Предыдущая часть: http://www.proza.ru/2015/06/27/596
Я слышал незнакомую речь, с ещё большим количеством гортанных звуков, чем в иврите. Парнишка, что доставил меня,– его звали Вахид – что-то просил, требовал, доказывал Мустафе, старшому среди стоящих возле меня, бритому и с черной угрожающего вида бородой. Я стоял под навесом из матерчатой тёмной сетки у входа уродливой бетонной постройки. На стене между дверью и торчащей арматурой красовалось граффити, на котором скрещивались нарисованные автоматы и развивались флаги с черно-бело-зелёными полосами и красным треугольником слева, и по всему полю – зелёная причудливая вязь надписей.
Мустафа злобно ответил. Я машинально запоминал звуки, и, когда освоил язык, воссоздал запомненное:
– Ты, сучье отродье, ноги должен мне облизывать. Я вашу шармуту (шлюху) за свои кровные вызволил отсюда, спас от расправы, замял ваш позор, и я всё ещё для вас, неблагодарных, – нехороший! Да-а?! Поганец собачий!
– Немецкая! Говорил же…
Мустафа брезгливо швырнул пацану стошекелевую банкноту. Вахид дёрнулся в бессильной злобе.
Занялись мной. “Вот и всё!”– успел подумать. Меня не разобрали на запчасти. Лишь перебили номера. Говорили о каком-то бедуинском шейхе. Потом шестеро мужиков упрятали меня в расселине и сверху накидали останки теплиц. Однажды приехали и что-то искали люди в форме пограничной полиции. Я ясно слышал голоса военных сверху обрыва и перечащего им Мустафу. Видимо, разыскивали меня. После Мустафа вернулся с кем-то из подельщиков, и гневно им что-то выговаривал:
– Откуда могли узнать? Ясно – кто-то навёл. И Вахида забрали. Кто-то из своих сотрудничает. Узнаю, и сам тому шабакисту-коллаборационисту(*1) рай вон на том столбе устрою. Вниз головой. Я никогда не шучу, вы знаете”.
Я жил, и не жил в своей темнице, накаляясь за день даже через толщу рубищ. Когда похолодало, я пропитывался сыростью, и уже думал, что никогда не заведусь, что никогда мои поршни не расчихаются от накопившейся влаги.
Когда прекратились дожди, меня достали. Разобрали и перекрасили в оливковый цвет. Я стоял на том же заднике гаража, где когда-то мне перебивали номера. Теперь там были пристроены блочные стены, и остался прежний, сеточный навес. На новой стене красовалось граффити: губастый человек в куфие(*2), облачённый в тот же полосатый флаг с треугольником. Мне поменяли свечи, накрывшийся аккумулятор, и я удивительно легко завёлся. Но я почти никуда не ездил, а, выручал деталями стоявшие на ремонте машины, и стоял заброшенно-разобранный, заставленный автомобильным ломом. Однако в душе я остался тем же мерседесом, что давным-давно летал по магистралям, влюблённый в своего безрассудного водителя. Не замечая, как превращался в ворчливую старую лошадь, ожидающую команд возницы поначалу – с показным безразличием, а после – уже с привычным.
Уже я сносно понимал арабскую речь, когда появился в гараже Вахид, похмуревший, и повзрослевший в тюрьме. Принёс сумку-холодильник праздновать освобождение с нанизанными бараниной шампурами, солёностями и лафами(*3). Мустафа, однако, велел устраиваться в обеденное время, а пока – чтобы вспомнить вольную жизнь – взять в руки метлу и тряпку. В обед вяло посидели, поздравили. Раз прошел тюрьму, значит время жениться. Хоть и не мотал по полной срок – не впаяли за недоказанностью. Вечером позвал Мустафа Вахида. Сели они на брошенные на пол подушки невдалеке от меня. Раскурили наргилу.
– Ну?
– Да нормально.
– Надоумили чему? Там.
– Не знаю. К Джадве поеду. Что здесь?..
– На кой ты ей такой братик на шею. У тебя что, есть профессия, заработок!
Джадва только сама на ноги становится, работает и учится. Хорошая девка!
– А шармутой обзывал. Что здесь? Если бы мы остались в Яффо, не заблудились бы мы с ней в Касбе(*4), не попалась бы она этим лиддским Аль-Халили. Нам же обоим – по двенадцати было.
– Шармута, не шармута, но я сделал, что мог. В старину убили б её, растерзали. Когда-то честь семьи и честь хамулы(*5) ценилась дороже жизни и дороже золота. А Джадву я любил, как свою дочку! Не забывал никогда угостить её кнафе(*6). Теперь она без родины, но станет бухгалтером, будет уважаемой. Принеси ей, Аллах, счастья и достойного мужчину!
– Вот соберу деньги. И уеду.
– Где соберёшь?– Мустафа сверлил подозрениями.
– Соберу.
– Пора уже мужчиной стать, не гонять в голове ветер. То с наркотой…
– Завязал я! Завязал!!
– … То с наркотой возился, то носишься, что уедешь, и тебе будет лучше.
А где ты нужен? Где ждут тебя? Что ты умеешь? Может быть – отрегулировать клапаны, или поменять зубчатый ремень?
– Не пускаешь же!
– Ага, шатай-болтай. С твоим-то усердием. Усердие по Корану – это джихад(*7)! Если тюрьма выдула из твоей головы ветер, тогда берись. Был бы толк! Били там?
– Какая разница?!
– Ну!
– Блатные изрики.
– И никто с тобой не о чём не говорил, не рассказывал, не наставлял?
– Конечно! И про свободу, и про Родину, и про джихад. Что неверные воспользовались, нашей исламской покорностью(*8). Я очень хочу быть шахидом, умереть! Не жаль этой жизни! Подсказал бы, дядя Мустафа, к кому обратиться.
Кровавой злостью сверкнули карие глаза. Сидя, Мустафа бросил грудь вперед, обхватил и сжимал ладонями шею Вахида.
– Завербовали?! –взревел так зловеще, и сжал сильнее, что показалось бы естественным, если б хрустнули позвонки.
– Дя… Муст..фа! Аллах..ом кля..усь.Нет, нет, нет.
– За-душу, если что!!
– Да ну, дя…! Честно. – И, запыхавшись, справляясь с болью, завопил. – Зверь!
Мустафа остыл, презрительно поглядел на парнишку.
– Тебя Хасан сдал, братец твой. Что вы за семейка! Триста шекелей ты стоишь. Я и этого не дал бы. Хотел его на ближайшем столбе вздрючить верх ногами. Но он только тебя заложил, мы проверили. За тебя не стоит пачкаться.
– Хасан?! Я его…
– Так говоришь, хочешь стать шахидом. Потерпи! Не убегать отсюда надо, а сражаться. За порушенную родину, за землю нашу, за захваченый иноземцами священный Уршалим-аль-Кудс с нашей святыней – мечетью аль-Акса. Откуда совершил мирадж(*9) расуль(пророк) Мухаммед. Много боёв знала эта земля, много раз захватывалась неверными. Однажды уже вернул нам её великий воин Салах ад-Дин(*10). Снова Аллах испытывает нас, опять пришельцы расселились на нашей земле. Но, слава Всевышнему, опять у нас великий воин, современный Салах ад-Дин, – Мустафа почтительно кивнул на граффити раиса,– Ясир Арафат. Где бы он не находился – у Хусейна, в Ливане, или Тунисе – он везде сражается за нас.
Что-то произошло: возбуждённые люди обсуждали непонятное громко и со злобой. Гремело раскатами: “Газа”, “Джабалия(*11)”– и от слов вспыхивали сполохи, и ненависть чернотой заволакивала горизонт.
С дороги, через гараж снизу, доносились завывания нарастающих и проскакивающих сирен. Вскочили, бросились через гараж наружу, – как я понял – на дорогу бросать камни в проезжавшие джипы и хамеры. Хватали бутылки с горючим. Приготавливая их, называли коктейлями Молотова, удивляя меня: “Разве люди тоже пьют бензин, словно машины?” Послышались удары выстрелы, залпы. И сирены, крики, опять сирены. Вернулись распаленные, злые, привели стонущего Вахида, уложили его на циновку. Из криков и проклятий стало ясно, что резиновая пуля попала Вахиду в плечо, и что некоторых арестовали.
Работы в мастерской стало совсем мало. Опасаясь беспорядков, израильтяне уже не прельщались дешёвым ремонтом. Появилось много времени бросать камни и не только в военных, но и в машины гражданских израильтян.
Мустафа и Вахид нечто задумали. Вахид, скрученный болями в плече, появлялся, когда другие уходили. Оставались вдвоём возле меня, в Арафатовском уголке, курили наргилу и беседовали долго и доверительно, иногда прислушиваясь, чтобы не было посторонних. Никогда ещё так уважительно, как к равному, не обращался Мустафа к Вахиду. Готовил ему на газовом примусе кофе, снабжал пакетами с едой. Я никак мог врубиться, что они задумали. Многократно звучало “шахид”. Это слово и раньше произносили, но смысл его недостижимо улетал, неуловимый даже в контексте. Говорили о сопротивлении, о какой-то взрывчатке, о пакетах и торговом центре. Собирались, очевидно, что-то покупать. Но причём тогда постоянно упоминаемый Арафат?
Вахид исчез надолго и появился уже выздоровевший, другой, с упрямой уверенностью в себе. Иногда приходил и присоединялся к их беседам добропорядочный имам Махмуд.
“Обещал Аллах Ибрахиму(*12), что станет Исмаил(*13), Ибрахима первенец, рождённый служанкой Хаджар, прародителем великого народа. Но надменная и ревнивая Сарра, выгнала Исмаила и Хаджар в безводную пустыню. Так хотелось ей умертвить пасынка и соперницу-рабыню. Чтоб только сыну её Исхаку(*14), завещал Ибрахим все ниспосланные ему откровения и благодати.
И теперь неверные пришельцы, сучьи гуяры (не мусульмане-презрительно) желают, чтобы мы, вышедшие из чрева Хаджар, Сарриной рабыни оставались рабами до самого дня Воздаяния(*15), и присваивают наши земли, всё Ибрахимово имущество.”
Меня наконец-то укомплектовали, поставили давно снятый с меня топливный насос.
Мы, Мустафа и Вахид, ездили в Тель-Авив. В Дизенгоф-центре(*16) они оставили меня на стоянке, прошлись по магазинам, но ничего не купили. Только зашли в кафе. Но сионистский кофе,– как сказали, – такой дорогой, и совсем не арабский, без кардамона.
Ещё с ночи основательно разместили во мне груз. Утром, как только Вахид завёл меня, я почуял его упрямую настроенность, воспаленнность. Будто взбудораженные чувства и мысли с шумом выплескивалась наружу.
Подъехали к недавно поставленному блокпосту. Вахид подал солдатке своё зеленое удостоверение личности и ухмыльнулся ей нагло и презрительно, что вызвало бы у каждого негодование и подозрение. Девушка, с волочащейся почти до земли винтовкой, смутилась, бегло сличила физиономию с фотографией и поспешила отделаться, разрешила проезд. Мы направились к Тель-Авиву.
"Что-то задумали!” – предчувствие ещё неясной беды передавалось мне стылой болью от Вахитового ноющего плеча и мелкой болтанкой прокатывалось по каждому сварочному шву. Я – автомобиль, вроде бы бесчувственная тварь, ощущал, как ненависть правила Вахидом, отключив его инстинкты самосохранения. У автомобилей нет инстинктов, у нас регламенты. Хоть и оснащены мы всевозможными датчиками, приспособлениями и совершенными тормозами – уступаем людям по разуму, не способны мы принять решение в незапрограммированной ситуации. Люди, ведь, тоже часто говорят: “Кабы знал, так я бы…”. Здесь уже, на этой автомобильной свалке я дошёл задним умом: надо было мне тогда заглохнуть, предотвратить! Притвориться чайником, не кичиться своим совершенством, таким уже подержанным и устаревшим.
“Тэта тэта та-та-та тэта тэта та-та-аааа!” – звучала в голове Вахида дарбука(*17), призывала на подвиг, к победе. – “Тэ-та-таа-а!” Мы ехали среди красивых домов с красными крышами, утопающих в зелени.
“Проклятые сионисты!” – слышал я, и всплывали перед Вахидом наставления с учёбы в лагере в ас-Саудии, беседы с Мустафой, с имамом Махмудом. Я прислушивался, потому что связала нас не по моей воле общая судьба.
“Фалястын (Палестина) была чудесная страна, пока не пришли иноверцы. Зимой ежедневно шёл дождь, и текли полноводные реки. Круглый год зеленели склоны холмов, и паслись отары среди тучных лугов. А какие были апельсины, хурма, гранаты! Какие были базары! Дед держал в Яффо знаменитую фалафельную. До сих пор ходит легенда, что сам наместник султана пожаловал к нам, переодевшись в дервиша. Так желал полакомиться нашими, уже вошедшими в миф, поджаренными шариками из нута.”
Справа сверкало море. На берегу бездельничали раздетые до исподнего неверные.
“Море! Наше бывшее море! Яффский порт, полный паломников, дервишей, продавцов рыбы! И запахов! Отец рассказывал, как ловили рыбу на баркасах, он ещё маленький опорожнял сети, и прыгали, дёргались рыбины в руках”.
Опять в голове призывно стучала дарбука.
“Он покажет этим бесстыжим. Через час вы в ужасе содрогнетесь! Страх вселится в вас, и не оставит вас ни на минуту пока вы здесь, в одежде ли вы, или развратно раздетые”. И представилась ему раскиданные после взрыва трупы, и пресмыкающиеся, расползающиеся в ужасе раненые. И злорадно застучал барабан: “Та-тата-та-та джихад! Та-тата-та-та джихад! ”
Ехали по предместьям Тель-Авива. Всё богаче становились особняки, всё ненавистнее проклинались захватчики.
“Никогда он не наедался от пуза. Им с Джадвой выпали деньги, целых тридцать агорот. Не спросившись, они убежали в Касбу, на базар поглазеть и купить сластей. Сели на попутную ослиную повозку. И заблудились в кривых переулочках Касбы. Большие мальчишки отобрали деньги. А взрослые парни, эти лиддские Аль-Халили побили его, а Джадву затащили во двор. Сколько раз его потом избивали, не принимали в игры, и заставляли прислужить.
Сейчас, совсем уже скоро он станет шахидом! В мечетях будут его восхвалять, а сопливые мальчишки будут ему завидовать и рисовать на стенах домов его портреты в перекрестье автоматов.
“Не страшно ему. Он меняет отверженную жизнь на вечное блаженство. Сауды говорили, что только потрясёт, когда будет возноситься, и не почувствуется боль, а потом!.. Воздастся ему! Потому что нет в мире никого справедливее Аллаха”.
“Он ещё не знал про учебный лагерь. Его бедуины переправляли на умру(*18) и был он для них господином. Долго шли ночью, пока не достигли оазиса уже в Саудии. Освободили верблюдов, разожгли костёр. Ему готовили кофе, кормили верблюжим сыром. Выстуженный воздух казался прозрачным и тянучим, как рукаб (арабское мороженное). Успокаивались верблюды, подступала тишина. Мерцали в безмолвии звёзды. Вдруг громовым раскатом пронеслось по небу: “Ты ДОЛЖЕН сделать ЭТО!” И побежало по пустыне эхо: “…Должен сде… …Жен сделать… …Сделать это!.. …То!”
Бедуины безмятежно продолжали пить кофе. “Что должен? Видно, то, о чём они беседовали с Мустафой, пока не вдаваясь в детали, и в неопределённом будущем”
Когда у Каабы(*19) целовал Вахид чёрный камень, надеялся что озарит его ангел, но небеса молчали, и ничего не шевельнулось в нём.
Объяснили потом ему, что говорят небеса намеками и только с избранными, и лишь праведники постигают замысел”.
“Йа Аксана ла тахтам,”– зазвучал в душе речитатив из вчерашней напутственной молитвы. “Йа Аксана ла тахтам,”– вслух напевает Вахид и из-за его спиной нарастает, гремит мощное продолжение: “Рах нафдики фи рух ва дам!” (“Будь уверена, Аль-Акса(*20). Мы тебя выкупим духом и кровью!”). Будто весь народ палестинский с вернувшимся достоинством встаёт за Вахидом в священном джихаде.
“Йа Аксана ла тахтам.”
“Рах нафдики фи рух ва дам!”
Приглушенные было стуки дарбуки, снова во всю мощь призывают:
“Йа Аксана ла тахтам. Рах нафдики фи рух ва дам!”
Я чувствовал восторженную нетерпеливую дрожь Вахида: ”Скоро, скоро и я совершу восхождение, подобно, как совершил марадж пророк Мухамед, взлетевший со святой скалы Аль-Акса на крылатом коне, а я полечу к Аллаху из Тель-Авива на старом драндулете. Мне воздастся!”
Я и был драндулетом, старой клячей, тащился, как ленивый конь, только уж очень быстро переключались светофоры.
Вахид задёргался, оказывается, проскочил поворот. Повернул на следующем светофоре направо, разворачивался ещё дважды, психуя, что заблудился.
“Неужто, нет, не судьба? Раздумал, что ли, тот, кто направляет? И дальше снова будут мною помыкать?” Мать в траурных одеждах встала перед ним, ощупывает его закрытыми глазами. “Уй-ди!!!”
“Башня?! Нашёл!!” – Мы ехали к уже знакомой круглой башне, опоясанной во всю высоту балконами.
“Ещё загордится мать своим шахидом-сыном, она шлёт меня в рай на женитьбу, где ждут, не дождутся меня 72 полногрудые невесты. Будет счастлива мать, вся семья, Мустафа обещал много-много денег. Исчезнет нужда, выучится Джадва, отец вылечится, столько лет уже не работающий.” Рядом и навстречу ехали машины. “Много машин!” По тротуарам шагали люди.
“Ага! Много людей!! Вы, чужаки, не знаете, что расплатитесь за всё. За всё, всё, всё!!” – опять выстукивала дарбука.
“Вон и стоянка. Включаюсь:
1. Паркуюсь
2. Запускаю часовой механизм
3. Поднимаюсь к лестнице, по которой ринутся вниз испуганные людишки
4. Соединю контакты…
Пара заезжать. Благослови Аллах. Что-то телятся охранники – впереди собрались на проверку машины. А они КОПАШАТСЯ, ищут. По нему видно, что он араб, и будут шнырять, но груз спрятан глубоко, где не ищут, где лежала запаска. Всё КАНИТЕЛЯТСЯ, КОПАЮТСЯ. Сделаю ещё круг.”
Вахид выпрямил руль, проехал стоянку. Его колотило.
“Аллах, милостивый, помоги. Наполни меня нужной смелостью и нужной силой, чтоб взорвал я неверных, отродий проклятых и ненавистных, исполнил справедливый приговор.”
Улица кишела людьми.
“Во имя Бога, Всемилостивого и Милостивейшего
Хвала единому Богу, Господу миров…”
У дороги, за лёгким деревянным заграждением стояли на тротуаре столики. Групка солдат сидела за ними, весело подкалывала друг друга.
“...Аллах направляет его не для мщения, и не только посеять страх. Для чего-то недостижимого для понимания, о чем не догадываются ни Мустафа, ни имам Махмуд!»
Светленькая солдаточка c невиданно огненно рыжими кудрями и переброшенным через плечо ремнём от “Узи” счастливо и заразительно смеялась.
“Всемилостивому и Милостивейшему
Властелину для Воздания…”
“…Бог избрал его, раба своего презираемого Вахида, для исполнения замысла своего. Когда, после взрыва он будет взлетать на небеса, то архангел Джибриль шепнёт ему на ушко про истинное предназначение.”
– Женья! – один из солдатиков дурачился, с блаженным ехидством обмазывая толстым слоем кетчупа чипсы в её тарелке. Она толкнула его под руку и рассыпчато засмеялась, словно камешки, заскользили, подскакивая над гладью, и блики побежали по лицу.
“Какое рыжее чудо! И… Враг!”
“…Тебе одному поклоняемся и Тебе одного мы просим о помощи
Веди нас прямым путём
Путём тех, кого Ты облагодетельствовал,
не тех, на кого пал Твой гнев, и не заблудших”
“Пусть дожидаются его девственницы. Первую ночь он проведёт с его чудом – рыжей невестой!” – от решимости кровь забурлила, стекая к детородным истокам вместе со страстным желанием, с освобождением и ожиданием чуда, с, наоборот, поднявшейся насмешкой над страхом, над шныряющей мерзостью вокруг.
Резко вывернул руль, Вахид нажал на газ, чтобы войти в невесту всей своей мужской силой. Затрещало заграждение. Я запомнил каждое мгновение. Как на только что смеющемся лице возникло недоумение, и загасла улыбка, как страх дёрнул было её в сторону, но ужас парализовал её, и мой бампер вдавил её в стену. Удар. Кровь, крики, суматоха. Хрустальным дождём посыпались стёкла. Я успел заметить зеркалами, как убегала перекошенная ужасом официантка, как, схватившись за голову, застыла крашеная женщина, как бежали в мою сторону несколько мужчин, и полицейский уже наставил в меня пистолет.
– Аллах акбар!
С грохотом взлетает крыша салона, и под ней ошмётками разлетается Вахидово тело. Клубится черный дым… Вслед ещё один взрыв. Взметается из багажника пламя. Меня искорёживает и кромсает.
Уже я не слышал сирены, не видел, как оцепили район, как прочёсывали место, как собралась за ограждением негодующая толпа. Как люди в чёрных одеяниях, с пейсами, обутые в пластиковые бахилы, собирали фрагменты плоти, тщательно идентифицируя и разделяя в два чёрных мешка останки жертвы и террориста. Только кровь, смешавшуюся иудейскую и мусульманскую кровь, неразделимую уже кровь общего прародителя Авраама, скрупулёзно смыли, губкой намылив стены, тротуарную плитку, остатки столиков и кресел.
Потом мои остатки, подняв краном за задний мост – унизив меня за соучастие в злодеянии, приволокли сюда. Там ещё несколько дней горели свечи, пока не сделали ремонт. Не рассеялась, только гуще и чернее стала ненависть. На Черном камне Каабы растворилась в черноте ещё одна бурая крапинка.
*1. араб, сотрудничающий за деньги со службой общей разведки Израиля
*2 куфия – арабский мужской головной платок
*3.– большие арабские лепёшки, часто в них заворачивается шаурма.
*4. Касба – старый центр города внутри многих арабских городов. Обычно с запутанными торговыми переулками, тупиками, беспорядочным движением людей и ослиных повозок.
*5 хамула – большая родственная группа людей в арабском мире (обычно деревня или группа кочевников), управляемая часто шейхом, состоящая из нескольких, и даже многих семей.
*6. Кнафе – сладкое блюдо арабской кухни, фирменное шхемское угощение
*7. Джихад переводится с арабского как усилие, подразумевает усердие на пути Аллаха.
*8. Слово ислам переводится с арабского как покорность, подчинение себя богу.
*9. Мирадж – вознесение на небеса пророка Мухаммеда
*10. Салах ад-Дин – великий мусульманский полководец; султан и Великий визирь (1137 – 1193)
*11. Джабалия – лагерь палестинских беженцев в северной части сектора Газа.
С акций неповиновения и выступлений в Джабалии 09.12.87 началась первая палестинская интифада.
*12. Ибрахим (в библейской традиции – Авраам) праотец еврейского и арабского народов, пророк, первый проповедник единобожия (монотеизма)
*13. Исмаил(Измаил) – старший сын Ибрахима(Авраама) от служанки Хаджар (Агарь), египтянки по происхождению. Мусульмане считают Исмаила прародителем большей части арабской нации.
*14. Исхак(Ицхак, Исаак) – сын Авраама<Ибрахима> от жены Сарры, родившей его в возрасте 90 лет. Авраам, Сарра, Ицхак, и сын Ицхака, Иаков – считаются прародителями еврейского народа.
*15. день Воздаяния – Судный день в исламской традиции
*16. Дизенгоф-центр – старейший и расположенный в самом центре торговый центр Тель-Авива
*17. дарбука – ударный музыкальный инструмент, распространённый в том числе и на Ближнем Востоке, напоминающий барабан в форме кубка.
*18. умра – паломничество в Мекку, но не в последний месяц мусульманского календаря, когда совершается мусульманами большое паломничество – хадж.
*19. Кааба – главная мусульманская святыня, находится во внутреннем дворе Заповедной мечети в Мекке. Паломники обходят Каабу во время хаджа в Мекку. В сторону Каабы смотрят мусульмане во время молитвы. В один из углов Каабы вмонтирован Чёрный камень. Аллах подарил этот камень Адаму, и был он тогда белоснежным яхонтом, но с веками, пропитываясь человеческими грехами, камень стал чёрным.
*20 Аль-Акса – мечеть Аль-Акса, мечеть на храмовой горе в Иерусалиме, третья святыня в исламе.