Вырос я в старом дореволюционном доме в центре города Горького. Я часто вспоминаю мой любимый дом. Дом моего детства. С облупившейся штукатуркой, с запахами пыли и старого дерева, с секретами и историями. Он не отпускает меня. Вновь и вновь всплывают воспоминания, встают картины перед глазами.
Дом считался исторической ценностью. Но не архитектор и не уникальный стиль прославили постройку. Хотя дом был по-своему необычен и красив, статус исторической ценности был присвоен совсем за другое. Бывший владелец – врач и, видимо, большой оригинал. По иронии судьбы, он импонировал большевикам. Тайно пускал на ночлег Веру Фигнер — террористку и участника "Народной Воли". Несколько ночей, которые провела революционерка в доме, перевели его в разряд коммунистической святыни. Поднимался даже вопрос об изготовлении памятной таблички, но её почему-то делать не стали. О судьбе самого хозяина было известно мало. Я помню, лишь изредка приходил одетый в черное пальто выживший из ума старик. Каждый раз он спрашивал врача, и каждый раз удивлялся, услышав что тот здесь давно не живет. Врач то ли иммигрировал, испугавшись революции, или же решил полностью порвать с прошлым, бросив жилище на произвол судьбы, а может был казнен или репрессирован.
Как и положено по революционным законам, дом был превращен в коммуналку. Одну из комнат в нашей квартире занимала старуха Ольга Кирилловна, экономка прежнего владельца. Жила она в бывшей ванной, полностью лишенной всех сантехнических устройств и привычных атрибутов такого помещения. Это была довольно большая комната с окном и отдельной печкой. Сама сантехника, необходимая врачу в повседневной практике, была разбита или выдрана в революционном пылу, как атрибут мелкобуржуазного существования. Ольга Кирилловна – высокая худая старуха с длинной жилистой шеей и морщинистыми, вытянутыми как на картинах Эль Греко руками. Несмотря на возраст, она ещё хранила остатки былой стати и благородства. Грациозно раскачиваясь, одетая обычно в длинную юбку или платье, казалось, она проплывала по длинному коридору коммуналки. Седые ухоженные волосы женщина складывала в причудливые старомодные прически, закалывая их гребешком из белого металла. Живой артефакт прошлой эпохи заканчивал жизненный путь в окружении пролетариата.
У неё не было родственников и друзей. Ольга Кирилловна вела странный образ жизни. Она никогда не ходила в баню. Раз в месяц старуха устраивала мойку в своей комнате, к общему недовольству, тягая по коридору тазики и ведра с водой. Почти всё время проводила она дома, иногда выходя в ближайший магазин. В Ольге Кирилловне присутствовала уникальная смесь благородства и презрения к окружающему миру. Это было заметно во всем. Она редко выходила на кухню и крайне редко открывала рот, лишь для того, чтобы короткими фразами урегулировать вечно возникающие в коммунальной квартире бытовые споры и проблемы. Её побаивались, заводить разговоры с ней не решались. Старуха никогда не здоровалась с соседями, редко бывала на людях, иногда лишь на газовой плите кипятила молоко или варила кашу, стараясь как можно быстрее исчезнуть за дверью своего жилища. Её напряженное присутствие всегда прерывало общение, и даже мы дети, многочисленные и шумные, исчезали с кухни при появлении Ольги Кирилловны.
Она знала старых хозяев, и, наверное, могла бы рассказать о прошлом времени и о бывшем владельце, но её надменность пугала соседей, да и новым обитателям та, старая жизнь была безразлична. Её тихо ненавидели, за глаза ругали то "недобитой", то "белой сволочью", хотя в разговорах и сплетнях, всегда называли по имени и отчеству. Дело в том, что был один большой аргумент для уважительного отношения к соседке. Про старуху ходил слух, что она сказочно богата. Ко всем странностям Ольги Кирилловны примешивалось еще одно обстоятельство. Она никогда не работала и никогда не получала пенсии. На какие деньги она жила всегда оставалось загадкой. Но деньги были, и это факт. Слух о богатстве одновременно подогревал и раболепие, и ненависть к Ольге Кирилловне. Поэтому на неё никто никогда не осмеливался крикнуть. Поэтому всегда находился кто-то, кто помогал одинокой женщине с заготовкой дров. Поговаривали, что сидит она в своей каморке всё время, лишь потому, что сторожит свои драгоценности. Если Ольга Кирилловна отлучалась из дома, над комнатой устанавливался негласный контроль. В редкие минуты, когда дверь в комнату старухи приоткрывалась и можно было рассмотреть обстановку — в глаза бросался огромный, почти в полкомнаты, высоченный сундук. По общему представлению, именно в этом сундуке и хранила старуха свои несметные богатства.
Я хорошо помню тот день, когда Ольги Кирилловны не стало. Точнее говоря, не сам день смерти, а день когда все забеспокоились что старухи давно не видно. Сначала робко стучали в дверь. Была тишина. Перешептывались, охали. Потом колотили уже громко. Останавливались. Дергали за ручку. Подолгу стояли у двери, вслушивались и уже в голос переговаривались между собой соседи. Колотили снова. Пытались вспомнить, когда видели последний раз. Напряжение и любопытство нарастало. Решили ломать дверь, кто-то закричал, что надо вызвать милицию. Непонятно что более подогревало интерес: возможная смерть или желание обогатиться. Потом началась суета, ругань, крики, и меня выгнали на улицу. Я видел, как человек в милицейской форме широким размашистым шагом пересек двор и поднялся на крыльцо. Когда я вернулся — дверь была уже взломана. На лестничной клетке толкались незнакомые люди. Полоска света из приоткрытой двери непривычно тянулась через темный коридор. Из обрывков разговоров было понятно, что старуха умерла. Из-за двери я слышал как соседи громко упрашивали милиционера и приехавших врачей забрать тело в морг, ввиду отсутствия родственников и друзей. Видимо, уговорили. Тело увезли, дверь комнаты закрыли и опечатали.
Соседка, бывшая понятой при описи имущества, рассказывала, что драгоценностей оказалось немного, правда среди них был серебряный самовар и золотой портсигар, и что милиция опечатала и всё забрала. Она говорила, что смотрели быстро и неаккуратно, что наверняка что-то пропустили. Кто-то сетовал, что дверь надо было ломать самим.
Через пару дней пришли какие-то люди в штатском, вроде комиссия, сорвали печать с двери. Долго сидели. Под вечер на задний двор выволокли остатки барахла Ольги Кирилловны и тот самый большой чёрный сундук. Он возвышался посреди кучи опилок, с распростертой крышкой. Мы, ватага детворы, первые бросились на поиски сокровищ. Взрослым, наверное, было неловко копаться на глазах у всех в вещах недавно умершего человека. А нам — нам было плевать на моральные устои, а детское любопытство, как известно, не постыдно.
Сундук оказался почти доверху набитым старыми вещами вперемешку с дореволюционными фотографиями и письмами. Это были пожелтевшие фигурные фото с логотипами фотомастерских. И письма. Письма, написанные красивым почерком, с ятями и выведенными твердыми знаками в конце слов. Всё было перемешано, видимо, всё же пытались найти драгоценности. Я помню как мы в компании соседских пацанов и девчонок начали раскапывать содержимое сундука. Надеясь найти что-нибудь ценное, мы принялись рассматривать карточки.
– Смотри, это юнкера – белобрысый Сашка протянул мне групповую фотографию трех молодых офицеров. В шинелях, с шашками наголо. Двое стояли, один сидел, эффектно выставив ногу. Эта фотография до сих пор стоит у меня перед глазами. Я вглядывался в эти лица. Они поразили меня.
– Такие красивые! – кто-то из девчонок выглядывал из-за Сашкиной руки.
Мы смотрели на карточку как зачарованные.
– Почему ты решил, что это юнкера? – после долгой паузы неуверенно спросил я.
Юнкер. Тогда я уже знал, что юнкера это те самые плохие, которые неумело и робко защищали Зимний дворец. Когда матрос с рабочим под выстрел Авроры (в моем тогда понимании – герои) залезали на фигурную решетку арки Зимнего, в них стреляли юнкера. Юнкера были враги.
– Смотри – подписано! – Сашка ловко перевернул фотографию.
Сзади в верхнем углу наискось были выведены даты и несколько слов. Первое слово крупнее и одно на строке - "Юнкера". Дальше какие-то длинные непонятные слова с вензелями и старыми буквами, прочесть нам их было сложно, где-то в середине было короткое и понятное слово "полк". Потом, читая революционные рассказы, я представлял себе юнкеров именно такими, какими я первый раз увидел их в куче барахла. Очень светлые и красивые лица, подтянутые, в парадном обмундировании с шашками наперевес - они, эти лица, люди, их стать, выправка, облик завораживали. Тогда, где-то внутри поселился червь сомнения. Почему, почему эти враги и предатели такие красивые и благородные.
Мы бросились рассматривать другие карточки. Иногда это были одиночные фотографии или небольшие группы. Реже вместе с ними на фото позировали дамы в кружевных платьях. Была целая серия фотографий с сестрами милосердия. Видимо, фронтовых. На фотографиях часто можно было увидеть одно и тоже лицо. Кто-то сказал, что это не то брат, не то жених Ольги Кирилловны. Подгоняемые любопытством, в наивном порыве мы копались в куче чужого барахла. В этих фото, в непонятных для нас письмах написанных каллиграфическим почерком, явственно ощущалась какая-то другая жизнь, чья-то биография. Для нас казались несметными богатствами эти осколки чьей-то разбитой судьбы.
Потом, спустя много лет, я понял, что в сундуке Ольги Кирилловны было действительно настоящее сокровище. В сундуке Ольги Кирилловны была её жизнь. Её несбывшиеся надежды, её грёзы и чаяния, её любовь. Там, под массивной крышкой скрывался маленький кусочек другого мира. В том мире по-другому себя вели, по-другому одевались, по-другому писали и разговаривали. Этот мир она оберегала ото всех, наверняка часами смотрела она эти фотографии, перебирала, вглядывалась в любимые лица, перечитывала по многу раз письма. Сколько внутренних сил и терпения было у неё чтобы жить в коммуналке. Жить среди людей разрушивших её мир, сломавших её судьбу. Жить воспоминаниями и мечтами.
Сидя на корточках, мы выбирали самые красивые фото. Заминая углы, складывая пополам, рассовывали по карманам. Потом кто-то сказал, что это "белые", предатели и враги народа, и что домой такую карточку брать нельзя.
Неожиданно, пока мы спорили и ругались из-за фотографий, откуда-то появился незнакомый мужчина в штатском. Это был человек из той самой комиссии, которая днем шерстила вещи старухи. Его внешний вид контрастировал с окружающим пейзажем. Все напряглись. Уверенной походкой он подошел к нашей ватаге и властно поставил одну ногу на открытый сундук.
— Так! Вам что здесь надо? — строго произнес мужчина, глядя на нас сверху вниз.
Мы молчали. Потом в своей жизни я часто встречал таких людей. Они всегда знают как лучше. Они всегда знают как правильно. Эти люди не сомневаются. Они расскажут и научат кому что надо и не надо, кому как жить, что смотреть и как дышать. Они всегда убеждены в своей правоте и у них всегда есть какие-то очень железные на всё аргументы. Потом я встречал таких в школе, в институте, на первых своих работах, они даже были моими попутчиками в поездах. Они всегда неброско и аккуратно одеты: пиджак, брюки и рубашка. Теперь таких людей показывают у нас в новостях по телевизору.
— Выкладываем карточки из карманов и быстро по домам! – скомандовал он.
Мы повиновались. Все притихли, испугались и начали быстро выворачивать содержимое карманов. Затем разбежались – уже начинало темнеть.
Ночью кто-то поджег барахло и сундук, поговаривали, что это сделал тот мужчина в штатском, который разогнал нас намедни. Наутро среди пепла и золы можно было увидеть лишь желтоватые ажурные кончики фото и несгоревшие остатки одежды. Сашке удалось утащить одну фотографию. Он с самого начала засунул её в штаны. Ту самую. С юнкерами. Это была последняя уцелевшая ниточка которая соединяла нас с Ольгой Кирилловной. Сашка достал её из штанов, что-то пробормотал и прилюдно разорвал на мелкие кусочки над кучей обгоревшего барахла. Ольги Кирилловны окончательно не стало.
Я рос. Наступила перестройка, потом переоценка. Потом все вспомнили невинно убиенного Царя и стали ходить в церковь. Я часто вспоминал историю с сундуком. Мне было жаль уничтоженные фотографии и письма. Я часто вспоминаю ту самую фотографию с юнкерами.