Три желания.
Андрей рос на глазах, каждый день радуя Веру чем-то новым. По утрам Вера брала сына на руки и задыхалась от нежности.
Маленький голодный комочек, он не сразу брал грудь. Переводя взгляд с глаз Веры на ее улыбающиеся, шепчущие ласковые слова губы, и шумно дыша, словно пытался сказать что-то на своем «грудничковом» языке. Потом тыкался в грудь и сосал, иногда отрываясь, чтобы гукнуть что-нибудь глубокомысленное. И радость перехлестывала дыхание Веры, комком становилась в горле.
Постепенно синие глаза сына соловели, закатывались, он засыпал, грудь выпадала изо рта. Но улыбка еще долго блуждала на его лице.
При внезапном шуме он вскидывал ручонки. Не открывая глаз, пытался схватиться за маму, и, прислонившись к ней, большой и теплой, он расслаблялся, чувствуя себя уверенно и спокойно.
«Весна 1985 года. Я пишу письмо своей подруге, с которой познакомилась более двадцати лет назад во время производственной практики в городе Красноярске.
«Галчонок, дорогая моя, здравствуй!
Рада, что у тебя все хорошо. Прости, что так давно не писала. Были причины. Ты сядь на стул, сейчас упадешь. Села? Два события перевернули всю мою жизнь. Все разворачивалось так быстро. Некогда было тебе написать. Да и о чем писать, когда целый год мы все были в подвешенном состоянии. Первое – Саша умер от белокровия. Облучился на установке. Надеялись, что обойдется, но ничего из его лечения не вышло. Не знаю, как бы я пережила его смерть, но я родила сына в мои-то сорок два года. Это, естественно, Сашин сын, и он его видел. Порадовался перед смертью. Мужчины ведь всегда о сыне мечтают. Андрею уже второй годик. Это - такое чудо! Но давай обо всем по порядку.
Помнишь, как в детских сказках? Три желанья, три желанья, три желанья! Я ведь говорила тебе об этом. Защитить докторскую, родить сына и написать книгу!
Докторская диссертация... Ее не будет. Ты ведь знаешь, что нашу тематику жидких кристаллов в Союзе не финансировали. Она держалась только на энтузиастах. А какие применения: элементы памяти в компьютерах, экраны плоских телевизоров, исследование строения мозга, ранняя диагностика рака... Биомембраны, соединяющие нейроны, они ведь все жидкокристаллические. Эксперимент был очень трудоемким и кропотливым. Мы обнаружили такое! Например, если молекула наркотика, пусть морфина, проникает в такую биомембрану, она образует неразрушаемые в условиях организма комплексы. Мы нагревали выше ста градусов Цельсия, и комплексы не распадались! А потом биомембрана кристаллизуется. И все! Нервный импульс через такую мембрану больше никогда не пройдет. Лихо? А ведь этого никто не знает, почему и что происходит в организме наркомана. А… Никому это не нужно… Скорее всего, мой путь так и останется нехоженым. Вряд ли еще кто-то будет сутками исследовать эти температурные зависимости. Но все хорошее имеет свой конец. Лаборатории уже нет... То неопубликованное, что осталось у меня по этой тематике, хватило бы на несколько диссертаций. Да дело даже не в диссертациях. Мы нашли совершенно революционные объяснения многим устоявшимся вещам. И теперь, когда все это уже есть, уже состоялось, я бросаю все. Пеленки и ползунки у меня замочены, можешь посмеяться. Говорят, японцы с удовольствием покупают на корню идеи русских ученых. А у меня ведь не только идеи. У меня – огромный и трудоемкий эксперимент. Но где эти японцы? Ау! А мне бы так пригодились сейчас эти деньги…. Но я уже перестала переживать, и воспринимаю это, как избавление. А иногда с гордостью думаю, что я знаю нечто, неведомое никому в мире. Никому другому во всем мире это неведомо! Жалко, если это уйдет вместе со мной. Может быть, и опубликую все это когда-нибудь. Но сейчас мне нужно выживать. А наука у нас никогда не давала денег. Наоборот, всегда сами доплачивали. Материалы, конференции…. Слушай, а может быть, мне использовать эти знания для написания мистического романа?
Желание второе… Книга написана, нечто вроде "Унесенных ветром» (по-русски). Ты помнишь, я начала собирать материал еще в университете. "Мир для нас" - так я назвала книгу, вложив в название два смысла: мир, который нас окружает, и мир, как отрицание войны. Отсылала ее в журнал "Новый Мир". Представляешь степень моей наглости? Знала, что не примут, но хотела получить их рецензию. Получила. Ее основная мысль - пусть рукопись полежит. А через несколько лет станет ясно, чего она стоит. Что ж, пусть лежит, кушать она не просит. Я думаю, пусть даже эта книга просто останется в семье. Мои дети поймут меня так же, как теперь я понимаю свою мать. Наташа плакала, когда помогала мне печатать эту книгу...
Теперь о сыне. Такой смешной и очень спокойный. По натуре - оптимист. Просыпается и засыпает с улыбкой. Даже во сне не плачет, а смеется. Уже научился играться. Прячется, а потом выглядывает и говорит:
- Ку-ку! - Оратор. Станет, и говорит, говорит, говорит с таким подъемом. Тарабарщина, конечно. Но он думает, что говорит, как все. Маленький такой чудачек!
Глаза у него голубые, как у меня. Родился с темными волосами. Кудряшки, как у моей бабушки Фео. Ты ведь помнишь, я рассказывала тебе, что моя прабабушка, мать Фео была еврейкой. И было очень смешно, когда темные волосы почти вытерлись, и только на макушке на фоне белых волос остался черный круглый завиток, как чуб у запорожского казака.
Приезжай, увидишь. Так хочется поговорить с тобой, как там, в Красноярске.
Жизнь такая сложная, и поворачивается иногда самыми неожиданными гранями.
Вот и все, моя дорогая. Насмешила я тебя?
Крепко целую. Вера».
...Было поздно. Погасли уже окна в соседних домах. Лишь интернациональные общежития университета еще жили своей особой, только молодости свойственной жизнью. Кто-то читал, тихо звучала музыка, где-то пели, целовались на кухне, опоздавшие стучались в дверь. Я знала, что только в два-три часа ночи общежития уснут, а утром будут медленно просыпаться, выпуская редких студентов.
...Шел четвертый час ночи. Я посмотрела в окно и удивилась. Небо, еще недавно бездонно черное, чуть-чуть засветилось над высокими крышами. Черными были еще коробки домов, деревья, дороги, низкие облака, но свет нового дня уже проникал, многократно отразившись в верхних слоях атмосферы. Я всматривалась в темноту, а сознание дорисовывало знакомую до мелочей картину.
"Каждый человек, - думала я, - в России или в Америке, в Австралии или в Африке, просыпаясь, видит привычный для себя окружающий мир. Этот мир часто снится ему. Спят в общежитии ребята из Германии и из Вьетнама, из Анголы и из Кубы. И снится многим самое дорогое, что есть у человека - кусочек его Родины..."
Я не могла оторвать взгляда от неба, которое светлело на глазах, намечая своим рассеянным светом контуры окон и подъездов домов, дорог и тротуаров. Ветер тронул верхушки деревьев. Просыпаясь, защебетали птицы.
В те годы так много говорили о "звездных" войнах, о нейтронных бомбах. Никто тогда не думал, что мир может взорваться и изнутри. И я представила, что оттуда, сквозь несущее новый день светлеющее небо прорвутся орудия "звездных" войн, и все это, родное и близкое, исчезнет в одной последней вспышке. Исчезнет навсегда, может быть, ненадолго оставшись в зыбкой памяти чудом уцелевших людей.
А, может быть, все это останется, как обещают создатели нейтронных бомб... И первые рассветные лучи будут заглядывать в слепые окна пустых домов, скользить по безлюдным дорогам, освещая мертвую землю. Не слышно будет шелеста деревьев, щебетания птиц, неповторимых звуков просыпающегося города...
Рассвет наступал быстро, и окружающее пространство раздвигалось, приобретая объем и цвет. На фоне красных кирпичных домов резко выделялся весенний наряд тополей. Утренний ветер гнал по серому небу белые облака, и уже целый хор птиц извещал мир о наступлении нового дня!
..."И не надо шуметь! Мама возьмет малыша, оденет, накормит, - переодевая сына, я вертела его из стороны в сторону, а он, изумленно подняв брови, гулил с загадочной улыбкой на устах.
- А кого ты больше любила? - спрашивает Наташа. - Андрюшку, или меня маленькую?
- Глупенькая ты глупышка, а ведь большая такая, - целую я ее. - Что-то забылось. Но помню, что любила тебя безумно. Страшно было за тебя, болела ты сильно. Думала, случись с тобой что-нибудь, не переживу.
Андрей вертелся, как вьюн, лез к швейной машинке, показывая нам каждый ее винтик, и громко ликовал: - Это... Э-э-то... Это и это... Это да!
Ему жить в двадцать первом веке. Вот она - мечта любого отца и деда! Дорого дали бы деды всех поколений, чтобы увидеть, кто продолжает их род через сто, двести лет. Безногий дед моей матери точно думал о внуке двухтысячного года. Уж очень он любил рассуждать и философствовать. Он вобрал в себя черты всех поколений, всех широт Великой Руси. Вот оно - наследство мужа по материнской линии! Веками выжигало палящее солнце волосы среднерусских крестьян, среди предков которых были и поляки, и евреи, и прибалтийские народы. Золотисто-рыжие, пушистые, так похожие на колосья спелой пшеницы.
И спокойный характер, и терпение, и врожденный юмор, и простодушное лукавство... Все хорошее впитал в себя хитренький правнучек моей любимой бабушки Фео. А широкие скулы - это наследство матери моего деда - преподавателя кавалерийского училища Михаил Иванович Гордеев, моей прабабушки Катерины - калмычки. Маленькие, словно игрушечные ручонки, несущие в себе память о раздавленных тяжелой работой руках кожевников Украины. Огромный будет кулак, мужской.
Андрей внимательно заглянул в мои глаза и, лукаво смеясь, уткнулся мне в грудь.
"Как хотела, чтобы у девочек были мои голубые глаза. Так этому пострельцу достались, - думала я, с трудом удерживая сына, увлеченного новой авантюрой.
Бросая игрушку, он жмурил глаза и часто-часто моргал ресницами. Вздрогнув от грохота, он бросал на пол другую игрушку, страшась и ожидая нового удара. - Вот она - неуемность и бесстрашие донских казаков. Ведь он продолжает фамилию деда моего мужа Саши - Гордея Михеевича Орлова, бывшего до революции казачьим атаманом станицы Шумилинской. Жаль только, что не сохранились его семейные фотографии. Дед умер еще до революции, а потом все фотографии закопали где-то вместе с семейным серебром, а десятеро детей разбрелись по всему белому свету. И другие казачьи ниточки вели к моему сыну.
В двухтысячном году сыну будет шестнадцать. Кем он будет? Это он решит сам".
По телевизору зазвучала музыка, и Андрей стал приседать и приплясывать.
Так же танцевала я в яме под домом под аккомпанемент рвущихся бомб и ревущих самолетов.
- Свист, грохот, разрывы кругом... А ты наденешь на голову выдолбленную тыкву и танцуешь. Мы играем тебе, в ладоши хлопаем. И смеемся, и плачем... Сейчас, думаем, и нас накроет, - любила рассказывать моя мать. Значит, это было в сорок втором году. Так же, как сейчас Андрею, мне пошел тогда второй годик. Этого я не могла помнить. Но три военных воспоминания у меня все-таки сохранились...
...Помню, как во время бомбежки хватала меня младшая мамина сестра Клава, с которой мы спали, и несла меня в яму под домом. Семнадцатилетней девушкой она попала на фронт. Выжила в Сталинградской битве. С осколком в ноге, где пешком, где на попутной машине пришла из Сталинграда в Новочеркасск.
...Я не вижу лица, рук... Помню только ноги, широко расставленные ноги и злой каркающий крик. Я цепляюсь за пальто матери, плачу, прячась за нее... А мать суетливо гремит пустыми ведрами, бормоча что-то пересохшими от жажды губами.
...Мы подходим к колодцу, и собака, натягивая цепь, исходит злобой, брызжет слюной, рвет когтями одежду матери. Мать опускает ведро в колодец, а я, повизгивая от страха, тяну ее от этого страшного места. Долго-долго пьем мы потом эту слегка горько-соленую воду...
- Ты не можешь этого помнить, - задумчиво говорит мать и начинает плакать. - Это было в сорок третьем году... Тебе не было еще и двух лет. Немцы боялись, что отравят воду. Одну меня могли расстрелять на месте, а с тобой все-таки жалели...
- Было очень страшно, вот и запомнила, - отвечаю я. - И сильно хотелось пить.
Андрей вдруг расслабился и затих у меня на руках. И лишь глаза, быстрые и живые, перебегали с окна на штору, со шторы на люстру.
- Только бы не было войны, - думала я, прижимая к себе сына. - Это главное, что должны решить для себя люди... А со всем остальным мы разберемся...