Прощальная встреча. Повесть. Часть 3

Вячеслав Иотко
                ПРОЩАЛЬНАЯ ВСТРЕЧА   –   Часть 3
                Прикосновение к минувшему
                Повесть


                Глава 2
      Мы стояли молча, оглушенные величественной тишиной. В ушах серебром звучал легкий, еле ощутимый хрустальный звон: то ли далёкий отголосок заглохшего натруженного двигателя, то ли отзвук в душе ошеломившего сонного предрассветья. Ни огонька, ни проблеска. Казалось, протяни руку и можно осязать густую, тихую ночь. Нас отделяло от мира глубокое безмолвие. Неуверенно-зыбкие клубы влажного тумана норовили скрыть окружавшую нас явь. За ними взглядом улавливались причудливые, призрачные тени, сказочные силуэты. Вверху, совсем недалече, висели в потемках расплывчатые иссиня-черные кружева, в которых угадывались кроны сонных деревьев. Перед нами, совсем близко, ускользала в никуда обсидианово-черная гладь заводи, вожделенная цель нашего предрассветного вояжа. Она еще не проснулась ото сна.
      Полная умиротворенность. И не верилось, что где-то далеко бьет ключом жизнь, работают заводы, разъезжают поезда, что земля вращается и несется в космосе…. Невозмутимое спокойствие. Темно и неясно. Время прекратило свое плавное течение. Очертания теней сливаются. Неразгаданный полутон. Смутная невыразительность. Словно нет ничего. Нет времени. Нет прошлого, нет будущего. Есть неопределенная данность. Вероятно, нечто подобное было перед началом творения. Проходили тьмы тем веков, прежде чем пришел Час Созидания. Память оживила основополагающие слова: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою». И вот Создатель провел круговую черту по лицу бездны. Начиналась Песнь Творения.
      Заброшенные подальше от берега поплавки, казалось, забылись видениями и, тоже завороженные,  даже не помышляли осуществлять свои прямые обязанности.         
      Но вот что-то изменилось. Первое неощутимое дыхание Зефира стронуло клубы тумана, разорвало их на бесформенные клочья и они медленно, почти неуловимо переместились, обособились и развеялись как дым, отпустив из своего заточения высвободившуюся от хмурых туч высоченную небесную твердь. Сгустившиеся щедрым посевом алмазные искорки-звезды перекинулись через весь небосвод Чумацким шляхом и просыпались на черно-синюю гладь тихоструйной речушки серебряной россыпью. Из опрокинутого ковша Большой Медведицы на дольний мир беззвучно и загадочно проливалась росная прохлада. На листву деревьев и кустов, казалось, были наброшены серебристые, прозрачные газовые покровы. Предрассветная ночь сливалась в какую-то волшебную, чарующую сказку.
      Прохладно розовеет небо перед зарею. Слегка пламенеют невесомые перистые облака на востоке. Светает. Пробуждается утренняя денница. Свет одолевает тьму. Убегают ночные тени. И вот, словно после взмаха незримой палочки загадочного дирижера, ранний рассвет вспыхнул фантастической симфонией многоцветных сочных мазков-красок. Вершины деревьев, вода весело-синяя, кусты на том берегу – все щедро обагрено алым золотом утренней зари. Все пламенеет, как золотой пурпур, пронзенное первыми лучами солнца. Разлился изумрудный полусвет на озолоченной солнцем мураве. Глаз не насытится. Полынно-медовый дурманящий фимиам лесной утренней свежести. Дышишь – и сердце веселится. Радостная бодрость начинающегося утра и горячая кровь в сердце – опьяняют. Огромное, торжественное чудо. Вступало в свои права подаренье Творца – Новый День. Вязь из мыслей, чувств, дел, событий, встреч и расставаний.            
      Солнышко поднялось уже достаточно высоко. Где-то в городе, наверное, начиналась жара, но здесь по-прежнему было свежо. Разлапистые ветлы, сосны, кусты на берегу, шелковистая трава и река благотворно и доброхотно удерживали возле себя утреннюю прохладу на благо незадачливых рыболовов. Листву на деревьях волновал еще неумелый ранний ветерок. На морщинистой поверхности реки, откровенно пренебрегая своими прямыми обязанностями, отмачивали чечетку беспризорные поплавки. Клева не было. Рыбешка в такое прекрасное утро, видимо, с отвращением отворачивалась от вкусной приманки и явно не жаждала оказаться в наших садках, несмотря на все ухищрения моего друга. Мы лежали на траве рядом с удочками и лениво комментировали нескладную судьбину вольных рыбарей-добытчиков. Празднолюбивая дремота настоятельно пыталась внедрить в расслабленные сердца полное равнодушие к любимому промыслу - к рыбалке и наливала свинцовой тяжестью расслабленные веки.
      Однако мы норовили не поддаваться соблазну. Жаль было издерживать изумительную и нечаянную вылазку в окружающее обольщение, на банальную дрему. Хотелось в полной мере насладиться светлой радостью общения с дивным благолепием.
      Рыбалка откровенно не удавалась. Чтобы не терять времени зря, я напомнил Михалычу о ночном дорожном разговоре:
      - Послушай, а ведь ты утром намеревался рассказать мне о своем закадычном друге молодости. Самое время.               
      Я намеренно напомнил Михалычу об утреннем обещании. Рассказ сулился быть увлекательным. У друга вообще вся жизнь была насыщена интересными событиями. И он умел красочно об этом рассказывать.
      - Это не совсем верно, я не горел таким желанием. Душу ярить…. Впрочем, если не рассказать, то безжалостное время окутает эту историю покровом без-различия, и она бесславно и безвозвратно канет в безвестность. Это целый кус жизни. Рваный кусок. Ты…, в самом деле, настаиваешь?
      - Не томи, я весь внимание. – Нетерпение овладевало мной все сильнее.
      - То, что я тебе расскажу…, – начал Михалыч свой рассказ, – я не буду разрисовывать общую картину, ее ты знаешь, разве только пунктиром, чтобы соблюсти логику повествования – я тебе расскажу только то, что коснулось непосредственно меня, друзей, окружения, поэтому не удивляйся, если услышишь что-то знакомое.               
      Это было давно, в середине прошлого века…. Тебя не пугает такое начало? В молодости, когда я слышал такую фразу, на меня веяло замшелой стариной. Царь Александр, Пушкин, крепостное право, Гоголь…. Это, казалось, было во времена незапамятные. История…. А вот теперь и мы с тобой выходцы из истории. Из прошлого века. Хотя в этом тоже есть своя изюминка. Мы участники и свидетели тех событий, о которых теперь так мало знает следующее за нами поколение. Оно совершенно не ценит дивного преимущества своего возраста. Как, впрочем, и мы в свое время. В молодости так расточительно обращаешься со своим временем. И не замечаешь, как оно быстро отсчитывает летящие мгновения человеческого бытия. О чем сожалеть? Подумаешь – час, или день. Их вон сколько впереди. А ведь каждая минута бесценна. В какой валюте оценивать их? Да…. Весна жизни - это пора бурливой кипени иллюзий.               
      А ты сейчас оглядываешься в прошлое, и память извлекает из дальних своих закутков чьи-то роковые строфы: «Суждены нам большие порывы, но свершить, ничего не дано». Не сумел я в молодости оценить время в полной мере. Жаль. А ведь каждый день – это пора благодати, это радостный праздник торжества жизни после окаянной поры ночи, когда он отказывает нам в дружеском расположении и мир увязает в самозабвенье. Он не твой, и ты не властен ему указывать: «Задержись» или «Не приходи». Как жаль, что невозможно заготовить его впрок, на черный денек.
      Эх, сколько же всего можно было бы в своей жизни отгрохать…. Расточители времени мы с тобой – вот кто. Может быть, жизнь по-другому прожилась бы. С более глубоким смыслом. С большей пользой. Вернуться бы в прошлое….

                Глава 3 
      Чтобы было понятней, Глеб Михалыч начал свой рассказ с последней встречи со своим давнишним другом молодости, случившейся недавно.   
      В начале девяностых годов, он не помнил точно когда, ожидался на гастроли в Украину приезд большого хора «Церкви Христа» из американского города Нэшвилл. Сто с лишним певцов в своем турне обещали порадовать жителей нашей страны грандиозным шоу. Реклама была развешена повсюду. Как-то непривычно это выглядело. Еще несколько лет назад религиозная деятельность соотечественников была под жесточайшим запретом. Громко вещать о Боге, было строго запрещено. Это провозглашалось вредным опиумом для народа. Нелюба была власть имущим правда Божья. Она была загвоздкой для дозировщиков доли верующего человека. С нею неспособно злобные дела вершить. Христиан заточали в психушки, в тюрьмы. Верноподданная печать оглашала безгласных последователей Христа изуверами, приносящими детей в жертву своему Богу, грязнила всевозможными мерзкими небылицами.
      И вот, наконец, нынче полная свобода. Такой контраст. После начала Горбачевской перестройки, когда народу дали свободу вероисповедания, в стране было проведено немало многочисленных собраний призывного характера. В Москве, Билли Греем собирал в Ледовом дворце до тридцати пяти тысяч народу. На улице, на стенах Ледового, были установлены громадные экраны, чтобы люди могли видеть, что делается внутри. В Украине, на стадионах и в огромных концертных залах проводили подобные собрания Виктор Гамм и еще целый ряд сильных зарубежных проповедников. Силами местных церквей было проведено множество подобных мероприятий. Тысячи покаявшихся. Девяностые годы - благословенная пора. Первое время было непривычно. Все не верилось, что время унижений и опасений миновало. Что сейчас уже можно смело и громко о себе говорить: «Я верю в Бога». И на тебя не будут указывать поганым пальцем, как на душевнобольного. Теперь, как и должно быть, низвергнуты со своего взметнувшегося ввысь постамента, где они безраздельно царствовали около семидесяти лет, ложь и клевета…. Воля! Но к хорошему привыкаешь быстро….
      Глеб Михалыч с женой, люди многоопытные, были убеждены – народу на выступлении хора будет много и, чтобы занять удобные места, пошли на маленькую хитрость: пришли пораньше, за час до начала представления. И уже на месте с грустью осознали, насколько же мало их умудрили лета. Другие зрители оказались искушеннее в подобных вопросах. Огромный зал оперного театра был переполнен, и в одном из проходов, где еще можно было немного протиснуться вперед, они заняли свои бесплацкартные места.
      Хор был великолепен. Пожалуй, это слово не полностью выражает те чувства, которые владели зрителями во время и после такого величественного действа. Восхищение – это будет точнее. Душа радостно раскрывалась навстречу льющимся звукам, сердце окуналось в блаженство и на глазах выступали слезы счастья и умиления. Грандиозное торжество христианской песенной музыки. «…Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием», – говорил мудрый Екклесиаст. Такого великолепного шоу никогда раньше не приходилось видеть и слышать. Христиане, выходцы из матерого совкового прошлого, выросшие на печальных, лирических христианских мелодиях уничиженного смертного, впитавшие в сознание пришлеца на сей земле, что другого не может, да и не должно быть – услышали нечто необычное, своеобразное, непривычное для уха человека подъяремного.
      Глеб Михалыч любил музыку. Это вообще искусство особенное, полагал он. Она призвана воздействовать на чувства человека. Это один из языков взаимоотношений, который дал всем Всевышний. Со Своими последователями Он тоже общается через нее. Это такое же средство общения, как слово, как язык цвета, запаха. Ее нужно слушать, и главное, слышать сердцем. Ощутить своей сущностью свободный полет раскованного звука. Понять и принять его. И тогда перед человеком распахнется волшебное, чарующее мироздание звуков. Когда они завоевывают сердце, то неизменно покоряют своим всемогуществом и становятся элементом души, и рожденный в подлунном мире получает неизмеримое наслаждение. Время останавливает свой бег, и радость, как благоухающее миро, входит в душу смертного.
      Афроамериканский музыкальный стиль «спиричуэл», который можно перевести, как «духовная музыка», принявший в себя американский стиль «кантри», непривычен для славянского уха. Вспоминая это торжество звука, Михалыч до сих пор переживает те ощущения, тот восторг, который владел тогда всеми присутствующими.
      Маленькая зарисовка, иллюстрирующая реакцию слушателей.
      Перед ним стоял, а вернее, плотно к нему прилегал – если можно так квалифицировать эдакую массу поклонников христианского благозвучия – небольшой, средних лет, тщедушный человечек с абсолютным отсутствием музыкального слуха. Увы, это определил не только Михалыч, но и окружающие ценители прекрасного. Несмотря на то, что он явно мешал слушающим, в нем чувствовалась какая-то страсть и любовь к происходящему на сцене, и это невольно вызывало у окружающих ироническое сочувствие и определенную симпатию.
      Перед приездом в город хор, чтобы окончательно покорить сердца слушателей, подготовил на русском и украинском языках несколько гимнов и песен в своем своеобразном стиле, которые и исполнялись сейчас. Свое восхищение этот почитатель музыкального стиля «спиричуэл» выражал своеобразно. Он знал тексты этих песен наизусть, но с ритмом и мелодией был явно не в ладах, видимо полагая, что это несущественно и не стоит придавать значения таким пустякам. Полностью поглощенный происходящим на большой сцене, он самобытно реагировал на увиденное и услышанное. Отстукивая ногой, как ему казалось, такт мелодии, он невпопад пытался дублировать происходящее на сцене в стиле своего собственного изготовления, который можно было бы наименовать «утомленный рэп». Это когда из-за нехватки времени, первая часть слова решительно проглатывается, произносится только вторая, и то не в строку, при абсолютном игнорировании музыки. Замечания его соседей о том, что он мешает другим слушать, имели кратковременное действие. Обожатель сладкогласого благолепия смущенно умолкал, но тут же, вновь увлеченный происходящим на сцене, возобновлял, донявший своих ближних, но милый его сердцу «рэп». Красноречивые взгляды, которыми одаривали его недовольные окружающие, просто не замечал. Он был не здесь. И даже не на сцене. Он срывал восхитительные цветы блаженства на небе, в тьмачисленном хороводе ангелов, славящих Бога. А тутошние ущербные непониматели, докучливо препятствовали ему это делать. Но он был влюблен в музыку, в жизнь, в Бога, был благороден и милостиво прощал всех. Он был счастлив, а счастье великодушно.
      Представление окончено. Переполненный зал оперного театра долгими аплодисментами не отпускал участников хора. Зрители, или, вернее, слушатели были довольны. Здесь были не только люди верующие, давно ожидавшие приезда этого хора, но и посторонние посетители, любители светской музыки вообще. Вход был свободный и все проходы в зале оперного театра были битком запружены ценителями христианской музыки.
      Зал опустел.
      На площади перед театром густилось немало народа, группировались, обсуждали увиденное. Равнодушных и недовольных не было. В разговорной многоголосице были слышны то там, то здесь радостные и восхищенные восклицания, которыми люди выражают свои впечатления: «А ты знаешь…», «Я не представлял себе…», «Вот бы раньше…», «Класс…».
      Глеб Михалыч с женой медленно лавировали между многочисленными группами меломанов, изредка здороваясь со знакомыми. Знакомых было много, но преимущественно все были заняты обсуждением нынешнего такого редкого и знаменательного события.
      Своего давнего друга молодости Глеб увидел совсем неожиданно:
      - Он стоял и разговаривал с Иваном Федотовичем, – рассказывал Михалыч, – нашим общим знакомым, которого, казалось, знали во все времена. Друг друга мы увидели внезапно, в самый последний момент, когда уже некогда специально подготавливать себя к особенной встрече. Столкнулись лицом к лицу, глаза в глаза. В таких случаях видишь на лице своего визави его истинные чувства, читаешь в глазах именно те потаенные мысли, какие в данный момент им владеют. Когда уже нет времени замаскировать их под маской вежливости…. Как говорится: «Что в сердце варится, то в лице не утаится». Глаза его удивленно округлились и заблестели, щеки зарумянились, губы широко и радостно расплылись в дружелюбной улыбке:
      - Талан!
      - Силок!               
      - Имена, – продолжал Михалыч, – а лучше сказать прозвища, какими мы обменялись и которые, из-за нашего прошлого, сокрытого от посторонних далеко в былом – были понятны только нам и имели значение исключительно для нас. Мы крепко пожали друг другу руки. Он явно был рад нашей встрече. На моем лице, вероятно, читалась странная смесь противоречивых чувств растроганности, узнавания и радости, с легким налетом обиды и антипатии. Все-таки в моей судьбе он сыграл роковую, как я полагал тогда, негативную роль и для меня невозможно было вот так просто, с распростертыми объятиями броситься на шею с изъявлениями добрых чувств. Это был друг моей молодости. Близкий друг. Мы  не виделись с ним тридцать лет. Годы внешне мало изменили его, вот только седина серебряной обметью коснулась висков, и вместо одной ноги у него до предела была подогнута штанина и заправлена за пояс. Опорой служили костыли. Перехватив мой удивленный и заинтригованный взгляд, он пояснил:
      - Была гангрена, сделали операцию. Неудачно. Прооперировали еще раз. Опять неудача. И так четырнадцать раз. Завтра опять будут резать. – В его голосе слышалась равнодушная будничность, смешанная с обреченностью. Для него это стало обыденностью и воспринималось как должное.   
        Бывшие друзья пытливо смотрели друг на друга, а в это время память су-дорожно верстала прозрачную далекость их молодости. Если бы судьбы обоих в свое время не пересеклись, вероятно, по-другому прожилось бы. Они знали, что оба думают об одном и том же. Люди, хорошо знающие друг друга, видят насквозь, чувствуют все изменения души своего собеседника, читают мысли в глазах. Их связывали события, которые оказали значительное воздействие на судьбы обоих. Все еще улыбаясь, друг Михалыча как-то нетерпеливо, боясь, что не успеет сказать важное, произнес:
      - Я так давно хотел с тобой встретиться! Мне это до чрезвычайности важно. Надо бы о многом поговорить. Поверь, я очень, очень ждал нашей встречи!
      - Да, я знаю, мне передали. – Ответил Михалыч. – Не переживай. Жизнь внесла свои собственные коррективы. Все, как оказалось, не так уж и плохо. Забудь прошлое, все минуло. Все нормально. Искренне рад тебя видеть.       
      Только они вдвоем знали, о чем идет речь. Как заговорщики разговаривают на загадочном тарабарском языке, они вкладывали в обыденные и простые, понятные для окружающих слова свой, никому не понятный кроме них, скрытый смысл. За этими словами скрывались события давнопрошедшие, по-своему трагические, известные только им двоим.
      - После операции, – добавил к своим предыдущим словам Михалыч, – когда ты будешь выздоравливать, и врачи разрешат посещения, я непременно загляну к тебе в самое ближайшее время, и мы обязательно поговорим. Вспомним минувшее. Кстати, как Варя? Поди, все такая же красавица, как в молодости? – Не удержался от приятного комплимента жене друга, Глеб Михалыч. – От меня огромный привет ей, и пожелания крепкого здоровья.
      - Спасибо, обязательно передам. Она тоже хотела тебя видеть.
      Они могли бы еще говорить очень долго. Две их бурливые жизни, пожалуй, уже проскрипели в вечности. Почитай, в общей сложности, свыше столетия на двоих. Багажа житейского было достаточно. Ушли в историю многие десятилетия рыбьего и рабьего молчания. Прошли времена, когда шкура гнет человека в трусость, когда честь и бесчестье без затруднений менялись местами. Когда едкое оглядчивое чувство просверливаемости и подозреваемости замыкают уста и приведенная в трепет искренность, обречена жить в подполье. Когда высказаться нараспашку не с кем. Ушел в прошлое произвол, возведенный в систему, развернутую в масштабах всей огромной державы. Произвол, зацепивший и их с другом своей разрушающей, зубодробительной «заботой о гражданах». И ныне, разорвавшие цепи, свобода и правда вновь водрузились на своих законных позициях. Оттаяли, расцвели и пришли в стройность захоложенные  души. Да…, им было о чем перемолвиться, и они хотели бы извлечь из памяти былое. Теперь уже можно вслух говорить обо всем и никаких скорбных последствий не будет.
      Давнишние друзья обменялись номерами телефонов, поговорили еще немного о чем-то незначительном и разошлись, в надежде, что о главном поговорят позже, при более подходящих обстоятельствах.
      - Вы с этим человеком как-то загадочно, необычно говорили. Кто это? – Жена недоумевала. Глеб не рассказывал ей об этом друге.
      - Заклятый друг. О таких можно писать объявление: «Меняю дорогого друга на более дешевого, с доплатой». А если серьезно – друг моей молодости, которым дорожил и которого когда-то любил. Обе наши судьбины тесно переплетены перебродами житейскими.


                Продолжение следует