Замечательная русская писательница Екатерина Владимировна Новосильцева (1820 – 1885) обычно выступала под псевдонимом Т. Толычева. Первые её литературные произведения появились в 1861 году в газете «Русская Речь», которую издавала её близкая подруга – писательница Евгения Тур (Е.В. Сухово-Кобылина, в замужестве графиня Салиас). А в 1867 году Екатерина Владимировна сочинила три сказки для детей и издала их отдельными книжками в Университетской типографии, в Москве, подписав новым псевдонимом: «Колдун-Говорун».
Известный издатель, публицист и литературный критик М.Н. Катков так вспоминал о Е.В. Новосильцевой: «Она не искала известности, напротив, избегала её и писала, лишь повинуясь потребности своей души… Её сочинения запечатлены правдивостью и искренностью чувства, знанием света, высоким образованием и нравственною твердостью, не допускавшею никаких сделок с совестью… Она писала в разных родах, но форма была лишь случайным выражением её мысли, которая везде оставалась себе верною, - и в рассказах для детей, и в воспроизведённых ею житиях святых, и в повестях, и в преданиях старины… Сочинения её читались во всех слоях общества, и в гостиных, и в избах, и в госпиталях во время войны».
В нынешнем, 2015-м году, исполняется 195 лет со дня рождения и 130 лет со дня кончины Е.В. Новосильцевой. Памяти её посвящается настоящая публикация, включающая три её сказки: «Сказка о Бабе-Яге да о трёхглазом коте», «Сказка об Емеле да о птичке-синичке, сладкой певунье, золотой говорунье» и «Сказка о трёх волосах Деда-Всеведа».
Публикацию подготовила Маргарита Бирюкова.
СКАЗКА О БАБЕ-ЯГЕ ДА О ТРЁХГЛАЗОМ КОТЕ
Стояла в лесу дремучем избушка на курьих ножках. Жила в той избушке Снегурушка, жила она без отца и матери, без друга милого и деток родных, без рода и племени, словно былинка одинокая в поле. Пошла раз Снегурушка по грибы и слышит, зовёт её чей-то голос из оврага. Подошла она к оврагу, и видит – лежит в нём котёнок и говорит:
- Возьми меня, Снегурушка: окотилась кошка двумя котятами – один беленький, беленького хозяйка холит, молочком поит, а я чёрненький – бросили меня в овраг. В овраге холодно, в овраге голодно, не пито, не кормлено. Возьми меня, Снегурушка, я Кот непростой, я Кот трёхглазый: два глаза во лбу, третий - в левом ухе.
Взяла его Снегурушка, положила в свою лукошечку и отнесла домой. Стала она его холить, поить и кормить, и рос котёнок не по дням, а по часам. И стал он верным слугой Снегурушки за её хлеб-соль. Куда она пойдёт, а он избушку её охраняет, а по ночам лишь двумя глазами спит, а третьим – стережёт. И говорит кот Снегурушке:
- Буду я тебе служить, Снегурушка, не простым Котом, верным слугой, не выдам тебя ни лешему, ни домовому, ни человеку злому.
А Снегурушка ему говорит:
- Ох, Кот, ты мой Кот Еремеич, не боюсь я ни лешего, ни домового, ни человека злого, а боюсь я Бабы-Яги, костяной ноги, жилистой руки, железной клюки. Всё-то она по лесу бродит, хочет моё грешное тело изжарить, им наесться, насытиться.
И говорит Кот Еремеич:
- Вот что, Снегурушка, надо у неё железную клюку украсть: кто у неё клюку украдёт, значит, полсилы у неё отберёт. Когда у Бабы-Яги не будет железной клюки, отдастся она нам в руки живьём.
Пошла раз Снегурушка по ягоды, и видит: спит Баба-Яга под дубом, и клюка возле неё лежит. Подошла тихонько Снегурушка, взяла клюку, бросила её в реку и говорит:
- Теки, река, беги, волна, унеси клюку в подводное царство, в неведомо государство.
Ушла Снегурушка домой, а Баба-Яга проснулась, хватилась клюки, а клюки нет как нет. Видит Баба-Яга, что сидит ворон на дубу и спрашивает:
- Ворон, ворон, кто здесь проходил? Кто взял мою клюку?
А ворон говорит:
- Проходила мимо Снегурушка, взяла она клюку, бросила в реку.
Села Баба-Яга на берег реки и говорит:
- Рыбка, рыбка, принеси мне мою клюку, дам я тебе хлебца, дам я тебе травки, дам тебе червячка земляного.
А рыбка говорит:
- Не принесу я тебе твоей клюки: Снегурушка не велела, а заказала она реке протечной, волне бегучей ту клюку унести в подводное царство, в неведомо государство.
Разобрало зло Бабу-Ягу, и поклялась она той самой клюкой и костяной ногой и жилистой рукой, что изведёт она Снегурушку. Отыскала она её избушку, постучалась в дверь и взмолилась:
- Снегурушка, Снегурушка! Отопри ты мне, накорми ты меня, я бесприютная странница, горькая скиталица.
А Кот Еремеич говорит:
- Не пускай её, Снегурушка, это Баба-Яга костяная нога, жилистая рука, и хочет она тебя извести, потому что бросила ты в реку её железную клюку – полсилы у неё отобрала.
А Баба-Яга всё стучится да молит, чтоб её впустили, и молвила ей Снегурушка в ответ:
- Кот Еремеич отпирать тебе не велит, потому ты не бесприютная странница, горькая скиталица, а ты Баба-Яга костяная нога, жилистая рука, и хочешь меня извести.
Ещё пуще разобрало зло Бабу-Ягу, села она в лесу неподалече от Снегурушкиной избушки и стала караулить, когда Кот Еремеич пойдёт на мышей охотиться. Лишь только смерклось, ушёл Кот на добычу, а Баба-Яга постучалась опять в дверь и взмолилась:
- Снегурушка, Снегурушка, отопри ты мне, накорми ты меня, я бесприютная странница, горькая скиталица. Я не Баба-Яга, она в ступе едет, пестом погоняет, метлой след заметает, а я и костыль свой на большой дороге обронила. Отопри мне, родимая, я сама, чем могу, тебе послужу.
Снегурушка её и впустила. Как вернулся домой Кот Еремеич, вызвал он Снегурушку в сени и говорит:
- Ведь это Баба-Яга, недаром она сюда пришла, как станешь ужин собирать, ты с ней из одной чашки не ешь, потому она может тебя на хлебе-соли испортить, а потом ложись ты спать, я буду всю ночь тебя стеречь.
Собрала Снегурушка ужин и налила Бабе-Яге щей, и каши ей наложила в особую чашку. Баба-Яга ей говорит:
- Дай мне, Снегурушка, из твоей чашки похлебать, потому из хозяйской чашки вкуснее еда, слаще питьё.
Снегурушка ей в ответ:
- Купила я гостей почесть особую чашку, чашку не простую, а расписанную, ешь из неё на здоровье.
- Хорошо, - думает Баба-Яга, - я её не тем, так другим.
Как отужинали, легла Снегурушка на полатях, а Баба-Яга на залавке, а Кот Еремеич сел на лежанку и спать не собирается.
Как заснула Снегурушка, Баба-Яга встала, да видит, что Кот не спит, и начала петь:
- Глазок засни, другой засни.
Заснул один глаз у Кота, потом и другой заснул, а про третий Баба-Яга не знала, да как увидала, что закрыл Кот два глаза, и вышла в сени, а Кот Еремеич спрыгнул с лежанки, да за ней. Подошла Баба-Яга к колодцу и давай разбирать его ограду; разобрала её брёвнышко за брёвнышком, потом вернулась в избу, легла и стала Снегурушку выкликать:
- Снегурушка, проснись, родимая, проснись, дай водицы студёной испить, душа с телом расстаётся.
Встала Снегурушка, взяла ковш и вышла в сени. А Кот Еремеич её тут и стерёг. И говорит он ей:
- Не ходи, Снегурушка, к колодцу; разобрала Баба-Яга его ограду, чтоб ты ночью в него упала, а поди к ручейку да почерпни воды. Не бойся лешего, он тебя не тронет: мы с ним покумились.
Снегурушка пошла к ручейку и почерпнула воды, а Баба-Яга так и думает, что она потонула, пляшет по избе своей костяной ногой и поёт:
- Ночь темна, ночь безмолвна, колодец без ограды, колодец глубок, вода в нём холодная, Снегурушка в ней купается, моя злодейка в ней потонет. Водяной, лови Снегурушку! Жаба, дави мою злодейку!
Вдруг скрипнула дверь, и вошла Снегурушка с ковшом. Так Баба-Яга и остолбенела:
- Откуда ж ты, - говорит, - воды почерпнула?
А Снегурушка в ответ:
- Где вода течёт, там я её и почерпнула.
Рассердилась Баба-Яга, вся даже задрожала от злости и ушла к себе.
Жила она, Баба-то Яга, в тёмном подземелье, что сама себе вырыла. Травка там не росла, Божье солнышко туда на заглядывало. Ела она сырое мясо, пила она горячую кровь, и прислуживал ей серый волк. Пришла Баба-Яга и говорит ему:
- Живёт у Снегурушки Кот Еремеич, и служит он ей верой и правдой, а ты, волк серый, прислужник мой неверный, коль не скажешь мне, как Снегурушку извести, убью я тебя, кровью твоей упьюсь и мясом твоим насыщусь.
Отвечает ей серый волк:
- Баба-Яга, моя госпожа, готов я тебе служить верой и правдой: мы её не тем, так другим. Поди к Снегурушке, попроси, чтоб она на ночь тебя приютила, а если не удастся тебе её во сне испортить, так лишь она заснёт, да Кот Еремеич заснёт, подыми окошечко, да позови меня, я подкрадусь к сеням, а ты её вышли за чем-нибудь, пока ещё солнышко не взошло, как она ко мне выйдет, я её задушу.
- Ну, спасибо, - говорит Баба-Яга, - коли ты точно её задушишь, мы поделимся и её кровью, и её мясом.
И пошла она у Снегурушкиной избушке, да взмолилась:
- Снегурушка, Снегурушка, отопри ты мне, приюти ты меня, дай у тебя ночку переночевать, некуда мне головушки приклонить: я вдова бесталанная, доля моя нежеланная.
А Кот Еремеич говорит:
- Не пускай ты её, Снегурушка; это Баба-Яга, костяная нога, жилистая рука. Хочет она тебя извести, потому что ты бросила в реку её железную клюку, полсилы у неё отобрала.
А Баба-Яга всё стоит да молит, чтоб её впустили. И молвила ей Снегурушка в ответ:
- Кот Еремеич тебя впускать не велит, потому ты не вдова бесталанная, а ты Баба-Яга, костяная нога, жилистая рука, и хочешь ты меня извести.
Обозлилась Баба-Яга, села в лесу неподалече от Снегурушкиной избушки и стала караулить, когда Кот Еремеич пойдёт на мышей охотиться. Лишь только смерклось, ушёл Кот на добычу, а Баба-Яга опять в дверь постучалась и взмолилась:
- Снегурушка, Снегурушка! Отопри ты мне, приюти ты меня, дай у себя ночку переночевать, некуда мне головушки приклонить: я вдова бесталанная, доля моя нежеланная. Я не Баба-Яга, она в ступе едет, пестом погоняет, след метлой заметает, а я сумочку свою нищенскую и ту на большой дороге обронила. Отопри мне, родимая, я сама, чем могу, тебе послужу.
Впустила её Снегурушка. Как пришёл Кот Еремеич, вызвал он Снегурушку в сени и говорит:
- Это Баба-Яга, недаром она сюда пришла. Как станут спать ложиться, ты её к себе на полати не пускай, потому может она тебя во сне испортить, а уснёшь, я буду всю ночь тебя стеречь.
Как поужинали, Баба-Яга и говорит Снегурушке:
- Пусти ты меня с собой на полатях лечь, потому на залавке очень тесно.
Отвечает ей Снегурушка:
- Гостям надобен почёт, ложись одна на полатях, а я на залавке засну.
- Хорошо, - думает Баба-Яга, - я её не тем, так другим.
Влезла она на полати, Снегурушка легла на залавке, а Кот Еремеич сел на лежанку и спать не собирается. Как заснула Снегурушка, Баба-Яга встала, да видит, что Кот не спит, и запела:
- Глазок, засни, другой, засни!
Заснул один глаз у Кота, потом заснул другой, а про третий Баба-Яга не знала. Лишь только она увидала, что закрыл Кот два глаза, отворила она окно и говорит:
- Волк мой серый, слуга мой верный, будь на сторожке, выйдет к тебе Снегурушка, задуши ты её, кровью её и мясом мы поделимся.
Лишь только она молвила это слово, Кот Еремеич соскочил с лежанки, отворил лапкой другое окно и выпрыгнул вон. Баба-Яга обернулась к нему спиной и того не видала, как он ушёл. А он, как очутился в лесу, так и говорит:
- Леший, леший, с тобой я покумился, с тобой я подружился, докажи дружбу, сослужи службу, пошли своих ночных стражей, филинов своих круглоглазых в чистое поле, за зелёной коноплёй. Вели им конопли надёргать, верёвку из неё свить, верёвку крепкую, верёвку прочную, чтобы не выдала, чтобы не изменила – волка задушить, серого загубить. Прикажи ты им, чтоб не мешкали, чтоб дело своё сделали, пока стриженая девка косы не успеет заплести.
Отвечает ему леший:
- Кот Еремеич, куманёк дорогой, докажу тебе дружбу, сослужу тебе службу, совьём тебе верёвку, задушим волка, изведём серого.
Свистнул он на весь лес, и слетелась к нему вся его ночная стража, и Филин Иваныч и Сова Потаповна, и весь их род-племя. Приказал им леший лететь в чистое поле и свить из конопли верёвку. Замахали они крыльями, полетели станицей, спустились в чистое поле, и давай конопли зелёные дёргать, да верёвку из неё вить. Как кончили они своё дело, взяли верёвку в клювы, полетели назад, и Филин Иваныч подал её лешему и говорит:
- Господин ты наш, верные мы твои рабы, и сослужили мы тебе нашу рабскую службу. Дети наши и внучата и правнучата – все работали, сил не жалели, а я сам, да хозяйка моя Сова Потаповна за ними надзор держали, потому народ молодой, неразумный – как раз зазеваются, как раз заиграются.
- Хорошо, - говорит леший, - добрые вы ребята, идите же таперича по своим местам.
Отдал он верёвку Коту Еремеичу, а Кот Еремеич ему молвил:
- Спасибо, куманёк дорогой, крепко я держусь слова, что долг платежом красен, и что тебе нужно, завсегда тебе пособлю.
Свернул он верёвку в клубочек, взял её в мордочку и прыгнул опять в окошко. Видит: Баба-Яга уж забралась опять на полати, и стала она Снегурушку выкликать:
- Снегурушка, проснись, родимая, проснись! Ночь холодная, я вся издрогла, выдь-ка на двор, набери хворосту, разведём огонь.
Встала Снегурушка, а Кот Еремеич за ней; остановил её в сенях и говорит:
- Смотри, Снегурушка, тут около сеней серый волк стережёт, задушить тебя хочет. Завяжи ты петлю из этой верёвки, да, как отворишь дверь, так и накинь ему на шею.
Завязала Снегурушка петлю и отворила дверь. А волчьи-то глаза светятся впотьмах, словно две свечки; лишь хотел волк на неё броситься, она накинула ему петлю на шею и задушила его. Как он издох, оттащила она его далеко в лес, к самому подземелью Бабы-Яги, и оставила его у входа, потом набрала хворосту и вернулась в свою избушку. А Баба-Яга видит, что Снегурушка долго не идёт, так и думала, что волк её удушил, и пошла по избе плясать своей костяной ногой, а сама поёт:
- Ночь тёмная, ночь безмолвная, сидит в ночи волк серый, прислужник мой верный, задушил он Снегурушку, задушил мою злодейку. Мы ею поделимся, кровью её упьёмся, мясом её насытимся.
Вдруг дверь скрипнула, и вошла Снегурушка. Смотрит на неё Баба-Яга, словно совсем одурела:
- Откуда же ты, - говорит, - хворосту взяла?
А Снегурушка ей в ответ:
- Где он лежал, там я его и подобрала.
Так осерчала Баба-Яга, что слова не могла вымолвить, а только подумала:
- Несдобровать волку, что он выпустил её живую, да ненадолго: дай только срок, узнает она, каково с Бабой-Ягой шутить.
Ушла она к себе, да как хотела войти в своё подземелье, да увидала, что волк лежит на самом пороге, так и взвыла она на весь лес, птички даже переполошились, и сам леший испугался. Сидела она три дня и три ночи, не пила, не ела, а всё-то она выла, и даже свой пест от злости об камень изломала. И думает она:
- Это, должно, Кот Еремеич да Снегурушка такую мне насмешку сделали. Отомщу же я за себя. Уж и так она бросила в реку мою железную клюку, полсилы у меня отобрала, а теперь она волка моего задушила. Изведу я её, изгрызу, изжарю живую, да и Коту её Еремеичу от меня не уйти.
Пошла она к Снегурушкиной избушке и взмолилась:
- Снегурушка, Снегурушка, отопри мне, я сирота бездомная, доля моя убогая: была я в поле, вся иззябла, пошёл дождь, всю голову мне взмочил. Ты печку топила, щёлок варила, дай мне погреться, голову щёлоком помыть.
А Кот Еремеич говорит:
- Не впускай её, Снегурушка, это Баба-Яга, костяная нога, жилистая рука; хочет она тебя извести за то, что ты бросила в реку её железную клюку, полсилы у неё отобрала.
А Баба-Яга всё стучится да молит, чтоб её впустили, и молвила ей Снегурушка в ответ:
- Кот Еремеич тебя впускать не велит, потому ты не сирота бездомная, а ты Баба-Яга, костяная нога, жилистая рука, и хочешь меня извести.
Обозлилась ещё пуще Баба-Яга, села она неподалече от Снегурушкиной избушки и стала караулить, когда Кот Еремеич пойдёт на мышей охотиться. Лишь только смерклось, ушёл Кот на добычу, а Баба-Яга постучалась опять в дверь и взмолилась:
- Снегурушка, Снегурушка, отопри ты мне, я сирота бездомная, доля моя убогая. Была я в поле, вся иззябла, пошёл дождь, всю голову мне взмочил. Ты печку топила, щёлок варила, дай мне обогреться, щёлоком голову помыть. Я не Баба-Яга, она в ступе едет, пестом погоняет, след метлой заметает, а я и лапотки свои плетёные на большой дороге с ног обронила. Отопри мне, родимая, я сама, чем могу, тебе послужу.
Снегурушка её и впустила. Как вернулся домой Кот Еремеич, вызвал он Снегурушку в сени и говорит:
- Это Баба-Яга, недаром она сюда пришла. Как вынешь щёлок из печки, не давай ей себе голову мыть, потому может она тебя на щёлоке испортить, а потом ложись ты спать, я буду всю ночь тебя стеречь.
Вернулась Снегурушка в избу. И говорит ей Баба-Яга:
- Помой мне голову.
Как вымыла ей Снегурушка голову, говорит ей опять Баба-Яга:
- Дай же я тебе теперь помою.
А Снегурушка ей в ответ молвила:
- Уж я и так мыла, до твоего прихода. Это у меня щёлок остался, так я его опять в печку поставила.
- Хорошо, - думает Баба-Яга, - я её не тем, там другим.
Как поужинали, говорит она опять Снегурушке:
- Поставила бы ты теста блины печь: я мастерица, ржаные испеку, что вкуснее пшеничных будут. Да печка-то у тебя на мои блины не пригодна.
- Не ломать же мне печки про тебя, - говорит Снегурушка.
Поставила она тесто и легла спать на залавке. Баба-Яга на полати взобралась, а Кот Еремеич на лежанку сел и спать не собирается. Как заснула Снегурушка, Баба-Яга встала, да видит, что Кот не спит и начала петь:
- Глазок, засни, другой, засни!
Заснул один глаз у Кота, потом и другой, про третий Баба-Яга не знала, да как увидала, что закрыл Кот два глаза, и вышла в сени, а Кот Еремеич спрыгнул с лежанки, да за ней. Пошла Баба-Яга к ручью и стала яму рыть около самого ручья. Вырыла она яму глубокую, в целую сажень, навалила в неё хвороста, подожгла его, а сама стала около ямы плясать костяной своей ногой, да и поёт:
- Огонь, огонь, гори ты ярче, гори ты жарче, что к тебе попадёт, всё ты сжигай, всё поедай. Возьму я лопату, посажу на неё Снегурушку, посажу мою злодейку, да в тебя брошу, съешь ты её, сожги ты её, чтоб лишь пепел от неё остался, чтоб ветер его по лесу разнёс, разметал.
Вернулась она в избу, легла опять на полати, и, лишь только стала заря заниматься, начала Баба-Яга Снегурушку будить:
- Снегурушка, проснись, родимая, проснись, пора вставать, блины печь, тесто вскисло.
Встала Снегурушка и развела огонь, а Баба-Яга ей говорит:
- Пеки свои блины, как знаешь, и дай мне отведать, а там я тебя своими угощу. Твоя печка мне не с руки, да видела я в лесу: яма вырыта около ручья, и хворост в ней лежит, там я свои испеку.
Стала Снегурушка блины печь. Съела Баба-Яга один блин и говорит:
- Хорош бы, да солон.
Съела другой и говорит:
- Хорош бы, да не пропечён.
Съела третий и говорит:
- Хорош бы, да подгорел. А уж я-то испеку, что ни в рот – то спасибо, да и тебя научу. Пойдём в лес: я возьму сковороду да сковородник, а ты принеси квашню.
Лишь только она ушла, Кот Еремеич говорит Снегурушке:
- Велит тебе Баба-Яга на лопату сесть, а ты не садись, потому хочет она тебя с лопаты в огонь бросить.
А Баба-Яга, как пришла к печке, что около ручья вырыта, так подложила ещё хвороста и всё напевает:
- Огонь, огонь, гори ты ярче, гори ты жарче, что к тебе попадёт, ты всё сжигай всё поедай.
Потом взяла она сковороду, да и забросила её за ручей. Как пришла Снегурушка с квашнёй, она ей и говорит:
- Снегурушка, родимая, достань ты мне сковороду, вишь, она за ручьём лежит: это, должно, леший мне такую насмешку сделал, пока я хворост в печку накладывала.
А Снегурушка ей в ответ:
- Как же я её достану? Сама ты видишь: ручей-то широк, небось в целую сажень будет, ведь через него не перешагнёшь.
- Что за важность? – говорит Баба-Яга. – Ты сядь на лопату, а я тебя через ручей-то подсажу.
- Что ты, что ты, - молвила Снегурушка, - да я никогда на лопате не сиживала, и в толк даже не возьму, как на неё сесть.
Стала Баба-Яга её уговаривать, а Кот Еремеич и молвил Бабе-Яге:
- Да ты сперва сама садись на лопату, а Снегурушка у тебя поучится, а там уж и сядет.
Обрадовалась Баба-Яга и думает:
- Ну, уж таперича она от меня не уйдёт.
А сама говорит:
- Что ж, я тебя, пожалуй, поучу.
Да и сел на лопату, а Снегурушка подняла лопату и сбросила её в огонь.
Хочет Баба-Яга оттуда вылезти, да уж очень глубокую яму вырыла, всё на дно проваливается. Такой она крик подняла, что все звери сбежались: и зайка-белоснежка, и белочка-попрыгунья, все птицы слетелись: и соловушки, и воробушки, и галки, и вороны, и Филин Иванович, И Сова Потаповна, и весь их род-племя; и каких-каких тут не было птиц, все-то они народ смирный, народ незлобивый, а смотрят и радуются, что Баба-Яга горит, потому все она либо насмешку какую сделала, либо горе какое накликала. Свищут они, кричат, поют и каркают кто во что горазд, а Кот Еремеич всё бегает около печки да приговаривает:
- Огонь, огонь, гори ты ярче, гори ты жарче, что к тебе попадёт, всё сожигай, всё поедай.
И вся сгорела Баба-Яга, лишь только пепел от неё остался, ветер его по лесу разнёс, разметал.
Вот с этих саамы пор, православные, Баба-Яга, костяная нога, жилистая рука, железная клюка по белу свету не бродит, народ Божий не смущает, на добрых людей напасти не накликивает, в ступе не едет, пестом не погоняет, метлой следа не заметает.
СКАЗКА ОБ ЕМЕЛЕ ДА О ПТИЧКЕ-СИНИЧКЕ – СЛАДКОЙ ПЕВУНЬЕ, ЗОЛОТОЙ ГОВОРУНЬЕ
Жили-были в селе три брата. Старшие-то были двойни, а меньшой был много моложе их, и обижали они его. Он и свою работу справлял, да и за них работал. Зимой он извозничал, а летом, когда дома мало было работы, посылали они его в соседнее село, и жил он там в батраках, а деньги, что зарабатывал, все носил домой, да братьям отдавал. И ходили они, старшие-то братья, в сафьянных сапожках да в кушаках шёлковых, и хозяйки их наряжались в пёстрые платки да в красные сарафаны; а младший-то в лаптях да в старом армяке ходил. Звали его Емелей.
Живёт Емеля в труде да в обиде, а сам не унывает, а на Бога уповает, и на братьев не ропщет. Пошёл уж ему двадцатый год, и молодцом он смотрит, а об невесте ещё и не помышлял. Братья уж давно были женаты, а он всё говорит: «Время не ушло, придёт пора – успею». Не думал он, не гадал, а приглянулась ему красна девица. Чернобровая она была, да белолицая, и умница такая. С молодыми парнями не пересмеивалась, а либо в поле работала, либо дома за делом сидела. Пошёл раз Емеля к колодцу воды почерпнуть, видит: и она идёт с ведром. Так у него сердце и забилось молодецкое. Как подошла она к нему, он ей и говорит:
- Полюбил я тебя, Параша. Коли и я тебе не противен, пришлю я сваху к твоей матери.
Заалела Параша, что маков цвет и говорит ему:
- Не солгу я, Емеля, ни перед Богом, ни перед тобой: ты мне супротив всех люб; присылай сваху к матери.
Не вспомнил себя Емеля от радости, а Параша взяла своё ведро и вернулась домой.
Тем же днём пошёл Емеля к свахе да пониже поклонился, и попросил её об своём деле. Обещалась она, что сослужит ему службу, и лишь только спустила его со двора, отправилась к Парашиной матери, а прозванье-то ей, Парашиной-то матери, было Волчиха, потому что была она хитрая и злая баба. Выслушала она сваху, да так раскричалась, что хоть святых вон понеси. «С чего, - говорит, - он это затеял? Мою Парашу всяк рад взять за себя: первые женихи на селе, и те мне поклонятся в ножки, лишь бы я её за них отдала. А твой Емеля чужие углы считает, в батраках-то живёт, да гол как сокол, и ещё вздумал за мою девку свататься. Скажи ты ему, чтоб он такую дурь из головы выкинул». И проводила она сваху со стыдом, а Параше запретила встречаться с Емелей. «Коли ты, - говорит, - с ним словом перемолвишься, я тебя тут же убью». Как узнал о том бедный Емеля, так и оборвалось у него сердце, да не раз поплакала втихомолку и Параша, а братья-то Емелевы не то, чтоб об его горе потужить, а только над ним ещё посмеялись. Как его увидят: «Ну, что ж, - говорят, - Емеля, когда мы на твоей свадьбе-то попируем?». Так что уж ему под конец невтерпеж стало. «Отступитесь, - говорит, - а не то, не ровен час: пожалуй, и руки не сдержу».
Тем же годом родился у братьев горох, вышиной что лес, да густой такой, да крупный, так что взглянуть любо-дорого. Да повадился кто-то воровать его по ночам. Как ни придут они с утра, видят: целый угол в поле очистили. И думают братья: «Эдак мы, пожалуй, ничего не соберём». И говорят они Емеле: «Поди-ка ты стереги горох и поймай вора».
Пошёл Емеля в поле, сел, притаил дыханье и ждёт. Вдруг видит: спустилась с неба птичка, птичка не простая – с золотыми крыльями и с серебряным клювом. И стала она вырывать горох с корнем и складывать его в копны. Смотри на неё Емеля и думает: как бы её схватить? И видит, что она запуталась крыльями в горох. Он подошёл, да хвать её обеими руками. Испугалась птичка, затрепетала и взмолилась:
- Не губи ты меня, молодец, отпусти на волю вольную, на жизнь весёлую. Буду за тебя Бога молить.
Подивился Емеля, что птица говорит человеческим голосом, и жаль ему её стало.
- Ну, так и быть, - говорит, - отпущу тебя на волю, только уж ты гороха нашего не воруй.
А она говорит:
- Не тужи о горохе, Емеля, дам я тебе гостинец дороже гороха». Взмахнула она крыльями, и выпал у неё столешник из-под крыла. И опять говорит птичка: «Как захочешь попировать, только скажи: «Столешничек развернись, святой развернись, дай попить-попировать, душе погулять».
Лишь только смолкла птичка, столешник развернулся, и видит Емеля: откуда ни взялся, а стоит перед ним стол накрытый, и чего-чего на нём нет – и похлёбки разные, и пироги, и блины горячие, и мясо жареное, и пиво, и мёд сладкий, и вино пенное, а у стола стоит скамейка точёная. Взлетела птичка на небо и запела, а Емеля сел за стол, напился, наелся, сколько душе угодно, да как встал и перекрестился – пропал вдруг стол, словно сквозь землю провалился, и лежит опять перед Емелей свёрнутый столешник.
Взял он его, положил за пазуху, да и пошёл домой. Спрашивают у него братья:
- Ну, что ж, поймал ты вора?
- Нет, - говорит Емеля, - ноне не приходил.
- Так поди опять ночку постереги, - говорят братья.
Лишь настала ночь, пошёл опять Емеля в поле. Сел, притаил дыханье и ждёт. Вдруг видит: спустилась с неба та же птичка и стала вырывать горох с корнями и складывать его в копны. Смотрит на неё Емеля и думает: как бы её схватить? И видит, что она запуталась крыльями в горох. Он подошёл, да и хвать её обеими руками. Испугалась птичка, затрепетала и взмолилась:
- Отпусти ты меня, Емеля, пожалей дружка моего милова, разлучишь меня с ним, так и сам не увидишь своей милой.
- Ну, так и быть, - говорит Емеля, - отпущу тебя опять, да только нашего гороха не воруй.
А она говорит:
- Не тужи об горохе, Емеля, дам я тебе гостинец дороже гороха.
Взмахнула она крыльями, и выпала у неё лукошечка из-под крыла, и говорит опять птичка:
- Как вздумаешь ты потешиться, только скажи: «Лукошечка, попляши, вязовенька, попляши!»
Лишь только смолкла птичка, пошла лукошечка писать, и вертится, и пляшет, и припрыгивает. Птичка взлетела на небо и запела, а Емеля, как натешился, сколько душе угодно, говорит:
- Довольно.
И стала перед ним лукошечка, как вкопанная. Взял её Емеля и пошёл домой. Спрашивают у него братья:
- Ну, что ж, поймал вора?
- Нет, - говорит Емеля, - ноне не приходил.
- Так поди опять ночку постереги, - говорят братья.
Лишь настала ночь, пошёл опять Емеля в поле. Сел, притаил дыханье и ждёт. Вдруг видит: слетела с неба та же птичка. Стала она вырывать горох с корнями и складывать его в копны. Смотрит на неё Емеля и думает: как бы её схватить? И видит, что она запуталась крыльями в горох. Он подошёл – и хвать её обеими руками. Испугалась птичка, затрепетала и взмолилась:
- Отпусти ты меня, Емеля; пожалей птенцов моих малых: разлучишь меня с ними, сам детей не взрастишь.
- Ну, так и быть, - говорит Емеля, - отпущу я тебя опять на этот раз, да уж только нашего гороха не воруй.
А она говорит:
- Воровать я больше гороха не буду: я ноне же улечу в дальнее небо, за синее море. А ты об горохе не тужи, дам я тебе гостинец дороже гороха.
Взмахнула она крыльями, и выпала у неё сумочка из-под крыла, и говорит опять птичка:
- Как нужно тебе будет рабов-прислужников, ты только скажи: «Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте вон».
Лишь только смолкла птичка, видит Емеля: выпрыгнули из мешка ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а два неведомых зверушка.
- Вот видишь, - говорит птичка, - будут они тебе верные слуги, и что ты прикажешь, всё они тебе сделают.
- Ну, наградила же ты меня, - молвил ей Емеля, - как назвать тебя не знаю, а дай тебе Бог вскормить на радость твоих птенцов.
А птичка ему в ответ:
- Спасибо тебе, Емеля, на твоём добром слове, а зовут меня Птичка-синичка, сладкая певунья, золотая говорунья.
И взлетела она на небо да запела, а Емеля говорит:
- Назад в мешок!
И ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки спрятались в мешок. Взял их Емеля и пошёл домой.
Лишь только стал он подходить к селу, видит: идёт к нему навстречу Параша. Не вспомнил он себя от радости.
- Параша, - говорит, - касатка, третий день всё тебя ищу, слово-другое перемолвить, да всё не трафилось повстречаться, а того ты не знаешь, что мне счастье привалило. Пришлю сваху, таперича мать тебя отдаст за меня.
- Нет, - говорит Параша, - уж, видно, не написано мне на роду быть твоей женой. Да какое ж тебе счастье-то привалило?
- А я ж тебе говорю, Параша, что быть тебе моей женой. Я таперича богат, и чего только захочу, всё моё. Хошь, Параша, давай пировать? У меня и пир готов.
Поглядела на него Параша, и подумала: он не тверёзый, а он вынул свой столешничек, да говорит:
- Столешничек, развернись, святой, развернись, дай попить-попировать, душе погулять.
И откуда ни возьмись, стоит перед ними стол, и чего-чего на нём нет: и похлёбки всякие, и пироги, и блины горячие, и мясо жареное, и пиво, и мёд сладкий, и вино пенное, а у стола стоит скамейка точёная.
- Ну, - говорит Емеля, - попируем.
Сел он с Парашей за стол, наелись они, напились, сколько душе угодно, а как встали они да перекрестились – пропал вдруг стол, словно сквозь землю провалился.
Не надивится Параша, а Емеля на неё поглядывает, да смеётся. Взял он свою лукошечку, да и говорит:
- Лукошечка, попляши, вязовенька, попляши!
И пошла лукошечка писать, и пляшет, и вертится, и припрыгивает. Как вдоволь натешилась на неё Параша, и говорит:
- Видно, и вправду Господь нас поискал счастьем, присылай сваху, родимый, таперича, должно, что мать отдаст меня за тебя. А ты меня скорей отпусти, потому у нас корова ушла, и мать меня послала её домой пригнать.
А Емеля ей молвил в ответ:
- Постой, Параша, мы и корову отыщем.
Вынул он свою сумочку, да и говорит:
- Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте вон!
Лишь только он смолк, выпрыгнули из сумочки ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а два неведомых зверушка.
- Мигом, - говорит Емеля, - отыскать Парашину корову!
Бросились они со всех ног, и не успели оглянуться Параша и Емеля, а они уж корову пригнали из лесу, а сами влезли в свою сумочку опять. Параша погнала корову на свой двор, а Емеля пошёл домой. Спрашивают у него братья:
- Ну, что, поймал вора?
- Нет, - говорит Емеля, - вора я не поймал, да вы об горохе не тужите, а пеките к завтрему пироги, варите пиво, принёс я вам диво.
Стали они его расспрашивать, какое он диво принёс, а он всё своё:
- Варите, - говорит, - пиво, увидите моё диво.
Приказали старшие братья своим жёнам пироги ставить и пиво варить. Всхлопотались хозяйки: поставили тесто, всё с вечера заготовили к другому дню, и легли спать.
Был у Параши брат, рыжий и злой мальчишка, а у матери был он любимец, потому в неё пошёл, и прозвали его даже волчонком. Он и подслушай, как Емеля беседовал с Парашей, да как он ей показывал гостинцы Птички-синички, сладкой певуньи, золотой говоруньи. Всё-то он слышал, всё видел, да пошёл и рассказал матери, а Волчиха ему и говорит:
- Я в нынешнюю ночь сотку столешник и сумочку сошью и лукошку сплету, а ты возьми их да поди подмени на Емелевы, пока он ещё спать будет.
- Ладно, - говорит Волчонок.
И принялась она за дело; во всю ночь лучины не гасила, сном не забылась.
Проснулась Параша среди ночи, видит: сидит мать за станком, и лучина перед ней горит, и спрашивает её Параша:
- Что ты, матушка, не отдохнёшь?
А Волчиха ей говорит:
- Тку я столешничек – на ярмарке продать.
Проснулась Параша в другой раз, видит: плетёт мать тростник, и лучина перед ней горит, и спрашивает Параша:
- Что ты, матушка, не отдохнёшь?
А Волчиха ей говорит:
- Плету я лукошечку по грибы ходить.
Проснулась Параша в третий раз, видит: сидит мать за иголкой, и лучина перед ней горит, и спрашивает её:
- Что ты, матушка, не отдохнёшь?
А Волчиха ей говорит:
- Шью я сумочку орехи собирать.
Да как кончила она свою работу, так слышит Параша, как она позвала своего Волчонка и говорит:
- Поди ты к Емеле, пока он ещё спит, и возьми у него гостинцы Птички-синички, сладкой певуньи, золотой говоруньи, а на место их мои положи.
Пошёл Волчонок к Емеле, а Емеля спал в сенях, потому очень жарко в избе было, а возле себя в уголок поставил свою лукошечку, и положи в неё сумочку и столешничек, да прикрыл их армяком.
Волчонок их отыскал, подменил и отнёс матери.
- Ну, спасибо, - говорит Волчиха, - хороший ты мне сын, и в добрый час я тебя родила.
Как все встали на селе, принялись Емелевы снохи за свою стряпню. Вынули они пироги, разлили пиво и стали Емеле подносить.
- Пей, - говорят, - Емеля, наше пиво, покажи нам своё диво.
Съел Емеля кусок пирога, выпил пиво и говорит:
- Спасибо вам, братцы и снохи за ваше угощение, а таперича и я вас угощу.
Взял он столешничек и молвил:
- Столешничек, развернись, святой, развернись, дай попить-попировать, душе погулять.
А столешничек ни с места. Поклонился ему Емеля:
- Столешничек, развернись, святой, развернись.
Не развёртывается столешничек.
- Ну, - говорят братья, - хорошо твоё диво.
А Емеля говорит:
- Это, должно, кто-нибудь надо мной шутку подшутил, да вы погодите, я вам другое покажу.
Взял он лукошечку и говорит:
- Лукошечка, попляши, вязовенька, попляши.
А лукошечка стоит, как вкопанная.
Рассмеялись Емелевы братья и хозяйки их тоже.
- Ай да Емеля, - говорят, - и впрямь нас потешил; нет ли у тебя ещё третьего дива?
Рассердился Емеля.
- Что ж, - говорит, - может, и третье есть, а вы чему хохочете? Видите, это, должно, нечистый мне такую насмешку сделал. От него надо крестом отходить, а вы его потешаете.
Взял он сумочку и говорит:
- Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте вон!
А сумочка и не шевельнётся; всунул в неё руку Емеля и видит, что лежи в неё пакля. Так он рассердился, что бросил её об стену, а сам ушёл в поле, сел, пригорюнившись, и заплакал.
- Ну, - думает себе, - пропала моя головушка, и не быть Параше за мною, опять же, кому я таперича на глаза покажусь; все станут на меня пальцем указывать: братья уж, верно, по всему селу рассказали, что нахвастал я своим дивом, да хвать – ан нет ничего.
Просидел он целый день один-одинёхонек, а как совсем уж смерклось, пошёл он к Парашиной избе, хотел хоть со своей голубкой горе поделить. Подкрался он тихонько, стал за плетень и ждёт. Как увидал, что идёт Параша в огород, он её и окликнул. Подошла она к нему, а он и говорит:
- Параша, касатка ты моя, слышала ты, какое со мной горе, как надо мной нечистый-то подшутил?
А она ему в ответ:
- Горю твоему можно пособить, Емелюшка, потому не нечистый над тобой подшутил, а мать моя твоё добро взяла. Во всю ночь она лучины не гасила, сном не забылась. Сперва столешничек ткала, на ярмарке, вишь, продать; потом лукошечку плела, по грибы, вишь, ходить; тут сумочку шила, орехи, вишь, собирать; и велела она моему брату их на твои обменить. Всё-то это я своим глазом видела, своим ухом слышала, да не могла я к тебе с этим добежать, потому мать меня стерегла. И знаю я, где твоё добро, мой родимый, да только ума не приложу, как его добыть-то. Заперла она его в свой сундук и ключ к себе на шею повесила.
- Это не беда, - говорит Емеля, - я своё добро назад добуду. Иди ты таперича домой, и виду не показывай, что со мной повстречалась, а тут и я скорёхонько приду.
Ушла Параша в свою избу и стала ужин собирать. Как все перекрестились, да принялись щи хлебать, вошёл Емеля. Взглянула на него Волчиха и говорит:
- Здорово, молодец, зачем пожаловал, непрошеный гость?
- Здорово, Волчиха, - говорит Емеля, - а зачем ты моё добро взяла?
А она ему в ответ:
- Аль ты с похмелья? Отступись ты от меня: твоего добра я не брала, да и своего добра тебе не дам. Не видать тебе моей девки, как своих ушей.
- Так врёшь же, - говорит Емеля, - и моё добро ты взяла и девку свою за меня отдашь.
Засмеялась Волчиха:
- Ну, - говорит, - убирайся-ка по добру по здорову, а не то худо придётся.
- Пожалуй, что и худо придётся, - молвил Емеля, - да только не мне, а тебе.
Да как крикнет:
- Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте, где бы вы ни были, бейте моего вора.
Лишь он только вымолвил это слово, отскочила крышка у волчицыного сундука, и - ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки выскочили вон. Один принялся за Волчиху, а другой за Волчонка, да и давай их таскать из угла в угол по всей избе, и об печку-то их, и об залавок-то – просто всех избили.
Заревел Волчонок белугой, а Волчиха кричит:
- Ой, батюшки, помогите! Отпустите душу на покаяние!
- Ну, что ты, - говорит Емеля, - отдашь за меня Парашу?
- Отдам, - говорит Волчиха, - завтра же отдам, помилуй только.
- Ладно, - говорит Емеля, и крикнул:
- Гей, вы, по местам!
Ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки прыгнули в сундук и влезли в свою сумочку, а Емеля подошёл к сундуку, выбрал из него своё добро и говорит Волчихе:
- Помни же слово: завтра так завтра. Я всё село созову на мою свадьбу пировать.
Пошёл он к братьям и говорит:
- Ну, братцы, подшутил надо мной не нечистый, а злой человек, да помог мне Бог моё добро назад воротить. Пеките пироги, варите пиво, покажу вам диво. Зовите всё село на моей свадьбе пировать: за меня Парашу отдают.
А братья стали смеяться и говорят:
- Уж показал ты нам диво дивное, чудо чудное, и больше мы на него харчиться не станем. И Параше за тобой не бывать, а хочешь ты жениться, так выберем мы невесту по тебе, чтоб была она в доме работница, а нашим жёнам прислужница.
- Спасибо, - говорит Емеля, - ищите себе работницу, где сами знаете, только моя жена вам прислужницей не будет, а будет у себя полной хозяйкой. Не хотите вы на меня харчиться, так я и без вашей хлеба-соли проживу, да ещё вас своим угощу. Приходите завтра пировать ко мне на свадьбу.
Ещё пуще рассмеялись братья:
- Где ж это, - говорят, - двор-то твой стоит? Может, к нему тропинка ещё не проложена, так неровен час, пожалуй, с дороги собьёшься.
- Идите огородом, - говорит Емеля, - как выйдете на лужок, там, значит, мой двор и будет стоять.
Переглянулись братья:
- Ну, - говорят, - должно, и впрямь наш молодец рехнулся.
А Емеля обошёл село и всех позвал к себе на свадьбу пировать, потом вышел он на лужок, вынул свою сумочку и говорит:
- Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте вон и выстройте вы мне за ночь избу тесовую, на дубовых столбиках, с резными окнами, устройте её, уберите мне на радость, всему селу на диво!
Лишь он только вымолвил это слово, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки вылезли из сумочки и стали таскать со всех сторон тёсу да брёвен. Видит Емеля, что закипела у них работа не на шутку, пошёл домой и лёг спать.
Проснулся он на другой день, Богу помолился и оделся, а братья ему говорят:
- Что ж твоя свадьба?
- Ведь сказано вам, - говорит Емеля, - приходите: после обедни стану под венец.
- Ну, что ж, - думают братья, - пойдём хоть для потехи.
А Емеля ушёл на лужок взглянуть, что там делается, и видит: стоит изба тесовая, на дубовых столбиках, с резными окнами, с зелёными ставнями да с расписным коньком, а на крылечке сидят неведомы зверушки, верные его служки.
- Спасибо вам, - говорит Емеля, - идите же таперича в свою сумочку.
А сам вошёл в избу. Всё-то готово, всё-то убрано, стол стоит дубовый и поставцы точёные, а в красном углу горят иконы в серебряных ризах. Положил Емеля земной поклон и поблагодарил он бога за своё счастье и думает:
- Некому меня благословить под венец, некому проводить меня к венцу, да Господь Бог меня не оставил.
Пошёл он в церковь, а там уж всё село дожидается. Как обвенчали жениха с невестой, так поклонился Емеля народу православному и говорит:
- Милости просим к нам, не побрезгайте нашей хлеб-солью.
И пошли все к молодым.
Как стали к избе подходить, все подивились: откуда она взялась, словно из-под земли выросла.
Засмеялся Емеля:
- Красна, - говорит, - наша изба углами, пусть же будет красна и пирогами.
Взял он свой столешник и молвил:
- Столешничек, развернись, святой, развернись, дай попить-попировать, душе погулять!
Глядят гости: откуда ни возьмись, стоит перед ними стол накрытый, и чего-чего на нём нет – и жареного-то, и печёного-то, и варёного-то, а в вине да в сладком меду хоть купайся! Уж истинно свадебный пир! Наелись все, напились, сколько душе угодно было, и лишь встали да перекрестились, так пропал стол, словно сквозь землю провалился, и лежит перед Емелей свёрнутый столешничек. И говорит Емеля своей жене:
- Прибери-ка его, хозяйка, это наш кормилец, а мы таперича позабавим гостей дорогих.
Взял он свою лукошечку и говорит:
- Лукошечка, попляши, вязовенька, попляши!
И пошла лукошечка писать, и катится, и вертится, и подпрыгивает, и подплясывает, словно живая. Как натешились ею вдоволь, говорит Емеля своей жене:
- Прибери её, хозяйка, это наша потеха, а таперича надо гостинцами оделить дорогих гостей, да братьев моих старших и их хозяюшек. Не помню я ничьего зла, и кто старое вспомянет, тому глаз вон.
Взял он свою сумочку и говорит:
- Гей, вы, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки, вылезайте вон, добывайте нам гостинцу на славу, нашим гостям дорогим на радость!
Лишь он это слово вымолвил, ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки выпрыгнули из мешка и бросились вон из избы. Не успели гости оглянуться, а они бегут уж назад и катят перед собой два мешка. Параша да Емеля развязали мешки, и посыпалось оттуда всякое добро: и кафтаны щёгольские, и кушаки шёлковые, и сарафаны пёстрые, и ожерелья, и платки алые. Всех наделили молодые, и ни рыбы ни раки, ни мышата ни лягушки, а неведомы зверушки влезли в свою сумочку, и говорит Емеля жене:
- Прибери их, хозяйка, они наши неведомы зверушки, верные служки.
Стоит баня, в бане извара, в изваре корец, и моей сказке конец.
СКАЗКА О ТРЁХ ВОЛОСАХ ДЕДА-ВСЕВЕДА
Правда ли, нет ли, а только сказывают, что в некоем царстве, в тридевятом государстве жил-был царь Дадон. Любил он делом заняться, любил и поохотиться. Вот раз выехал он на охоту, погнался за зверем, отстал от своих охотников, да и сбился с дороги. Оглянулся он кругом, видит: лес дремучий, и гроза собирается. Ехал, ехал царь, лес всё густеет, на дворе становится темнее, а дороги нет как нет. Вдруг видит царь – огонёк вдали светится, пришпорил он лошадь и поехал в ту сторону. Стоит перед ним избушка: он постучался. Отпер ему мужичок, и спрашивает: «Чего тебе?»
А царь говорит: «Пусти, - говорит, - меня, добрый человек, к себе переночевать, потому я с дороги сбился и до дома теперича не доберусь».
«Рад бы радостью, - говорит мужичок, - да уж и не знаю, как мне быть: в избе у меня тесно, и жена у меня сегодня родила, да кума мы взяли встречного, и он у нас ночует, так что некуда тебя и положить-то. Разве в сенях тебя устроить».
«Ну, что ж, - говорит царь, - ладно, я и в сенях усну. А ты кто такой?»
«А я, - говорит мужичок, - здешний лесничий».
Вошли они в сени, в сенях горит лучина, и кум на залавочке сидит: старичок старенький, весь сгорбленный, лицо у него с кулак, а борода седая, по колена. Принёс хозяин щей, да каши, да блинов, что от крестин остались, и как поужинали все вместе, ушёл хозяин с кумом в избу, а царь прилёг в сенях на соломе, да и заснул.
Проснулся он средь ночи, и видит сквозь щёлочку, что в избе огонёк светится. Глянул он в избу: лесничий спит, жена его всё стонет да мечется, и возле неё ребёнок лежит, а старичок стоит пред образами, Богу молится, и всё земнее поклоны кладёт.
Вдруг подошёл он к больной, да и говорит: «Господь мне сейчас указал, что смертный час твой пришёл, да ты не бойся, потому ты всегда в страхе Божием жила, и ангел-хранитель твою душу примет».
А она ему в ответ: «Ох ты, мой родимый, умирать-то мне не страшно, да вот только жаль сиротинку моего покинуть. Кто его соблюдать будет? Отцу за ним не усмотреть».
Старик ей говорит: «Об нём ты не кручинься; он в сорочке родился: и счастливый знак у него на ладонке, красный крестик стоит. Будет он благочестив и богобоязлив, и разумен всем на диво. А вырастет, так женится на царской дочке, на дочке царя Дадона, нашей земли государя. Родилась она в эту самую ночь. Перекрести же ты его, и отдай Богу душу».
Перекрестила она сына и говорит: «Да будет воля Божия! А тебе, дедушка, спасибо. Не знаю, как назвать тебя. А спасибо тебе за твоё неоставление».
А он говорит: «Как меня назвать, того никто не знает. А приказал мне Господь по земле ходить, чтоб горьких утешать, да слёзы их утирать».
Глянула она на него, вздохнула, да и отдала Богу душу, а он помолился опять, да вдруг и исчез, словно сквозь землю провалился.
Подивился царь всему, что слышал и видел, а подумал: «Только насчёт этого мальчишки – это надвое старик сказал; не попасть ему ко мне в зятья, потому никто глазом не видывал, и слухом никто не слыхивал, чтоб царская дочка вышла за лесничьего сына. Я так дело устрою, что этому не бывать».
Как взошло солнышко, проснулся мужичок, да как увидал, что жена его померла, так горько заплакал. Царь ему и говорит: «На то была воля Божия, и слезами ты не пособишь своему горю. А я тебя не оставлю, за то, что ты меня приютил: я царь здешнего края, и возьму твоего сына к себе. Как приеду в свой дворец, так пришлю за ним, а тебя золотом награжу».
Поклонился ему лесничий в ноги и поблагодарил его, а он пустился в путь-дорожку. Ещё не доезжал он до своего города, а все жители выбежали к нему навстречу и объявили, что в ночь царица родила ему дочку, красавицу писанную. Как только повидался он с царицей и полюбовался царевной, так позвал своего раба, а прозвище тому рабу было: Ворон. И говорит ему царь: «Ступай ты в лес, что прозывается тёмным бором, и отыщи лесничего; я у него сегодня ночевал; отвези ему целый мешок золота, и скажи, что я прислал тебя за его сыном. А как отдаст он его тебе, ты его возьми и утопи в реке, что возле леса протекает. И никому ты об этом не сказывай».
Так Ворон и сделал: отвёз он мешок золота лесничему и спросил у него ребёнка. Лесничий уложил мальчика в корзинку и отдал ему.
Взял Ворон ребёнка и пошёл прямо к реке, да только хотел бросить в неё малютку, загудели вдруг колокола в городе. Случилось это в Троицын день. Перекрестился Ворон, и страшно ему стало. «Что ж, - думает, - неужто ж я в такой великий день ангельскую душу сгублю? Уж стало, мне и места во храме Божием не будет, и не примет Господь моей грешной молитвы. Пущу я лучше корзинку по реке: может, и пристанет она к берегу, и не погибнет младенец безгрешный».
Пустил он корзинку по реке, а сам вернулся к царю и доложил ему, что утопил ребёнка.
А ребёнок всё спал в корзинке, а корзинка всё плыла да плыла, и к вечеру пристала она к берегу. А на том берегу жил со своей хозяйкой зажиточный мужичок. Водились у него всегда денежки, и закрома его не оставались никогда пусты. Звали его Глебом, а прозвали его на селе Глеб-Запасай-хлеб. Всем-то его Господь Бог поискал, да только детей ему не дал. А со своей хозяйкой жил он душа в душу, и часто ей говаривал: «Кому мы оставим нажитое добро? Кто будет нас с тобой на старости соблюдать, и кто нас, грешных, помянет, как засыплют нас сырой землёй?»
Очень тосковала о том и его хозяйка, и к знахаркам ходила, и на разные-то богомолья – и всё понапрасну.
Вот в этот самый Троицын день, шёл Глеб берегом реки, и слышит – словно ребёнок крикнул. Он обернулся и глядит кругом – всё пусто. «Знать, мне померещилось», - думает Глеб, и пошёл дальше. А ему вслед опять поднялся крик, и будто с реки. Вернулся Глеб, спустился к самой воде и видит: в тростниках стоит корзинка. Качает её волна, а в ней лежит ребёнок. Обрадовался мужичок, словно клад какой нашёл, перекрестился он, положил земной поклон, потом взял ребёнка и отнёс его своей хозяйке.
«На, - говорит, - жена, принесла нам Божья волна гостинец дорогой, радость дому, утеху нам под старость, чтоб помолились мы матушке-Троице святой».
А лесничий обождал недельку-другую, да и пошёл во дворец проведать сына. Царь приказал ему сказать, что ребёнок помер. Заплакал бедняк, и побрёл к себе домой, одинокую долю мыкать.
Время бежит – река течёт, мальчик растёт. Растёт он всем на диво, святой Троицей родителям посланный на радость. Наградил его Господь и рассудком, и чистым сердцем, и красотой, и ловкостью. На кого ни взглянет, словно обласкает, что ни скажет – разумным словом подарит, что ни сделает – честным делом порадует, за что ни примется – все у него в руках спорится. Любили его Глеб и его жена как своего родного детища, и назвали его Богданом, потому что сам Бог его им дал.
Прошло целых двадцать годов. Работает раз Богдан у своей избы, и видит: подъезжает к нему всадник. И говорит ему тот всадник: «Дай-ка мне, добрый молодец, воды испить». Принёс ему Богдан кружку воды студёной, да как стал подавать, всадник ему и говорит: «Что это у тебя крестик на руке?»
«А это, - говорит Богдан, - у меня родимый значок».
И спрашивает тот всадник у Глеба: «Твой, что ль, сын этот молодой парень?»
«Пожалуй, что и не мой, - говорит Глеб, - а почитай, что мой: сам Господь мне его послал. Тому теперь целых двадцать годов, как принесла его, в самый Троицын день, река, что тёмный бор огибает».
А всадник-то был царь Дадон. Он опять охотился и заехал нечаянно в то село, где жил Глеб. Призадумался он, как увидал, что жив ребёнок, которого он утопить велел. Испугался, как бы в самом деле сын лесничего не женился на его царевне, и говорит он Глебу:
«Я царь этой страны, и хотелось бы мне послать твоего парня в мой дворец - грамотку отнести царице, потому, я кое-чем распорядиться хочу».
Поклонился ему Глеб в ноги и говорит: «Как твоей милости угодно будет: мы рады тебе служить».
Написал царь грамотку, запечатал своей царской печатью и приказал Богдану отнести её у царице. А в грамотке было написано: «Прикажи тотчас схватить моего посланного и отрубить ему голову. Я приеду домой через три дня. Чтоб приказание мое было исполнено».
Взял Богдан грамотку, положил к себе в шапку и пустился в путь-дорогу. К ночи попал он в лес дремучий и заплутался в нём. Не пил он, не ел целый день, и совсем умаялся. Вдруг видит он: стоит перед ним избушка на курьих ножках. Богдан постучался. Отпер ему старичок старенький, весь сгорбленный, лицо у него с кулак, и борода седая, по колена. Как увидал он Богдана, так и говорит ему: «Здорово, крестник, уж я давно тебя жду».
Богдан ему поклонился: «Коли ты мне, - говорит, - точно отец крестный, так дай ты у себя отдохнуть».
Вошли они в избушку. Стал его старичок расспрашивать, откуда он и куда держит путь. Напоил он его, накормил и уложил спать. Как уснул Богдан, так вынул старичок из его шапки царскую грамотку, а сам вложил другую. А в той грамотке написано было: «Прими ты с почестью моего посла, и его тотчас обвенчай на нашей дочке. Я приеду домой через три дня; чтоб моё приказание было исполнено».
На другой день встал ранёхонько Богдан. «Спасибо тебе, - говорит, - крёстный, за твою хлеб-соль, а теперича мне пора в путь».
Пришёл он во дворец и подал грамотку царице. Прочла она её и приказала царевну позвать. А была та царевна красавица писаная: коса у неё чёрная, что вороново крыло, а сама она бела, что пена морская, а румянец вовсю щёку, что маков цвет. Женихов было у неё счётно-несчётно, да ни за кого она не шла. «Не любо мне, - говорила, - расстаться с девичьей жизнью, чтоб идти за немилого. А суженого и конём не объедешь. Кто мне полюбится, значит, за того и пойду».
Как взглянула она на Богдана, так и полюбился он ей. А в нём-то сердце забилось, словно пташка в клетке, и подумал он: кабы она не царская дочка была, сказал бы я ей: «Люблю я тебя, красна девица, полюби и ты меня, а не будешь ты моей женой, так и свет Божий мне не мил».
Гладят они друг на дружку и не наглядятся. А царица и говорит дочке: «Вот твой суженый-ряженый, дитятко моё родимое. Приказал царь, наш батюшка, чтоб я тебя с ним повенчала». Упали они оба к царице в ноги, благословила она их, приказала Богдана нарядить в атлас да в бархат, и повела их к венцу.
Как приехал царь, да узнал, что дочка обвенчана, очень он прогневался и стал царице выговаривать: «Так ли ты, говоришь, моё приказание исполнила?»
А она говорит: «Как ты, царь-батюшка, изволил ко мне писать, так я и исполнила. Вот и грамотка твоя у меня цела».
Взглянул царь на грамотку и подивился, видит: почерк словно его, и печать его царская лежит, а написано совсем не то, что он писал. Стал он расспрашивать Богдана, а Богдан говорит: «Видит Бог, я не виноват. Недоброе дело – чужую грамотку подменивать, и я отродясь того не делывал, опять же я не об двух головах». И рассказал он царю, как он путь ко дворцу держал, и как ночевал у своего отца крёстного.
«Должно быть, он-то, старый, и подшутил надо мной такую шутку, - подумал царь, - хотел он на своём поставить; так и я же поставлю на своём». И говорит он Богдану: «Сам ты видишь, что тебе не подобает быть мужем царской дочки, стало, ты должен такую честь заслужить: покажи ж ты свою доблесть, покажи свой ум-разум. Достань ты мне три волоса с головы Деда-Всеведа: зашью я эти три волоса в ладанку и буду их на груди носить. Кто носит на груди эти три волоса, тот всё ведает, и то даже ведает, чего слухом не слыхивал и глазом не видывал. А если ты мне этих трёх волос не добудешь, значит – не заслужил ты моей царевны, и сюда уж назад не приходи, а ступай себе назад в своё село, и сиди век за сохой да за заступом».
И думал про себя царь: «Не отыщет он Деда-Всеведа, потому никто его ещё отыскать не мог, и вернётся он назад в своё село». А Богдан поклонился ему и говорит: «Рад, государь-батюшка, тебе службу сослужить». Простился он с женой, заказал ей не кручиниться по нём, а Богу молиться, и пустился он в путь-дорогу.
К вечеру пришёл он в большой город и видит: по площади едет царь-государь того города. И спрашивает у него царь: «Куда ты, добрый молодец, путь держишь?». А Богдан говорит: «Иду я к Деду-Всеведу». И говорит ему царь: «Сослужи ты мне и моему народу службу: была у нас яблонька, яблонька не простая, а с золотыми яблочками, и от этих яблочек получал болящий исцеление, а старец молодость. Да перестала та яблонька плоды давать, и корень у неё сохнет. Спроси у Деда-Всеведа, как бы этому горю пособить».
Поклонился ему Богдан и говорит: «Рад твоей милости и твоему народу послужить», и пошёл он дальше. Шёл он, шёл, приходит он в большой город и видит: по площади едет царь-государь того города. И спрашивает у него царь: «Куда ты, добрый молодец, путь держишь?» А Богдан говорит: «Иду я к Деду-Всеведу». И говорит ему царь: «Сослужи ты мне и моему народу службу: был у нас чудный колодец – кто воды из него пил, тот всякое горе забывал. Да иссохла вода в том колодце. Спроси ты у Деда-Всеведа, как этому горю пособить».
Поклонился ему Богдан и говорит: «Рад я твоей милости и твоему народу послужить», и пошёл он дальше. Шёл он, шёл, пришёл в большой город и видит: по площади едет царь-государь того города. И спрашивает у него царь: «Куда ты, добрый молодец, путь держишь?» А Богдан говорит: «Иду к Деду-Всеведу». И говорит ему царь: «Сослужи ты мне и моему народу службу: родилась у нас пшеница, пшеница не простая, анна каждом стебельке было по десяти, да по пятнадцати колосьев. Да пропали у нас семена той пшеницы. Спроси ты у Деда-Всеведа, как этому горю пособить».
Поклонился ему Богдан и говорит: «Рад твоей милости и твоему народу послужить», и пошёл он дальше. Шёл он, шёл и пришёл к высокой горе, и видит: на той горе стоит хрустальный дворец и горит весь, словно в огне при солнечных лучах.
«Уж не здесь ли живёт Дед-Всевед? - думает Богдан. - Не знаю, правда ли, нет ли, а ходит о нём в народе молва, что выстроил будто он себе хрустальный дворец: надо спросить». И пошёл он к дворцу. Перед ним золотые двери распахнулись сами собой, и он вошёл. Видит он: среди богатой палаты, убранной алыми тканями и самоцветными камнями, сидит старушка старенькая, вся сморщенная, а одежда на ней соткана из разных колосьев да из трав. Поклонился ей Богдан и говорит: «Здравствуй, бабушка, кА назвать тебя – не умею, поведай ты мне, Бога ради, где живёт Дедушка-Всевед». А она ему говорит: «Ночь он здесь ночует, а днём по ясну небу ходит: ведь Дед-Всевед – солнышко красное, а я его мать, Земля - всем кормилица. Как обойдёт он свой путь, так умается и придёт на ночь ко мне на колени отдохнуть. Лишь сойдёт он с неба ясного, так и темно на дворе станет. А тебе, добрый молодец, дело, что ль, до него какое?»
Поклонился опять ей Богдан, говорит: «Точно, дело у меня до него есть, до твоего сынка, солнца красного. Помоги ты мне, Земля - всем кормилица, дело это справить». И рассказал он ей, как и зачем его тесть прислал, и как три царя просят Деда-Всеведа пособить их горю. Говорит ему Земля - всем кормилица: «Хорошо, добрый молодец, я тебе это дело слажу. А ты теперича спрячься: сын мой скоро придёт. Он, пожалуй, и добрый, для того он и ходит день-деньской по небу, чтобы вас всех пригревать, а вам, людям, встречаться с ним вблизи не можно. Он и сам не рад, а своими лучами вас насквозь прожжёт. Стоят у меня за печкой чаны золотые: сядь на пол, а я тебя одним чаном покрою, и дырочку в нём просверлю, чтоб тебе всё было видно и слышно».
Только успела она его накрыть чаном, да дырочку в чану просверлить, как раздвинулась хрустальная стена, и вкатился в комнату Дед-Всевед. Волосы и борода были у него длинные-длинные, так что всего покрывали и огнём горели. Вся комната осветилась, словно от пожара вспыхнула, и Богдан глаза закрыл от такого света.
«Ну, мать, - говорит Дед-Всевед, - исходил я свой путь: пора мне отдохнуть и месяцу светлому место уступить, чтоб и он погулял по небу». Сел он на пол, прилёг головой на колени матери и стал засыпать. Да как стал он засыпать, так свет от него начал помаленьку пропадать. Старушка всё сидит – не движется, чтоб его не разбудить, и лишь только заснул он совсем, видит Богдан, что вырвала она у него волос из головы. Открыл он глаза, да и спрашивает: «На что ты меня, мать, разбудила?»
А она ему говорит: «Сынок ты мой родимый, это я, должно быть, спросонья, потому я тоже вздремнула и сон такой чудный видела».
«А какой же ты сон видела?»
«Видела я, что стоит город большой, и все-то его жители горюют: была у них яблонька, яблонька не простая, а с золотыми яблочками, и от этих яблок получал болящий исцеление, а старец молодость. Да перестала та яблонька плоды давать, и корень у неё сохнет, и не знают они, как этому горю пособить».
А он е в ответ: «Змея подъедает корень той яблоньки, надо убить змею, и яблонька опять даст плод». И заснул опять Дед-Всевед. Лишь только он заснул, выдернула у него старушка второй волос из головы. Открыл он глаза: «На что ты меня, мать, разбудила?»
А она ему говорит: «Сынок ты мой родимый, это, должно быть, спросонья, потому я тоже вздремнула и сон такой чудесный видела».
«А какой же ты сон видела?»
«Видела я, что стоит город большой, и все-то его жители горюют: был у них чудный колодец, кто воды из него пил, тот всякое горе забывал, да иссякла вода в том колодце, и не знают, как тому горю пособить».
А он ей в ответ: «Жаба заползла к самому источнику того колодца и не даёт ходу воде. Надо дорыться до источника, убить жабу, и вода опять побежит». И заснул опять Дедушка-Всевед. Лишь только он заснул, выдернула у него старушка третий волос из головы. Открыл он глаза, да и спрашивает: «На что ты меня, мать, разбудила?»
А она ему говорит: «Сынок ты мой родимый, это я, должно быть, спросонья, потому я тоже вздремнула и сон такой чудный видела».
«А какой же ты сон видела?»
«Видела я, что стоит город большой, и все-то его жители горюют: родилась у них пшеница, пшеница не простая, а на каждом стебельке по десяти, да по пятнадцати колосьев было. Да пропали у них семена той пшеницы, и не знают они, как этому горю пособить».
А он ей в ответ: «Пускай царь-государь того города прикажет поднять половицу в своей опочивальне. Живёт там под полом белая мышка, и счётно-несчётно она себе тех зёрен натаскала. Даты меня, мать, больше не буди: того и гляжу, что Заря-сестра проснётся и меня на небо вызовет». И заснул опять Дед-Всевед.
Лишь только прошлась по небу заря румяная, так проснулся Всевед и тряхнул золотыми волосами. Раздвинулась перед ним хрустальная стена, и он выкатился из комнаты. Тогда старушка выпустила Богдана из-под чана золотого и отдала ему три волоса, что выдернула из головы сына. Богдан обещался ей, что будет за неё век Бога молить, и пустился в дорогу. Как пришёл он в город, куда уж приходил на своём пути к Деду-Всеведу, так повели его прямо в царский дворец.
«Какие ты мне вести принёс?» - спрашивает царь.
«Вести, - говорит Богдан, - добрые: приказал Дедушка-Всевед поднять половицу в твоей опочивальне. Живёт там белая мышка, и натаскала она себе ваших зёрен счётно-несчётно».
«Ну, спасибо, - говорит ему царь. – Хочу тебя наградить за твою службу. Отнеси ты гостинец жене своей, коли ты женат, либо суженой, коли жениться собираешься». И подарил он ему жемчужное ожерелье – диво дивное, в триста зёрен, а зёрна-то - в крупный орех. Поблагодарил его Богдан и пошёл в другой город, куда уж приходил на своём пути к Деду-Всеведу. Повели его прямо в царский дворец.
«Какие ты мне вести принёс?» - спрашивает царь.
«Вести, - говорит Богдан, - добрые: приказал Дедушка-Всевед дорыться до источника вашего колодца – сидит там жаба и не даёт хода воде. Нужно убить жабу, и вода опять побежит».
«Ну, спасибо, - говорит царь. – Хочу я тебя наградить за твою службу». И велел он ему подвести двенадцать коней вороных и навьючить их мешками, набитыми золотом.
Поблагодарил его Богдан и пошёл в третий город, куда уж приходил на своём пути к Деду-Всеведу. Повели его прямо в царский дворец.
«Какие ты мне вести принёс?» - спрашивает царь.
«Вести, - говорит Богдан, - хорошие, приказал Дед-Всевед, чтоб велел ты окопать вашу яблоньку, потому змея подточила её корень. Надо убить змею, и яблонька даст опять плод».
«Спасибо, - говорит царь. – Хочу я тебя наградить за твою службу», и велел он ему подвести двенадцать коней белых, что лебеди, и навьючить их мешками, набитыми серебром. Поблагодарил его Богдан и пошёл в город царя Дадона.
Лишь подошёл он к городским воротам со своими конями, так побежал за ним народ. Услыхал царь смятение большое на улице, и вышел он на крыльцо, посмотреть, что случилось. Как увидал он Богдана: «Здорово, - говорит, - знать, не с пустыми руками ты ко мне пришёл».
«Нет, государь-батюшка, не с пустыми руками: послал мне Господь много добра, а тебе бью я челом тремя волосами Деда-Всеведа».
«Молодец! – говорит царь. – Ну, уж видно, на роду у тебя написано, что ты будешь мужем моей царевны. А я супротив тебя виноват и хочу покаяться в моём грехе перед Господом Богом, перед честными людьми, и перед тобой самим, зятёк дорогой». И рассказал царь, как двадцать годов перед тем велел он его утопить, да не допустил Господь такого греха, и как приказал ему голову отрубить, да опять Господь его спас.
«А теперича, - говорит царь, - пошли ты гонца в тёмный лес к твоему отцу-лесничему, да другого гонца к Глебу и к его жене, и прикажи ты им сказать, что царь-де шлёт вам свой поклон и велел вас звать в свой дворец попировать».
На другой день приехали лесничий, да Глеб с женой. Встретил их царь на крыльце со своей царицей, да с молодыми, и радовались они все радостью великой, и задал царь Дадон пир на весь мир.