За тяжелой кованой решеткой в овальном розовом кабинете сидел немолодой толстяк и ждал, когда закончится день.
...Он сидел в пыльном душном кабинете, перебирал бумаги, силясь сосредоточиться на работе. Просители ждали за дверью, но ему не хотелось разговаривать с ними. Перед ним были лабиринты судоку: в каждой незаполненной клетке он видел людскую жизнь, и, заполняя ее случайным числом, он чувствовал себя Зевсом или Яхве - зависело от ассоциаций.
- А эти... Эти подождут, - думал он, зевая.
Одутловатый, отёкший, иссиня-чёрный - похожий на опаленную паяльной лампой свинью. И в распухнувшее тело раки черные впились...
Три раза в комнату заглядывала молодая просительница, ее красивое и нездешне осмысленное лицо вселяло в него - сидящего за тяжелой краснодеревной дверью с золтой табличкой "ди-ректор" - какую-то приятную тревогу.
- И эта... Этта, Эдда, Этна... подождёт, - думал он.
Неторопливо он пил чай, и в черной гладкой поверхности отражались перекрестие окна и массивный, плохо побритый подбородок. От чая, непривычно горького, становилось душно; тесный костюм обнимал и душил; толстяк обливался потом, и на его лысину и волосатые руки роем слетались оживленные мошки и мухи.
- Все подождут.
Но никто больше не заглядывал.
Весь черный, как мавр или голем, лысый, как бильярдный шар или навозный жук, он с некоторым недоверием смотрел на таких же лысых вождей, осеняющих его комнату и наполнявших ее чем-то алым.
Никто больше не беспокоил.
Солнце скрылось за раскаленной решеткой. Толстяк брезгливо сморщился и решительно подошёл к двери. Никто не сидел, не ждал.
Только в конце коридора, как маятник или туша, на крюке мерно покачивалось мёртвое тело висельника. Той самой девушки с красивым, нездешне осмысленным и одновременно просящим лицом. Теперь это лицо утратило свою внутреннюю красоту: перекошенное, навсегда замолкшее - оно было олицетворением небытия и тлена. Толстяк завизжал, как раненый поросенок, и забился в истерике.
Так и остались глубоко за полночь два тела - одно дрожащее и визжащее, другое навеки замолкнувшее в наготе своей смерти.
* * *
Всё это вымысел. Нет никакого "он", нет никакого "ди-ректора", и вместо судоку - приятно-интеллектуальной игры для широких масс, заставляющих чувствовать свою значимость, - бесконечные таблицы цифр, тавтологический принцип существования которых образует уникальный в своей бессмысленности текст.
Только одно, пожалуй, клеточно-верно. Все мы стоим у порога, и кто-то, не выдержав, сокращает ожидание.