Глава 5.
Mala hierba nunca muere
Сорняки никогда не дохнут (испанская поговорка)
А дальше-то что? Где-то далеко в сознании, глубоко в душе еще таилась, конечно, младенческая надежда стать таким, как прежде. Но ведь это абсолютно невозможно. Он это понимал. Невозможно с любой точки зрения: и годы прошли немалые, и тело потеряло многие из своих физических и физиологических функций. Сдаваться и останавливаться на достигнутой мизерной возможности самостоятельного передвижения в ограниченном пространстве он не собирался, но и это не могло больше оставаться главной целью, мотором существования. Надо было искать простой, приемлемый для него смысл жизни, искать источник счастливого продвижения не только в физическом, но и в интеллектуальном, социальном пространстве. Он стал приезжать в Москву реже.
Реже, но все-таки ездил, каждые три-четыре месяца, на две недели. И дома занимался каждый день, до полнейшего изнеможения. Решил использовать возможности своего травмированного тела до конца. Так и делал, обдумывая в перерывах свое отношение к клинике, в которую мотался уже столько лет, и к профессору, который олицетворял для него как развитие современной медицины в приложении к его собственной проблеме, так и фигуру, роль врача и человека в его упертом стремлении к хотя бы малейшей физической самостоятельности.
Вообще-то его собственные мысли о научной работе и поведении профессора и без того метались от уважительной благодарности и веры к раздирающим душу сомнениям. А бухгалтерскую систему клиники он порой подозревал в финансовой нечистоплотности, в желании нарубить шального, легкого бабла за счет отчаявшихся пациентов. Из этой какофонии нехороших догадок его обычно выдергивала любимая женщина. И переубеждала, напоминая, что развитие новых направлений медицины требует больших капиталовложений, что профессор проявляет к нему искренний интерес и неоднократно оказывал ему различные знаки внимания. По ее мнению, он сумел вызвать у светила современной русской медицины дружелюбие и симпатию.
В глубине души он был согласен со своей подругой. Или хотел быть согласным, ведь опору какую-то следовало иметь в полуразрушенной жизни. Но сомнения, как едкая грязь, очень часто стали заполнять его сознание. Ведь «года два-три», обещанные на относительное восстановление, уже давно прошли, а никакого улучшения не наблюдалось, – все те же инвалидная коляска и памперсы.
На этот раз он погрузился в глубокую полуторагодичную депрессию.
Выбрался он из нее как-то внезапно, как будто проснулся. Вдруг надоело все: и ничегонеделание, и почти автоматическое отключение от реальности, и постоянные мысли о самоубийстве, одолевавшие его каждодневно, и собственная апатия вместе с опущенной головой и унылым взглядом. Проснулся и разозлился сам на себя:
«Ну что ты, блин, закис совсем? Так и будешь продолжать мучить себя и других, то есть маму-сестру-дочку и любимую подругу? Да, не осталось у тебя друзей там, где ты живешь, потому что и не друзья это были, а так... слякоть. Хватит, не уподобляйся ты им!»
Он опять приехал в Москву, к Диме, Пете... Стасу.
Стас был его первым лечащим врачом. Примерно того же возраста, что и он, может, чуть моложе. Со Стасом они нашли общий язык моментально, с первого диалога, – когда этот прирожденный нейрохирург рассматривал снимки его покалеченного позвоночника:
– Да, брат, угораздило тебя. Нехило ты грохнулся. А кто это тебе так эту крепежную конструкцию поставил, грузин какой-нибудь испанского происхождения?
– Может, и грузин... Только вот важнее то, что поставил он ее лишь спустя месяц после травмы, а не в течение максимум шести часов, как требует медицинская практика всего мира.
– А что так? Потому что эмигрант?
– Не думаю. Отговаривался, что голову сначала спасать надо было.
– Ему свою тоже не мешало бы подлечить.
Он сразу стал разговаривать со Стасом на «ты», потому что давно отвык от обращения на «Вы», которое в испанском языке и обиходе сохранилось лишь по отношению к очень пожилым людям и для подчеркивания особого уважения, либо для официальных переговоров и дебатов. Он и на свое имя-отчество не реагировал, отвык. А Стаса и не собирался называть по отчеству. Они «сконтачили».
Стас хотел оперировать всё сразу: убрать крепежную конструкцию, сделать пластическую операцию на черепе, выправить плечо, сделать хирургический дренаж спинного мозга... Если бы Стасу разрешили, он бы произвел все эти манипуляции за один раз, не отходя от операционного стола и без перерыва. Работоголик, влюбленный в свою профессию человек. Но и смешной, с чувством юмора.
– Стас, так ты, говорят, женат? – спросил он у врача, на которого поглядывала вся женская половина клиники: привлекательный, гад!
– Женат.
– И жена есть?
– Да. И квартира, машина, дача... собака.
Потом Стас уволился. Пропал где-то на года два-три. А в этот приезд появился опять, но виделись они лишь мельком: на месте лечащего врача был другой «специалист», который чуть не убил его при очередном введении стволовых клеток.
У «специалиста» и прозвище было специальным – Вольвик. Любимая женщина нарекла его так по ошибке: уж очень трудно ей давалось отчество Львович, она все время ошибалась, стараясь выговорить его правильно. Так и осталось – Вольвик. Не понравился он им обоим в первый же день. Высокий, сутулый, с мрачно-надменным лицом, на котором всегда красовалась высокомерная отталкивающая полуулыбка. Претендовал он на многое.
– Это вы мой новый пациент? – спросил он, войдя без стука в палату.
– Может быть. Я вообще-то вас не знаю.
Тот представился.
– Тогда да.
– А что это у вас такое дисфоричное настроение?
– Я не понимаю этого слова.
– Ну как же, а мне говорили, что вы филолог по образованию.
– Такого слова нет в русском языке.
– Ну здрасьте, любой мало-мальски образованный человек знает слово «эйфория», так вот это наоборот – плохое, упадническое настроение.
– Это не дисфоричное, а дисфорическое настроение. И не всякий образованный человек должен знать этот медицинский термин.
– Н-да, ну не будем спорить, хотя вы и не правы.
– А это кто? – спросил Вольвик, кивая на его подругу.
– Вопрос бестактен, я не буду на него отвечать.
Так и повелось с тех пор: между ними постоянно происходили плохо скрытые перепалки. Ему совершенно не катил этот тип, устроившийся в клинику по блату и пытавшийся на каждом шагу подчеркнуть свое превосходство. Хотя удавалось врачу это не очень, – даже медсестры прятали ехидные улыбочки, когда Вольвик высокопарно объяснял им вещи, которые они знали по опыту, а не по учебникам.
В день введения стволовых клеток они, впрочем, не цапались. Все происходило, как обычно: его положили на кушетку и отвезли в операционную. Он был спокоен и сказал подруге, что вернется через полчаса. Прошло полчаса, потом еще столько же. Женщина выбежала в коридор и направилась к приемной, той самой пресловутой «RECEPTION», где когда-то отметился Петя. Когда она спросила, в чем дело, у дежурной медсестры забегали глаза.
– Сейчас к вам в палату зайдет лечащий врач.
– Но почему? Где мой муж? Что с ним?
– Лечащий врач вам все объяснит.
Женщину начало трясти. Руки задрожали. Она вернулась в палату и принялась нервно искать сигареты. Зашла в курилку и увидела Диму.
– Дима, что происходит?
Парень обнял ее.
– Успокойся, уже все хорошо. Все с ним в порядке, просто полежит немного в ПИТе.
– А что это такое?
– Палата интенсивной терапии.
Откуда ни возьмись, появился Стас.
– Он там пробудет максимум два дня. А пока его подключили к аппарату искусственного дыхания.
– Да мне скажет хоть кто-нибудь, что же все-таки случилось? – закричала в истерике женщина.
– Он чуть не умер, но опасность уже миновала, – ответил Стас.
Дима кивнул.
Спустя некоторое время Стас провел ее в ПИТ.
Ночью, немного придя в себя и дыша уже самостоятельно, он постарался все вспомнить досконально. Даже интересно было. «Как я умирал в первый раз, абсолютно не помню, а сейчас это надо запечатлеть на жестком диске», – думал он.
Его повернули на кушетке. Вольвик молча, как всегда, даже не поздоровавшись, сделал обезболивающий укол и начал вводить шприц. Сначала по телу пробежала огромной силы судорога, а через мгновение он стал задыхаться. Говорить не мог – воздуха не хватало, только открывал рот, как рыба. Побелевший Вольвик срочно позвонил в реанимацию, пациента экстренно перевезли на другой этаж в ПИТ. Там врач-реаниматолог подключил его к аппарату искусственного дыхания, сделал массаж сердца и велел дышать самостоятельно, вместе с аппаратом, «помогая ему». Потом, ближе к вечеру, его долго еще возили на обследования, потому что диагноз звучал так: «Тромбоз кровяных сосудов нижних конечностей». Он этому не поверил, слишком хорошо помнил судорогу при введении иглы. Как бы там ни было, сейчас его занимал совершенно другой вопрос. К своему великому удивлению, он понял, что не хочет умирать. Не из-за страха перед болью и мучениями, а просто потому, что хочет жить. Это стало где-то даже субъективным открытием. Размышляя, он услышал разговор двух врачей. Один сдавал дневную смену, другой принимал ночную:
– А с этим что?
– Подозревали тромбоз, но вот пришли результаты – всё в норме.
– И что же тогда случилось?
– Да, скорее всего, ему кровеносный сосудик, выходящий в легкие, прокололи шприцем.
«Ну, Вольвик, ну, специалист вонючий», – подумал он и провалился в сон.
На следующий день пришел Стас, которому он рассказал о подслушанном разговоре и попросил снова стать его лечащим врачом.
– Ноу проблем! – ответил расплывшийся в улыбке друг.
Рано утром его перевели в палату. Жена-подруга пошла в душ. А он лежал на кровати, обдумывал, что делать дальше, вспоминал все, что накопилось в мозгу и душе за полтора года отсутствия в клинике, и анализировал произошедшее с ним в этот приезд. Получалось, что он подошел к определенному рубежу в своей жизни. Необходимо было принимать какое-то решение.
В палату постучали, он напрягся – кого еще там черт принес? – и ответил:
– Да, войдите!
Первым зашел профессор, за ним Стас, потом еще куча врачей, медсестер и... Вольвик.
– Ну, как вы себя чувствуете? – спросил профессор и протянул ему руку. Это случалось нечасто в общении известного ученого со своими пациентами.
Он в ответ лишь кивнул и улыбнулся.
– Так что же все-таки с вами произошло? Нам необходимо и ваше мнение для определения причин произошедшего... м-м-м... неординарного случая.
Он рассказал. Спокойно и членораздельно, глядя в глаза Вольвика.
– Вы не употребляли алкоголь накануне? – продолжил профессор.
– Нет, я вообще мало пью, только красное вино и иногда пиво.
– А вот у нас имеются сведения, что позавчера от вас как раз пахло пивом. Вы должны отдавать себе отчет, что именно употребление алкоголя накануне оперативного вмешательства могло стать причиной внезапного ухудшения вашего состояния.
– Это неправда.
– Но некоторые сотрудники клиники утверждают совершенно обратное.
Он вздыбился, взбеленился и почти закричал. Жена, не подозревавшая о происходящем, выскочила из душевой босиком, завернутая в полотенце, после его тирады:
– Да как вы смеете? Я никому и никогда не позволю себя оскорблять! Это ложь!
Присутствующие стали прятать глаза, одни потупились, другие отвернулись. Стас опустил голову, затаив на лице торжествующую ухмылку. Жена в испуге окаменела, приоткрыв свой очаровательный рот, обрамленный такими привлекательными для него губами.
– Успокойтесь. Мы просто пытаемся установить все факты. Попрошу вас зайти сегодня ко мне для личной беседы, – сказал профессор и направился к выходу.