Паутины моего детства
16 июня 2015 г. 18-12 вторник
Сейчас копают картошку чуть ли не с начала августа и к школе, к первому сентября, она уже почти у всех выкопана. В моём детстве было иначе. Копать картошку начинали в сентябре и даже не в первых числах его, а где-то через неделю после того, как мы с братом с тяжёлыми ранцами за спиной отхаживали в школу эту самую неделю. Разница в возрасте у нас была небольшой, два года, и выглядели мы почти одинаково, поэтому соседские старушки, щелкавшие семечки на завалинках, не всегда нас могли различить. После уроков мы старались нигде не задерживаться и спешили домой, чтобы помочь матери с копкой огорода.
Надо сказать, огород у нас был большой, двадцать пять соток. В самом его начале, возле дома, мать всегда сажала лук, чеснок, делала несколько грядок с морковью, обсаженных по периметру свеклой, и пару грядок с укропом и петрушкой. Дальше шли две большие гряды с огурцами и помидорами. Тогда ещё не строили теплиц, и эти полезные овощи росли сами по себе под открытым небом и ярким солнцем. Они, кроме полива, ничего не требовали, а солнца тогда хватало на всех. Подальше от дома мать сажала капусту, белокочанную. Других сортов тогда не было, или мы о них ничего не знали. К середине октября капуста созревала и вырастала до огромных размеров. Кочаны её были круглыми, как футбольный мяч, хрустящими и сочными. Внутри, она, действительно, была белой.
Наконец, после капустных грядок начиналось картофельное поле. Тянулось оно до самого конца огорода и упиралось в овраг. Им и заканчивался наш огород. Летом на склонах этого оврага мы собирали душистую землянику, а зимой катались на лыжах. Снега тогда тоже хватало, он выпадал в конце ноября и уже не таял до самой весны. Бывали, конечно, и оттепели – короткие, чтобы можно было слепить снежную бабу и поиграть в снежные городки, но так, чтобы дождь лил по целым дням и в январе набухали почки на деревьях, такого не бывало.
После того, как выпадал первый снег, и ударяли первые морозцы, мы - дворовая ребятня, становились на лыжи и айда в овраг играть в догонялки. Укатывали склоны этого оврага мы до зеркального блеска, и не только лыжами и санками, но в основном собственными задами. Весёлое было время…
Как-то много лет спустя, уже работая на севере, я приехал в отпуск зимой, а не летом, как делал это обычно. Нашёл на чердаке свои старенькие лыжи, примерил их, к моему удивлению они оказались мне впору, и решил пойти покататься в овраг. Тряхнуть, так сказать, стариной. С крутых склонов я бы уже побоялся съехать, но с пологой горки, которой заканчивался наш огород, это сделать было нетрудно. На ней всегда начинала кататься малышня, и к середине зимы горка эта укатывалась круче остальных и блестела на солнце, как пасхальное яйцо. С трудом, по нетронутому снегу, я кое-как до неё добрался. Посмотрел вниз, и каково же было моё удивление, когда я не увидел не только ледяной корки, покрывавшей всегда к этому времени склон, а было уже начало февраля, на ней не было ни одного человеческого следа.
Я осторожно скатился с неё, а потом, то и дело, проваливаясь в сугроб по колено и выше, взобрался обратно. Слегка отдышался и посмотрел на изменившийся пейзаж. Первозданный белый снег искрился на морозном солнце. Лёгкая позёмка заносила мой единственный след, восстанавливая в природе статус-кво.
- А где же ребятня? – подумал я, - не все же они перевелись? Я ведь видел детей на улице. Только вот чем они теперь занимаются?
Это был неразрешимый вопрос…
Но вернусь к картофельным делам моего детства, пусть лишь в воспоминаниях.
Когда мы с братом возвращались из школы, мать уже начинала копку. Начинала она её с конца огорода, от самого оврага. Так поступали все наши соседи. Когда наработаешься до изнеможения, устанешь, как следует, обернёшься – ан, глядь, а дом уже ближе. И усталости, как не бывало.
Картошка тогда родила славная, и единственным удобрением для неё был конский, или коровий навоз. О колорадских жуках тогда ещё понятия не имели, появились они позже, когда мы с братом учились уже в старших классах. Соседские бабульки поговаривали, а они всегда всё знают, что жуков этих сбросили с пролетавших мимо самолётов американцы. Они это сделали в отместку за наш первый полёт Юрия Гагарина. Жуки эти быстро расползлись, размножились и стали нещадно пожирать картофельную ботву.
Но в тот памятный день их ещё не было, картофельная ботва была большой и красивой, а под ней уродил первоклассный урожай. Как сейчас вижу, мы с братишкой берём в сарае лопаты, корзины, которые сплёл наш отец из ивовых прутьев, и идём на помощь к маме. Работается споро, мать что-то тихо напевает себе под нос, у неё слух отменный, а мы с братом – шурх-шурх, выбрасываем на поверхность по пять-семь крупных картофелин с каждого куста. На соседних огородах происходит то же самое действо. Только детворы там побольше: по три, по четыре, а то и по пять человек. Это нас у отца всего двое, как потом окажется, по не зависящим от него причинам.
И вот уже день на исходе, и треть сентября пролетела, но солнце по-прежнему припекает так, что пот застилает глаза. А ещё эти паутины…
Они везде. Липнут к рукам, к лицу, к волосам, от них вся ботва стала белая. А сколько их в небе?... Я уже знаю, что это не просто паутины, в них сидят паучки-путешественники. Они любят солнечную погоду. Воздушные потоки поднимают их вверх от нагретой земли, паучки этим пользуются и перелетают с места на место. Я втыкаю в землю лопату и вытираю пот рукавом рубашки. Мать замечает моё движение.
- Отдохните, - говорит нам она, - жизнь длинная, успеете ещё наработаться.
Брат тоже втыкает свою лопату. Мы сгребаем ботву в две большие кучи и укладываемся каждый на свою. Я ложусь на спину и смотрю в небо. Оно синее-синее и совершенно бездонное – небо моего детства, в котором полно белых паутин.
- Паутинки, милые, - обращаюсь я мысленно к ним, - куда летите вы? Что видится вам, в голубой дали? Что ждёт меня в итоге моей жизни, и будет ли в ней хоть малейший смысл?
Ничего не отвечали паутинки. Они летели дальше, чтобы сидящие в них паучки на новом месте произвели на свет новых паучков. В этом глубинный смысл их бытия, и пока нашего тоже. Для нас, людей, это пока тоже единственно важное занятие. Оно нужно нам для того, чтобы потом в конце пути, там, в исчезающей дали отстоящих от нас веков, получились бы новые люди, которые оправдают существование всех предыдущих поколений…
А пока я лежу на куче картофельной ботвы, и впереди у меня порядочный кусок детства. Первая любовь, безответная, но чистая, как слеза ребёнка, учёба в институте, первые выпивки и сигареты, а ещё широченные брюки клёш. В них меня и заприметит моя будущая жена...
Но вот со двора нашего дома слышится велосипедный звонок. Это приехал с работы отец. Он работает каменщиком, строит дома, гаражи, подвалы. Сейчас он переоденется и придёт к нам.
Я спускаюсь со своей кучи и иду ему навстречу. Отец улыбается и несёт что-то, зажатое под мышкой. Это старые газеты, значит, сегодня будем жечь костёр.
- Бог помощь, - говорит он нам, - сегодня я припозднился, поэтому долго работать не будем, напечём лучше картошки.
Уговаривать нас с братишкой долго не надо, мы тотчас бросаем лопаты и начинаем стаскивать сухую ботву в одну большую кучу. Отец достаёт из кармана спички и поджигает её. Горит она хорошо. Сверху я ещё подкладываю пару охапок ботвы позеленее, для белого дыма. Я всегда так делаю. Когда костёр разгорается, и клубы белого дыма начинают валить в небо, мы с братом прыгаем через него. Мать не ругается. Пусть дети порезвятся, они наработались за день, да и под присмотром они.
Но вот костёр прогорает. В образовавшуюся кучу серой золы мы закатываем с десяток картофелин. Их для нас выбирает мать. Не слишком крупных и не слишком мелких, средних – как говорит она, чтобы получше пропеклись. Мы садимся с братишкой каждый на свою кучу и начинаем ждать.
- Полчасика пусть полежат, - говорит отец, - лишний раз не тревожьте. Быстрее пропекутся.
Потом он берётся за лопату и начинает копать. Движения его размеренные и сильные. Прочный берёзовый черенок натужно скрипит в его руках. Отец втыкает лопату позади куста, нажимает на неё и выворачивает куст вместе с землёй наверх. Потом берётся за ботву левой рукой и отряхивает её. Крупные клубни обрываются сами, мелкие приходится потрясти. Он у нас левша, но не от рождения. В детстве его покусала бродячая собака и повредила сухожилия на правой руке. Пришлось какое-то время, пока раны заживали, обходиться одной левой. Со временем он к этому привык и стал левшой.
Через полчаса отец говорит:
- На сегодня хватит, - а потом прибавляет, - будем ужинать здесь, в огороде, я и газеты прихватил, и спичечный коробок с солью. Сбегай-ка, - приказывает он старшему брату, - сорви пяток огурчиков да про помидорчики не забудь, да сполосни их как следует под рукомойником. А ты, - обращается он ко мне, - вытаскивай из золы картошку. Думаю, она уже готова.
- А я супу сегодня наварила целую кастрюлю, - обиженно говорит мать, - кто его теперь есть будет?
- Поросятам отдашь, - успокаивает её отец, - быстрее расти будут.
И вот мы все за импровизированным столом. Прямо на земле постелены две газеты, одна на другую. В центре – спичечный коробок с солью, пять огурцов и столько же помидоров. Серые от золы картофелины разложены по периметру: каждую из них легко достать, и ветер не поднимет концы газет. Отец разламывает первую картофелину, посыпает обе половинки солью и даёт нам на пробу.
- Смотрите, не обожгитесь, - предупреждает мать.
Но мы с братишкой не вчера родились и печёную картошку есть умеем. Только вот рожицы наши быстро становятся, как у трубочистов. Мы пытаемся утереть их, но размазываем ещё больше.
Затем отец берёт самый большой огурец и с хрустом от него откусывает, макает откушенным концом в соль и откусывает ещё раз. Ест он степенно, не спеша, с аппетитом. Рабочий человек всегда ест с аппетитом. Я пытаюсь повторять его движения и тоже кусаю огурец с хрустом. Потом наступает очередь помидоров. Они ещё вкуснее, хотя вызрели не до конца. Бока у них ещё светло-бурые. А картошечка наша вне всяких похвал, и вкус у неё – отменный.
- Мир не видал, - как говорит отец.
- А про хлеб-то мы и забыли, - спохватывается мать, - какая же это еда без хлеба?
- Ничего, - отвечает отец, - кто не наестся, тот будет хлебать твой суп на ночь… уже с хлебом.
Глядя друг на друга, мы смеёмся…
Прошло много лет. Я уже старше моего отца той поры и старше моей матери. Гораздо старше. И я уже не знаю, такая ли жизнь в нашей бывшей усадьбе и в усадьбах наших соседей, какая была при нас, или она теперь совсем другая. Живёт там кто и чем занимается, я тоже не знаю. Наверное, жизнь там теперь другая, не похожая на нашу, но я не буду ворчать по-стариковски и сетовать, идеализируя прошлое.
Во-первых, оно у нас идеальным не было.
Во-вторых, я ещё далеко не старик. Но время то мне почему-то очень дорого, и воспоминания о нём я храню до сих пор. Когда мне не спится, когда тяжело на душе, я вспоминаю те дни…
Я, маленький мальчик, полный надежд и мечтаний, лежу на куче картофельной ботвы и смотрю в небо. Оно голубое, бездонное, и в нём полно белых паутин.
Ещё мне припоминается мой отец, который пришёл однажды в огород с мастерком в руке. Он вернулся с работы пораньше и решил переложить свой инструмент из одной сумки, уже порядком потёртой, в другую – новую. Он переложил молоток с острым раздвоенным концом, отвес, рукавицы, уровень… а мастерок переложить забыл. Задумался, наверное, о чём-то, да так и пришёл с ним в огород, держа его в левой руке. Мы только посмеялись все…
Ещё он тогда не построил всех своих фундаментов, домов и гаражей; ещё не пропарил его в нашей баньке как следует мой друг Лёшка, которому он только и доверял эту ответственную процедуру, как когда-то дед Гришка мне; ещё не привёз он с отдыха из Трускавца мохеровый шарф, подаренный ему там какой-то молодухой, который потом был торжественно сожжён в печи-голландке моей бабой Фёклой и моей матерью; ещё не родился у него третий сын, о котором он так страстно мечтал, и который уже никогда не родится, потому что его жену, мою мать, еле спасла врач и необыкновенная женщина Лобарева Ольга Ивановна, сделав ей срочную операцию в нашей районной больнице; ещё … ещё столько ему всего предстояло.
А пока... пока он был молодой и красивый, с загорелым, слегка обветренным лицом, и с мастерком в левой руке. Таким я его и запомнил, таким и буду помнить до конца моих дней.
На фото мой отец с мастерком в левой руке.