути и Желябов.
Сын бывшего дворового, Андрей Желябов окончил керченскую гимназию и поступил на юридический факультет Одесского университета. За участие в студенческих беспорядках исключен. Он определился домашним учителем в семью сахарозаводчика, на дочери которого и женился. Может быть, Желябов так бы и прожил спокойно оставшуюся жизнь, выплескивая свою энергию в лучшем случае в земскую деятельность, но, наезжая в Одессу, он познакомился с кружком Волховского и после долгих колебаний вошел в него.
Но кружок скоро распался: кто ушел в народ, кого арестовали, Желябова тоже привлекли по делу 193-х, но по суду оправдали. В тюрьме он провел около семи месяцев.
Опять вернулся Желябов к своему хозяйству, работал в поле, выхаживал коней, играл с сыном.
Когда его казнят, вся эта жизнь развалится: тестя хватит удар, семью разорят жулики и кредиторы, и несчастная обезумевшая жена будет просить, как и родственники Каракозова, об изменении фамилии — хотя бы во имя сына.
Хозяйством Желябову скоро надоело заниматься и он уехал в Подольскую губернию бахчеводом-пропагандистом.
На липецком съезде Желябов сходится с Михайловым. Они да Лев Тихомиров составят будущий костяк «Народной воли».
Желябов даже выработал несколько свой взгляд на эволюцию общества.
Лев Тихомиров вспоминал:
«Политический агитатор рано сказался в нем. Так, например, он принимал деятельное участие в организации помощи славянам, рассчитывая, как рассказывал впоследствии, на деле возрождения славян помочь политическому воспитанию самого русского общества. Русская революция представлялась ему не исключительно в виде освобождения крестьянского или даже рабочего сословия, а в виде политического возрождения всего русского народа вообще. Его взгляды в этом случае значительно расходились со взглядами большинства современной ему революционной среды».
На деньги, данные Зунделевичем, в Саперном переулке организовалась типография, в которой работали Бух, Лубкин и специально выписанный из-за границы Цукерман. Типография просуществовала полгода. В январе 1880 г. ее накрыла полиция. Абрам Лубкин, двадцатилетний юноша, при этом застрелился. Так он и остался лишь именем в революционном движении. Кем был Лубкин, откуда, почему перешел в нелегалы, о чем думал долгие часы за типографским станком — кто знает?
С осени 1879 г. все силы народовольцев сосредоточились на организации покушений на Александра II.
Было намечено несколько мест под Александровском Екатеринославской губернии, под Одессой, под Москвой. Предполагалось взорвать царский поезд, идущий из Крыма.
В Одессу переправили полтора пуда динамита. М. Фроленко устроился сторожем в железнодорожную будку в 14 верстах от города и вместе с Татьяной Лебедевой готовил взрыв. Но выяснилось, что маршрут царского поезда изменен, и сосредоточились на Александровске. Это была Лозово-Севастопольская железная дорога. Желябов, выдав себя за ярославского купца, приобрел у местной думы кусок земли, прилегающий к железнодорожному полотну, якобы для постройки кожевенного завода. Сам он с Якимовой поселился в Александровске и занялся подготовкой к взрыву поезда. Под полотном железной дороги они заложили две мины, от которых шли провода. Окладский и Пресняков привезли гальваническую батарею. 18 ноября, глядя на проходящий царский поезд, Желябов под выкрик Окладского «Жарь!» соединил два конца провода. Но взрыва почему-то не произошло. Поезд благополучно последовал к Петербургу.
Взрыв поезда на Московско-Курской дороге организовывал Михайлов. На третьей версте от Москвы Гартман по подложному паспорту купил дом и поселился там с Софьей Перовской. Террористы намеревались прорыть подземный ход из дома к железной дороге. Кроме хозяев, в этой затее участвовали сам Михайлов, Исаев, Морозов, Ширяев, Баранников, Гольденберг и Арончик.
Работа была адской. Пол постоянно сырой, просачивалась вода. Двигаться можно было лишь чуть поднявшись на четвереньки. Донимал холод — все же ноябрь. Тяжело было вынимать землю. Когда подкоп почти закончили, полил сильный дождь. Ход затопило. Воду выносили ведрами, выливая ночью во дворе. Воздух в подкопе стал тяжелым, копать приходилось в грязи. Свеча поминутно гасла. Подземный ход пролегал под дорогой, где ездили с тяжелыми грузами. Телега или лошадь могли провалиться.
«Положение работающего походило на заживо зарытого, употребляющего последние нечеловеческие усилия в борьбе со смертью,— писал Михайлов.— Здесь я в первый раз заглянул ей в холодные очи и, к удивлению и удовольствию моему, остался спокоен».
Перовская постоянно дежурила наверху. При появлении полиции она должна была выстрелить в бутыль с нитроглицерином и тем самым взорвать дом.
Софья Перовская была дочерью бывшего санкт-петербургского вице-губернатора. В 16 лет она с сестрой поступила на так называемые «аларчинские» курсы при петербургской гимназии. Правительственная печать отмечала потом, что эти курсы «посещались всеми нигилистками и эмансипированными, изобиловавшими в столице». Именно курсам стоит приписать формирование антиправительственных взглядов у Перовской. Она близко сошлась с сестрами Корниловыми, с Вильберг, Лешерн-фон Герцфельд. Мать и сестра вынуждены были сопровождать больного отца за границу, и Софья провела все лето в Лесном под Петербургом со своими новыми друзьями.
Софья решает уйти из родительского дома и поселиться у Корниловых. Отец обратился к полиции, прося препроводить дочь назад. Брат Василий добился выдачи Соне отдельного вида на жительство, уговорил отца.
Через Корниловых Перовская познакомилась с Натансоном, Кравчинским, Лопатиным, Тихомировым и другими народниками. Она тоже «ходила в народ», прожила зиму в Тверской губернии. В Самарской губернии Перовская занималась оспопрививанием, работала в школе, готовившей сельских учительниц. Подражая герою романа Чернышевского, она спала на голых досках, ела самую грубую пищу. В Твери Перовская выдержала экзамен на звание народной учительницы.
В 1873 г. она ведает кружковой квартирой в Петербурге, ходит в ситцевом платье, мужских сапогах, сама носит воду из Невы. Полиция узнала о подозрительной квартире, и Перовскую арестовали. Скоро ее отпустили на поруки отцу. Тот отправил ее вместе с матерью в свое имение в Крым. Софья поступила в Симферопольскую фельдшерскую школу, окончила ее и три года работала в земской больнице.
После суда над 193-мя пропагандистами Перовскую все же назначили к высылке в Олонецкую губернию. В дороге она сбежала от сопровождавших ее жандармов и приехала в Петербург. С этого дня Перовская переходит на нелегальное положение и живет по фальшивым паспортам. Она вызывается заняться освобождением политических заключенных из Харьковской тюрьмы.
Перовская, привезя деньги из Петербурга, передает в тюрьму книги, теплые вещи, подыскивает людей. Она готова сама, одна, с револьвером в руках штурмовать тюремные ворота. Столичным революционерам не до нее, там свои проблемы.
Харьковская подруга Перовской вспоминала:
«Я жила с ней в одной комнате, когда получилось известие, что в Петербурге многие из членов «Земли и воли» арестованы. Трудно изобразить, какое горе причинило ей это известие. Как человек чрезвычайно скрытный, она не перед кем ни изливала его и казалась даже спокойной и не особенно убитой, но зато по ночам, когда она была уверена, что я сплю и никто не услышит ее, давала волю своему горю. Помню, как Перовская провела первые три ночи... Я вынуждена была притвориться спящей из боязни своим присутствием или участием только стеснить ее, но как сжималось мое сердце при этих постоянно раздававшихся тихих рыданиях... С их арестом у нее явилось сомнение в возможности осуществить свой план. Расстаться с этим планом ей было невыносимо тяжело, но все же пришлось, так как за первыми арестами последовали другие, и попытка освобождения не могла состояться».
Перовская вернулась в Петербург. Оставшиеся соратники-народники советовали ей ехать за границу.
— Нет, нет,— решительно отвечала она,— я останусь здесь погибать вместе с борющимися товарищами.
Перовская стала членом террористической организации «Народная воля».
Во многом этому способствовал и Желябов, в которого Софья без памяти влюбилась. Ей шел 26-й год, и — первая любовь. Желябов был высок, красив. Говорили, что он немного похож на Александра II. Прожили они как муж и жена год.
Итак, прокопали с огромным трудом 47 метров. До самых рельсов не дошли. Заряд с двумя пудами динамита уложили в трех аршинах. Дальше земля не поддавалась. Но сила взрыва должна была быть достаточно велика. Взрыв производился при помощи спирали, помещенной в сундук с бельем на втором этаже, и гальванической батареи в сарае.
Закончив подкоп, все уехали. Остались Перовская и Ширяев. Перовская караулила поезд, а Ширяев должен был соединять провода.
Утром 19 ноября 1879 г. раздался взрыв. Но он оказался слишком слабым: только разрушил полотно, остановив поезд. Царь к тому же ехал в следующем поезде.
Будущий год принесет народовольцам много разочарований. Но они пока не знают об этом. Одна из террористок вспоминает встречу Нового года на конспиративной квартире:
«Там были многие: Фроленко, Желябов, Михайлов, Морозов, Ширяев, Лебедева, Якимова, Геся Гельфман, Перовская и другие. Присутствовавшие избегали касаться недавно всплывших тяжелых жгучих вопросов: мы перекидывались шутками, пели, разговаривали. Особенно запала мне в память сцена приготовления жженки: на круглом столе посредине комнаты поставили чашу (суповую), наполненную кусками сахара, лимона и специй, облитых ромом и вином. Когда ром зажгли и потушили свечи, картина получилась волшебная: тревожное пламя, то вспыхивая, то замирая, освещало суровые лица обступивших его мужчин... Морозов вынул свой кинжал, за ним другой, третий, их положили, скрестив, на чашу, и без предупреждения, по внезапному порыву грянул могучий торжественный напев известной гайдамацкой песни: «Гей, не дивуйтесь, добрые люди, що на Вкраине повстанье!» Когда пробило двенадцать часов, стали чокаться, кто жал соседу руку, кто обменивался товарищеским поцелуем; все пили за свободу, за родину, все желали, чтобы эта чаша была последней чашей неволи...»
В наступившем году арестовали Квятковского, Преснякова, Веру Фигнер. От чахотки умирает Ольга Натансон. В январе разгромлена типография.
Для очередного покушения Квятковский и Желябов подготовили рабочего Степана Халтурина. Он устроился под чужим именем столяром в Зимний дворец.
В феврале в Петербург в гости к царской семье приехал принц Александр Гессен-Дармштадтский с сыном. Это был любимый брат императрицы, старый боевой офицер. Рассказывали как легенду: он преследовал Шамиля и подобрал Коран, оброненный неуживчивым горцем... Теперь он жил тихо, весь отдавшись нумизматике.
Император Александр вышел ему навстречу в малый фельдмаршальский зал, и тут раздался оглушительный взрыв. Погас свет, повалил дым. С разных сторон слышались крики.
Взрыв, как оказалось, произошел в подвальном этаже под помещением главного караула. А над караулом находилась комната, где был приготовлен стол для царского обеда. Десять солдат были убиты на месте. 56 человек получили различные ранения.
Появились агенты III Отделения. Они быстро установили, что взрыв произведен из комнаты столяров. Их арестовали, но не нашли четвертого столяра.
Несколько месяцев он носил и складывал в свою подушку динамит. От паров динамита очень болела голова. Три пуда заложил Халтурин в сундук, который и взорвал.
Сын разбогатевшего крестьянина Степан Халтурин окончил техническое училище в Вятке и вместе с двумя социалистами решил отправиться в Америку. Однако те, украв у него немногие деньги, скрылись. С тех пор Халтурин работает на разных заводах, нигде подолгу не задерживаясь, поскольку выгоняли за пропаганду. Человек он был довольно ограниченный и самолюбивый, но много читал, умел говорить с рабочими. На покушение его, по всей видимости, толкнуло тщеславие.
Взрыв в Зимнем дворце подвигнул правительство на решительные меры. Была создана Верховная распорядительная комиссия во главе с графом М. Лорис-Меликовым. Комиссия обладала чрезвычайными полномочиями.
Лорис-Меликов опубликовал воззвание «К жителям столицы»:
«Не давая места преувеличенным и поспешным ожиданиям, могу обещать лишь одно: приложить все старание и умение к тому, чтобы, с одной стороны, не допускать ни малейшего послабления и не останавливаться ни перед какими мерами для наказания преступных действий, позорящих наше общество, а с другой — успокоить и оградить законные интересы благомыслящей его части. Убежден, что встречу поддержку всех честных людей, преданных государю и искренно любящих свою родину, подвергшуюся ныне столь незаслуженным испытаниям. На поддержку общества смотрю как на главную силу, могущую содействовать власти в возобновлении правильного течения государственной жизни...»
Короче говоря, новый диктатор предполагал безболезненный переход самодержавия на буржуазную дорогу. Он ратовал за создание земских учреждений по всем губерниям, за городское самоуправление. При нем прекратилась огульная раздача казенных земель. Лорис-Меликов дал некоторую свободу прессе, отменил III Отделение. Либеральная интеллигенция была в восторге.
Исполком «Народной воли», начавший было готовить покушение на Лорис-Меликова, понял, что оно бы вызвало резко отрицательную оценку у общества.
Однако экзальтированный юноша Ипполит Млодецкий, недавно приехавший из глухой провинции, решил единолично совершить покушение. В феврале 1880 г. он у подъезда канцелярии министерства внутренних дел попытался застрелить Лорис-Меликова. Стрелял Млодецкий в упор, но граф уцелел.
Уже вечером следствие о злоумышленнике, оказавшемся мещанином города Слуцка Минской губернии, Ипполите Осипове Млодецком «было окончено». Назавтра его приговорили к смертной казни.
Был Млодецкий крещеным евреем. Виленский генерал-губернатор сообщал: «Ипполит Млодецкий приготовлялся в виленском духовном братстве к восприятию святого крещения, крещен и вскоре отправился в Петербург. Затем через полгода Млодецкий явился к секретарю братства, будто бы проездом в Слуцк по случаю смерти отца, в крайней бедности, что видно было по его платью. Из сумм братства выдано ему пособие 10 рублей».
Народовольцы получили сведения, что царь из Крыма поедет в Россию через Одессу. Там в это время жила Вера Фигнер. К ней приехали Перовская и Саблин и от имени исполнительного комитета «Народной воли» предложили заняться подкопом для укладки мины. Фигнер тогда готовила другой теракт: убийство правителя канцелярии генерал-губернаторства. Его предполагалось заколоть кинжалом. Но приказ есть приказ, и Фигнер подключилась к новому делу. Прибыли из столицы Исаев — специалист по динамиту, второй техник в партии после Кибальчича, и Якимова. Привлекли также местных — Меркулова и Златопольского.
На Итальянской улице Перовская с Саблиным под видом супругов сняли бакалейную лавку. Нужно было спешить: стоял апрель, а царь поедет уже в мае. Подкоп через улицу шел трудно, почва твердая. Сначала землю складывали в жилых комнатах, но потом сообразили, что полиция, возможно, будет осматривать дома по пути следования царя, и стали выносить землю в корзинах, узлах...
Исаеву, при работе с динамитом, оторвало три пальца. Ему пришлось лечь в больницу.
Вдруг Петербург известил, что подкоп нужно бросить, что царь в Крым не поедет.
Тогда Перовская и другие предложили все же продолжать свою работу с тем, чтобы взорвать генерал-губернатора Тотлебена.
Но Тотлебен был переведен из Одессы, и бакалейная лавка на Итальянской прекратила свое существование.
Потери народовольцев в то время были значительны.
В 1879 г. арестованы Гольденберг, Ширяев, Квятковский и Зунделевич. Гартман сбежал за границу.
Родился Лев Гартман в семье немецкого колониста. С юности отдался революционной работе, исколесил почти всю Россию с целями пропаганды, попал в Саратовскую губернию, где познакомился с Соловьевым и Михайловым, присоединился к местному кружку Фигнер. Устроился там писарем, но после доноса вынужден был скрыться и отправиться в Петербург. Далее — жизнь эмигранта, в Париже его чуть не выдали русским властям, но французская радикальная пресса подняла шум, Гартман перебрался в Лондон, где познакомился с Марксом и даже сватался к его дочери. Потом Америка, снова Лондон, где он и умер в 1903 г.
В 1880 г. арестованы С. Иванова, Пресняков, Баранников, Колоткевич и Михайлов.
В январе 1881 г. взяли Златопольского, Клеточникова и Морозова.
Произошло это во многом благодаря психически неуравновешенному Гольденбергу, запутавшемуся и ставшему выдавать всех и вся. Гольденберг после убийства им князя Кропоткина и участия в подкопах случайно был арестован в Елисаветграде, когда он перевозил динамит. Родившийся в Бердичеве, сын купца, он в свои 24 года никогда не работал. Благо, родители держали магазин в Киеве.
Гольденберг, видимо, испугался, что его повесят. Он стал давать показания. Они были проникнуты этакой романтической патетикой:
«Я нашел, что правительство не остановится ни перед какими суровыми мерами, и все эти аресты, ссылки и казни будут продолжаться, и трудно предвидеть когда-нибудь конец всему этому тяжелому общественному положению и нашему. Меня пугала мысль о том, что то отрадное по своим стремлениям движение в пользу политической реформы, которое мы видим сейчас, может, под влиянием всех преследований, в конце концов заглохнуть... Ввиду всего этого, желая положить предел всему ныне существующему злу, желая многих спасти от угрожавшей им смертной казни, я решился на самое страшное и ужасное дело — я решился употребить такое средство, которое заставляет кровь биться в жилах, а иногда и горячую слезу выступить на глазах...
Я решился раскрыть всю организацию и все, мне известное, и таким образом предупредить все то ужасное будущее, которое нам предстоит, ввиду целого ряда смертных казней и вообще репрессивных мер... Я пришел к заключению, что лучшим средством для успокоения правительства является представление ему настоящих размеров революционного движения, что террористическая фракция не столь страшна и не требует столь суровых мер для ее подавления... Я уверен, что только одна неизвестность о размерах террористической фракции могла вызвать столь суровые кары... Я твердо уверен, что правительство, оценив мои добрые желания, отнесется спокойно к тем, которые были моими сообщниками, и примет против них более целесообразные меры, чем смертные казни...»
Гольденберг знал много, и уже осенью 1880 г. состоялся «Процесс 16 террористов».
Квятковский и Пресняков были казнены. Первый — за подготовку Соловьева к покушению на царя, подготовку к взрыву в Зимнем и участие в работе тайной типографии. Второй — за участие в александровском покушении и вооруженное сопротивление, когда он убил полицейского.
Ширяева посадили в Алексеевский равелин, где уже восемь лет сидел Нечаев. Они смогли там договориться и даже снестись с волей. Кобылянский, осужденный на каторгу, бежал, его поймали. Он умер в Шлиссельбургской крепости.
Необходимо сказать несколько слов о Льве Тихомирове.
Это революционер с большим стажем. Четыре года он провел в тюрьме в ожидании суда над 193-мя и вышел из этого дела с честью. Как бывший чайковец, он был принят в члены общества «Земля и воля», редактировал газету. Собственно, он — один из основателей «Народной воли», член ее исполнительного комитета, До 1882 г. когда Тихомиров уехал за границу, он имел уже 10 лет революционной практики. Следующие шесть лет были полны внутренней мучительной духовной работы, результатом которой явилась тоненькая книжка «Почему я перестал быть революционером». Он посылает письмо директору департамента полиции Плеве, прилагая книжку, и просит указать, в каких тонах он мог бы обратиться к государю с прошением о возвращении в Россию.
Тихомиров обращается к Богу, становится очень религиозным человеком. «Носитель идеала» — так назвал он императора Александра III. Тихомиров стал убежденным монархистом. В противоположность демократическому правлению, считал он, под видом «убийственной уравнительности» все разлагающему и разъединяющему, монархия объединяет все желания и интересы высшей правдой. Живя в Москве, Тихомиров редактировал «Московские ведомости», написал несколько очень интересных работ, оставил воспоминания. Скончался в 1920 г.
Зунделевич бежал с каторги, стал эмигрантом. Цукерман повесился в Якутии.
Рабочего Ивана Окладского, принимавшего участие в закладке мины под Александровском, приговорили к пожизненной каторге. Но он подал прошение о помиловании, выдал две конспиративные квартиры, Клеточникова, опознал Гриневицкого. Его помиловали и выслали на Кавказ. Там он работал по ведомству полиции. В 1889 г. Окладский вызывался в Петербург для помощи полиции по кружку Истоминой. Ему было пожаловано звание потомственного почетного гражданина. Он получал 150 рублей в месяц пенсии и состоял на государственной службе. После 1917 г. Окладского долго искали, нашли его в 1925 г. Суд был публичным, на сцене сидели Вера Фигнер, другие бывшие народовольцы. Окладского приговорили к смертной казни, замененной десятью годами. Далее его след теряется...
Гольденберг же в состоянии крайней психической депрессии повесился летом 1880 г. в камере Петропавловской крепости. На донесении о его самоубийстве император написал: «Очень жаль!»
Михайлов и Желябов тщательно собирали революционный архив, думая хранить его где-нибудь вне Петербурга, возможно, у украинского националиста М. Драгоманова, раз за разом переправляя ему новые документы. Этот архив и стал причиной гибели осторожного Дворника. Михайлов, желая заказать снимки карточек казненных Квятковского и Преснякова, зашел в фотографию на Невском. Хозяин, снимая для III Отделения, узнал людей на снимках. Его жена, стоя за спиной мужа, посмотрела многозначительно на Михайлова и провела рукой по шее. Помешанному на конспирации Дворнику не приходить бы туда за фотографиями... Но он пришел и оказался в руках полиции. Агенты охранки очень удивились, узнав, кто им попался. Михайлов считался вождем русского терроризма. На его квартире обнаружили динамит.
В тюрьме он писал к правительству:
«Прежде чем начать кровавую борьбу, социалисты испробовали все средства, какими пользуются на Западе политические партии. Но за проповедь их карали каторгой, за книги — тюрьмой и ссылкой... Преградили все пути, забывая, что, когда человеку, хотящему говорить, зажимают рот, то этим самым развязывают руки. Истребили революцию, вооруженную словом, и вызвали этим против себя другую, противопоставившую усилиям врага динамит!.. Только беспощадное разрушение всего свободного и идейно-честного вызвало эту необходимость...»
Весь 1881 г. Михайлов просидел в одиночке Петропавловской крепости. Следствие шло долго. Ему в основном вменялось в вину подготовка Соловьева к покушению и московский подкоп. Вместе с ним судились Фроленко, Морозов, Златопольский, Якимова и другие. Десятерых, и Михайлова в их числе, приговорили к смертной казни. Михайлов из тюрьмы писал родным: «Простите, милые, что отдал себя не вам, а идее. Скажу словами поэта: «Есть времена, есть целые века, в которые достойнее и краше нет ничего тернового венка».
Спустя месяц террористов по Высочайшему повелению помиловали. Кроме Н. Суханова, поскольку он был офицером.
А Михайлов уже «воображал себя среди товарищей, так же спокойно смотрящих в очи смерти... В ушах звучали те вдохновенные песни, которые певались в кругу друзей... чувствовал себя так, как должен чувствовать воин в ночь перед давно желанной битвой...»
Вместо героической смерти его ожидала сырая темная камера, где раньше сидел умерший Нечаев. Ни книг, ни письменных принадлежностей ему уже не давали. Не прошло и двух лет, как на том же нечаевском ложе Михайлов скончался.
Из рапорта департамента полиции петербургскому градоначальнику:
«Сего числа в санкт-петербургской крепости скончался один из содержавшихся в оной ссыльно-каторжных преступников. Вследствие чего имею честь покорнейше просить распоряжения вашего превосходительства о погребении его на одном из городских кладбищ... При этом необходимо принять меры, чтобы место, где будет погребен скончавшийся арестант, не могло сделаться известным публике».
После ареста Михайлова руководство террором полностью взял на себя Желябов. Он разработал новый план покушения на царя.
На углу Невского проспекта и Малой Садовой у сырной лавки должна быть заложена мина. Если взрыв не совпадет с моментом проезда царской кареты, то в запасе будут четыре бомбометателя. Если же и у них сорвется, то из толпы должен броситься Желябов и поразить царя кинжалом. Если с Желябовым что-то случится, его заменит М. Тригони.
Но Тригони-то как раз попался первым. Его выследили, и когда к нему пришел Желябов, их взяли обоих. Как только террористов ввели в канцелярию градоначальника, товарищ прокурора воскликнул: «Желябов, да это вы!» Он его знал по Одессе, когда тот привлекался по делу 193-х.
Казалось бы, покушение не состоится. Но после Желябова осталась его гражданская жена Софья Перовская. Ее биографы — Тихомиров, невестой которого она была когда-то, и Степняк-Кравчинский,— отдавая должное воле и характеру Перовской, не могли не отметить в ней скрытность, озлобленность, упрямство и грубость, бессердечие и жестокость.
На конспиративной квартире, где жили Фигнер с Исаевым, собрался исполнительный комитет: Перовская, Фроленко, Лебедева и другие.
По воскресеньям царь ездил в Михайловский манеж на развод. Оттуда он возвращался по Екатерининскому каналу. На повороте к каналу, как приметила Перовская, кучер придерживает лошадей, и они идут почти шагом.
Три с половиной месяца ежедневно наблюдался царский маршрут,
Итак, исполнительный комитет собрался, назавтра было воскресенье, Михайлов с Желябовым арестованы.
Подкоп на Малой Садовой был сделан, но мина еще не заложена. Исаев заверил, что за этим дело не станет.
Решено было заложить мину и снабдить бомбами метальщиков. План Желябова действовал.
Всю ночь на квартире Фигнер техники Кибальчич, Исаев, Суханов и Грачевский готовили бомбы.
В восемь утра Перовская унесла две — вполне готовых — на другую конспиративную квартиру, где жили Геся Гельфман и Н. Саблин. Чуть позже пришли метальщики — Рысаков, Гриневицкий, Тимофей Михайлов и Емельянов, — все молодые люди,
Появился Кибальчич с двумя остальными бомбами.
Перовская начертила план и каждому метальщику указала место.
Будет, нет ли взрыв на Малой Садовой, ; все равно метальщики должны быть наготове.
Рысаков будет стоять у Екатерининского сквера, Емельянов — на углу Невского и Малой Садовой,
На противоположной стороне этой улицы у Манежной площади будут более опытные Гриневицкий и Тимофей Михайлов.
Все отправились по местам. Пошла и Перовская.
В сырной лавке на Садовой тоже были готовы. Фигнер писала:
«В 10-м часу ко мне пришел тот, который был избран сомкнуть в магазине электрический ток (Ю. Богданович). Я с удивлением увидела, что из принесенного свертка он вынимает колбасу и бутылку красного вина и ставит на стол, приготовляясь закусывать. В том возбуждении, в каком я находилась после нашего решения и бессонной ночи, проведенной в приготовлениях, мне казалось, что ни есть, ни пить невозможно. «Что это?» — почти с ужасом спросила я, видя материалистические намерения человека, обреченного почти на верную смерть под развалинами от взрыва. «Я должен быть в полном обладании сил»,— спокойно ответил товарищ и, невозмутимый, принялся за еду...»
Император, как обычно по воскресеньям, отправился в манеж, но не поехал по Невскому и Малой Садовой. Перовская это сразу уловила и дала сигнал метальщикам, которые переменили места. Как их не определила охрана, контролировавшая проезд по каналу,— непонятно. Вероятно, совсем обленились.
Император смотром остался доволен и в хорошем настроении проехал в Михайловский дворец к великой княгине Екатерине Михайловне, где позавтракал. Через полчаса его карета проехала Инженерную улицу и повернула на набережную Екатерининского канала. Два казака скакали впереди, остальные с боков.
Набережная была пустынна: несколько агентов полиции, три сторожа Михайловского дворца, подметавших тротуар. 14-летний мальчик-мясник отдал царю честь, как и два Преображенских гвардейца. Им навстречу прошел военный фельдшер, а за ним молодой человек маленького роста в шапке из выдры. В руках он что-то нес, завернутое в салфетку. Это был Рысаков. У Тимофея Михайлова не хватило духу поднять руку на царя, и он ушел. Таким образом, Рысаков оказался первым на пути Александра. Шагах в тридцати от него стоял, прислонившись к решетке, Гриневицкий, а подальше Емельянов.
Карета и Рысаков поравнялись. Рысаков взмахнул рукой и бросил бомбу под ноги лошадям. Казак, сидевший на козлах, конвойный и мальчик упали, раненые. Император вышел из кареты: «Схвачен ли преступник?» Казаки уже держали Рысакова, вынув из его карманов револьвер и кинжал.
Полицмейстер Дворжицкий умолял государя скорее ехать. Но Александр медлил. А к нему тем временем приближался Гриневицкий. Вот уже в трех шагах. Гриневицкий поднял бомбу и швырнул ее между ними.
Взрыв был оглушителен. Вверх взметнулись клочья одежды, снег. Когда дым рассеялся, на земле оказалось множество раненых. Император, без фуражки, полусидел, прислонившись к решетке канала, опершись руками о панель набережной. Лицо его было в крови, ноги раздроблены... От шинели остались одни окровавленные куски. Рядом лежал истекающий кровью Гриневицкий.
Емельянов ничем не мог ему помочь, ему пришлось вместе с другими укладывать императора в сани.
Скоро в Зимний дворец приехал цесаревич Александр Александрович, другие члены царской фамилии, министры, сенаторы и пр. В кабинет умирающего императора вошел протоиерей придворного собора. В половине четвертого пополудни Александр II, не приходя в сознание, скончался.
А в четыре на конспиративной квартире собрался исполнительный комитет, и теоретик партии Тихомиров написал прокламацию о 1 марте.
А. Тырнов, тоже участвовавший в подготовке покушения — он отслеживал маршрут царя,— рассказывал:
«З марта мы шли с Перовской по Невскому проспекту. Мальчишки-газетчики шныряли и выкрикивали какое-то новое правительственное сообщение о событиях дня: «Новая телеграмма о злодейском покушении!» Толпа раскупала длинные листки. Мы тоже купили себе телеграмму. В ней сообщалось, что недавно арестованный Андрей Желябов заявил, что он организатор дела 1 марта. До сих пор можно еще было надеяться, что Желябов не будет привлечен к суду по этому делу. Хотя правительство и знало, что он играет крупную роль в делах партии, но для обвинения по делу 1 марта у него не могло еще быть улик против Желябова. Из телеграммы было ясно, что участь Желябова решена.
Даже в этот момент, полный страшной для нее неожиданности, Перовская не изменила себе. Она только задумчиво опустила голову, замедлила шаг и замолчала. Она шла, не выпуская из нерешительно опущенной руки телеграммы, с которой она как будто не хотела расстаться. Я тоже молчал, боялся заговорить, зная, что она любит Желябова.
На мое замечание: «Зачем он это сделал» она ответила: «Верно, так нужно было».
Действительно, судебный процесс, где обвиняемым был бы один юный Рысаков, выглядел для партии бледно. И вот Желябов пытается нарисовать перед взором властей некую сверхтаинственную организацию с массой разветвлений в провинции, с боевыми дружинами. Он сочиняет, что на цареубийство вызвалось 47 человек. Себя Желябов называет лишь агентом, близким к исполнительному комитету, который правительству никогда не настигнуть.
Меткую характеристику ему дал прокурор. «Когда я составлял себе на основании дела общее мнение, общее впечатление о Желябове,— говорил Н. Муравьев,— он представлялся мне человеком, весьма много заботящимся о внешней стороне, о внешности своего положения... Я вполне убедился, что мы имеем перед собой тип революционного честолюбца...»
Перовской, страстно любящей Желябова, не могла не прийти мысль о его освобождении. Она искала возможность проникнуть в окружной суд, где будет заседание, заставляла своих подчиненных искать свободную квартиру возле III Отделения, чтобы при вывозе Желябова из ворот отбить его. Ничего не получилось.
Начались аресты. Народовольцев арестовывали неожиданно, даже на улицах. Это уже давали сведения Окладский и Рысаков. Да, Николай Рысаков, бросивший на Екатерининском канале первую бомбу.
Ему было всего 19 лет. Наивный провинциал из Олонецкой губернии, впервые о революционных идеях он услышал от учителя уездной школы, сосланного нигилиста. Рысакову удалось поступить в горный институт, где, как нуждающийся, он постоянно получал денежную помощь. Видимо, черт свел его с Желябовым, наслушавшись которого, Рысаков бросил учение, вступил в народовольцы и готовился стать агитатором среди рабочих. Желябов платил ему ежемесячно 30 рублей. В свой медвежий угол, к родителям он отписывал, что прилежно учится и, дай Бог, будет горным инженером.
«Утверждаю только,— писал в своих показаниях Рысаков,—что не будь Желябова, я бы далек был от мысли принять участие не только в террористических актах, но и. в последнем покушении, лишенном для меня той окраски, которою окрашены прочие действия партии. Отношения к другим лицам партии в данном вопросе вовсе безынтересны: ни Перовская, ни Котик, никто из них не мог овладеть настолько моими мыслями, чувствами и стремлениями, как Желябов...»
Рысакову трудно было свыкнуться с мыслью, что он — цареубийца. Все шло как-то непроизвольно, само собой, вроде игры в казаки-разбойники. И вдруг — кровь, трупы людей, тюремная камера. Рысаков просто не понимал, как все произошло.
А. Тырнов рассказывает об очной ставке в департаменте полиции:
«У стола сидел Рысаков и при моем появлении повернулся ко мне лицом. Когда его еще вели по двору, мне удалось уловить его настроение. Он шел какими-то равнодушными, точно не своими шагами, переводя глаза с предмета на предмет, с мучительным безразличием человека, для которого все счеты с жизнью кончены... Но когда мне пришлось остановиться в каких-нибудь двух шагах от него и когда глаза наши встретились, тут только я увидел весь ужас его состояния. Лицо его было покрыто сине-багровыми пятнами, в глазах отражалась страшная тоска по жизни, которая от него убегала. Мне показалось, что он уже чувствует веревку на шее»,
Рысаков выдал конспиративную квартиру, откуда он уходил на покушение. Там стали отстреливаться. Дверь выломали: на полу лежал застрелившийся хозяин — это был Саблин. Кроме него, в квартире оказалась Геся Гельфман.
Все сегодня слышали о Перовской, но почти никто не знает, что рядом с ней на эшафоте должна была стоять и молодая некрасивая еврейка, так смешно говорящая по-русски.
Революционное движение неустанно пополнялось за счет выходцев из еврейских местечек Украины и Белоруссии.
Сонный полесский городок Мозырь дал русскому терроризму Гесю Гельфман. В семье мелкого торговца было пятеро дочерей, Геся — одна из них. Дни текли монотонно: работа по дому, одни и те же лица. Бердичев, куда Геся попала в пятнадцать лет, произвел на нее грандиозное впечатление. Живя у родственников, она научилась говорить и читать по-русски, чего раньше не умела. У приехавшей киевской портнихи Геся брала уроки шитья и так прожила четыре месяца. Отец в письмах настойчиво звал ее в Мозырь. Она приехала, и оказалось, что ей уже подыскали мужа, скоро и свадьба.
За неделю до свадьбы Геся решилась бежать из дому. Но куда? В Бердичев? Отец найдет ее там. И она вспомнила о своей знакомой киевской портнихе. Значит, в Киев. Больше некуда. Четыре дня добиралась туда, еще день искала портниху. Та устроила ее в швейную мастерскую, помогла снять комнату.
Геся быстро завязывает дружеские отношения с киевской молодежью: курсистками, студентами. Она готовится поступать на акушерские курсы.
Прочитав роман Чернышевского «Что делать?», Геся загорается созданием швейной артели. Новая мастерская работает успешно.
В Киев приезжают курсистки, учившиеся в Швейцарии. Они быстро организовывают пропагандистский кружок, вовлекая в него Гельфман. Ее комната становится местом хранения нелегальной литературы, перевалочным пунктом.
Окончив акушерские курсы, Геся Гельфман, как это было модно в их среде, «пошла в народ», устроившись на полевые работы. Там ее и арестовали. Гесю с подругами выдал один новообращенный рабочий.
Судили всего 50 человек народников. Среди них Софья Бардина, Петр Алексеев... Процесс шел в Петербурге. Там и пришлось Гельфман отсиживать назначенные ей два года работного дома. Потом ее выслали под полицейский надзор в Старую Руссу.
Пробыла она там недолго, самовольно вернулась в Петербург. Народовольцы готовили покушение на генерал-губернатора Гурко. Исполнителем должен был стать Гриневицкий. Они с Гесей выясняли обстановку, прослеживали маршрут Гурко, изучали его распорядок дня.
Исполком «Народной воли» снял квартиру на Гороховой. Геся поселилась за хозяйку. Там же, под видом мужа, пристроился Владимир Иохельсон. Он занимался химикатами для бомб, Геся развозила нелегальную литературу, встречала приезжих.
Когда в Москве сорвалось покушение на царский поезд, петербургские народовольцы, отложив казнь Гурко, решили сосредоточиться на подготовке к убийству императора Александра II.
На Гороховой поселилась приехавшая из Москвы Перовская.
В личной жизни Геси произошли изменения. Она стала женой нелегала, разыскиваемого полицией, Николая Колоткевича. Вскоре его арестовали.
Покушение состоялось. Александра II убили.
В квартиру, где Геся была с нелегалом Саблиным, полиция пришла через день. Саблин застрелился,
Начали обыск.
— Вы знаете, в квартире бомбы,— сказала Геся. Она сама брала их и подавала полицейским. Суд на нее обращал мало внимания. Его и общество больше занимали Перовская с Желябовым.
На вопрос, чем Геся занималась в Петербурге, она ответила:
— Революционной деятельностью!
Суд приговорил ее, как и Перовскую, Желябова, Михайлова, Кибальчича, к повешению.
Гельфман подает заявление о том, что она беременна. Приговор был отложен. Потом его заменили бессрочной каторгой.
У нее родилась девочка, отданная в воспитательный дом. Какова ее судьба — неизвестно. Старый Гельфман никогда не увидит своей внучки.
Сама Геся вскоре умерла от случившегося при родах заражения крови.
Я еще не сказал о Кибальчиче.
Он был грустным, меланхоличным человеком. Пропагандой не занимался, если и любил что — так это технику, Происходил он из семьи священника Черниговской губернии, учился немного в Инженерном институте, потом в Медико-хирургической академии, где и сблизился с социалистами.
В «Народной воле» он занимался исключительно приготовлением динамита и бомб, практически не общаясь с товарищами.
Обратимся ко второму метальщику, скончавшемуся через восемь часов после покушения,— Игнату (Игнатию) Гриневицкому.
Его отец владел небольшим майонтком на Гродненщине. В семье говорили по-польски. Гриневицкий потом смеялся: «Русские считают меня поляком, а поляки — русским».
Он окончил гимназию в Белостоке и поступил в Петербургский технологический институт. Революционные идеи, носившиеся в воздухе, шляхетская гоноровость привели его в объятия «Народной воли». Сначала ему давали мелкие поручения, потом Михайлов нацелил его на пропаганду среди рабочих. Гриневицкий оставил институт, весь отдался подпольной работе.
Идя на убийство, он оставил товарищам что-то вроде политического завещания:
«...Александр II должен умереть. Дни его сочтены. Мне или другому, кому придется нанести последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленнейших уголках ее,— это покажет недалекое будущее. Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги. Это необходимо для дела свободы... Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своею смертью сделаю все, что должен был сделать...»
Перовскую арестовали 10 марта. Околоточный, взяв хозяйку мелочной лавки дома, где жила Перовская, ездил по петербургским улицам. Наконец, они ее увидели у того же Екатерининского канала. Околоточный подбежал, схватил Перовскую за руки. У террористки мог быть револьвер. Перовская предлагала ему 30 рублей, чтобы он отпустил ее.
Пятерым народовольцам приговором суда назначалась казнь. От подачи кассационных жалоб обвиняемые отказались, прошения о помиловании подали Рысаков и Тимофей Михайлов. Но им было отказано, ибо сенат решил, что злодеяние «так противоестественно, так ужасно омрачило русскую землю таким потрясающим горем, так неслыханно в летописях русского народа, что и самая малая доля участия в таком злодеянии должна в убеждении русского суда стоять выше величайших злодеяний на земле...»
В ночь перед казнью спал один Кибальчич. Это вообще был флегматичный человек.
Утром их вывели во двор. Перовская побледнела и зашаталась. «Соня, Соня, что ты, опомнись»,— сказал Михайлов. Разбудили их в шесть, предложили чаю и облачили: Перовскую — в тиковое с мелкими полосками платье, полушубок и черную арестантскую шаль, мужчин — в казенное белье, серые штаны, сапоги, шапку с наушниками и полушубок, поверх которого накинули арестантский черный армяк.
Около девяти ворота дома предварительного заключения открылись, и выехала первая позорная колесница, запряженная парой лошадей. На ней с привязанными к сиденью руками и ногами сидели Желябов и Рысаков. На груди у каждого висела черная доска с белой надписью «цареубийца». Видно было, что Рысаков очень взволнован. Не лучше выглядел и его наставник. Он был очень бледен и старательно избегал взгляда Рысакова. В нем трудно было теперь узнать патетического оратора в суде.
На второй колеснице везли Кибальчича, Перовскую и Михайлова. За ними ехали три кареты с пятью священниками. Они еще вчера вечером приходили к осужденным. Рысаков долго со священником беседовал, исповедался и приобщился святых тайн. Михайлов тоже долго говорил со своим священником, исповедался, но не причащался. Кибальчич вступил со священником в дискуссию, потом попросил оставить его. Желябов и Перовская священника видеть не пожелали.
Стояла весна. Семеновский плац был заполнен народом и войсками.
Осужденных вели на эшафот. Желябов нервно шевелил руками, часто поворачивая голову к Перовской. У Рысакова и Михайлова кровинки в лице не было. Один Кибальчич держался невозмутимо.
Несколько минут читался краткий приговор. Раздалась барабанная дробь. Осужденные почти одновременно шагнули к священникам и поцеловали крест, причем Желябов что-то шепнул священнику, тряхнул головой и улыбнулся.
Желябов и Михайлов поцелуем простились с Перовской. Рысаков стоял неподвижно и смотрел на Желябова, пока палач надевал на его товарищей саваны. Он был в этой страшной очереди последний. Начали с Кибальчича, потом — Михайлов, Перовская, Желябов и Рысаков.
Желябов и Перовская, стоя в саване, часто потряхивали головами.
Потом их сняли, и после врачебного освидетельствования положили в гробы со стружкою. Гробы поместили на ломовые телеги с ящиками и под сильной охраной повезли на железнодорожную станцию для предания тел казненных земле на Преображенском кладбище.
«Молодые штурманы будущей бури» — назвал их Герцен. Ему поддакивал Бакунин: «Жизненная буря — вот что нам надо, и новый мир, не имеющий законов и потому свободный».
О том, что буря рождает море крови, хаос, обесценивает человеческую жизнь, теоретики не думали.
Термин «Народная воля» означает, собственно, свободу народа. Значит, свобода через убийства и кровь? Что за народное счастье можно построить на крови? Оказывается, по словам Ленина, «они показали наибольшее самопожертвование и своим героическим террористическим методом борьбы поразили весь мир. Бесспорно, эти жертвы были не напрасны, бесспорно, они способствовали — непосредственно или косвенно — дальнейшему революционному воспитанию русского народа». Воспитывать народ на примерах убийства — пожалуй, более чем странно.
Во всем этом больше прав П. А. Столыпин, спрашивавший: «Вам нужны великие потрясения?.. Тогда не удивляйтесь, что, стремясь к свободе, вы явитесь в конечном итоге провозвестниками чудовищного произвола и подавления личности».