ПРОЩАЛЬНАЯ ВСТРЕЧА – Часть 7
Прикосновение к минувшему
Повесть
* * *
Отец Глеба, знавший не понаслышке «гостеприимство» сталинской «заботы о людях» и прошедший эти университеты, достаточно много рассказывал ему о тех «не столь отдаленных» местах, о которых простому смертному мало что было известно, кроме того, что там не совсем комфортно. Ему исковеркали десять лет жизни только за то, что он верил в Бога. Посему Глеб смолоду установил для себя принцип дедушки Ленина: «учиться, учиться и еще раз учиться», но не вообще постигать знания, а уверенно владеть рядом добротных рабочих профессий, т.е. уметь справно работать руками. Ведь в тюрьме, через которую должен пройти каждый христианин в стране развитого социализма, нужно уметь работать не столько головой, сколько собственными руками. Там своих голов хоть отбавляй. Быть классным специалистом в какой-нибудь сфере деятельности – это давало кое-какой шанс выжить. Сколько талантливейших разумников: инженеров, интеллигенции, ученых, офицеров, священников – завершили свое земное поприще на безграничных просторах снежной Сибири и стылого Крайнего Севера без применения своих интеллектуальных талантов просто потому, что не имели хороших рабочих профессий.
Но его интересовали не только отличные ремесла. Он мечтал исполнить свой давний сокровенный замысел – быть медиком. В армии пришлось служить в медсанчасти, и он освоил профессию санинструктора. Это хоть сколько-нибудь приближало к заветной цели.
- Хоть рядом побыть, и то приятственно. – Прокомментировал Глеб бывшие возможности.
И, после возвращения из армии, он начал готовиться к поступлению в медучилище. Благо, он имел некоторые льготы как «дембель», то бишь, шел вне конкурса. При неимении законченного среднего образования, непосредственное поступление в высшую школу ему было противопоказано. А, окончив училище, он «отправлял к праотцам сразу двух зайцев»: завершал среднее образование и приближал себя профессионально еще на один шаг к житейскому предназначению.
Единодумец и друг Адольф к этому времени уже грыз гранит лекарских наук в мединституте. Это почтенное учебное заведение успешно завершило свои послевоенные восстановительные работы и радушно приняло в свои дружески распростертые объятья будущих слушателей. Среди соискателей-льготников был и счастливец-собрат, затративший столько неимоверного труда, настойчивости и терпения для достижения заветной цели.
Только тот, кто после тернистого, очень трудного и длинного пути достигал давно поставленной цели, может в полной мере оценить, какую радость, даже счастье, испытывает человек, достигший ее. Что ощущает химик, открывший новый элемент и внесший его в таблицу Менделеева; ботаник, отыскавший для обожаемой науки в трудной и далекой экспедиции где-то на самом краю земли новую, неизвестную миру травинку и назвавший ее именем любимой; альпинист, взобравшийся с неимоверными усилиями на самую маковку какого-нибудь Эвереста и установивший там флаг любимой Родины? – Наверное, глубочайшее удовлетворение и невыразимую радость. Оттого, что, невзирая на препятствия и трудности, преследовавшие тебя на пути к достижению желанной цели, ты переборол их; что провернул колесо фортуны еще на одну грань; что, в конце концов, победил себя: свои слабости, нерешительность, характер, лень. Ведь из всех побед самая великая – это победа над самим собой.
Нечто подобное испытал и друг Глеба, когда поступил в мединститут, исполнив наполовину свою мечту. Радость и ликование. Теперь его будущее определено. Он пригубил-таки опьяняющую чашу восторга, став равноправным членом великой когорты студентов. Но в эту чашу через некоторое время попала капля горечи. И немалая.
В те далекие милые годы студенты-школяры, не могли, как тот кот, который гуляет сам по себе, прозябать вот так, просто, без призору. Предполагалось, за всеми ими нужен был глаз да глаз. Еще, и еще множество гляделок. Как говорилось выше, имелась в наличии такая заботливая, пытливая и любвеобильная госорганизация. Так пламенно, так преданнейше питала слабость к собственному народонаселению, от которого сама была плоть от плоти. От него же и кормилась. Называлась незатейливо – Комитет. Сокращенно – КГБ. В основном они, во главе с компартией, может даже наоборот, рулили и направляли – где, куда, кому, с кем, и сколько.
Это народоохранное учреждение представляло собой своеобразного Спрута, втиснувшего свои пропастьчисленные цепкие и прилипчивые щупальца, буквально во все сферы жизнедеятельности ненаглядных единоземцев. Наверное, даже, в сплоченные ряды работных гордых золотарей-ассенизаторов. Верой и правдой блюло интеллектуальное и нравственное целомудрие животрепещущего и полного неизбывных сил всенародного организма. Шаг влево, шаг вправо приравнивается…. Основа самой передовой революционной морали для них была провозглашена, увы, на заре века, когда призрак коммунизма еще только бродил по Европе, пролетарским кумиром, затем и богом – Лениным: «Морально все то, что выгодно пролетариату».
В этом щекотливом и интересном вопросе требуются некоторые уточнения, а вернее, пояснения. В то отдаленное время, когда вождь мирового пролетариата провозглашал свои сентенции, пролетариату выгодно было и требовалось многое. Очень многое. Главный принцип которого был: отобрать и поделить. Можно, не мудрствуя лукаво, откровенно сказать – принцип бесстрашного рыцаря большой дороги. К огромному сожалению, достижению данного принципа мешала самая малость: некая «химера», как цинично, высокомерно и пренебрежительно обругал общечеловеческую, т.е. основанную на вековых христианских ценностях, нравственность, Владимир Ильич. Простому обывателю очень трудно было переступить через совесть. Веками внедрялась, врастала в гены славян эта «химера». А это не фунт изюму. Мешала она, явно. Вершить великие дела, переделывать мир по собственному покрою – для этого требовалась новая этика, революционная. Но ничего. Надо? – сделаем! Всего-то делов.
Ревмораль, провозглашенная самыми передовыми в мире революционерами, «чуток» отличалась от общечеловеческой, т.е. христианской и сотоварищи Конторы, как фамильярно между собой сотрудники КГБ ее величали, знали оные различия. Как-то так получилось, вероятно, по иронии судьбы или недоразумению, что она, то бишь, «химера», ненароком перевернулась для членов указанной Конторы и компартии. И теперь ее нравственные принципы встали с ног на голову, т.е. наоборот. Например: доносительство превратилось в боронительную доблесть – заступу; целесообразность уверенно заняла место справедливости; ложь и демагогия потеснили и заняли место правды. Жестокость и злобность перевоплотились в пролетарскую справедливость; милосердие стало буржуазным предрассудком. Законность поменялась местами с беззаконием, и т.д. В это т.д. смело, без какого либо стеснения, можно втиснуть характеристику неправды, данную апостолом Павлом в послании к Римлянам.
Чада этой Конторы вековали век и вершили свое тяжеловесное для народа дело согласно своей «химере». Для сей трудной и призренной (не путать с презренной, хотя…) деятельности в среде студентов, да и не только, нужна была армия соглядатаев. Этот вопрос решался легко и просто, порой даже романтично. Своих внештатных секретных сотрудников, ежели сокращенно – «сексотов», они формировали из самых недр милых сердцу народных масс. Методов вербовки, судя по художественной литературе, фильмам и по рассказам упрямых и несостоявшихся, было великое множество. В студенческой среде, как правило, кандидатов находили среди идейных комсомольцев. Поскольку подобных было немного, рыцарей без страха и упрека комплектовали добровольно-принудительно, из несознательных элементов, двуликих янусов-изветчиков.
Особые трудности для формирования неохватной фаланги неустрашимых секретных сотрудников представляли собой эрудиты-студенты, исповедующие религиозные убеждения, т.е. индивидуумы, чуждые марксистской идеологии. В принципе, оным вообще не приличествовало быть сопричастниками неохватной корпорации светлых головушек, просвещенных интеллектуалов-студентов. Мировоззрение таковых было тогда не только антинаучно, не просто - неугодно, но и вредоносно. Поэтому их планида сводилась к душевной альтернативе: или помирай, или подвывай. Друг Глеба – Адольф, познал это упрощенно, т.е. на собственной шкуре.
Процесс обработки таких кандидатов сводился к всенародной игре – «Кошки – мышки», где роли распределены были заранее. Итог «игры» тоже был известен. В роли мышки был, ясное дело – студент. Причем, он, как сознательный элемент, сам должен был понимать, что в такие тяжелые времена, когда враждебное капиталистическое окружение нашей советской страны, только и мечтает, чтобы наш самый передовой и лучший в мире социалистический строй потерпел поражение на международной арене, нельзя обывательски стоять в стороне от общественно–политической и полезной жизни. И каждый сознательный советский гражданин, а тем более студент, должен, более того – обязан несгибаемо стоять на страже исторически важных классовых интересов любимой Родины.
По сути, в этой «игре» вкрадчиво и незримо для мира вершилась жестокая борьба противоположностей. Война двух миров на уничтожение. Двух моралей. Беда ухватливо расстилала мягонькую очаровашку-постель. Для мышки – разумеется. Терпящий злоключение прекрасно сознавал, что он, как и положено, по давно отработанному на других сценарию, проигрывает, поскольку карты у его визави – крапленые; что ему всевластью брошена в лицо безжалостная максима Гамлета: «быть, или не быть», и скорей всего, что – «не быть». До боли обидно. Мучительно было обидно. А оставалось-то учиться – всего ничего.
Смысл жизни, коему хотел посвятить всю свою жизнь; радужная мечта трудиться и жить для людей, а значит для Бога, которую лелеял много лет, для исполнения каковой затрачено столько изнурительного физического и душевного труда, конфузливо висела на тонюсенькой шерстинке. Столько долгих годков упорной подготовки, все достижения, определенные успехи – все нынче висело на чахлой паутинке, которую наматывал на свой косматый когтистый палец этот паук, медленно, с явственным наслаждением смакуя собственное всесилие и абсолютную безнаказанность, безжалостно опутывал тенета вокруг несчастного обреченного, дабы в нужное, завершающее мгновение подготовленную, запеленатую жертву поразить молниеносным ударом. И этот паук представлял собой несгибаемый монумент, скалу, силу и славу Отечества, защиту и опору Державы. За ним была гигантская Страна. Он олицетворял собою Власть – беспредельную и жестокую.
А у приговоренного, где-то очень далеко, почти и не видно, в самой глубине души трепетно теплилась спасительная крохотулечка-надежда: а вдруг, может все-таки минует это злосчастие? Может, промахнется недруг? Может, именно в этом случае (вот бы, да бы!), вдруг сработает извечно русское «авось»? Может быть, приемлемую цену стребует паук за то, чтобы убогому школяру удержаться неуязвленным, чтобы смилостивился и разрешил жить своей, никого не трогающей, мирной жизнью? Какой выкуп потребует? И какова цена этого выкупа? Впрочем, цена известна. В лучшем случае – исключат.
- Вы же сами понимаете, – он благорасположен, жаждет сочувствия и предлагает жертвенному ягненку самому поучаствовать в собственном четвертовании, – что мы не можем позволить вашим убеждениям множиться среди советского населения. Они противоречат нашей идеологии. Комсомольское собрание курса примет решение об отчислении вас из института. – Он заранее знает, какое будет решение комсомольского собрания, которое даже не намечается. – Перед вами дилемма: или вы публично отказываетесь от ваших убеждений, или вас отчислят.
Паук алчет проникновенного осмысления горемычным студентом объективной действительности.
- Конечно, мы можем пойти вам навстречу, если вы согласитесь нам помочь. От вас требуется немного. Совсем немного. Сообщать нам, если в проповедях на богослужениях будут проскальзывать антисоветские выпады или агитация. Вы же, надо полагать, патриот? Вы сами понимаете, что это вполне выполнимая задача и не идет вразрез с вашими убеждениями. Поскольку в проповедях вряд ли услышишь антисоветские призывы, это вас ни к чему не обязывает, но все-таки. Просто нам нужна эта формальность для отчета. По другим вопросам мы вас тревожить не будем. Обещаю. Подпишите эту бумагу. Это тоже обязательная формальность. Без нее никак нельзя.
Вот он! Момент истины!
Это же надо, как вообще человек способен так ловко опутывать сознание себе подобного, что речь его умудряется уверенно перепрыгивать незыблемый утес правды и льется елеем в сердце, порождая в нем сомнение в истине и надежду на несбыточное.
«Что же делать? Как поступить? Понятное дело, с этими «товарищами» лучше не иметь никаких дел. Они «мягко стелют, да жестко спать приходится». Известная фирма. Сколько наших братьев через нее прошло. Многие так и не вернулись. А может, эти ребята изменились после железной критики Хрущева на съезде партии? Их же не разогнали совсем? Значит, они необходимы и перестроились к лучшему. Все-таки охраняют покой государства. Так хочется верить, что они стали гуманнее. Правду говорит он или нет? Может, поверить? Должна же быть и у пауков хоть капелька справедливости? Кто их знает, поди разбери. Эх, «знал бы, где упасть, соломки постелил бы». Обещал же он не надоедать другими просьбами. А в проповедях наших братьев, действительно, никогда не звучит антисоветчина. Они ведь граждане своей страны, знают, чем это заканчивается. Опять же, ежели с другой, очень важной стороны, невозможно вот так просто распрощаться с распланированным делом всей жизни, на достижение коего направлены все твои жизненные силушки. Неужели распрощаться с мечтой? Неужели эти так уплотненные несколько лет, которые потратил на подготовку в институт, прожиты напрасно? И все масштабные планы на всю свою будущую жизнь – катастрофически рухнули?
А может, согласиться? Всего на один годок. И цена то, в общем, не такая уж знатная. Не буду же я, в конце концов, рассказывать им всю правду и стучать на своих. Как они проверят меня? Одному Богу известны потаенные мысли смертного. А если я пойду на эту малую уступку, то у меня появится возможность закончить учебу, а там ку-ку, ловите меня».
И невдомек жертве, что обещание в устах паука – ужасно близкий родственник огромного кукиша. Что в этот непростой, решительный час происходит ампутация твоего критического центра сознания; что, если увязнет коготок, то его уже никогда не вытащить, и ты навечно обречен быть тем, кем стал; что удавка на твоей шее при каждом движении будет затягиваться все сильнее и сильнее, пока ты полностью не отдашь собственную бессмертную душу врагу на поругание. Победители оставляют побежденным, увы, только глаза, чтобы оплакивать поражение.
* * *
«О, Господи! За что Ты послал мне такое наказание? Врач лечит – Ты, Гос-подь, исцеляешь. Я хочу быть посредником между Тобою и людьми. Быть орудием в Твоих руках. Быть хорошим врачом, исполнить, как я надеюсь, свое земное предназначение. Я не хочу давать подписку. Не хочу быть соглядатаем среди братьев. Как быть? Душа испытывает ужасные муки. Как можно уйти от этой боли? Она постоянна. Где ее границы? Это как хрупкий, разваливающийся сосуд. Все трещит по швам. И нет возможности остановить этот незатихающий процесс. Как побороть робость неискушенного сердца? Душевный, внутренний разлад расплавляет мозг. Кто подскажет? Даже не с кем посоветоваться. Да и как, ведь все должно быть в тайне. Душе поруганной и растерзанной трудно совершить роковой выбор».
Продолжение следует