ПРОЩАЛЬНАЯ ВСТРЕЧА – Часть 5
Прикосновение к минувшему
Повесть
Глава 6
- Невозможно рассказать жизнь так, как она рассказывает себя самое. – Продолжал свой рассказ Михалыч. – Многое изменилось за три года моей службы, которые родная страна почетно-самовластно присвоила себе. Хотя, не скрою, многое пошло мне на пользу. Служил я в стройбате, но это уже другая, сложная и не менее длинная история. Вернулся я домой, после службы в армии, возмужалым, уже обогащенным кое-каким стартовым жизненным опытом, мужчиной. Об этом времени, может быть, я тоже когда-нибудь тебе поведаю. Это интересный этап моей жизни.
- Вот и расскажи, пока есть время и я такой терпеливый и участливый. – Подбодрил я его.
- Увы, это долго. Сегодня не успеем. В следующий раз, обязательно.
- Но ты, хоть расскажи подробней о том времени, когда притесняли вас и старших братьев. Я много читал об этом, но ты, как живой носитель этой информации, как участник той поры, не по книжкам знающий, а перенесший на себе многое, расскажи, хотя бы в общих чертах. Твое видение. Как тебе лично представилось то время? Какие-то интересные моменты, случаи из жизни.
- Обо всем не расскажешь. Но попытаюсь. За время, пока служилось, в нашем родимом и славном Отечестве, наконец, произошли вселяющие добрую надежду, можно сказать без преувеличения, судьбоносные изменения. Как полагали многие интеллектуалы, закончилась страшная эпоха людофоба и демагога, овнолобого державного бога в жизни страны. Эпоха бывшего в молодости рэкетиром, а в совковое время – заплечных дел мастера, отца всех народов, любимого вождя – «дорогого товарища Сталина». Многомиллионные безвинные жертвы, переселение южных народов в безлюдные казахские степи и холодную Сибирь, голодомор, безграничная и неоправданная жестокость – все, слава Богу, в конце концов, покинуло нас и бесславно провалилось в анналы летописей. Хотелось бы – навечно. Вероятно, будет еще составлен детальный мартиролог…. Впрочем, зачем? Бог знает списки убиенных.
- Ты не преувеличиваешь? Надо уважать власть и молиться о ней – так написано. – С некоторой долей провокационной заинтересованности заметил я.
- Да, каюсь, – Михалыч брезгливо сморщил физиономию, – я не испытывал страстной любви к властям. Собака не может любить палку, которой ее отхаживают. Дерево не может любить бензопилу «Дружба», несмотря на такое душевное и прекрасное наименование. Достаточно, что об этом палаче молилось наше церковное руководство на самом высоком уровне. Но, и я молился о них: «Господи пошли им больше милосердия, чтобы они не изгалялись над нами, не убивали нас. Ослабь ихнюю мертвую хватку – удавку на нашей шее. Вздохнуть бы». Разве этого мало?
* * *
На ХХ съезде «ума, чести и совести народа» КПСС – как они учтиво себя любимых величали – партийным лидером Н. Хрущевым дерзновенно был развенчан солнцеподобный ореол зловещего ката – отца народов. Пелена, наглухо, было, захлопнувшая полые глаза зомбированного населения, упала с очей. Как иллюстрацию оглупления народа, можно процитировать фразу одной женщины, стоящей в первомайской восторженной толпе демонстрантов с маленьким сыном на руках. С очами, полными умильных слез от счастья, что реально видит живым своего бога, отца народов, указывая перстом на него и ликующе обращаясь к сынишке, она торжественно изрекла: «Если бы не любимый товарищ Сталин, тебя на свете не было бы!»…. Это не анекдот.
После съездовских разоблачений все вольнолюбивые интеллектуалы страны воспрянули духом и вспыхнули надеждой на ослабление узды, удерживающей население страны в жесткой идеологической колее. Появились новые течения и различные веяния в музыке, литературе, искусстве, в культуре вообще. Во всех СМИ дозировано-робко приподнимала голос подъяремная, ущербная правда. На арене общественной деятельности ярко вспыхнули новые молодые имена, повелители дум, ставшие истинными кумирами поросли младой. Впоследствии их стали величать шестидесятниками. Оттепель шестидесятых годов явилась «маленьким лучиком в темном царстве» в жизни общества. Вольная мысль, словно вырвавшаяся из клетки птица, расправила, было, опутанные и затекшие крылья, чтобы взмахнуть ими и воспарить над обездоленной Отчизной, но… ее опять заточили в опостылевшее узилище.
Все надеялись, что, наконец, повеял долгожданный свежий ветер перемен, а это были, как оказалось, банальные сквозняки. Они-то и высквозили все чаяния. Но первый, такой важный и давно ожидаемый шаг, был сделан. На второй была совершена попытка, но так и зависла в воздухе… на целых 30 лет. В те времена в народе фланировал такой анекдот: На одном из митингов Хрущев, выступая, обронил такую фразу: «Товарищи, мы стоим уже одной ногой в коммунизме». На что один старичок задал ему вопрос: «Никита Сергеевич, и долго мы так будем стоять в раскорячку?» Но это так, к слову.
Давление, все же, чуточку послабилось… для светского населения. Но не для людей чтущих Бога: для них все осталось по-прежнему. Даже, более того. На весь мир глава державы и КПСС Н. Хрущев громогласно обязался, что в 1980г., когда все счастливое население страны, отгрохавшее долгожданный развитой социализм, уже будет жить при победившем коммунизме - он покажет по телевидению последнего верующего в СССР. Судя по всему, он собирался жить нескончаемо.
Искони партии требовались не только тела своих соотчичей, чтобы творить великие свершения индустриализации, электрификации и т.д. страны. Ей нужна была до зарезу еще и душа людей, чтобы можно было их «зомбировать»; они должны были буквально жертвовать своей жизнью ради дела партии. И многие жертвовали. А душа христиан была отдана Другому. И отнять ее у этого Другого уже было нельзя. Но руководительствующая партия не переваривала конкурентов. И это несварение выражалось в том, что всяких религиозников почитали канувшим в историю реликтом: вредоносным и отработанным, мешающим сооружать безоблачное светлое грядущее, никчемным материалом, как когда-то признали ненужным балластом дворян, белогвардейцев, интеллигенцию, купечество и прочих «врагов народа». Таким образом, политика партии-рулевого и власть предержащих была направлена на полное и окончательное искоренение христианства в стране, как пагубного явления в жизни самого передового во всем мире и счастливого общества. И нужно было выполнить эту программу ускоренно, за 20-25 лет.
В средине неистового двадцатого века время, о котором идет речь, для почитателей Бога было действительно смурое, довольно тяжкое, окутанное, как саваном, мертвящим мраком, удушающим и глухим. Тиран, отец всех народов, приказал долго жить, и даже разоблачен, но дело его адово – осталось в нашей грешной Отчизне. Повергнуты ниц и уничтожены справедливость, человеколюбие, милость, сострадание. Всверливались анкеты в твою генеалогию. Еще в довоенные времена на развалинах церквей и скитов было возведено лобное место для всего народа. Нагроможденная ложь, похоронившая под собой правду, неволила признавать себя истиной. И нужно было иметь немалое мужество, чтобы не участвовать во лжи. Многим почитателям Христа приходилось проходить определенный круг, иногда очень серьезных, испытаний.
Люди, преклоняющиеся перед Богом, старались утаить свои исповедания. Если о них становилось известно, а это трудно было скрыть, так как списки всех сектантов (так они именовали верующих) сохранялись в КГБ, их поначалу парторги на производстве, а студентов – комсорги, пытались вразумить идеологически, так сказать, направить на путь истинный и прямой. Никто ж, как они были убеждены, не знал, как век вековать. Обитатели громадной державы, бедолаги, недоразумевали и тыкались, как слепые котята носом: «Ух ты, опять не туды!». Вот всех гуртом и направляли. После октябрьского переворота даже лозунг-плакат такой был: «Железной рукой приведем всех к счастью». Думали, за глаза всем хватит этого счастья. Оказалось, только для избранных. Но направление, в каком надлежит двигаться, сохранилось. Всех, без исключения, туда и гнали. Двигались, куда направляла протянутая денно и нощно указующая длань вечно живого монумента, то есть, в сторону «светлого будущего».
Но, что удивительно, направление-то было верное. Грезили об эпохе доброты, справедливости и милосердия. Придумали даже морализованный чертежик, то бишь миниатюрненький план, по которому надлежало шествовать. Назывался: «Моральный кодекс молодого строителя коммунизма». Вписали в этот канон выхолощенную Нагорную проповедь Христа, разбавили пожиже некоторыми своими сентенциями, и получилось премиленькое предначертаньице. Но вот беда, главного-то, основополагающего в нем не было. Силы. Той животворной, жизнеутверждающей Силы, Которая провозгласила эту программу за целую вечность до указанного времени, могла бы претворить и уже претворяла ее в жизнь. Христу, Который и есть эта могучая Сила, там не было места. С Ним как раз и велась жесточайшая борьба.
В пору злобной, непроглядной ночи ленинско-сталинских гонений, когда было замучено, казнено сотни тысяч христиан (двести тысяч только православных священников брошено в сталинские застенки, и наших несть числа), среди прочих антирелигиозных лозунгов был и такой, игривый: «Религия – яд, береги ребят». Но ребята посчитали, что они уже переростки и, следовательно, «Кодекс» уже не для них. А старшему поколению вообще «Кодекс», как у электрика – до лампочки. Они ж не «молодые строители». В общем, как у того петуха, который прокукарекал, а там хоть и не рассветай. Эпоха будущего повального счастья отдалялась на неопределенное «далече». В светлые благостные слова: доброта, справедливость и милосердие – вкладывался личный, кому какой удобно, смысл. «Светлое будущее» пока было темно. А когда государство ненароком поворачивалось лицом к человеку, он кричал от ужаса.
- Ты хотел услышать примеры? – Спросил Михалыч. – Пожалуйста. Только один из многих. В силу жестких ограничений, некоторые из молодежи шли на своеобразные акции, зная, тем не менее, чем все это может закончиться. Был у нас один молодой человек, Николаем именовали. Когда-то он получил серьезную травму – у него не было одного глаза – поэтому он неизменно ходил с белой марлевой повязкой. Видимо это отразилось и на слухе. Без слухового аппарата он слышал очень плохо. В пору, когда наше братство разделилось на регистрированных и отделенных, он, примкнув к отделенным, избрал для себя своеобразное служение. Уж очень жаждала его душа хоть чем-нибудь услужить Всевышнему.
В прежние времена светская молодежь ходила по улицам с гитарой. Мода была такая. Потом с переносными приемниками, позже с магнитофонами. Так вот, Николай счел для себя возможным нести музыкальное служение. Несоответствие его физического состояния с избранным поприщем его не смущало. Приобретя транзисторный, переносный кассетный магнитофон, он в транспорте и других общественных местах включал христианскую музыку, стремясь таким образом ознакомить окружающих с христианством. Понятное дело, отсутствие слуха не всегда положительно сказывалось на качестве этого служения, вследствие чего, порой, возникали непредсказуемые негативные ситуации, впоследствии печально сказавшиеся на его дальнейшей судьбе. Результат: три года за «злостное хулиганство».
Можно по разному относиться к такому методу евангелизации, но именно так отреагировали власть имущие на подобные проявления самоуправной инициативы. Такова была действительность того времени. Что поделаешь? Каждый народ имеет то, что у него пока еще не отобрали.
* * *
- Я тебя не утомил? До конца рассказа еще далеко. – Михалыч поднялся, прошелся из стороны в сторону. Помахал руками. Сделал несколько приседаний. – Суставы надо размять, затекли. Я тебе все это рассказываю, чтобы ты понимал, на каком идеологическом фоне происходили события, о которых хочу рассказать. – Сказал он и опять уселся рядом.
- Не утомил. Вон, посмотри, – я указал пальцем на двух лягушек, как будто сознательно для этого случая высунувших головы из воды, – какая сегодня у тебя обширная аудитория, даже земноводным интересно слушать, о чем ты рассказываешь, а тем более мне. Встречный вопрос: сам-то ты не устал? А то я, все-таки, хочу дослушать до конца. Я страсть как люблю слушать. Признаюсь чистосердечно, слушать намного легче, нежели рассказывать. Заодно проверь удочку, поди, там сом ждет, когда ты его пригласишь в гости.
Я тоже поднял свое удилище, крючок был пустой. Червячку то ли всерьез надоела такая экзекуция и он, не спросясь, отправился в самоволку, то ли его склевала какая-то рыбешка и, невежа, не поблагодарив, была такова; во всяком случае, осиротевший крючок требовал повышенного внимания к себе. Я им и занялся. Глеб последовал моему примеру.
- Прозевали добычу? – Усмехнулся он.
- Невелика потеря. – Ответил я и, желая продолжить беседу, добавил. – Знаешь, мне нравится, как ты рассказываешь. Иронические тона, юмор и сарказм, в которые ты облекаешь свою историю, подтверждают, что ты не держишь зла на судьбу; кроме того, это позволяет тебе выдерживать некоторую дистанцию от тех событий, которые произошли с тобой. Ты высказываешься, будто сторонний наблюдатель, не делаешь себя жертвой злого рока, не пытаешься героизировать себя. Мне нравится такое изложение событий, произошедших уже давно.
- Ты хотя бы раз слышал себя со стороны? – Глеб иронично посмотрел на меня. - Так красно сказываешь, что хочется заплакать от умиления, навечно умолкнуть и предоставить тебе, уважаемому, слово; подпереть своими грубыми, мозолистыми трудовыми кулаками подбородок и, изредка утирая мятым рукавом редкую, заблудящую слезу, затуманить многоумной дымкой полузакрытые глаза и, не мигая, самозабвенно выслушивать твои глубокомысленные колоритные речения, слушать и слушать беспредельно.
- Перестань ёрничать! Я серьезно. – Обиженно сказал я.
- Ладно, не обижайся. Надо полагать, всякому смертному должно повезти на самого себя, – перехватив мой удивленный взгляд, он продолжил, - да не смотри ты на меня, как на «врага народа». Шуток не понимаешь, что ли? Я, не герой. Я - один из многих.
- Теперь понял и согласен! Но, прости, я своими замечаниями перебил тебя. Ты говорил о глобальном влиянии «Морального кодекса» на судьбы соотечественников.
- Спасибо! Вообще-то, если говорить серьезно о влиянии этого кодекса, то можно охарактеризовать одним, но чрезвычайно емким словом – ноль, можно сказать еще ярче и глубокомысленнее – пшик, как и положено любому пусто-порожнему, хотя и громогласному, прожекту. Я тихо подозреваю, что народ у нас, в общем-то, неглупый – просто держава такая. В жизни иногда так случается – не везет, и все тут!
Как и преимущественно все люди, вспоминающие давно ушедшие времена, Глеб Михалыч иногда задумывался, видимо выуживая из закутков своей памяти какие-то детали и, помолчав немного, продолжал свой рассказ. Постепенно вырисовывался общественный фон, на котором происходили события давно ушедших дней.
Верующие в Бога люди не хотели в ту степь, куда гуртом всех гнали. Они видели свое счастье в единстве с Богом, жить по Его заповедям, т.е. идти не ту-да, куда указывала всечасно протянутая длань вождя народов, а в другую сторону. Вот их и пытались устремить в какую положено. Как правило, это было тщетно. Упорствовали «заблудшие». Тогда запускалась тяжелая артиллерия. На производстве, где трудилась выбранная жертва, собиралось общее собрание сотрудников. К почетному красностольному президиуму приглашался дерзнувший отступить от предначертанного основного направления, и начиналась нравственная экзекуция. Нужно было дать почтенному обществу отчет в своем исповедании. После отказа добровольно оставить свои «заблуждения», христианин должен был выслушать всеобщее осуждение, насмешки, «остроумные» рекомендации. После этого писалась резолюция общего собрания (вообще-то она была готова задолго до собрания), в которой указывались «пожелания» коллектива. В этой резолюции могли быть любые «пожелания», вплоть до увольнения с работы. Но если трудовой коллектив признавал такого человека опасным для общества, с их точки зрения, он имел право ходатайствовать перед компетентными органами о заключении его под стражу. Тогда у этих органов появлялось формальное право репрессировать жертву: «По требованию общественности!». Для этого и затевалась демократическая карусель.
Вообще-то - это был один из этапов. Обычно начиналось с того, что жертва обрекалась на заклание где-то «наверху». После этого начинались игры в «демократию». Демократическая расправа предполагала несколько ступеней. Обреченный вызывался для беседы на ковер в КГБ, или в исполком, там был специальный отдел по делам религий. Далее, душеспасительные словоблудия на вашем родимом производстве. Потом подготавливалось общественное мнение через заказной фельетон в какой-нибудь местной газетке, а лучше в нескольких. СМИ выполняли любые заказы сверху, поскольку были карманными, т.е. подчинялись во всем указаниям из райкомов, КГБ и других вышестоящих организаций. Следующая ступень описана выше. Если производственное собрание выносило непростительно «мягкую» резолюцию, с многих различных предприятий города добровольно-принудительно свозили в какой-нибудь центральный Дом культуры городскую общественность для вынесения более строгого решения. После этого суд давал «правовую» оценку, т.е. ту, которая давно определена наверху и… последователя Христа, с самого начала знавшего, что его ожидает, вывозили в места не столь отдаленные. Такова была схема, по которой расправлялись с верующими людьми. И христиане, и простые обыватели знали наизусть эту технологию, но такую тягостную процедуру обязаны были выполнять все.
- Справедливости ради, – Глеб Михалыч внес отдельную диссонирующую нотку в общую картину былого, – нужно отметить: не все парторги на производстве слепо следовали четким предначертаниям партии и правительства. Я о своих личных впечатлениях. Мы с отцом работали в небольшом медицинском учреждении. Коллектив был немногочисленный, все знали друг друга в лицо. Я только начинал свою трудовую деятельность и подчинялся по работе отцу. Нас уважали. За честность, исполнительность, за то, что не употребляли всеми любимых горячительных напитков, не прогуливали, качественно выполняли свою работу.
И вот, как теперь часто говорят, в один прекрасный день, вызывают отца в партком и парторг, смущенно отводя взгляд (ему было неловко за своих руководителей), объяснил, что из райкома пришло указание – он держал в руке какую-то бумажку – разобрать на общем собрании религиозную деятельность отца (он был проповедником). Я считался мелкой сошкой, был молодой, и предполагалось, что жизнь сама меня научит и образумит, направит на путь истинный, поэтому не стоит тратить на меня порох. Общее собрание предприятия было проведено. В резолюции указывалось (чтобы спасти нас от произвола властей), что коллектив берет на себя обязательство перевоспитать порученную ему особу. Гнетущая формальность была соблюдена. Все сотрудники знали о наших убеждениях, не осуждали, но указание райкома – это был более чем закон (законом легко можно было пренебрегать, что часто и делалось) – обязаны были выполнить.
Продолжение следует