Я знаю, что такое “искры из глаз”. Это когда ты со всей дури бьешься носом о хорошо утрамбованную землю. Незабываемое ощущение!
Есть такой прием (НЕ ПОВТОРЯТЬ!). Для его проведения требуются два идиота, каковых для краткости назовем Идиот 1 и Идиот 2. Идиот 1 наклоняется, опускает руки и заводит их, пардон, между ног. Идиот 2 хватает его за эти самые руки и резко дергает. Если все рассчитано верно, Идиот1 делает кувырок в воздухе и под радостное ржание Идиота2 опускается на ноги, ничего себе не сломав. Но это если все рассчитано верно. Идиот 1 из меня получился хоть куда, а из моего товарища по пионерскому лагерю Жени вышел славный Идиот 2. Все остальное вышло не очень хорошо.
Пионерлагерь в полном составе отправлялся в Разлив, где нам предстояло ознакомиться с временным жилищем Ильича. По этому случаю мы все имели белый верх, увенчанный галстуком, и черный низ. Верхи стремились к возвышенному - к Ильичу, а низы устали переминаться на площадке в ожидании автобусов и зудели от желания побегать. Именно в них - темных и непросвещенных низах, я даже точно знаю, в каком именно месте, зародилась мысль заняться акробатикой.
Мысль воплотилась в реальность, и я, не имея возможности выставить вперед схваченные Женей руки, со страшной силой треснулся носом о землю, которая по твердости не уступала асфальту. Искры брызнули, а моя рубашка быстро окрасилась в цвет пионерского галстука.
Юные пионеры поехали к Ильичу, а юный идиот - в ближайшую больницу, где добрый доктор битый час ковырялся щипцами в моем носу, проверяя его состояние. Оно было плачевным, то есть нос я сломал, хотя довольно удачно. В общем, еврейское счастье состоит не в том, чтобы не сломать себе нос, а в том, чтобы сломать его правильно. Жаль, Гоголь меня не видел - он бы несколько изменил концепцию своей известной повести. Впрочем, и хорошо, что не видел - человек он был нервный и впечатлительный, а изжелта-лиловая с погаными переходами цветовая гамма кого угодно вогнала бы в депрессию.
Меня так уж точно вогнала, стоило мне посмотреться в зеркало. Увидев (с трудом - глаза заплыли) огромный - на пол-лица - шнобелище, да еще такого мерзкого цвета, я скис. Не видать мне было смотра строя и песни, который должен был состояться на следующий день. Я лежал в одиночной палате изолятора и страдал. Нос не болел. Болела душа. Разлив, шалаш, смотр - все пропало!
Приходили навещать товарищи. Они садились на край кровати, смотрели на меня, как на смертельно раненого комиссара, и пытались утешить. “Не волнуйся, Миша. Я поведу отряд”, - сказал один. Скупая слеза с трудом выбралась из моего заплывшего глаза, но не смогла осилить бугор распухшего носа - там где-то и сгинула. Занавес.
Папе сообщили на работу и сказали (нет, таки есть на этой земле добрые люди, есть!), что со мной случилось несчастье. Папа среагировал молниеносно. Тут же нашел какого-то сослуживца с машиной, и они рванули с максимальной скоростью, которую позволяли автомобиль и дороги отечественного производства. Их останавливали гаишники и тут же отпускали, потому что по папиному лицу было ясно: если надо, он и пешком дойдет и пошли бы они все.
Я валялся на койке в изоляторе, отчаянно скучал и хотел домой. И тут на пороге появился папа. У него было совершенно белое лицо, а губы заметно дрожали. Через минуту он шумно выдохнул, порозовел и даже отпустил что-то по поводу моего внешнего вида. Там было что отпустить - к этому моменту я практически полностью стал Носом.
В тот же день меня привезли домой - еще до возвращения мамы с работы- она ничего не знала. Папа перехватил ее в коридоре, скороговоркой проговорил что-то на мотив “не волнуйся, все нормально” и только тогда допустил до моего носа. Что-то я не помню всплескиваний руками и обмороков, но мама была потрясена. Впрочем, через час все уже хихикали по этому поводу, один я был невесел.
Вместе с носом я чуть было не сломал главный план того лета - поездку с папой в Армению. Теперь поездка висела на моем носе.
Однако он повел себя достойно. Он знал, что у него ровно неделя, и если он только попробует, я ему этого не прощу. Так что через неделю мы с папой благополучно поехали.
Дорога занимала почти трое суток с пересадкой в Москве. Там у нас было часов шесть, и папа решил показать мне Красную площадь. Стоило нам зайти в метро, как плотная, сопящая толпа оторвала папу от меня и унесла вперед метров на сто. Его поблескивающая под лампами лысина была хорошо видна, и я, держа курс на этот ориентир, пошел на прорыв. Дорогу к папе я фактически прогрыз, получил пару раз тяжелыми сумками и пару раз сам кого-то пнул (такая злость проснулась, сам удивился).
С тех пор я побаиваюсь Москву, а в московской толпе выбираю какую-нибудь лысину (своя в данном случае никак не подходит) и не спускаю с нее глаз. Мне так спокойнее. А на площадь мы, разумеется, попали и все, что можно увидеть за полчаса, увидели.
Потом был еще один поезд, бесконечная смена пейзажей за окном (один как сейчас помню - ночь, огромная круглая луна, тихая река и костер на берегу - ну натурально Гоголь!), борщ из вагона-ресторана в металлических судках и незнакомые запахи. Почти всю дорогу я провел, чуть ли не наполовину высунувшись из окна. Папа стоял рядом и, по-моему, завидовал. Ему так было не высунуться. А вот я мог и вовсю наслаждался преимуществом комплекции, романтически подставляя лицо свежему ветру. Дважды мое возвышенное настроение было омрачено и опошлено. В первый раз - недоеденным помидором в полиэтиленовом мешке, который кто-то выбросил из переднего вагона. Помидор влетел мне аккурат между глаз в тот самый момент, когда я томно поглядывал на девушку, стоявшую на насыпи. Тут же я услышал за спиной сдавленное хрюканье -папа глядел в сторону и мелко трясся. Во второй раз я не заметил, как мы въехали в горный тоннель. Когда все вокруг померкло, а поезд вдруг загрохотал с утроенной громкостью, только чудо спасло меня от детской неожиданности.
Вот и горы надвинулись, выстроились по обе стороны железной дороги и явно не собирались расходиться. Армения была уже недалеко.
Папа ехал в туда во второй раз. Его (точнее, наши) друзья жили в Кировакане. Года за три до нашего приезда несколько человек с кироваканского завода приехали в Ленинград на производственную практику. Их расселили по семьям, нам достались три девушки, которые прожили у нас полгода и стали как родные. Потом папу пригласили в гости, он провел разведку боем и сказал, что на следующий год мы обязательно поедем вместе. Обещание сдержал. Мы приехали в Кировакан.
В первый же день нашего пребывания я изрядно напугал папу. Ну вы же понимаете, что такое кавказский стол, накрытый для дорогих гостей. Но лично я не мог отвести взгляда от огромного блюда с зеленью (а-а-а-а!!!) и гигантскими помидорами (у-у-у-у!!!). Нет, конечно, я знал, что такое зелень - это такие хлипкие подвядшие пучочки укропа или петрушки. И помидоры я тоже видел и даже удостаивался есть. Это скромное богатство мама приносила с ВИРовских полей, собирала подруг, и они рубили помидоры с зеленью и морковку в мелкий дрызг, засыпали солью и торжественно именовали оную смесь заправкой для супа. Есть ее в чистом виде было невозможно. А тут…
Короче говоря, я запихал в рот целый помидор и немедленно им подавился. Причем подавился основательно, со знанием дела. За столом заахали и загалдели, женщины испуганно заговорили по-армянски, и все одновременно ринулись ко мне. Но их опередил папа. Он аккуратно взял меня за плечи, приподнял, вывел из-за стола и начал вытряхивать из меня злополучный помидор. При этом он говорил что-то успокаивающее и даже шутил. Но когда я наконец справился с последствиями собственной жадности и искоса посмотрел на папу (не очень ли сердится), то увидел, как у него дрожат руки.
Вообще, надо сказать, я задал папе перцу. Первые два или три дня мы славно гуляли по городу, совали нос в каждый закоулок и облазили весь город и ближайшие окрестности. Главным экскурсоводом был папа, который уже все знал и теперь с гордостью мне показывал, наблюдая за моей реакцией. Реакция его не разочаровала. Иногда нас возил младший сын хозяина Мурад. Он сажал меня в коляску мотоцикла, папу пристраивал позади себя и гнал по городу с такой скоростью, что у меня захватывало дух. А папа -ничего, гордо восседал и обозревал, и в его профиле начинало проглядываться что-то орлиное.
А потом я заболел. Как положено, с высокой температурой и всеми сопутствующими неприятностями. Папа очень расстроился, но держал себя в руках, пытался меня развлечь, а хозяин дома Левон Врамович развлекал папу. В арсенал развлечений входили задушевная беседа и чача. Нет, пожалуй, чача все-таки была на первом месте.
Я возлежал на кровати среднего сына Рубика. Рубик-джан служил в милиции, имел героический вид и мне очень нравился. Он действительно был очень приятный и добрый человек. Когда женщины решили поменять мне постельное белье, а заодно и матрац, то под матрацем обнаружился пистолет. Как мне сказали, заряженный. Но подержать дали - за дуло. Рубик-джан был совершенно спокоен - видать, армянская милиция того времени была вооружена до зубов, и случайная находка лишнего пистолета никого не удивляла.
В общем, болелось мне весело. Все меня жалели, женщины подкармливали, папа развлекал, Мурад рисовал мне картинки. Одна сохранилась до сих пор - маленькая акварель с изображением Арарата. Я бы еще так поболел пару дней, но папа сказал, что с его точки зрения уже хватит. Ну хватит, так хватит. Я выздоровел.
Папа вздохнул с облегчением. Его распирала энергия, ему хотелось везде ездить и меня таскать с собой. Я, собственно, ничуть не возражал, и мы таки поездили. Были и в Ереване, и в Ленинакане, и даже заехали в Тбилиси. Помню, в Тбилиси меня поразило, что в киосках Союзпечати шла бойкая частная торговля импортной жевательной резинкой. Разумеется, папа мне купил - я и заикнуться не успел.
Еще мы катались на знаменитом тбилисском фуникулере. На вершине горы располагался ресторан, и папа, подмигнув мне, сделал широкий приглашающий жест. И с шутовским поклоном произнес: “Прошу Вас!” А то меня надо было просить!
Конечно же, папа заказал шашлык. Здоровенная официантка с аккуратно подстриженными усиками посмотрела на папу сверху вниз, возвела очи к небу и произнесла одно слово: “Лангет”. В переводе это означало: “Шашлыка нет и не будет. Хотите есть - ешьте, что дают”. Папа чуть подкис, но уходить голодными нам не хотелось. До сих пор помню этот лангет - на длинной металлической тарелке, с колечками маринованного лука, зеленью и озерцом красного соуса. Вах!
Кто сказал, что, будучи на Кавказе, мы так и не попробовали шашлыка?! Я этого не говорил. Но о шашлыке речь будет чуть позже. Сначала о шпионах. Шпионами были мы с папой. Эту роль мы примерили на себя в Ленинакане. Из ленинаканского парка открывался вид на турецкую территорию. Вообще говоря, на бывшую армянскую, которую турки вместе с Араратом оттяпали, вырезав при этом почти миллион армян. В Армении этого не забыли и вряд ли простят когда-нибудь. Посмотреть на Турцию нам очень хотелось. Мы взобрались на гору и стали прогуливаться по дорожке, глазея на широкую нейтральную полосу, за которой маячили какие-то невзрачные постройки (уже турецкие), а дальше - горы. Ничего особенного не было видно, но мы все равно глазели - интересно же. Вдруг я услышал папин шепот: “Осторожно оглянись, только осторожно. За нами хвост.” Хвост являл собой молодого человека в штатском, который шел за нами следом и строго соблюдал дистанцию. Мы останавливались, и он останавливался. Мы трогались с места, и он тоже. Вид у него был самый что ни на есть безразличный. Как нам потом объяснили, в парке постоянно дежурили сотрудники госбезопасности - на всякий случай. В общем, мы все уже повидали и можно было уходить с чистой совестью. Но папа предложил побродить еще. Теперь я понимаю, что ему хотелось поиграть в шпионов и постараться “сбросить хвост”. Куда там! Молодой человек от нас не отставал, хотя ни разу не подошел и не спросил, что мы тут делаем. Он проводил нас до самого выхода из парка и уже в воротах хитро нам подмигнул. Папа помахал ему рукой, и мы гордо удалились. Папа, по-моему, был страшно доволен.
Ну вот, теперь и про шашлык можно. Первый раз нас вывезли в очень красивое ущелье под Кироваканом. Пока Левон Врамович с сыновьями колдовали над мясом (папа тоже просился участвовать, но его не допустили), мы пошли прогуляться и набрали полный мешок грибов. Это были моховики или что-то очень к ним близкое. С гордостью принесли мы свою добычу и вручили ее хозяину. Странно исказилось лицо его, но не посмел гостеприимный Левон Врамович спорить с гостями. На самом деле, там никто грибов не собирает и не знает. Зато все боятся, потому что наслышаны о страшных ядовитых поганках и о том, как мучаются несчастный, попробовавшие их сдуру. К нам тут же подошел Мурад и предложил быстренько прогуляться и посмотреть на горный ручей (вах, какой красивый!). И мы, не подозревая ничего худого, последовали за ним. Ручей действительно был вах такой красивый, а вот грибов, когда мы вернулись, уже не было. Смущенный Левон Врамович, глядя куда-то в сторону, довольно сбивчиво рассказал, как мешок случайно прорвался над самым костром (конечно, а где ж ему еще было рваться), и все грибы туда попадали, и теперь всем так жалко… Тут он совсем смутился и перешел на чистый армянский. А хитрый Мурад уже наливал папе чачу, совал мне в руки кусок шашлыка и приговаривал: “Ай, Миша-джан, зачем грибы, какие грибы? Мясо будем есть, бадриджан (баклажан)будем есть, помидор будем есть!” И так все переживали, что мы обидимся, так искренне расстраивались, что нам самим стало неудобно. Дались нам эти чертовы моховики! Или не моховики? А кто их знает. Да, кстати, шашлык был как положено - восхитительный.
Через несколько дней мы поехали в городок Иджеван, где у папы тоже были знакомые. Такого роскошного приема мы и не ожидали. Уже через час нас везли на двух газиках по удивительно красивой и в той же степени опасной дороге, ведущей в ущелье, которое мы обязательно должны были увидеть. Везли - не то слово. Мы летели. Рядом со мной на заднем сиденье маялся дурными предчувствиями барашек.
Интуиция барашка не подвела. Через десять минут ему снесли голову, стремительно освежевали, а тушу вручили мне со словами: «Миша-джан, костер будем делать, мух отгони пока, пожалуйста.” Я уж было совсем решил потерять сознание, но в последнюю секунду передумал. Мучения длились около часа, а потом тушу у меня забрали и пустили в дело.
То, что получилось из злосчастного барана, словами описать невозможно. Этот шашлык таял на губах, я даже поймал себя на том, что тихонько рычу от наслаждения. Рядом рычал папа. Впрочем, он еще и булькал, потому что коньяк ему подливали беспрерывно.
Нам, как почетным гостям, достались бараньи яйца. Нет, я, конечно, могу назвать их как-то иначе, тоньше и мягче - например, яичками (кстати, это правильно), но не буду этого делать. Я назову их так, как они того заслуживают, а именно бараньими яйцами. Так вот, это были невероятно вкусные яйца замедленного действия.
Поздно вечером нас отвезли в местную гостиницу. Ночью папе стало плохо. Впоследствии он утверждал, что это погубленный баран отомстил нам своими яйцами - якобы папа не знал, что с них надо снимать кожицу, и съел целиком, что и привело к ухудшению самочувствия. Лично я полагаю, что все дело в лошадиной дозе коньяка, которую папин организм не смог осилить. Но в ту ночь мне рассуждать было некогда. Я очень испугался, еле-еле перевернул папу на бок и бросился звать на помощь. Только одна дверь открылась, из нее высунулся совершенно голый мужик, сказавший : “Мальчик, пока отсюда уходи. пожалуйста”. Пришлось мне пока оттуда уходить пожалуйста и приводить папу в чувство самому. Скажу не без гордости - я справился. Наутро папа имел виноватый и несколько помятый вид, разнообразно клял злополучного барана и отдельные части его тела, но бог с ним, с бараном - самое главное, что папа крепко пожал мне руку и сказал спасибо. А ради этого можно и помучаться.
Перед самым отъездом (кто бы знал, как мне не хотелось уезжать), я вдруг до дрожи в организме захотел обычной, простой яичницы - без изысков. В чем и признался папе. На следующее утро он встал пораньше, прокрался на кухню, поджарил яичницу и принес мне в комнату. А сам стоял в дверях на стреме, пока я урчал и чавкал. Папа очень боялся расстроить хозяев - а вдруг они подумают, что нам не нравится их еда. Слава богу, все прошло гладко и никто ничего не заметил. Вообще папа любил готовить и несколько раз порывался что-нибудь сварить или поджарить, но женщины стояли стеной, и все папины попытки разбивались о слова : “Борик-джан, отдыхай, пожалуйста”. Однако хитрый Борик-джан все-таки добился своего. В предпоследний день нашего пребывания Мурад привез свежую форель. Женщины тут же сотворили из нее нечто неописуемое, а вот головы и хвосты собрались выбросить. Но головы и хвосты не успели достичь мусорного ведра - на излете траектории их поймал папа и возопил, что нельзя такое выбрасывать, из такого уху варят. Выяснилось, что термин “уха” никому не известен. “Суп из рыбы?!” - с плохо скрываемым испугом и, я бы сказал, омерзением, протянули женщины в один голос, когда узнали, что собирается делать папа. Но папа был неумолим. Он гремел посудой на кухне и имел абсолютно счастливый вид.
Когда все было готово, папа торжественно внес кастрюлю в комнату и водрузил ее на стол. Женщины поежились и, опустив глаза, вжались в спинки стульев. Положение спас Левон Врамович. Он мужественно взял тарелку, отхлебнул из нее, обвел семейство орлиным взором и сказал : “Хорошо, но соли надо”. Репутация всех участников была спасена.
Провожала нас вся большая семья Критян во главе с самим Левоном Врамовичем. Мы твердо знали, что еще приедем, и они к нам, и так будет всегда.
Во время землетрясения погибла половина семьи Критян - кто в Кировакане, кто в Спитаке. Мы получили только одно письмо от младшей дочери Левона Врамовича. Она писала, что ее мужа завалило прямо в цехе, он прожил несколько часов, но спасатели пробились туда слишком поздно, что ее сестра Лиля - директор музыкальной школы в Спитаке - погибла вместе со всеми детьми, которые в тот день пришли на занятия, что дом, в котором мы гостили, разрушен и теперь никто не знает, что делать и как жить. Обратного адреса на конверте не было. Папа пытался найти хоть какие-нибудь концы, но ничего не получилось. А потом развалился Союз.
Маленькая акварель с изображением знаменитой горы, которую подарил мне Мурад, хранится вместе с моими детскими рисунками (папа их собирал). Изредка я смотрю на нее и сам не верю, что был совсем недалеко от Арарата. Теперь Арарат совсем далеко.