Вошёл ещё один человек.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, проходите, пожалуйста, — я, сидя за столом, хлебаю крупяной суп.
Мужчина лет 60— 70, крепкий, коренастый, с круглым, почти без морщин лицом, снял верхнюю одежду, повесил фуражку, подошёл к входу в холодную комнату, где сидела бабуся с двумя старушками и сухо поздоровался с ними. Взгляд его не выражал никаких эмоций.
— Здравствуйте.
Те умолкли, тоже так поздоровались.
Я с любопытством посмотрел на мужчину. Обычно родственники принимали друг друга довольно весело, хоть и событие не очень радостное — годовщина смерти. Этого мужчину я не помню, хотя лицо его явно напоминает отдалённо многих моих родственников. Мужчина зашёл в холодную комнату. Женщины с ним не разговорились.
Выбежала бабка за тарелкой супа. Потом за чаем. Я управился со своим и сидел у окна, думал об отце. Бабки что то вяло продолжали разговор. Мужчина не встревал. Был недолго, вышел из комнаты. Посмотрел на меня. Лицо его немного оживилось, сел на деревянную кровать рядом со мной.
— Сколько ему было?
— Сорок один.
— А тебе?
— Пятнадцать. Четырнадцать как раз исполнилось, когда он умер.
Вздохнул, — Молодой... Раньше здесь, — показал рукой, — с той стороны деревни, везде лес был. И здесь на горе.
— Хм. А где сажали то?
Глаза его блеснули жизнью, — Пшеницу? В ту сторону ездили. В сторону Шалтов.
— Так далеко?
— Да, шестьдесят километров. На неделю. Там косили, собирали. Жили в шалашах. За Репьёвкой ещё, — махнул в другую сторону, — Где Репьёвка государственная была земля. Клином, — показал, — А за ней снова наша.
— Куда же девалось всё?
— А пропили.
— Как это?
— Да так. То один председатель, то другой. Новозареченска то раньше не было. Николашкино было.
— А когда появился то?
— Новозареченск? После революции совхоз сделали. А мы там до этого сено косили.
Он словно вспомнил что то доброе. Посмотрел куда то в пол у печки.
— А откуда вы всё это знаете?
Он усмехнулся, посмотрел на меня, — Так мне уж сто лет.
— Да? А вы неплохо выглядите.
Усмехнулся, — Да, вот так то.
Мужчина замолчал. Посмотрел снова в пол. Вздохнул. Поднял на меня глаза, посмотрел на меня внимательно, — Пойду я.
— Может быть ещё посидите?
— Нет. Спасибо,— встал, подошёл к вешалке у двери, одел верхнюю одежду, напялил фуражку, подошёл к двери в холодную, — До свидания.
— До свидания, — послышалось оттуда.
Повернулся ко мне, — Прощай.
— До свидания.
Взгляд его погас и снова стал безучастным.
Когда захлопнулась за ним дверь, я заскочил к бабкам, которые снова о чём то начали весело говорить.
— А этот мужик. Кто это?
Бабки опешили, переглядываясь,— Да Алексеем зовут, кажется. У горы на речке живёт на том конце.
— А он говорит, что ему сто лет.
Бабки замолчали, думая, кто уткнувшись в пол, кто уставившись на подругу. Наконец самая старая вымолвила с выражением, — Сколько лет живу — всё такой же!
Бабки снова замолчали. Думают.
Ожили.
— А что ему сделается, если бы он работал сколько мы.
— Ну да. Мы уж столько хлебнули всего, а что ему то.
— Да! И не говори.
Я побежал к окошку посмотреть — далеко ли старик. Но он уже свернул, видимо, за угол.
Хм, — Подумал я, не слыша уже бабок, — Как хорошо сохранился. А ведь он не старый совсем на вид, — Подумал ещё, что если хорошо подумать, то всё равно старый. Старый не телом, а тем, что у него уже нет никого очень близкого. Даже старухам он далёк. Ещё с детства они привыкли его считать слишком взрослым для них и до сих пор им неловко при нём говорить. Кто у него есть? Да, наверное, никого, с кем он мог бы делиться сокровенным или просто так поговорить об общем прошлом, так же весело, как эти старушки на поминках.
Стало жаль его. Людям, наверное, не нужна вечность для себя, если там, в вечности, не будет никого из близких людей.
Через год я спрашивал о нём, но бабушка сказала, что он умер.