Поэт
Где было болото, там остается
сырость.
Над стремниной глубокою,
Где течет река Времени,
Шелестели страницами
Три карги в старом тереме.
Замусолили книжицу,
Причитали да охали:
«Что ж мы дуры наделали!»
И к концу стало плохо им.
А рассвет уже близился.
Обвинения множились.
Тот, кто должен преставиться
Уже знает, как сложится.
Тает свечка на блюдечке,
Как дурное знамение.
И откуда-то издали
Слышно ангелов пение.
Дальше он не помнил. Не мог вспомнить. Когда-то он написал это стихотворение для поступления в московский литературный институт, с тех пор много воды утекло. Никем он не стал, поступил в педагогический, долго учительствовал, теперь воюет. Воюет хорошо, не зря он сделался амиром.
Его тетрадки сгорели при налете. Он пробовал писать новые стихи, но у него перестало получаться. Он мучительно пытался восстановить хотя бы те, что были, но память подводила. Помнил только вот эти четыре строфы, да и то, наверное, неточно. Крутились в голове какие-то обрывки. А стихи были о том, как три старых вороны – Вера, Надежда, Любовь, решили пролистать книгу жизни одного умирающего человека и вдруг увидели, что все, ими обещанное в течение жизни у него так и не сбылось. Надежды остались пустыми, любовь не встретилась, да и не за что было его любить, по сути, не такой уж он был хороший человек, а вера... разве можно искренне верить во что-то при такой жизни? И они, ошеломленные, все спрашивали друг у друга: «Ты сбылась? Не сбылась». А поскольку исправить что-либо времени у него и у них уже не оставалось, ушли они от него пристыженными обманщицами.
За окном стужа вьюжная
И чернильная ночь.
Встали сестры незримые
Да пошли себе прочь.
А умирающий вдруг очнулся и спросил у своей жены, с которой всю жизнь жил как кошка с собакой, любила ли она его когда-нибудь хоть чуть-чуть. И она соврала, что любила и продолжает любить и что ей будет его очень не хватать. И с этой искоркой веры он отошел в лучший мир. Значит, Вера у него все же осталась? Или, может, все же была любовь? А сестры уже ушли и об этом не узнали.
Он хотел написать стихи заново, но его музы молчали. Говорили только пушки. Война – вот единственное, что ему осталось. Он не мог забыть Ваху. Он не мог забыть отца. То, что он хотел забыть, не забывалось, то, что хотел вспомнить – не вспоминалось. Снова ночь проходила без сна. Он бормотал себе что-то под нос как безумный. Он пил чай, в котором плавала солома. Не просто чай, не просто солома. Наркотики, спиртное у них были под запретом и это было правильно. Но сам он плевал на запреты ваххабитов. Когда никто не видел, он сам себе был вольным ветром. Тем ветром, что дует туда, куда указывает флюгер.
В дверь его каморки осторожно постучали. Была уже поздняя ночь. Он грел себе чайник на буржуйке. Вошел Миша, бледный как смерть, затворил плотно дверь, прислонился к ней спиной, чтобы не упасть и сказал с таким надрывом в голосе, что Гусейн даже удивился:
-– Дядя! Дядя, можно я отпущу пленного?
Продолжение повести на http://www.proza.ru/2015/06/28/1357