В мае в нашей столовой образовались запасы гнилого лука и повара, недолго думая, начали класть его в суп. По цвету вареный гнилой лук вполне сходит за поджаренный. Этот лук клали щедро, не жалея, и мне приходилось минуты две вылавливать коричневые ошметки, а потом уже осторожно приниматься за еду. Привередничать, в то время когда хочется есть, особенно не приходится, тем более все вокруг спокойно сидят и ничего не вылавливают, даже неудобно становится за свою брезгливость.
Уже два дня занимаюсь вылавливанием, хорошо, что запаса хватило только на два дня, а то они могли бы целый год проделывать такую штуку, и никто бы не возмутился. Неужели никто так и не заметил, что лук гнилой? Или не хотят нервы трепать? До какого неуважения и презрения надо дойти, чтобы класть в суп гнилые продукты! Это же не гнилое мясо на броненосце Потёмкин, а обыкновенный гнилой лук. Мясо нам не дают. Оно, если и есть, то в мизерном количестве, в котлетах.
В библиотеке Тамара Михайловна сердито выговорила молодому мужчине, что он не здоровается.
— Когда я зашел, здесь никого не было, — оправдывался тот.
— Вы, конечно, извините, что я так нетактична, но я заметила, что это у вас не первый раз, — продолжала она добивать его, доказывая, что права все-таки она, а не он.
— Я в этом году, вообще, в первый раз пришел, — не сдавался мужчина.
— У вас в формуляре записано, что вы брали книги месяц назад, — приперла его к стенке Т.М.
Мужчина что-то пробурчал. Началось с того, что мужчина грубо, невежливо заговорил с Т.М., когда та вышла из запасника. Это ее задело. Она не привыкла к такому обращении читателей, которые обычно заискивают перед ней, в надежде на хорошее отношение. И вдруг этот, не поздоровавшись, стал что-то требовать. А она не из тех, кто спускает, характер у нее резкий, нервный, сдерживается с трудом, похожа на неудовлетворённую старую деву.
Как-то библиотекарша из абонемента, почуяв во мне настоящего читателя, решила составить протекцию перед Т. М., чтобы та разрешила мне брать книги из фонда читального зала. Но Т.М. не зная меня, не поддалась протекции и отказала. Я обиделся и не стал настаивать, уверять ее, что я хороший и буду соблюдать все её требования, а именно моего унижения она и хотела, чтобы потом смилостивиться на мои уговоры и разрешить. Но в читальный зал записался и стал часто бывать там, рассудив, что во время перерыва лучше с пользой проводить время, чем бестолку слоняться по цеху, или лежать на газоне, стучать в домино вместе с бригадой не люблю.
Почему-то я не сразу об этом подумал, помешало моё тугодумие, не сразу дошло. Постепенно она привыкла ко мне, и как-то даже разговорилась со мной по поводу какой-то статьи. Я высказал мысли, которые были близки и ей. Она почувствовала во мне родственную душу. Её не смущает, что она громко разговаривает в читальном зале, чего стесняться, если она здесь хозяйка? И однажды, когда я попросил толстый журнал на выходные дни, разрешила.
Вчера утром, войдя в раздевалку, где уже был Николай Бычков и парень из другой бригады, я громко поздоровался. Бычков во рту держал спичку, которая даже дрогнула, но он не ответил. Если бы он как-то прореагировал на обращение, но он и бровью не повел, как будто не слышал, и не смотрел в мою сторону. Так было уже не в первый раз. Когда он приходил последним, то молча проходил к своему шкафу.
Это его странное поведение относил к тому, что он плохо слышит, и такое поведение является защитной реакцией, оберегавшей от панибратства и насмешек. В этом я его понимал. Но не мог понять одного: не соблюдения приличий. Он ведь слышал, и не ответил. Как это понять? Может быть, и мне не здороваться с ним? Но я просто не смогу так поступать.
Несколько раз пробовал не здороваться, чувствовал себя при этом очень неловко. Обижен на меня? Считает, что я плохой человек? Неприятно сознавать это. Надо объясниться с ним. Несколько раз прокрутил в уме свои вопросы и возможные его ответы. Отредактировал. И под конец рабочего дня, когда он освободился от работы на первой Джустине, где не любил работать и говорил, что у него повышается там температура, я отозвал его в сторону и сказал:
— Коля, я давно хотел с тобой поговорить, но все не решался. — Сделал небольшую паузу, чтобы заинтриговать. — За что ты на меня обижен? Может быть, я нечаянно, когда тебя чем-нибудь обидел?
Он замотал головой:
— Нет. Я на тебя не обижен.
— Почему же тогда ты не отвечаешь, когда я здороваюсь?
— Может быть, я не слышал? Иногда я тихо отвечаю.
— Я говорил громко и ты всегда не отвечаешь. Теперь не обижайся, если я тоже буду тихо здороваться.
— Это у меня бывает. Задумаюсь и никого не вижу. Мне Лена тоже говорила: с тобой здороваются, а ты не отвечаешь.
— Ну, хорошо, а то я думал, что ты обиделся на меня, голову ломаю, за что?
Сегодня, войдя в раздевалку, он отчетливо, хотя и негромко поздоровался, и с независимым видом прошел. Я так же негромко ответил, думая, что при его тугоухости, он мог бы и не услышать и, возможно, его самолюбие это задевает: он здоровается, а в ответ ничего не слышит. Но ведь можно как-то приспособиться, хотя бы по губам можно видеть, что человек сказал.
Я, если не вижу губ, тоже не всегда догадываюсь, что произнес человек, особенно, если невнятно и косноязычно сказано. По-моему, пусть лучше страдает самолюбие, чем окружающие будут думать о тебе с осуждением. У него же эгоизм преобладает. Правда, этим качеством все заражены, но у него в большей степени. У Ивана Малькова эгоизм замаскированный. И это мне нравится, лучше быть вежливым, чем грубияном.
Он никогда не скажет в лицо то, что думает о человеке, не откажет на просьбу, хотя она ему не нравиться, всегда вежлив, и трудно догадаться, что же он собой представляет. Один на один он начинает, все же, осуждать людей, за их неблаговидные поступки, или просто за свойство характера. И странно слышать от него такие слова, неожиданно. Я стараюсь не осуждать людей за свойства характера, не всегда человек виноват, что у него такой характер, а не иной.
Мастер Комаров сказал:
— Бычков не любит работать на токарных и шлифовальных станках, поднимается давление и температура.
Я не мог ничего сказать, то ли камешек в мой огород, что, мол, и мне пора поработать на токарных, не я первым не изъявляю желания. Если предложат, не буду отказываться, но там, и в самом деле, не очень приятно работать, слишком грязная работа, да и опыта мало.
Правдолюбцев и правдоискателей никто не любит. Они, сами того не желая, ставят себя в щекотливое положение: людей с более высоким сознанием чувства долга, чем у других. А уличенные, в отсутствии чего-то, не любят, когда их тыкают носом, как нашкодивших котят. Вот и выбирают себе судьбу. Все правдолюбцы изгои-общества. А самые дружелюбные и общительные — это самые терпимые к недостаткам других. Яркий изгой – Ямполец. С пренебрежением относится ко всем, потому что у всех слишком много недостатков, они не борются над искоренением, а мирно сосуществуют. У себя же он не видит недостатков.
Когда наша литература описывает таких правдолюбцев и делает из них героев — общительных, жизнерадостных, добрых, альтруистов, то это всегда лишь выдаваемое за действительность, то есть мечта, не реальное и не жизненное создание. В жизни такому горлопану быстро прищемят хвост, и он от обиды утихомиривается, начинает думать, что его не оценили должным образом и начинает дуться на весь мир.
Хотя бы вспомнить Чацкого — реального прототипа: в молодости он был всем недоволен, критиковал общество, а в старости смирился и превратился в обыкновенного мещанина. Поумнел. То же самое происходит и в наши дни, только литераторы описывают не так как получается в жизни, а так, как им хочется, и так, как нужно современной идеологии.
Юлиан Семенов в новом романе "Пресс-центр" вдруг не выдерживает и начинает возмущаться бесхозяйственностью. Видно, эта бесхозяйственность допекла не только его, но не все имеют такую трибуну и достаточную смелость сказать вслух. И, тем более не всегда им представляют такую возможность.
Как бы вскользь упомянул, что открыл пакет молока, а там чистейшие сливки — это за границей. И читатель сразу усмехается, вспомнив, какое молоко он пил сегодня – вода, забеленная молоком. Прошелся по качеству наших авторучек, наших товаров, что не умеем делать качественно, переводим товары.
22 июня. Ночью и утром прошел длительный дождь. Николай Ярушин сказал, что с первого июля повысят цену на 76-ой бензин, уровняют с 96-м. Правильно сделают. Надо сделать цены такими, как на западе, будет больше порядка.
Ночью вдруг почувствовал головную боль, которая не прошла до утра. Пришлось принять таблетку аспирина. Утром боли не было. Приснилось, что к нам вернулась мать, и я, от бессилия и гнева, заплакал, впервые в жизни.
Вечером снова сильный дождь, с грозами и градом.
25 июнь. Вика по заявке попала к пожилой одинокой женщине, которая рассказала ей свою судьбу. В девичестве у нее было нарушение обмена веществ, не было месячных до 23-х лет, и на лице образовались угри, которые, как короста покрыли кожу, обезображивая лицо. Фигура же у нее была стройной. Ходила на танцы, но стояла в полумраке. Однажды ее пригласил парень, она обернулась и увидела, как он отшатнулся от неожиданности, но от приглашения не отказался и повел в танце. А ее тело мелко тряслось в нервной дрожи от сознания, что при ее виде так отшатываются, и парень спросил:
— Почему вы так дрожите?
Тем временем подошел знакомый парень и с усмешкой спросил:
— Ты пострашней не мог выбрать?
Она вырвалась из рук и бросилась бежать. Следом за ней подруги, которые боялись, что она с собой что-то сделает. Две недели она пролежала в больнице. Потом с ней случилось другое горе. Кто-то ее изнасиловал. Ему дали восемь лет. А она с той пора возненавидела всех мужчин.
В жизни она придерживается высоких принципов и идеалов, и с этой позиции судит всех людей, и никто не выдерживает такого суда, и от этого она еще более одинока. Со временем ее лицо очистилось, но нервная дистрофия осталась, и она не может общаться с людьми, раздражает шум, громкая музыка. Работает на башенном кране, числится внештатным корр. Написала несколько волнующих ее статей, но редактор не хочет их печатать, мол, не подходят по теме, им нужно другое, и она разочаровалась.
Эрудированна. Подписывается — Юшкова. Написала поэму о том, что необходимо ценить внутреннюю красоту, а не внешнюю. Рассказывая мне, Вика заметила:
— Только, как её распознать эту — красоту?
И Вика права, не все обладают этой красотой, и потом, понятие внутренней красоты у каждого свое. Один принимает за красоту — ум, другой — интеллигентность, эрудированность, и пр.
Но поэму в редакцию посылать не хочет. Разочаровалась во всех и во всем, иногда задумывается, а стоит ли жить, и ради кого? Полтора часа рассказывала, Вика даже на обед не смогла пойти — уйти неудобно во время такой исповеди, понимала, что женщине надо излиться, это облегчает. Она угостила Вику чаем с молоком.
День очень жаркий. Часто подхожу к сатуратору. Позавидовал, как другие пьют газированную воду, и решил попробовать. Через полчаса обострение. Вот тебе и попил.
Днем ходил к терапевту, и она удивила, сказав, что в прошлом году рентген показал фибриозное затемнение легких. Этого еще не хватало! Мало у меня болезней! Почти как у Вольтера. Жаль, нет его главной болезни — гениальности. Настроение испортилось. Жить не хочется, столько на меня напастей. И самочувствие не очень. Нездоровое тело — нездоровий дух.
Сегодня снова рентген. Ответ показал, что всё нормально. На мой вопрос, как же так? Врач Шайдорова не смутилась: мол, это старческие изменения в легких, корни кровеносной системы в атеросклерозных бляшках. Забыла, что в прошлый раз говорила, что может быть пониженным РОЭ, и тогда мне нельзя будет на курорт.
4 июль. Лукьянов рассказал, как Твердохлебов заставил работать на неисправном токарном станке, который делал брак, а на следующий день заставил исправлять сделанный брак. Лукьянов вспыхнул:
— Я же тебе говорил, что на нем нельзя работать, а ты — давай, работай. Теперь сам исправляй, я не буду.
Твердохлебов написал распоряжение о наказание за брак. Лукьянов пошел к начальнику цеха, но тот сказал, чтобы они пришли вместе. Узнав это, Твердохлебов послал Лукьянова в третью смену, и когда началась новая неделя. Твердохлебов уже перевелся на другую работу.
— Вот как он со мной поступил, скотина! Я говорю: не надо меня нервировать, иначе могу наломать дров. Ох, как могу.
— А тебе уже приходилось ломать дрова? — спросил я.
Он на минуту задумался:
— Пока нет.
— Ну, если до сих пор не наломал дров, то не наломаешь.
— Нет, я могу наломать дров, — упрямо повторял он, словно угрожая Комарову, который сидел рядом и молча слушал, что говорит Лукьянов.
— Не надо меня нервировать.
— А кто тебя нервирует? Разве что жена может довести.
— Ну, жену я сразу сменю.
— Как перчатки.
— Только так. Другие вешается, я не буду, не такой.
Он словно предупреждал мастера, чтобы тот не нервировал его; разговаривал уважительно, не спорил и т.п. И очень походило на угрозу, мол, не трогай меня, а то плохо будет. Вероятно, эти угрозы достигают цели: мастер к нему и к его жене обращается по имени отчеству, больше никого в бригаде так не величает, дает подзаработать и без разговора дает отгулы на целые недели, и довольно часто.
Я всё недоумевал, почему к ним такое снисхождение, подозревал, что они откупаются от мастера, тем более что он сам говорил, что раньше брал взятки. На самом деле, всё проще, он не хочет портить отношения с теми, кто может взять на горло, да и уступки повязывает, я сделал тебе услугу, следовательно, рассчитываю, что и ты, в свою очередь, сделаешь мне услугу, когда мне понадобится. С этой стороны я ему очень неудобен, я никогда не прихожу на работу пьяным, никогда не прошу его об отгулах, он всё хотел найти ко мне ключик, чем бы можно было повязать. Он хочет, чтобы все чувствовали от него свою зависимость.
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/26/913