Чему не верит
Питер
Раз споткнулся – споткнешься семь раз.
Девятого августа в начале шестого утра Питер встретил Мишу на перроне лучистым сиянием. Солнце стояло высоко, гремела музыка, которую никто не слышал. Все сорок шесть часов пути он негодовал, как Моцарт мог сочинять такие прекрасные жизнерадостные мелодии, когда вокруг творится такое? Когда родной дед без колебания ведет на смерть собственного внука, когда друзья вынуждены стрелять друг в друга, а высшим проявлением милосердия является легкая смерть. Теперь он понимал как. Над ним кружилось небо, он был переполнен ликованием, как горшок – убегающей из него кашей. Дурацкая счастливая улыбка не сходила с лица. Он не замечал своей потрепанной одежды. Трогал шершавые теплые булыжники, сидел на цементном парапете, смотрел на зеленую воду Невы. Давно открылось метро, потом магазины, город наполнился спешащими людьми и транспортом. Никто ни в кого не стрелял. Миша выпил кофе у какого-то киоска, съел две слойки с вареньем и поехал на Пионерскую, в клинику, по адресу дяди Гусейна. Рука вела себя как чужая, ему стоило больших трудов уживаться с ней в одном теле.
Станция метро Пионерская была как всегда переполнена людьми. Это был его город, его до корней волос. Город подтянутых, стройных, уверенных, вечно спешащих куда-то женщин, красивых иномарок и агрессивных мужчин, прячущих свою агрессивность за внешней воспитанностью. Город-река, город ажурной архитектуры. И все же Миша не мог не заметить перемен. Вокруг было слишком много слабых лиц, не нюхавших войны. Он не замечал этого прежде. Никто не смотрел в глаза, это считалось тут плохим тоном. Много мужских лиц, похожих на женские, много женских лиц, похожих на мужские. У него даже закружилась голова. Но его уже заметили внимательные глаза и по достоинству оценили потрепанный вид. Прямо в вестибюле метро ему заступили дорогу двое с оружием, в форме и с бейджиками. Высокие, крепкие, упитанные. У одного было гладкое полное женское лицо. Небрежно козырнув и не глядя в глаза, они попросили предъявить документы. Паспорт у Миши был в полном порядке. Это их не устраивало.
– Пройдем, – сказал старший с недоброй усмешечкой. Он изредка коротко вскидывал на Мишу глаза, но каждый раз это словно была вспышка фотоаппарата. Второй, с гладким полным лицом делал вид, что скучает, одновременно ощупывая ледяным цепким взглядом прохожих.
Мишу отвели в милицейский пикет. Дверь с табличкой все в том же вестибюле.
– Что в рюкзаке? На стол!
Он выложил на стол вещички. Их брезгливо осмотрели издали, не прикасаясь.
– Вытряси рюкзак.
Миша вытряс. Его самого начало трясти. Пачки долларов, затаив дыхание, не подавали никаких признаков жизни. На вид рюкзак был совсем тощий.
– Наркоман? Ломает с утра?
– Нет.
– Закатай рукав.
Стыдясь искалеченной руки, Миша трясущимися пальцами задрал рукав рубашки. Он носил рубашку с длинным рукавом даже в жару, чтобы скрыть увечье. Они переглянулись. Подобрались, прищурились.
– Пулевое ранение? Откуда?
Очень хотелось нагрубить, но Миша сдержался. Решил сказать правду.
– Я был в Чечне. Сегодня утром приехал. Вот мой билет.
Личный досмотр они еще не производили, поэтому про билет ничего не знали. Они развлекались, им было некуда спешить. И верить людям на слово они тоже не привыкли.
– Военный билет есть?
– Оставил у матери в Моздоке.
Они сличили его ответ со станцией отправления, указанной в железнодорожном билете. Пока все сходилось.
– С чего тебя так колбасит? Откуда следы уколов?
– Рука болит, – искренне сказал Миша. Он уже еле ворочал языком от нервного истощения. Его могли не отпустить, оставить до выяснения. Могли найти доллары. – Колю обезболивающее.
Его рука, уже сине-красная у локтя, выглядела безобразно, бесспорно подтверждая его слова. Она одна вызывала в них сочувствие.
– В плену был у чечей? – смягчаясь, предположил тот, что выглядел подобрее.
– В плену, – с глубоким вздохом подтвердил Миша, как в воду шагнул. Это была полуправда. И правда и неправда.
– Да ты сам-то кто, паренек? – еще раз недоверчиво заглядывая в паспорт, чтобы освежить в памяти фамилию, спросил его старший. Ему никак не хотелось сдаваться.
– Не знаю.
– Пусть идет, – вступился полнолицый. – Не видишь, он не в себе. У меня сосед Чечню прошел. Нормальный пацан был, вернулся еще хуже этого. Все время молчал. Просто молчал. Все время молчал.
– Человек я, – вызывающе громко сказал Миша.
– Что?
– Человек я! – крикнул он изо всех сил. – Человек я! Человек я! Человек я! Человек я!
– Не скандаль, мы тоже не звери. Иди.
Они молча смотрели, как он сует в рюкзак вещи. Руки еще тряслись.
– Удачи тебе, паренек.
Они распахнули перед ним дверь и долго смотрели вслед через стеклянные двери вестибюля, пока он не смешался с толпой на переходе.
В клинику он пришел во всем новом. Купил все с иголочки в «Купеческом дворе», старую одежду засунул в пакет и оставил в примерочной кабинке. Полотенце, тапочки, носки, трусы, мыло, дезодорант, зубная паста и зубная щетка, расческа – все, что могло понадобиться в клинике, лежало в новой спортивной сумке, здесь же уютно устроился скромный потертый рюкзак с двойным дном. На плече висела удобная кожаная мужская сумочка с застежками-молниями, которую он про себя называл «барсетка» (1). Шопинг доставил ему огромное удовольствие. Он словно заново родился. Еще большее удовольствие доставило фисташковое мороженное в огромном вафельном стаканчике, похожем на фужер, и две сосиски в тесте. Теперь только его больная память, седые волосы в случайном зеркале да командирские часы с треснувшим стеклом, которые он носил на правой руке, могли напомнить о недавнем прошлом. Не так уж мало, если разобраться.
В клинике он еле добился встречи с главврачом. Ничего не придумывая, выложил все начистоту, как посоветовал дядя Гусейн. Главврач Иосиф Райзман слушал его внимательно, задумчиво постукивая ногтем большого пальца по переднему резцу. Они сидели глаза в глаза. Никто не темнил, разве что чуть-чуть. У доктора Райзмана было широкое твердое лицо, мешки под глазами и морщинки вокруг глаз. Полное тело было туго втиснуто в халат. Миша сказал, что хочет поступить в Консерваторию. Доктор Райзман попросил показать руку. Насколько плохо обстоят дела? По его лицу ничего нельзя было прочесть.
– Вас никто не лечил? Положились на природу?
– Мне извлекли пулю, чем-то промыли рану, меняли повязки. Обо мне заботились!
Доктор Райзман брезгливо поморщился.
– Ваше лечение будет стоить очень недешево.
– Деньги у меня есть. Скажете, а я смогу как раньше?..
– Мы сделаем рентген. Вас знобит, пока примите это.
Два часа Миша дремал на кушетке за ширмочкой в каком-то стерильно-чистом белом кабинете. Большие деньги творят чудеса. Потом пришел главврач с готовым договором, результатами анализов и рентгеновским снимком. Белый халат на нем туго скрипел при каждом движении, так его накрахмалили в прачечной.
– Все можно исправить, если сломать и срастить локоть заново, – сказал он, мягко потормошив Мишу за плечо. – Удалить лишний хрящ. Часть кости придется заменить. Год на реабилитацию. Действовать нужно немедленно, у вас началось внутреннее загноение и атрофия мышц левого предплечья. Деньги у вас с собой?
Миша молча кивнул. Доктор размашисто начертал цифры на листе бумаги и повернул ее лицом к Мише. Миша кивнул. Нулей было много. По размашистому почерку было видно, что он не уступит ни один.
– Я заплачу, – сказал Миша, неловко поднимаясь. – Но у меня есть одно дело, доктор, сегодня я хотел еще кое с кем встретиться. Если я приду вечером, вы меня примете?
Доктор Райзман вписал цифры в договор, скомкал листок и сунул его в карман халата.
– Гоните денежки и отправляйтесь куда хотите. Но помните, если мы завтра утром не начнем лечение, я ни за что не отвечаю! – решительно заявил он.
Продолжение повести на http://www.proza.ru/2015/06/28/1327
_________________________________________________
1. От итальянского «borsetta» – сумочка и французского «boursette» – кошелек. Небольшая мужская кожаная сумочка для документов, денег и всякой мелочи. В «лихие 90-е» – непременный атрибут современного делового россиянина.