Орден Красного Знамени за убийство первой степени

(Редактируется и добавляется поглавно.
Отредактированный текст - См. ссылки в оглавлении)   



Орден Красного Знамени за убийство первой степени.
ироничный  детектив со  стрельбой   и  плясками


НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: Учитывая использование ненормативной лексики — сленга городских окраин (слой разговорной лексики не совпадающий с нормами литературного языка),  описание сцен откровенного насилия (некоторые эпизоды сокращены и отредактированы по настоянию постоянной действующей комиссии при Греко-католической церкви), книга не рекомендуется для чтения; подросткам, лицам с расстройством психики, лицам не достигшим половой зрелости, а так же, в местах массового скопления граждан ограниченных в правах и свободах.  Не представляется возможным чтение нижеизложенного перед сном, во время еды и, особенно, во время оправления большой физиологической надобности!
           В связи с тем, что автор, нисколько не тревожась об морально-этических нормах, намеренно оскорбил своими вызывающими писульками некоторые слои общества (какого понятно не дурачки тут собрались), весь тираж настоящей книги, являющийся позорной отрыжкой безвозвратно ушедшей эпохи, должен быть публично уничтожен, а причастные к выпуску ответственные лица, выявлены и после заседания народного трибунала беспощадно наказаны т.е. расстреляны, сосланы в концентрационный лагерь, высланы за границу или наказаны совокупностью вышеперечисленных мер (ненужное тщательно зачеркнуть).





          Ежову Николаю Ивановичу, политическому деятелю, генеральному комиссару государственной безопасности, наркому внутренних дел СССР 1936-38 году, в 1935-39 секретарю ЦК (ВКПб) посвящается этот труд.
        Здесь рассказывается о жизни и борьбе соратников Н.И. Ежова, пламенного революционера, подлинного патриота и интернационалиста, беззаветного борца за победу революции, торжество социализма и коммунизма в нашей стране. Вся деятельность Н.И. Ежова — яркий пример самоотверженного служения делу партии, делу народа. В 1939 г. тов. Ежова Н.И. арестовали и слегка расстреляли.
        Рассчитано на партийные кадры, пропагандистов, агитаторов, комсомольский актив и более широкий круг советских читателей.


Глава 1. Замысел. 
http://www.proza.ru/2013/07/05/671
Глава 2. Инженер Циолковский.
http://www.proza.ru/2013/07/06/597
Глава 3. Рандеву у фонтана.
http://www.proza.ru/2013/07/09/769
Глава 4. Явка с повинной.
http://www.proza.ru/2013/07/15/761
Глава 5. Ночь перед «Рандеву у фонтана».
http://www.proza.ru/2013/07/16/478
Глава 6. Шпионская работа — очень тяжёлая работа.
http://www.proza.ru/2013/07/17/635
Глава 7. Автор и Мельпомена.
http://www.proza.ru/2013/07/19/880
Глава 8. Портной из Парижа.
http://www.proza.ru/2013/08/17/573
Глава 9. Директор Шармов.
http://www.proza.ru/2014/06/06/945
Глава 10.Товарищ  Гадостин
http://www.proza.ru/2015/06/26/682
Глава 11. Цесаревич Алексей.
http://www.proza.ru/2016/04/11/1104
Глава 12. Убийство мамзель Полонской.
http://proza.ru/2021/08/26/1169
Глава 13. Наш паровоз вперёд летит!
http://proza.ru/2021/08/26/1299
Глава 14. Кто плетёт интриги?
http://proza.ru/2022/06/17/1216


Глава 15. Мёртвое тело. — стр. 162
Глава 16. Карающий «орган» не дремлет. — стр. 169
Глава 17. Под подозрением. — стр. 179
Глава 18. Ресторанчик «Коммунар». — стр. 191
Глава 19. Допрос инженера Циолковского. — стр. 200
Глава 20. Руки вверх! — стр. 206   
Глава 21. Вот какие у нас литературные агенты... — стр. 226            
Глава 22. Снова живой. — стр. 243
Глава 23. Вы арестованы! — стр. 254      
Глава 24. Маски сорваны, господа. — стр. 270






Глава 15. Мёртвое тело (монолог доктора Малышкина).
— Ну-с, молодой человек, приступим к нашим играм. Та-а-ак, что тут у нас? Мёртвое тело? Очень хорошо! Мухи! Нет, про мух писать не надо. Вообще, будьте внимательнее, буковки должны быть каллиграфическими, исправления в документах недопустимы. Сделаете помарку, нам с вами влетит. Пишите так:
«Осмотр места происшествия производится в дневное время в ясную погоду при нормальном освещении. Тело молодой женщины без признаков жизни лежит в четырёх метрах от железнодорожного полотна под плакатом «Не прыгайте с платформы!». Труп лежит спиною вверх,  головой на юго-запад. Конечности раскинуты в стороны самопроизвольно. На правой ноге отсутствует обувь. Костюм треста «Москвашвей». Голова находится в луже запёкшейся крови. Затылок частично скальпирован. Правое ухо отсутствует.»
Вороны склевали, подлые... Про ворон не пишите! Так,  нуте-ка помогите перевернуть. Нет, не на спину, на бочёк. Закоченела! Ладно, оставьте. Ух, и глаза нету. Пишите: «Левый глаз вытек вследствие удара о железнодорожное полотно.»
Очень хорошо. Теперь необходимо протереть руки спиртом. Делаем так. Берём фляжечку с раствором этилового спирта, откручиваем колпачок, наливаем буквально двадцать капель, не больше...
Хоп! И моментально ириску! Теперь, пока ещё спирт не впитался в слизистую оболочку рта, дышим на руки. Хы... Только так. Вы молодой ещё и, поэтому, многому удивляетесь. А я на этой работёнке, дай бог памяти... уже память атрофировалась. Так, продолжим осмотр. Что у неё в карманчиках? Ни-че-го! Я так и думал. Просили же, к трупу никого не подпускать. Что за народ? А в носочках? Опаньки! Орден Красного Знамени и цепочка жёлтого металла! Прекрасненько! Необходимо обработать и орден и цепочку. Нет вам не надо. Вы же ни к чему не прикасались. Откручиваем, наливаем...
Хоп! Ириску! Хы... Хы...
Что вы собрались писать? Кто сказал? Я  говорил? Записывайте только то что вам диктуют. Никакой отсебятины. Ошибёмся — головы снимут. Пишите: «В карманах костюма и в складках одежды личных вещей не обнаружено, кроме ордена Красного Знамени. Ухо унесли бродячие животные. Отсутствующая туфля не найдена.»
Какая цепочка? Ах эта... Ну, если угодно, давайте её ещё раз вместе протрём. Гигиена, это, братец мой, такая необходимая штуковина. Одна из старейших медицинских дисциплин. Ещё профессор Зябликов в тысяча восемьсот шестьдесят втором году писал, что гигиена есть наука прикладная, способная принести пользу лишь тогда, когда проникнет в душу народа и сольётся с нею.
Наливаем... Хоп! Хы...  ...ириски не надо...
Будем добиваться чистоты эксперимента, без посторонних примесей. Не наступайте на тело! Наша работа не терпит халтуры. Конфетку проглотили? Так, отлично... Теперь пишите: «Смерть наступила в районе...»
У вас часы есть? Чёрт, и у меня нет. На трупе тоже нет. А наугад нельзя. Наша служба не допускает никакой приблизительности. По этому поставьте семнадцать двадцать семь. Вот так! Поехали дальше.
«Расположение мёртвого тела свидетельствует о том, что родных и близких, по всей вероятности у женщины не было. Человеком она была нелюдимым и, прямо скажем диковатым. Образ жизни вела нездоровый, о чём свидетельствует её вычурная поза и запах спиртного из разбитой головы. Случайные связи, выпивка и т.п. Характерно стёртый каблук на уцелевшей туфле подчёркивает плоскостопие.»
Кстати, Вы, не читали Артура Конан Дойла? И не нужно начинать. Удивительный, просто фантастический дурак! А его герой — полное ничтожество. Его дедуктивный метод не имеет права на существование.
Обратите внимание, коллега, на эту суковатую палку. Нет, не трогайте... Смотрите, еловая палка не срезана и не спилена — она выломана. Вы пробовали сломать ёлку? Уверяю вас, сие практически невозможно. Тем не менее — факт налицо. Эту палочку необходимо срочно протереть. Уверен, она преподнесет нам не мало сюрпризов.
Хоп! Хы...не надо...
Заметьте, как заиграла кора, точно мы на неё лаком дыхнули, а не спиртовыми парами. Я имею серьёзные подозрения, что эта палочка попала сюда не случайно. Не наваливайтесь на меня... Что из этого следует? А? Заинтриговал я вас? Пишите: «Из наличия елового стержня, вдоль мёртвого тела, следует, что убитая незадолго до смерти гуляла в лесу!»
Да-с! Каково? Всё гениальное просто! Вряд ли она собирала здесь грибы или гоняла этой деревяшкой диких зверей. Последних давно передушили дачники. Следовательно она опасалась покушения на свою дамскую честь и, как мы видим, не напрасно. Думается мне не обошлось здесь без анархистов. Видите эти бретельки от лифчика? Это форменные ленточки от бескозырки. Видите? Золотом — «ШТАНДАРТЪ»! А теперь самое главное! Плакат! Ну, коллега, проведём тест на внимательность. Что вы можете сказать по этому поводу? Да, верно, плакат квадратный. Ещё? Да, со всех сторон квадратный. Что ещё? Эх, молодо — зелено! Надпись: «Не прыгайте с платформы!». Как это символично! Этот факт неоспоримо доказывает, что смерть носила ритуальный характер и была тщательно спланирована. Сформулируем наш вывод следующим образом.
«Порядок обрядовых действий как нестандартный поведенческий акт, привёл к умышленному толчку или прыжку под поезд неизвестным лицом или группой лиц, по предварительному сговору, с дальнейшим попаданием тела в локомотив. Могла ли женщина жить с такими ранениями? Безусловно. Но не стала. Ей опротивело дышать одним воздухом с людьми, которые вот так себя ведут не по товарищески. Которые бездельничают на работе и ничего не делают. У которых одна забота, чтобы их уважали в пьяном виде. А уважать их не за что. И по этому она умерла в полном расцвете сил!»
Протрём? Ну была бы охота, а протереть... Да вот хотя бы буквы на стенде. Хоп! Хы... Красота!
Вы меня уважаете? Я — Вас? Безусловно! Тогда пишите:
«Вразрез со всеми моральными принципами нашего общества вступает вид женского трупа. Кругом светит радостное солнышко, всюду снуют птички, пахнет мёдом и дерзко цветёт розами на именинах сердца. А она валяется тут, бесполезная, как поправка к конституции, и вызывает презрительное отношение к жизни. Ручонки тоненькие, ножонки кривенькие. Вытянула свою шейку куриную и померла, как последняя дура. Она нагоняет тоску и первобытный страх, своим пробитым затылком, лужей крови и пустой глазницей. А ведь она, тоже, как ни странно, была человеком, и в голове её закручивался спиралью некий мирок. Целая вселенная, в форме всяких мыслей. И вдруг, эту вселенную вышибают одним ударом об рельсы. В пыль! В гравий! В мусор! И все эти мысли расплываются бурой лужей по соседству с мазутом и кузнечиками. И глядя на всё это, уже не хочется ни страдать ни любить ни быть любимым.»
Что это там на травке? Ба-а, да это же недостающее звено — правая туфля! Сюда её... Хм, натуральная кожа. Хорошая обувь. Каблуки поменять и сносу не будет. Давайте-ка я эту туфлю в портфель положу, чтобы опять не потерялась. И вторую тоже давайте сюда. Стаскивайте, не бойтесь... Сейчас мы их как следует протрём, каждую по отдельности.
Хоп! Хоп! Хы... Ха...
У вас какой размер? И я не помню... Надо к подошве приложить. Ты смотри — мои! Ну-ка, примерим... В самый раз. Чуть великоваты, но это не беда, главное, чтобы не жали. Правда? Я пожалуй так в них и домой по-поеду.
Ну и что дамские? Под брюками не заметно. На чём мы остановились? Ни страдать, ни любить? Как это неотвратимо... Страдать во имя любви — ещё куда ни шло, а вот любить во имя страданий, это нонсенс. Знаете что, давайте напишем ей так:
 «Дорогая Нюся, я всегда буду помнить ту эротическую встречу, что провели мы в дачном сарайчике. Я, как верный Мурзилка, никогда не забуду ваших полукруглых колен — по крышку гроба. Молю, Вас, лишь об одном, не о любви, нет, чёрт с ней, с любовью. Дайте мне ещё один шанс! Назначьте рандеву где угодно, но только не в сарае!»
Нюся? О, это драма всего моего существования! Ах, мой юный коллега, как я вам завидую, у вас всё ещё впереди... В моей жизни было так мало чаек, так мало моря, так мало пены и брызг печальных. Всё больше кровавых бинтов и трупов. Просто горы трупов в кровавых бинтах. На этой почве невольно начинаешь протирать всё подряд. Просыпаюсь и первым делом делаю дезинфекцию дверных ручек в санузле, а уже только потом утреннюю зарядку. Как я до сих пор умудрился сохранить здравый рассудок при таком образе жизни? И нужен ли мне такой рассудок? Право, было бы гораздо лучше, если бы я был безумен, как Афелия. Скажу вам по секрету, всё наше общество безумно и только один я, единственный, нормален до ненормальности. Я, знаете ли, специалист широчайшего профиля. Нет такой области в медицине, где бы я не закусил собакой. Ну и конечно практикую, в свободное время.
Пришёл тут ко мне, намедни, на приём, один агрессивный психопат. Представился литературным агентом Карлом Лихтербетовичем и пожаловался на Третий Интернационал. Дескать треску много, а дел не видно. Очень бедняжка страдал в этой связи. Ночами выбегал во двор в одном исподнем встречать «Зарю Коммунизма». С восходом солнца кричал «Ура!», за что неоднократно был бит несознательными обывателями. А я не стал с ним вступать в дискуссии по этому поводу, по мне хоть Розой Люксембург назовись, я без коньячка, во — тебе, больничный выдам!
Нет, я не шучу. Я не в том возрасте, чтобы делать безответственные заявления. Нет, я трезв как нашатырь и попрошу вас, коллега, относиться к моим словам серьёзно. Я привык анализировать полученную информацию, даже такую, и делать выводы. Поверьте, это не единичный эпизод.
Ну-с, протрём что ли, хотя бы носоглотку? На этих рельсах такой сквозняк! Нет, только по двадцать капель! Не больше! Два раза... Хоп! Хы...
Психика человека устроена так, что видит он только то, что хочет видеть. Ничего удивительного здесь нет. Хочешь наблюдать зарю коммунизма? Вставай перед рассветом. Желаешь лицезреть закат капитализма? Иди вечером в городской сад под каштаны и наблюдай. Как правило человек видит нечто, чего в действительности быть не может. И не только видит, но и соприкасается непосредственно с объектом своей фантазии. Как самый яркий пример — дева Мария, забеременевшая от бесплодного духа. Современная наука пока не способна объяснить эти явления. Всё это укрепило меня в сознании, что человеческая мысль материальна. Более того, порождённые образы приобретают физический вес и даже характер. Чем сильнее возникает желание видеть, тем ярче вырисовывается образ. Если, мы чего-то не замечаем, это не значит, что этого нет и наоборот. Жизнь — штука сложная. Вдобавок, человек сам отягощает своё существование всякого рода условностями. Возьмите, хотя бы, смену календаря на тринадцать дней. Ради чего? Вы, можете мне объяснить, в каком времени мы сейчас находимся, в настоящем или прошлом? Я хочу определиться! Где я?! Получается, что мы живём как бы понарошку. Что за игры? И эти призывы к экономии... Лично я, не желаю экономить электроэнергию! Я плачу за неё деньги. Я её покупаю и использую как мне заблагорассудится. Где вы видели производителя который уговаривал бы потребителя не покупать у него товар? Это же дикость! По этой же причине я отказываюсь понимать лозунги призывающие экономить хлеб и воду. Зачем мне регулярно рассказывают про голодающих китайцев? Что, если я съем на завтрак вместо булки — чёрный сухарь, Китаю станет легче? Я теперь специально буду кормить свою свинью белыми булками. Потому что это моя свинья и я люблю её гораздо сильнее, чем безработного китайца. Какое мне дело до этой чёртовой Азии? Государство обязано призывать население потреблять как можно больше всё равно чего, для обогащения собственной казны. Потребляя, общество платит, если конечно не ворует. Хотя у нас кругом одно жульё! И крадут то как-то угрюмо, как будто своё берут. Вот, полюбуйтесь, только вчера купил губную помаду. Разве это перламутр? Разве может быть перламутр с запахом керосина, я вас спрашиваю?! Настоящая помада должна оставлять привкус землянички. Вот лизните меня в губы. А Вы отбросьте условности и лизните! Оставляет? Знаете что, молодой человек, я подарю вам золотую цепочку, а вы станьте на мгновенье моей Нюсей... А с трупом мы сейчас покончим в один момент. Пишите: «Выездная комиссия под руководством доктора Малышкина, всесторонне рассмотрела всё вышеизложенное и пришла к выводу, что сам факт места нахождения мёртвого тела в данном отрезке пространства — не может иметь места в советском обществе. Особая жестокость содеянного, характер причинённых увечий, указывает на то, что они не могли быть нанесены ни под каким видом, а следовательно не имеют право на существование. Руководствуясь последней теорией доктора Малышкина, «О материальности человеческой мысли», комиссия постановляет — считать женский труп на станции «Дачная» плодом больного воображения и провокацией. P/S. Данная гражданка, чья личность временно не установлена, рассталась с жизнью путём попадания под поезд, как отрыжка буржуазии Анна Каренина».
 Всё! Ставьте число, время и давайте я завизирую...
Глава 15. Карающий «орган» не дремлет.
Майор государственной безопасности Малороссов аккуратно удалил из надписи на портрете Дзержинского: «Володе Нирыбину-Нимясову» и вписал туда: «соратнику Малороссову». 
Лейтенант Цикатухес, не вошёл, — влетает в кабинет и крикнул с порога:
— Товарищ майор, ваше приказание выполнено!
— Какое ещё приказание? — спросил Малороссов любуясь портретом.
— Которое приказывали! — доложил шустрый лейтенант и прочитал наконец-то: «Дорогому другу — соратнику Малороссову, в знак приятных воспоминаний. Любящий Феликс Дзержинский».
— Ах, — вздохнул майор минорно, но в этом вздохе было больше кокетства, чем печали — Он, знал меня лично! Всегда хотел подписать на память, да всё никак... подходящего портрета под рукой не было... Государственные дела, понимаешь... Всё беспризорников по Москве гонял. Необычайно милый, привлекательный человек. Пока, говорит, последнего гадёныша не лик-ви-ди-рую, не подпишу! Водки не пил — только мадеру. Бывало хапнет стаканов восемь, обнимет меня, вот так, запросто, по-товарищески и уснёт на моей груди.
— Вам бы за мемуары засесть? — посоветовал лейтенант, — Как товарищ Вера Соломоновна Дридзо. Оставить грядущему поколению бесценные воспоминания из сокровищницы мировой культуры. А то вырастут идиотами! 
— Кем вырастут?
— Я говорю — моральными уродами, вырастут без ваших мемуаров! Напишите про Феликса Эдмундовича, как помните его выступления как, слушали его рабочие и работницы, как бережно и любовно относились они к нему, как плакали работницы, видя его седого, больного, но по прежнему энергичного и бодрого, слушали его негромкий голос, его живые рассказы о Ленине, о партии, о революции.
— Мемуары это хорошо, — одобрил Малороссов, — Это надо осмыслить под различными углами. Ты, вот что... напиши-ка всё это на бумажке, что бы не забыть.
— А я уже! — с готовность доложил лейтенант, чем приятно удивил начальника, — Разрешите зачитать проект вашей торжественной речи к открытию памятника легендарному товарищу Феликсу Эдмундычу?
— Гм? А мы, что же, будем памятник открывать?
— А как же без памятника? Всенепременно следует открыть! Уже и скульптора нашли, — сообщил Цикатухес.
— Хорошо, читайте, — разрешил Малороссов, — Любопытно будет послушать, что я там написал?
Лейтенант Цикатухес раскрыл красную папку, откашлялся и, отступив на шаг, принялся декламировать в обычной своей манере т.е. кривляясь без меры:
— Граждане! Сегодня мы собрались...
— Это можно опустить, давайте по сути, — посоветовал майор.
— Ага... суть... суть... прямо суть... на дерзновенный образ человека, отдавшего весь жар своего пламенного сердца за народное счастье, только вот беда, народ оказался — дурак.
— Дурака вычеркните! — приказал начальник.
— Учтём... Глубокое понимание всех зигзагов психологии и человеческой души помогло нам переварить казённый образ Феликса Идмундыча в эталон дисциплинированности, образец волеустремленности, олицетворение неукоснительности и дать представление о некоторых чертах нашего народного героя, отбросив чисто интеллигентскую слюнявость. Товарищ Дзержинский остался в нашей памяти как неповторимый творец-организатор, необычайно кипучий друг-товарищ, многогранный учитель-вождь, зоркий часовой, победитель классового врага, указатель правильного пути и неослабленный стальной борец-деятель.
Молодость свою Феликс провёл по ссылкам и тюрьмам, чем несомненно обогатил свой интеллектуальный багаж. Уже будучи в «седле» на должности инструктора-агитатора среди недоразвитых народностей севера, он, слишком живой, мелькал то там, то сям, на идейных фронтах и в глубоком тылу. По 20 часов в сутки, буквально забывая о себе, работал безумно много, не зная сна, отказывая себе в бытовых мелочах. Даже понюшку кокаину, и ту, нюхнуть было некогда. Иначе было нельзя. Этого требовали интересы.
— Вот это место очень хорошее, — похвалил Малороссов, — сделайте здесь акцент. Пропедалируйте это место.
— Учтём... бурливый энтузиаст-организатор, безгранично скромный, кристально честный...
— Да. да, очень хорошо...
— По-спартански простой, в быту — аскет, Феликс Эдмундыч не гнушался никакой чёрной работы. Сам звонил по телефонам, чертил графики и, если того требовало дело, ходил на обыски, облавы и кропотливо распутывал туго закрученный клубок какого-нибудь сложного внутрипартийного заговора. Его железная кровать с панцирной сеткой, застланная серым солдатским одеялом, стояла тут же в рабочем кабинете за ширмой. Вместо подушки — плесневелый валенок. Спать на этом было невозможно. Он и не спал, только заводил за ширму любопытных и широко показывая рукой спрашивал: «Видите в каких условиях приходится работать?!». Носитель молниеносного гнева, горячий и торопливый в мировом масштабе он не мстил, а в следствии необходимости самозащиты своевременно обезвреживал общество от врагов, как скрытых, так и явных. Мужеству его не было предела!
— Замечательно! — не смог сдержаться Малороссов.
— Сверхутончённый рыцарь без страха и упрёка, он пожимал руку товарищу и бежал спасать утопающих детей, казнил разложенцев-погромщиков, и торопливо уходил куда-то к новому делу. А если кого расстреляет не нарочно, то потом обязательно извиниться и выдаст родственникам своевременный паёк из крупы и сахара. Вот, какой заботливый! Например, когда, узнав поздно ночью, что один ответственный работник, старый партиец, задержал женщину, которая пришла за справками по поводу арестованного брата, велел его немедленно вызвать к себе и сделал строгий выговор. А женщину тут же освободил и на автомобиле отослал домой и уже только около дома, со всей своей непоколебимой алмазной суровостью, выпустил ей мозги на асфальт. При этом, его глаза, окружённые синяками из-за недосыпания, выглядели, несомненно, как омытые слезами вечной скорби, но рот улыбался кротко и мило.
— Ах, как хорошо! — похвалил Малороссов,  — Не перебор ли?
— По моему — в самый раз, — заверил Цикатухес, — Деликатнейший души человек. Никогда прямо не скажет товарищу, что тот — говно. Обязательно намекнёт как нибудь тонко. Мол, пахнет от вас. Или с исключительной осторожностью и щепетильностью поинтересуется, давно ли тот был в бане?
— Про говно, как-то резко... — поморщился Малороссов, — Следует смягчить.
— А я думаю — ничуть, — неожиданно заартачился лейтенант, — Хватит нам уже сентиментальничать... пора уже назвать вещи своими именами существительными. Кроме того есть варианты; «говниза», «говноза», «говёза»...
— Ну хорошо, оставьте как есть, — уступил начальник, чего раньше не случалось, только замените на «какашку».
— Несравненный экспроприатор, неистовый ликвидатор, пошлёт, бывало, на... на три буквы, со всей партийной прямотой, и порекомендует никуда не сворачивать. Беспредельный символ бодрости, он любил жизнь во всех её проявлениях и, как само воплощение совести и нравственности, всегда платил проституткам. Неисчерпаемый паровоз-зачинщик, неустанный локомотив паровой тяги, проповедник партийной дисциплины, он первый забил тревогу не взирая на козни и происки буржуазных прихвостней. Именно под чутким руководством товарища Дзержинского произошёл переход от массовых ударов к тонким изысканиям в контрреволюционной среде. Он и после смерти остался для нас самым человечным человеком, несгибаемым и не разгибаемым, с тонкой художественной натурой, любитель искусства и природы...
— Тут, мне кажется, Вы загнули лишнего, — сказал Малороссов. — При чём здесь природа? В этом месте следует вспомнить что-нибудь про прозорливость Феликса и про особую немеркнущую бдительность. Про лихорадочный огонь возбуждённой энергии... На текущей момент это имеет колоссальное значение.
— А если мы вспомним про его слегка облупленный носик с прозрачными ноздрями?
— Не нужно. Вспомните про непонятную тайну и хватит. Слишком длинные речи утомляют аудиторию. 
— Тогда я заканчиваю?
— Сделайте милость...
— Торжественную речь посвящённую открытию памятника товарищу Железному Феликсу Дзержинскому прочесть всем сотрудникам ОГПУ, в ротах, эскадронах, дивизионах и на судах ОГПУ.
Цикатухес захлопнул папку и так выразительно посмотрел на начальника, как будто хотел сказать: «Ну? Что же Вы стоите? Целуйте меня в разные места!».
— Что ж, недурственно, — подвёл итог Малороссов. — Конечно, можно было бы всё это в стихах, типа, на детские слёзы — розы... Но с хорошими поэтами у нас —  прямо катастрофа, прямо незапланированное бедствие.
— Кстати, о бедствии, — как бы между прочим вспомнил Цикатухес, — У нас новое дело. Даже не дело, а так, даже сказать неловко... конфуз какой-то...
— Товарищ лейтенант?! — насторожился Малороссов.
— Объявился Цесаревич Алексей, — брякнул Цикатухес.
— Волосной кордебалет? Нет не пойду! И не уговаривайте. В прошлый раз «Отелло» не помню как до конца высидел. Скучища.
— Романов Алексей. Всея Руси, Помазанник Божий... с фрейлиной, предположительно медам Полонской, той самой, что сегодня утром вытащили из под паровоза на станции дачная.
— Вот и поезжайте с супругой.
— Это не кордебалет, это на самом деле.
Малороссов вплотную подошёл к Цикатухесу (так близко он никогда не позволял себе подходить к подчинённому, даже для рукопожатий) и заглянул лейтенанту в глаза своими маленькими поросячьими глазками.
— Разве их не расстреляли? — спросил начальник тревожно.
— Клоун Прилип накрыл, прямо на светском рауте. Пока сигнализировали, ориентировались по обстановке, их и след простыл. Капитану Закатало удалось обнаружить только сожителя Полонской... прятался в дворницкой... некий Артюшкин.
— Допросили!? Сюда его, немедленно!
— Невозможно.
— Как так? Почему?!
— При задержании оказал сопротивление. Агитировал против советской власти. Называл сотрудников нехорошими словами и был застрелен прямо в дворницкой при попытке к бегству. Стрелял курсант Парамошечкин, но мимо. Тогда капитан Закатало заколол негодяя штыком.
— Чёрт знает что у нас твориться... — развёл руками Малороссов.
— С мёртвого тела артистки Полонской сняли вот эти штучки...
На стол легли; форменные ленточки от бескозырки «ШТАНДАРТЪ», орден Красного Знамени, вслед рассыпалась веером пачка фотографий из спецхрана. На жёлтых снимках Император Всея Руси Николай II держал на руках наследника.
Малороссов округлил глаза.
— А как же агентура? Что говорят эксперты? Почему сразу не доложили?! Вы что, с ума, что ли, совсем?
— Эксперты из аналитического отдела теряются в отгадках.
— Да не теряться надо в отгадках! Работать надо!
Для майора это был оглушительный удар. Он всегда подозревал, что враг изворотлив, коварен и хитёр, но чтобы на столько...
Малороссов подскочил к портрету Феликса с безумным видом.
— Видишь, ты, дорогой товарищ Дзержинский, что делается на белом свете?! Не успеешь одну голову оттяпать мировой гидре контрреволюции, а на её месте уже не пойми что выросло! Какой-то монархист недобитый!
— Но и это ещё не всё! — зловеще прошелестел гадкий Цикатухес, видимо решив доконать любимого начальника, — Портной Жако, он же Розенфельд Сруль Иохелевич, принёс весьма любопытный документ. Что любопытно, этот документ, составленный симпатическими чернилами, обронил в его ателье некий ответственный работник. Ни кто иной, как секретарь первого отдела секретного завода номер двадцать, товарищ Гадостин. Разрешите зачитать?
— Читай же скорее!
Лейтенант Цикатухес выудил из папки коричневый лист в подпалинах и произнёс с выражением:
— Он набросился на меня с матерной бранью, но я стойко выдержала все его домогательства, и только когда он кончил, врезала ему сковородкой по черепу...
— Постой... это что такое?
— Миль пардон, бумажечки перепутал... (роется в бумагах) Вот она! «Чертежи сфотографированы. Инженер умер от огорчения. Твой Кока.»
— Это всё?! — удивился Малороссов.
— Всё как есть! — подтвердил Цикатухес.
— Анус-с... какие будут суждения, лейтенант?
— Мне кажется, это заговор! — не задумываясь выпалил Цикатухес, — Все шито белыми нитками. Чего мы с ними сю-сю разводим? Следует немедленно арестовать всю эту самолётную контру, начиная с инженера Циолковского, вместе с директором завода номер двадцать! Они уже чертежи фотографируют, совсем обнаглели!
— Арестовать мы их всегда успеем. Циолковского, во всяком случае, придётся задержать и может быть «немножко расстрелять», как гениально шутит наш Несравненный Учитель. Так, не насмерть, а чтобы другим неповадно было. Жаль, что мы не можем сегодня арестовать человека, которого ещё позавчера целовал сам товарищ Калинин. За такие штучки... В общем, недельки через две — три...
— А вдруг он убежит? — на всякий случай спросил осторожный Цикатухес.
— Куда? — удивился Малороссов.
Лейтенант нахмурил лоб соображая куда можно убежать от НКВД, но так и не сообразив сказал:
— Действительно, деваться ему некуда.
— Если только... — И тут Малороссов выдвинул такую фантастическую версию, — Он решил угнать самолёт!
— Разве так можно? — перепугался Цикатухес, — Он ведь не умеет ездить на самолётах!
— А ему и не нужно уметь, для этого есть пилот с пропеллером.
Цикатухес посмотрел на начальника с обожанием.
— Какой же вы умный, товарищ Малороссов!
— Нет, дружок, — улыбнулся многоопытный майор, — Не в уме дело. Тут важен подход с точки зрения партийной платформы. Так учит нас суровая действительность и лично товарищ Сталин — соратник и ученик товарища Ленина, едрёна-батона! Это, брат, очень суще¬ственный фактический момент. Это понимать нужно.
— Ах, голова! Прямо не голова, а Президиум Верховного Совета! — воскликнул Цикатухес, про себя же подумал: «Когда его расстреляют, надо будет отрезать башку и передать в институт мозга».
Майор расставил ноги циркулем и в таком положении задумался надолго. Его фарфоровые глаза смотрели в пространство и в них метались алые блики. Что видел он? Может быть неумолимую зарю коммунизма?
Только телефонный звонок вывел его из оцепенения. Трубку снял с рычага шустрый Цикатухес, выслушал и доложил:
— Явился какой-то Нирыбин-Нимясов.
— Какой ещё Нимясов? — не понял майор. В его глазах всё ещё трепыхались пурпурные стяги. (А может быть просто кровь ударила в голову?)
— Какой такой Нимясов? — рявкнул в трубку Цикатухес, — Писатель какоё-то. Товарищ Вова?
— Ах этот... — вспомнил Малороссов, — А зачем пришёл?
— А зачем пришёл-то? (Малороссову) Говорят, что он у нас работает...
— Работает? Вова? Ах, этот Вова! — окончательно отрезвел Малороссов от сладких грёз, — Пусть пропустят. Если пришёл, тем более сам... Он то, голубчик, мне и нужен.
— Пропустите! — приказал Цикатухес телефону и положил трубку, — Хм, интересно, уже сами приходят?




















Глава 16. Под подозрением!
Майор государственной безопасности Малороссов с интересом осмотрел мой новый, но уже изрядно потрёпанный матросский костюмчик, выслушал доклад о событиях последней ночи в гостях у артистки Полонской, (о приключении на рельсах я благоразумно умолчал), и вздохнул печально.
— Значит, товарищ Вова, Вы утверждаете, что оставили Полонскую в кафе на станция «Дачная»?
— Да чёрт с ней с Полонской, баба — дура, всего меня помадой извозила. Прямо конфуз, честное слово... Сдаётся мне, — к Циолковскому она отношения не имеет, — сказал я довольно развязно, даже не догадываясь, какие тучи сгустились над моей головой.
— Товарищ Цикатухес, зачитайте пожалуйста утреннюю сводку по станции «Дачная», — ядовито сказал Малороссов, не сводя с меня красных глаз.
— Мой возраст — 56 лет, пол — мужской. Профессия — сутки работаю, сутки отдыхаю». — заявил Цикатухес, — Нет, опять не то... (роется в бумагах). Вот, нашёл! «...женский труп на станции «Дачная» плодом больного воображения и провокацией. P/S. Данная гражданка, чья личность временно не установлена, рассталась с жизнью путём попадания под поезд, как отрыжка буржуазии Анна Каренина». Этим трупом оказалась артистка вспомогательного состава Вера Полонская.
— Вот так, мой юный друг! — прокомментировал это сообщение Малороссов, — Что Вы на это скажете? Есть у вас замечания для такого некролога?
Ноги мои подкосились и я прямо рухнул на стул…
— Теперь, взгляните сюда, — предложил майор и ткнул меня носом в орден Красного Знамени, — Да, да тот самый, который я давеча вложил вам в собственные руки. Его обнаружили на мёртвом теле артистки. Вы, случайно, не догадываетесь кто её наградил перед смертью? Знаете как это называется? Это называется — «вещественное доказательство»! Что, товарищ Вова, не ожидали такого поворота? Как теперь себя чувствуете?
— Я себя чувствую, но очень плохо. И ещё я чувствую, что меня в чём-то подозревают. Это несносно!
— Вы, гражданин, бросьте эти штучки! Раз пришли, то извольте не ломать комедию! — взвизгнул дурачок Цикатухес.
— Не переживайте так, — посоветовал Малороссов, — с кем не бывает. Рассказывайте, зачем убили Веру Полонскую? Ревновали к Циолковскому? И что, Вы, в ней такого нашли необыкновенного. Та ещё штучка? Губки бантиком?
Взгляды наши встретились. Беспощадный майора и мой взгляд — честного человека. Малороссов не выдержал и отвернулся. Должно быть стыдно ему стало.
— Товарищ  Дзержинский, — я кивнул в сторону портрета, — учил нас иметь холодную голову! А вы, товарищи, зарапортовались. Окабинетились! Желаемое выдаёте за действительность, а очевидного не замечаете! Эта Полонская — подсадная утка.
— Лапшу вешает... — шепнул Цикатухес.
— Ну, хорошо! Допустим, на минуту, что, Вы, невиноваты, — согласился Малороссов с явной неохотой, — Расскажите, при каких обстоятельствах, Вы, видели гражданку Полонскую в последний раз?
— В Дачном, разумеется. Там имеется такой ресторанчик. Прямо скажем — вертеп, бандитский притон. Верите — нет, орден у меня сразу срезали! Ну я, конечно, расстроился, отправился посмотреть, не обронил ли, и уехал первым поездом. Теперь-то совершенно ясно, что эта артистка выкрала у меня орден! Вопрос зачем?
— А что же Вера Полонская? Как она реагировала на пропажу?   
— Да никак! Осталась в ресторане, водку лакать. Вы бы видели как она пьёт! Постойте, вы сказали: «Вера»? Вера, не Нора? Господи, как же я сразу не сообразил! Она не имеет к Маяковскому никакого отношения!
— Зачем нам Маяковский? — растерялся майор, — Не уводите следствие в сторону.
— Поймите же, Вы, упрямый человек, этот факт многое проясняет! Болгарин Кока изначально направил меня по ложному следу. Инженера Циолковского ни кто и не думал убивать! — произнёс я, может быть слишком импульсивно, и закатился нервным смехом.
— А был ли болгарин? — спросил тертый калач Малороссов.
Смех застрял в горле, а моя физиономия вытянулась как козья сиська. Внезапно я понят в КАКУЮ историю вляпался. В самом деле, был ли болгарин? Должно быть со стороны я выглядел довольно комично.
— Кто нибудь сможет поручиться за ваши слова? — улыбнулся дошлый Цикатухес железными зубами.
— Мало моего честного благородного слова? Товарищи?!
«Товарищи» переглянулись и по выражению их лиц я догадался, что спасти меня может только нечто сверхъестественное.
— Желаете, расскажу вам одну поучительную историю на эту тему? — предложил я намереваясь оттянуть свидание с камерой предварительного заключения.
— Любопытно будет послушать, — заинтересовался Малороссов.
— Мой приятель, московский художник Федулов Мотя, решил однажды помыться. — Начал я свой невесёлый рассказ, — Да, художники тоже люди и время от времени им просто необходимо протереть с мылом какую нибудь деталь своего тела. Целиком они моются редко, чаще споласкивают те места — где сильнее всего чешется. В тот злополучный день Мотя решил освежить волосы на голове. Нужно заметить, что Федулов, как все настоящие художники, кроме шикарной рыжей шевелюры, обладал не менее роскошной бородой.
— Нельзя ли поконкретней? — сказал нетерпеливый Цикатухес.
— Уже подхожу к сути, — успокоил я резвого лейтенанта, — И вот, Федулов сунул свою умную голову под кран, нашарил рукой мыло Остроумова № 3374 и хорошенько вмазал себе в башку. Перемывая и ополаскивая волосы он отметил, что мыло почему-то не выдаёт обильную пену, попутно удаляя перхоть, как было обещано рекламой, а наоборот размазывается вазелином и издаёт неприятный запах палёных перьев. Тогда Федулов, объяснив это явление излишней засаленностью волос, вмазал остатки парфюмерии уже не только в башку но и в бороду соответственно. Пена всё же пошла, но какая-то не пенистая.
«Мыло — дрянь!», — решил Мотя, и немедленно смыл некачественный продукт со своей головы. Домылся он уже обыкновенным «Хвойное», от которого так приятно пахло «как под ёлочками наделали». Хвойное и пену дало обильную и смылось без проблем. Сюрприз ожидал моего бедного друга, когда он, при помощи полотенца стал сушить перед зеркалом золотые кудри. Волосы из его шевелюры полезли клочьями.
Это ещё не сама трагедия. Это только прелюдия к более страшным событиям.
      Федулов схватил аннотацию и прочёл следующее: «Средство «Мечта женщин» для удаления волос на теле. Способ употребления; наносить равномерным слоем на сухую кожу. Через 10-15 минут после скручивания волоса, состав смыть обильной струёй прохладной воды. Гарантирован нежный розовый румянец; Ваша кожа станет нежной и мягкой».
Матеря всю Новую Экономическую Политику, чуть не плача от злобы, Федулов продолжил сушится полотенцем, задавшись целью выяснить — какой ущерб нанёсён его красоте и насколько это поправимо. Результат оказался более чем плачевным. Дело в том, что Мотя наносил «Мечту женщины» не так равномерно, как было указано в инструкции. Где-то легло больше, где-то меньше, куда совсем не попало, так что и волосы лезли сообразно. Справа — голова оказалась почти голой, слева — покрылась «лишаями», на бороду вообще невозможно было смотреть без слёз. А тут ещё вернулась из магазина Мотина супруга и вместо того, чтобы попробовать как-то «не придавать особого значения», как-то «не заметить», то есть, не травмировать почём зря психику бедного художника ещё больше, устроила ему безобразную сцену из-за использованной не по назначению дефицитной «мечты». Понятно, что ей — эгоистке было плевать на переживания Федулова, который метался у зеркала, пытаясь определить, на кого он стал теперь похож, и стоит ли дальше жить с такой причёской на просторах нашей необъятной социалистической Родины, когда сознание граждан ещё не успело адаптироваться к новаторским самовыражениям отдельной личности.
Приди супруга чуть позже, Мотя, может быть, взял бы себя в руки и сбрил бы нелепую поросль, но тут психанул, (а кто не психанул бы?), замотал голову шалью и в таком виде ушёл из дому.
На дворе была осень, но уже навалило первого снега. Под ногами слякотно, на душе — поскудно. В парикмахерскую Федулов не пошёл — людей смешить. Мотя приобрёл в лавке бутылку фальшивой водки и отправился в свою «художественную мастерскую» на угол Неглинного бульвара и Кисельного переулка в доме №1. Раньше там была мастерская корсетов Шермана. Тогда Москву не так сильно «уплотнили» и ещё можно было занять полуподвал непригодный под жильё, с изобилием всевозможных водопроводных труб на потолках и стенах с манометрами, с вентилями и без, где постоянно булькало и журчало. В хорошие времена Мотя гонял бездомных кошек веником, крутил вентиля влево—вправо, представляя себя капитаном «Наутилуса», хлопал по манометрам, как по компасам и кричал в обрезанную канализационную трубу: «Эй, там, на верху?! Тысяча чертей! Дайте два румба вправо!». Потребность поделиться с кем-нибудь горем, была так велика, что по дороге в мастерскую Мотя пригласил в гости малознакомого гражданина, (виделись раньше но не здоровались, как позднее запишут в протоколе). Уже вдвоём они подкупили кое-какой закусочки; плавленый сырок, четвертинку чёрного, пивка, и с таким боекомплектом уединились в художественной мастерской. Гость, назовём его условно «Иванов-1», оказался не такой сволочью, как Мотина супруга. Он отнёсся к беде товарища, как к своей собственной. Когда Федулов скинул с головы шаль, Иванов-1 просто брякнулся на гнилые корсеты и пять минут бился в корчах. Федулов не стал обижаться на плебея. Они выпили с Ивановым, закусили. Художник рассказал собутыльнику о своих творческих планах, позволил покрутить главный ржавый «штурвал» Наутилуса...
В общем, их беседа приняла настолько задушевный характер, что Иванов-1 отправился в лавку прикупить ещё «чего нибудь». Обратно он вернулся уже не один а с приятелем, назовём его условно «Петровым-2». Федулов заподозрил, что Иванов-1 притащил с собой Петрова-2 намеренно, чтобы лишний раз поглумиться над «идиотом художником», редко где можно увидеть такое чудо. Петров-2 оказался мужчиной серьёзным. Он не стал валяться в пыли, как Иванов-1, а просто тихо сполз по стене.
Мотя хотел рассказать новому другу про свои творческие планы, но друг-Петров-2 сказал, что ему «навалить» на планы Федулова, потому что он сам художник — будь здоров! и в подтверждении своих слов продемонстрировал безграмотные фиолетовые татуировки по всему телу. Далее разговор об искусстве сменился темой: «Где, сколько и за что «мотал срок» сам Петров?» Эту тему новый знакомый развивал бы ещё, если бы неожиданно не иссякла водка. Федулов хотел было закончить на этом «приятные отношения» и попросить гостей удалиться из его маленькой, но уютной мастерской. Не тут-то было. Татуированный Петров-2 оставил Иванова-1 сторожить «анархиста», а сам отправился, куда? Правильно, в лавку. Не зарастет туда народная тропа. К тому же Петров-2 надел ботинки Федулова, потому что его сапоги раскисли от сырости. Их поставили сушиться на сквознячок. Сам же гостеприимный хозяин Мотя натянул на ноги летние сандалии. Вернулся Петров скоро, бряцая полными карманами бутылок, и притащил за собой ещё одного гостя, назовём  его условно «Сидоров-3». Чувствуете интригу? Как всё закручивается? Я вас не очень утомляю?
— Чудовищно интересно! — подбодрил меня майор Малороссов, — Прошу Вас, продолжайте.
— Сидоров-3 не обратил внимания на странную причёску Федулова. Ему вообще было всё равно куда его привели, поскольку он был нетрезв, и уже с трудом перемещался в пространстве без посторонней помощи. Выпили за нового знакомого, за дружбу народов, за здоровье присутствующих здесь... ну, в общем, хорошо выпили. А вот когда Петров-2 поднял тост: «За тех кто в лагерях!», Сидоров-3 вдруг заартачился. Он объявил, что хоть и уважает всю компанию, но пить за деклассированных не станет, мол, не такой он, Сидоров, человек, чтобы пить за всякое... и вообще... он, Сидоров — из органов! И если, самолично, не арестует всю собравшуюся здесь неформальную сволочь сегодня, по причине лёгкого опьянения, то с удовольствием сделает это завтра, с утра, на свежую голову, потому как всех «срисовал» и «сфотографировал», а память у него, дай Бог каждому, и у него благодарностями весь сортир обклеен... И он ещё что-то там бубнил себе под нос оскорбительное для слуха окружающих.
«Я таких ненавижу!» — шепнул татуированный Петров — Федулову в ухо. — Я его сюда привёл, мне с ним и разбираться. Щас я его сделаю! От таких слов остатки волос на голове у бедного Моти встали дыбом.
«Да, хрен с ним», — попытался разрядить обстановку добрый художник-пацифист, — пьяный человек, чего только не наболтает... может он и не из органов вовсе?
И тут, совсем не кстати, Сидоров и выхватил красное удостоверение, чем и погубил себя окончательно.
Петров тихонько поднялся, якобы в туалет, взял с верстака нож для резьбы по дереву и подошёл к товарищу из органов со спины. Сидоров залил в себя разом полстакана, но проглотить не успел, потому что Петров размахнулся как следует и загнал косой резак ему в горб, по самую рукоятку. Если вы знакомы с инструментом, то знаете, что такой нож из пилы по металлу, в ширину имеет пять сантиметров, рабочая часть лезвия 12 сантиметров скошена и остра как опасная бритва. Сидоров только хрюкнул и водка потекла у него изо рта и носа уже пополам с кровью. Петров тут же подхватил его под руки и прислонил к стене.
— Ах, бандитская рожа! — воскликнул Цикатухес. — Ну, попадись мне этот Петров!.. А, что же остальные товарищи? Куда они смотрели?
— Впечатлительный Мотя сидел в двух шагах и не верил, что всё это происходит у него на глазах, — продолжал я свой печальный рассказ, —Петров со страшным хрустом выдернул нож из спины и засадил в то же место. Как потом признался Федулов, поразило не то как убивали, а именно этот хруст. И крови не было. Только то что у изо рта накапало. Человек «из органов» сидел у стены, руки на коленях ладонями вверх, и на отвисших губах его росли красные сосульки. А ведь пять минут назад это был чей-то сын, муж, отец. Его ждали домой, ужин ему разогревали.
«На, возьми», — протянул Петров окровавленный резак.
«Зачем?», — перепугался Федулов.
«На стол положи. Это ведь твой резак?», — сказал Петров.
И тут бедный художник догадался. Да, это был его резак, и это была его мастерская, а скотина Иванов-1 скажет, что был смертельно пьян, ничего не видел, ничего не слышал и вообще впервые только всех и разглядел при дневном свете.
«Я за водкой схожу!», — предложил Федулов.
«Сидеть на месте! — был ему ответ, — Надо будет, без тебя сходят!»
«Следующий буду я кровавые слюни пускать!— догадался Мотя и спросил, — А труп куда девать будем?»
«Труп, мы с Ивановым завтра вытащим и в сугробе закопаем», — обнадёжил Петров.
«Тогда совсем другое дело! — обрадовался Мотя, — Тогда я пойду пописать схожу».
Как был в сандалиях, с непокрытой головой, Мотя шмыгнул мимо туалета, выскочил из подвала на свежий морозный воздух и, что было силы, помчался в ближайший участок. Так и ворвался Федулов в отделение милиции, вдребезги пьяный, с декадансом на голове, в одном шлёпанце, другой сорвали с ноги и растерзали бродячие собаки. Пока милиционеры определяли его на предмет вменяемости, (кричал Федулов безумно), пока разобрали наконец в чём дело, пока прибежали в подвал, пока то, да сё... преступники с места происшествия скрылись. Зато труп был там где ему и полагается — лежал в углу, закиданный плесневелыми корсетами.
Бедного художника закрыли в камеру по подозрению «за совершение убийства». Ночью в отделение приходила жена Федулова, плакала, умоляла отпустить супруга на том основании, что он всегда такой ненормальный, когда «нажрётся с друзьями алкоголиками». А проспится, так лучше нет мужа заботливей, чем её Митроша, на всём белом свете. В общем усугубляла, дура, ситуацию. А поутру задержали Иванова и Петрова. Благо они ни куда не убегали, а сидели у Иванова дома и мирно опохмелялись. Иванов, как и предполагал Федулов, заявил что ничего не помнит, а опытный в таких делах Петров утверждал, что в мастерской вообще не был. Вот так! И пропал бы ни за что мой приятель, если бы не сапоги Петрова выставленные на просушку. Они к тому времени хорошо проветрились и были приобщены к делу как вещественное  доказательство. Вот такая история.
Я закончил свой рассказ, как оправдательную речь, и в ожидании вердикта склонил голову, что должно было обозначить покорность судьбе с принятием любого решения, каким бы несправедливым оно не оказалось.
— А знаете, товарищ Вова, я — вам верю! — заявил вдруг Малороссов,
— Хотя ваш рассказ напрямую к нашему делу не относится, Вы, сумели меня убедить. Ещё пять минут назад я сомневался, а теперь — верю! Если учесть, что я сам выдал вам этот злополучный орден и отправил в гости к Полонской, то следует, что мы все сделались участниками какой-то игры. Кто-то очень хитрый проводит отвлекающий маневр, уводит нас в сторону, а сам тем временем готовит настоящее злодейство.
Я заметил боковым зрением, как Цикатухес, за моей спиной, посылает майору тревожные знаки и мечет из глаз молнии.
— В связи с этим, хочу поручить вам очередное задание, повышенной закрытости, — продолжал Малороссов не обращая внимание на танцевальные па лейтенанта Цикатухеса, — Надеюсь справитесь?
— Спасибо за оказанное доверие, товарищ майор, — произнёс я не без пафоса, — Но, мне бы душ принять, от помады отмыться. Честно сказать уж очень я поистерся за последние сутки, боюсь как бы классовое чутьё не притупилось. Мне бы выспаться как следует...
— Вы что, товарищ Вова?! Не время сейчас подушки рылом топтать! — решительно пресек Малороссов попытку отвертеться от задания повышенной закрытости, — Социалистическое Отечество в опасности! В этот час мы обязаны, как никогда, самым настоящим образом, чтобы только ветер в ушах! Именно сейчас, когда мы особо сильны в своих начинаниях, когда наша вера окрепла и обрела почву, из всех щелей повылезали кадетские* недобитки, провокаторы, вредители и прочие контрики. Мы обязаны первыми уничтожить их, иначе они, оправившись, затопят много миллионов пролетариев в их собственной крови вместе с завоеваниями революции, как говорил товарищ Ганецкий.
—————————————————————————————————
* Кадеты — конституционно-демократическая партия, т.ж. «Партия Народной Свободы». Программа: конституционно-парламентская монархия (Великобритания), демократические свободы, выкуп помещичьих земель, законодательное решение «рабочего вопроса».После октябрьской революции партия кадетов запрещена.
— Полностью с вами согласен? — поспешил я успокоить лихого майора, — Всегда готов к труду и обороне!
— Вот и славно! — Малороссов потрепал меня по холке,  — Отправляйтесь в ателье на Кузнецком мосту, бывший дом Захарьина, найдите гражданина Жако, он же Розенфельд Сруль Иохелевич, скажете ему, что пришли от майора Малороссова. Если мне не изменят оперативное чутьё, сегодня вы встретите там своего знакомого болгарина.
— Неужели Коку?
— Его самого.
— Уже я спрошу с него...
— Ни в коем случае! Прикиньтесь простаком. Сделайте вид, что у Вас в голове одни бубновые валеты У болгарина в ателье рандеву с сообщником.
— С Шатоларез-Сирафимовой?
          — Всё возможно. Берегитесь, эти люди опасны и возможно вооружены.
— Опасности меня не пугают! — сказал я храбро, — Разрешите получить личное оружие?!
— Ваше оружие — интеллект! — ответил мне Малороссов.
— Вы же обещали выдать пулемёт «максим»! — напомнил я.
— Вы что о себе возомнили! — влез в нашу беседу Цикатухес. — Не забывайтесь, товарищ! Если вам и доверили чего, то спросят по полной строгости!
— Разрешите приступить?! — я вытянулся во фрунт, как совсем недавно вытягивалась передо мной консьержка, только ещё каблуками не щёлкнул.
— Приступайте! — разрешил Малороссов.
Мне хватило двух секунд чтобы покинуть страшный кабинет.
— Конечно, товарищ майор, Вам виднее, — сказал Цикатухес сразу после моего бегства, — У вас образование глубже, но, моё мнение такое; в камеру этого супчика.
— За что?
— За родственные связи со злейшим врагом революции царём Николаем, своевременно расстрелянным в восемнадцатом году! Вот за что!
— Так пусть Цесаревич поработает на нас, — улыбнулся мудрый Малороссов, — А к стенке поставить мы его всегда сумеем. Долго ли?
— Ах! — Цикатухес задохнулся от восторга, — До чего же, Вы,   умный, товарищ майор!
— Не без этого... — ухмыльнулся Малороссов, — Давай, распорядись, пусть машину организуют. Сейчас поедем на станцию Дачная. Понюхаем там, что к чему. В нашей рабоче-крестьянской республике артистки под поезда за просто так не попадают.


Глава 17. Ресторанчик «Коммунар».
Только-только отгремела гроза. Последние тяжёлые капли ещё не упали с листьев и светились тускло на фоне хмурого неба, но вдали уже брезжил солнечный свет. На открытой террасе ресторана «Коммунар» поработал ветер и теперь стулья валялись в раскорячку, как убитые после артобстрела.
Наши славные чекисты майор Малороссов и лейтенант Цикатухес, в мокрых брезентовых плащ-палатках и мотоциклетных шлемах, устало облокотились о буфетную стойку.
— Товарищ буфетчица, отчего у Вас такие формы лирические? — то ли спросил, то ли сделал комплимент Малороссов.
— Вам, мужчинам, особенно, которые в коже, только формы подавай, а внутренний мир женщины, её состояние, вам не интересны, — кокетливо  ответила Калиюга Мироновна.
Буфетчица поправила ладонями пышную причёску, потом придала груди правильное положение — горизонтально к прилавку, опять причёску и наконец — бёдра шестьдесят восьмого размера. 
— Знакомо мне Ваше состояние. — ревниво прошипел Авангард Николаевич, — Абы стакан зубровки заскандалить.
— Значит, Вы, утверждаете, что ничего не видели? — влез в разговор неугомонный Цикатухес.
— Вот вам крест, граждане чекисты. Чтоб у меня повылазило! — подтвердила Калиюга Мироновна и снова по кругу; прическа — грудь — причёска — бёдра.
— А ты, мальчик, тоже ничего не видел? — осведомился Малороссов, внимательно приглядываясь к официанту.
— Почему не видел? Что же я, слепой что ли? Да я всех посетителей наизусть, — Авангард Николаевич показал блокнотик, — Вот они, сволочи, и стар и млад тут записаны. Кто, когда, сколько сожрал и не заплатил. Даже, особые приметы имеются!
— Ай, какой молодец! Учитесь, Цикатухес! — воскликнул майор.
— Чего уж там... что ж мы, не понимаем разве... — сконфузился Авангард Николаевич.
— А, к примеру, вчера, матросик с подружкой?.. — как бы между прочим спросил майор.
— Был такой! — подтвердил официант, — Сбежал не заплативши, собака! Нахаль¬ство! Главное, деловой такой. А у самого вместо ордена — одна дырка в костюме. Подружку свою бросил и — фьють...
— Чего же он сбежал от дамы как от чумы?
— Дурачок-с потому что. Я бы от такой мамзели не убежал.
— Это уж точно, не одной юбки не пропустит, — заметила буфетчица и опять; причёска — грудь и т.д.
— Как только моряк смылся, — у неё новый кавалер. В ту же секунду. Серьёзный такой мужчина. Хотел мне морду побить. Деньгами так и швырял. Все убытки покрыл. По манерам — бывший махновский анархист!
— Анархист?! — разом вскрикнули чекисты.
— Я их брата ни с кем не спутаю, — заверил Авангард Николаевич, — Такой господин привередливый! Чуть что, сразу норовит в рыло въехать. Конечно, гонору дал в голосе, у них так принято, но я его быстро приземлил. 
— Неужели покрыл все убытки? — не поверил Цикатухес.
— А как же? Всё до копеечки. Потом пьяную мамзель подхватил и потащил в берёзовую рощу.
— На руках, что ли, нес? — опять усомнился лейтенант.
— Зачем на руках? Он ей пинка врезал — сама побежала.
— Ах! — томно вздохнула Калиюга Мироновна, — Мужчины все такие... сволочи гадкие... Вначале слова ласковые, потом пинки да затрещины.
— Ну, граждане? А говорили ничего не помним! Спасибо за службу, товарищи общепитовцы! Так Держать! А ты, — майор потрепал официанта по мордасам, — шпингалет! Наш чело¬век. Молодец, сукин сын! Выражаю пламенную благодарность. Побольше бы нам таких кадров, всех лазутчиков бы отловили. Вот бы жизнь тогда настала — умирать не надо.
Так сказал майор Малороссов и поцеловал официанта в губы.
— И Вы, гражданка, тоже того... От лица всего НКВД... — не остался в стороне лейтенант Цикатухес и, обхватив буфетчицу прямо за шестьдесят второй размер присосался к ней точно пиявка.
Как только бравые чекисты зашагали в заданном направлении к месту происшествия, возбуждённый Авангард Николаевич перемахнул через стойку и полез обниматься.
 — Что? Куда? Ошалел? — еле отбивалась от него Калиюга Мироновна, — Куда руками?!
— Нет уж, разрешите и мне признательность свою сформулировать, — тискал буфетчицу напористый официант, — Другим можно? Этому лейтенанту можно?
— Ты, супротив лейтенанта, уж больно субтильный.
— Я? Я субтильный?! Дура! Такой това¬рищ авантажный меня благодарил! А эта дура, субтильный! Я, может, помогу антисоветский заговор раскрыть. Я может быть...
Авангард Николаевич отпихнул от себя обалдевшую буфетчицу и зигзагами помчался по следам чекистов.
— Вихор причеши, идиот!  крикнула ему вслед Калиюга Мироновна.
— Я скоро! Одна нога здесь — другая там! Смотри тут без меня... — проорал на прощанье юный следопыт.
А отважные чекисты уже карабкались по железнодорожной насыпи к месту происшествия.
— Это здесь? — спросил лейтенант Цикатухес перебирая сапогами острый гравий. — Какое место дикое!
— Обыкновенное место, — заметил Малороссов, — Вот плакат. Вот лужа крови. Тело, надо полагать, увёз доктор Малышкин. Кстати, товарищ лейтенант, как вы относитесь к этому доктору распрекрасному?
— Отличный специалист! Хоть и из бывших, но принял революцию всем сердцем, с семнадцатого года в рядах...
— Может просто примазался? — спросил майор разглядывая мусор под ногами. —  Затаился на время, а сам только и мечтает Родину разменять?
— Честно говоря этот докторишка вот где у меня сидит, — лейтенант выразительно хлопнул себя по шее, — Никогда прямо в глаза не смотрит и губы красит. Как по вашему, Полонской помогли нырнуть под поезд?
— Если имело место самоубийство... если допустить, что она действительно втрескалась по уши в нашего Нирыбина-Нимясова? Дамочка экстравагантная, артистка. Самоубийство сейчас модно среди богемной шушеры. Она обязательно оставила бы записку. Кончаюсь, мол, по причине безответной страсти и всё такое...
— А если она неграмотная?
— Газет не читаете, Цикатухес! Всеобщим образованием сегодня охвачены все группы населения. Жаль, дождик зарядил, все улики смыло. Да ещё этот докторишка, наверняка, концы спиртом протёр. Может быть ещё можно собаку употребить, по ещё горячим следам? — предположил майор, оптимист по натуре. — Вот что, товарищ Цикатухес, придётся тебе вместо собаки...
— Опять?!
— Это не просьба, это боевой приказ! Обсуждению не подлежит!
Осознав, что спорить бесполезно, Цикатухес встал на четвереньки и, нюхая мазут, устремился в подлесок.
— Загадочный господин из ресторана не даёт мне покоя. Здесь имеют место какие-то непонятные элемен¬ты, — рассуждал Малороссов придирчиво наблюдая за манёврами подчинённого, — Ты нюхай, нюхай... если бы нам удалось обнаружить...
— Нашёл! — внезапно заорал лейтенант и чихнул угольной пылью.
— Так скоро? Хм.? Вас, товарищ лейтенант, следует перевести на мясной собачий паёк с мозговыми косточками. Чего нашёл-то?
— Удостоверение личности!
          Майор хотел было взгреть как следует нахального «Мухтара», чтобы впредь не смел пакостить на службе дурацкими шутками, но лейтенант уже протягивал ему членскую книжечку.
— Наверняка дачники обронили, — не веря в удачу произнёс Малороссов, — Давай ещё нюхай!
Майор выхватил из кармана треснутую лупу, развернул раскисшее от дождя удостоверение и впился в него взглядом, но ничего не увидел, так прыгали буквы перед его глазами.
«Удостоверение. Пред’явитель сего гр. Гадостин Макар Говёзович прошёл аттестационную комиссию при Государственном Союзном заводе № 20. Решением комиссии от 8 мая...»
— Ну? Что там? — нетерпеливо взвизгнул Цикатухес.
— Поздравляю. Наш таинственный меценат из ресторана не кто иной, как гражданин Гадостин собственной персоной!
— Неужели секретарь? — Цикатухес шмыгнул грязным носом.
— Он самый, мерзавец! — подвёл итог Малороссов. — Это он пустил под откос артистку Полонскую. Ну и фрукт! Я прямо вижу... в этом месте у них завязалась потасовка. Дамочка, наверняка, раскарябала ему всю мордализацию. Вот он кидает её на рельсы, мечется в панике и... бежит. Куда? Где можно затаиться?
Малороссов посмотрел по сторонам.
— Роща! — тявкнул лейтенант.
— Молодчага, Цикатухес, побежим рощу нюхать!
— Я больше не могу нюхать, у меня все ноздри иголками забиты, нос распух, — пожаловался бедный лейтенант, — Поедемте домой...
— Отставить провокационные разговорчики! Чтобы ни-ни! Обличить шпиона — это не так просто. Это — Вам, не фунт изюму скушать! Вперёд!
Храбрые следопыты углубились в подлесок. Они обшарили каждый кустик, раздвигали ветки, совали пальцы в мышиные норы, пока Цикатухес не затискал голову в дупло и застрял там на веки вечные.
— Бу-Бу! Бу-бу-бу... — разносилось по роще.
— Цикатухес?! Прекратите скоморошничать! — приказал майор.
— Бу-Бу! Бу-бу-бу...
— Немедленно выньте голову из дерева! Это приказ!
Как чёрт из коробочки из-за куста выскочил взъерошенный официант.
— Стоять! Руки вверх! — на всякий случай крикнул Малороссов.
— Это свои! — перепугался Авангард Николаевич, но руки поднял.
— Ты, зачем здесь? Потерял чего?
— Желаю быть полезным для общества! Возьмите меня в подмогу, — предложил наивный юноша. — Поручите же мне самое опасное задание! Вы, увидите — я всё сделаю очень хорошо и даже лучше. Потому что я чувствую в себе столько сил, столько неуёмного желания как можно скорее быть нужным, что обычными человеческими словами и передать не возможно. Как подумаю о том, сколько бы пользы я смог бы принести — аж дух захватывает. Не церемоньтесь со мной, забросьте в самое Адово пекло, куда нибудь в Берлин или, ещё подальше. Проползу куда надо и перекушу зубами телефонную розетку! Нырну в бездну и заверну кингстон! Вскрою шпилькой сейф и всё документы разорву! Возьму уроки фехтования! Куплю старые открытки! Обменяю квартиру в центре на пригород с доплатой (в пределах разумного)! Потому что нет больше в жизни счастья, чем жить и работать с осознанием того, что простыми человеческими словами и не передать. Умоляю, дать мне возможность, хотя бы частично! Комсомольский билет стучит в моё горячее сердце, такое же пламенное как у Данко! И если партия прикажет, я, особо не раздумывая, отдам его, как Максим Горький и Николай Островский!
После таких слов они с майором схватили Цикатухеса поперёк и дёрнули что было сил.
— Бу-Бу! Бу-бу-бу... — загудело в дупле как в диком улье.
— Раз-два взяли! Три четыре дружно! — раздалось по всему лесу, — Эх, милая! Сама пойдёт!
В шейных позвонках лейтенанта что-то хрустнуло, будто сук переломили, и Цикатухес перестал дрыгать ногами. Душа* его моментально отделилась от тела. Само тело бесцельно свисало из дупла, а душа уже отиралась на третьем небе у небесных врат в надежде прошмыгнуть «на дурака» в райские кущи. Но тщетно. Высокая канцелярия зорко следила за всяк входящим. Дело приняло принципиальный характер.
— Пошла вон! — вскричал Херувим грозя сандалетою и размахивая огненным мечом одновременно.
— Пошла вон! — кричал прилетевший на скандал нервный Серафим, размахивая всеми шестью крыльями.   
—————————————————————————————————
*Душа — здесь дух бесплотный, она же дыхание жизни. Советскими учёными полностью разоблачены мифические религиозные представления о существовании души и научно доказано её полное отсутствие у человека нового типа. См. работы т. Крупской и т. Павлова о воспитании врождённых инстинктов.
— Пошла вон! — кричал апостол Павел, но не так громко, как остальные, поскольку в последнее время хворал из-за туманов.
— Не имеете права! — фиглярничала душа чекиста, — Бюрократы! Вам бы гавкать на собак у пивной. Много воображаете о себе... Пустите меня к создателю! Ужо он разберётся... Ужо он воздаст по заслугам... Ужо не видит он? как ковыряюсь я в крови и блевотине, аки некрофилка! 
— Ах, ты, каракуля! — не выдержал Серафим такого нахальства и врезал такого пинка, что бедная душенька, кувыркаясь, пролетела только по горизонтали девять миль, пока не протаранила самолёт По-2 и, только потом, со множественными переломами нимба и вывихом ауры, стремительно рухнула вниз.
— Попробуй сунься ещё! — прокричал ей вслед бдительный Херувим. И я ещё узнаю, если слово «клоака», которым ты дразнилась, от слова «клоун» — прибью!
«Однако!» — успела удивиться душа закручиваясь в штопор.
Можете себе вообразить состояния пилота машины По-2 Муськина? Это не какой-то рядовой разряд молнии. Лётчик так перепугался, что выпрыгнул на парашюте, как потом выяснилось совершенно напрасно.*
—————————————————————————————————-
*В дальнейшем эта история обросла массой невероятных подробностей. Некоторые ответственные товарищи говорили, в приватных беседах, что лётчиков было двое, то есть, сам Муськин и Валерий Чкалов. Позднее прошла информация, что это были сиамские близнецы. Бортовая панель По-2 была настолько сложна технически, что у нормального человека рук не хватило бы переключать сразу столько тумблеров в одномоментном режиме. Конечно лётчика поймали. В общем-то его и ловить особенно не пришлось. Был праздник солидарности всех трудящихся по всему белу свету, от Москвы — до самых до окраин. И Муськин приземлился прямёхонько на главную праздничную трибуну города, точно в президиум. Его вначале приняли за заранее запланированную неожиданность, потом за героя, а потом, когда рассмотрели тщательно, за космического гостя. Посадили в клетку и три месяца возили по окрестностям с цирком Шапито. Кормили хорошо, (у нас не всякий профессор такие разносолы кушает), но не перекармливали. Каждый новый день; вермишель на завтрак, лапша на обед, макароны на ужин. Любопытных до «посмотреть» отбою не было. Цирковой импресарио мусью Жмых уже подумывал о шоу «Через тернии — к звёздам» и даже распорядился сколотить из досок макет межгалактической капсулы «Товарищ Ленин!» Зрелищу грозил постоянный успех, но пришла телеграмма из центра разъясняющая ситуацию. Лётчика пришлось из клетки освободить. Жмых, после такого удара, пил в своём звездолёте три недели и опух так — хоть самого по ярмаркам вози. (прип авт.)
Душа Цикатухеса, после подобного урока, воссоединилась с телом и лейтенант постепенно стал приходить в себя. Товарищи все-таки освободили его из капкана, при этом чуть не разорвали пополам. Портупея спасла Цикатухесу жизнь. Сознание вернулось к нему, но не до конца.










Глава 18.  Допрос инженера Циолковского.
Все взрослые прежде были детьми. Ничего удивительного в этом нет. Все люди, даже очень ответственные работники, когда-то ходили пешком под стол. Но только не товарищ Малороссов. Майор никогда не был маленьким. У него даже не было мамы. Он явился на белый свет из ниоткуда, уже с таким шалым зализом из трёх волосин через оранжевую лысину, в унылом френче, насквозь пропитанный грошовым одеколоном. Он пришёл в этот Мир с портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского под мышкой, с партийным билетом в одной руке и с несгораемым сейфом в другой. В этом сейфе, на второй полке, лежало его волосатое сердце. На мироздание Малороссов смотрел керамическими глазами и не было в этих глазах ни страсти ни жалости.
За окном служебного кабинета занималось утро. Из громкоговорителя уже поздравили население с наступлением нового дня. Так и сказали: «Поздравляем всех с добрым утром!». Затем, как полагается, передали прогноз погоды и запели песни. Из этих песен слушатели узнали много интересного. Некоторые граждане взглянули на мир новыми глазами. Чего греха таить, ведь не все ещё у нас знают, что они кузнецы, что дух их молод, что они, прямо с утра пораньше, куют «к счастию ключи».
 Под эти жизнеутверждающие мотивы лейтенант Цикатухес заканчивал под¬борку и склейку мелких клочков разорванной записки. Его нос, как новогодний шарик, был заклеен пластырем крест-накрест, а узкий ротик ежеминутно разрывала зевота.
В кабинет вошёл начальник. Неутомимый майор Малороссов был чисто выбрит, бодр и весел. Видно что хорошо выспался.
— Как наши дела? — сходу спросил майор.
— Заканчиваю... — ответил лейтенант примериваясь куда бы прилепить очередной обрывок.
Малороссов склонился над клочками и неожиданно чихнул. Всё, с таким трудом собранное, разлетелось по кабинету.
— Гм, очень жаль... — пожал плечами майор.
— Я... всю ночь! Это сюда — это туда...
— Да, будет уже, — Малороссов посмотрел на подчинённого сквозь лупу, — Подумаешь, дело какое... завтра ночью доделаешь. Вы, товарищ Цикатухес, где эту бумажку взяли?
 — Портной принес. Это важная улика против Гадостина!
— Ах, вот в чём дело... а почему она рваная?
— Вы же вчера сами её разорвали!
— Я?! Я разорвал? — Малоросов изменился в лице, — Да, я разорвал. В целях конспирации. Ясно?
— Куда уж ясней! Вот сами и склеивайте!
— Разговорчики!  Где у нас гражданин Циолковский?
— Вас дожидается.
— Сюда его!
— Введите инженера Циоковского! — приказал Цикатухес в телефонную трубку.
— Доброго вам здоровьечка, товарищи начальнички — ключики-чайнички! — развязно приветствовал чекистов советский инженер и без приглашения плюхнулся на табурет.
Видимо он думал, что так и следует вести себя в подобном месте.
— Настал твой смертный час, фашистский недобиток! — сказал на это Цикатухес.
— Фу, как неинтеллигентно! — презрительно фыркнул Циолковский.
— Товарищ Цикатухес, воздержитесь от резкостей! — сделал замечание Малороссов, — Успеете ещё...
— Правильно. Так с ними и надо, — криво ухмыльнулся инженер.
— Ты, кто такой?! Встать! — неожиданно заорал майор и выбил табуретку из-под инженера.
— Я? То есть как?.. — опешил Исаак Аверьянович, поднимаясь и отряхиваясь, — Советую вам сменить тон.
— Будем дальше запираться или, всё же, начнём чистосердечно признавать свои ошибки? — невозмутимо осведомился Цикатухес.
— Не понимаю вас...
— Я тоже не понимаю! Объясните мне, к примеру, как ваш орден попал в руки болгарина Коки, от него — Нирыбину-Нимясову, а за тем оказался на мёртвом теле артистки Полонской? — продолжал орать Малороссов.
— Нашёлся мой орденок? — преждевременно обрадовался Циолковский, — Спасибо товарищи! А я уж думал потерял окончательно. Прямо стыдно товарищам в глаза смотреть, такой конфуз.
— Вы, написали в анкете, что живёте совер¬шенно одиноко, что в течение многих лет не имели ни друзей, ни родственников, ни знакомых, ни в Москве ни тем более за границей? — пульнул майор очередным вопросом.
— Ну написал... Это же не преступление?
— Ошибаетесь, гражданин. В нашем обществе жить одиноко, не имея ни друзей, ни знакомых, с семнадцатого года стало не воз-мож-но! Социалистический строй, в братской семье народов, насквозь пронизан заботой о человеке. У нас каждый, даже самый хероватый, строитель коммунизма обхвачен общественно полезной работой! — заметил майор.
— Я же не виноват, что меня не обхватили братской заботой? — пожал плечами Циолковский.
Малороссов схватил инженера за шкирку и сунул носом в бумажные клочки, которые недавно пытался сложить Цикатухес.
— А это что такое? Хрен собачий? Отвечай сейчас же, это ты писал? А? Можно кое-что разоб¬рать. Здесь, например. Видишь буковки? И здесь!
— Это личное... — пискнул Исаак Аверьянович белый как мел, — тайна переписки...
— Какие «писки - сиски»? Лучше не зли меня! Почерк твой! Так? Я же по глазам вижу, что твой! Кому ты писал? — не давал опомниться майор.
— Не понимаю! — попытался вырваться инженер из цепких объятий, но не тут то было.
— Ага, сукин сын, попался! Говори быстро, что ты тут понаписал, а не то валенком замордую! — заверещал Цикатухес.
— Если вы настаиваете... — пробормотал Исаак Аверьянович в полуобморочном состоянии, — Пусть будет по вашему...
Малороссов, неожиданно сменив гнев на милость, усадил обалдевшего инженера на диван и запел противным голосом, явно издеваясь:
                Я не поэт, и не брюнет...
— Хотите чаю? — предложил вежливый Цикатухес, — Правда без сахарину, но зато аромат какой! Недавно одного профессора разоблачили, у него этого чаю, ещё с царских времён.
— Пожалуй можно и чаю, — согласился сбитый с толку инженер.
— Вот и отлично! Сейчас я всё устрою, — обрадовался лейтенант и не сдвинулся с места.
— Прямо не знаю с чего начать? — растерялся инженер, — Все мысли перепутались.
— А вот мы сейчас устроим опыт по приведению мыслей в порядок. Сделаем опыт, а? — предложил Малороссов заглядывая в глаза Циолковского и улыбаясь мило.
— Какой опыт? — спросил наивный инженер.
— А вот какой.
Малороссов, прошёлся по кабинету, остановился за спинкой дивана, и огрел Исаака Аверьяновича папкой по голове. После второго удара инженер закричал:
— Ах да! Я сначала совершенно забыл... Как же... Теперь-то я всё вспомнил... что действительно писал это... Последний раз я писал на чертежах. Делал необходимые правки, воплощал свежую идею. Пилот Протуберанский может подтвердить. Мы работали вместе.
— Вот видите? Ведь можете же, если захотите? А, скажите, орден в тот момент был при вас?
— Разрешите мне подумать?
— Я сейчас загоню тебе под ногти десяток гвоздей и посмотрю, как ты будешь думать, — подал голос любезный Цикатухес.
— Ордена при мне уже не было. Но до этого, когда я работал с чертежами в гостинице, он был. Клянусь честью! — заверил Исаак Аверьянович.
— Значит, Вы, фотографировали чертежи в номере гостиницы? — осторожно спросил Малороссов.
— Фотографировал? Зачем? Я что идиот? Или мне больше заняться нечем? К чему мне фотографировать, когда я могу вычертить их в любой момент по памяти? Это же мои чертежи. И потом, я ни на одну минуту не выпускал их из рук.
— Ни на минуту?
— Ну, если только, раз... на одно мгновенье...
— Цикатухес?! Где горячий грузинский чай для инженера Циолковского? — строго спросил майор Малороссов, (один кинжальный взгляд и лейтенант уже колдовал над чайником), — Прошу, товарищ инженер, в этом месте поподробней. Опишите в деталях то странное мгновенье когда вы выпустили чертежи из рук.
— Даже не знаю, — Исаак Аверьянович залился стыдливым румянцем, — Одна моя знакомая, интеллигентная порядочная женщина, у неё муж член партии, пригласила меня в свой номер на бокал вина... патефон отремонтировать... И, в общем, так получилось, я задержался у неё... дольше обычного.
— Случайно не гражданка Шатолрез-Серафимова?
— Откуда вам известно! — испугался инженер, — Ах, как нехорошо получилось, я скомпрометировал порядочную женщину! Что же теперь будет?! Какой скандал!
— Так это ей, Вы, советский инженер, доверили секретные чертежи?
— Только на один миг! Она отнесла чертежи в мой номер и всё!
Циолковский обхватил свою бедную голову руками и сдавил так отчаянно, что потекло из носа.
— Этого оказалось достаточно! — подвёл итог Малороссов.
Цикатухес сунул в руки обалдевшему инженеру подстаканник в звёздах и Исаак Аверьянович всосал в себя кипяток без остатка. Из его чёрных печальных глаз покатилась хрустальные слёзы.
— Что? Что за бред? — вышел из оцепенения Исаак Аверьянович.
— Вы арестованы! — подвёл итог Малороссов.
— За что? — устало спросил инженер, он уже устал удивляться.
— Не за что, а почему? Вы, временно задержаны в целях государственной безопасности. Мы думаем, что вам угрожает опасность и одиночная камера — лучшее что мы можем сегодня предложить. Ежели вам нужен веский аргумент, то я арестую вас за преступную халатность приведшую к утечке закрытой информации и гибели людей!
— Вы не можете так обращаться со мной. Завтра у меня генеральное испытание! Я должен докладывать и демонстрировать летательный аппарат перед государственной комиссией!
— Будьте покойны, Исаак Аверьянович, самолёт вы сдадите в срок! — заверил Малороссов, — Это я обещаю.
Глава 20. Руки вверх!
Дом Захарьина обречено смотрел на Кузнецкий мост выбитыми глазницами окон. Ещё совсем недавно такой нарядный парадный подъезд умилял почтенную публику лаком дубовых дверей и всяк гуляющий мимо мог услышать настройщика роялей от Германа и Гроссмана. В холодный год дубовые двери сняли, как пережиток прошлого, (в республике всеобщего равенства и братства дверей и замков быть не должно), и спалили в котельной. В той же котельной сгорели пианино и рояли, (ходили слухи что Германа и Гроссмана кремировали там же). В парадном сейчас гулял холодный ветер и угрюмые пролетарии, озираясь воровато, торопливо справляли малую нужду.
Разыскать гражданина Жако не составило для меня большого труда. Дверь в его мастерскую украшала звезда Давида, которую мелом начертила чья-то шкодливая рука. Возможно та же рука выпачкала вывеску: «АТЕЛЬЕ  МОД» собачьими экскрементами.
После долгих звонков и череды пинков за дверью послышалось:
— Уже иду! (кто-то полз еле-еле) Уже отпираю! Вы к кому двери сносите, товарищ?
— Да откройте же наконец! — закричал я, — Битый час звоню, честное слово, просто невозможно...
Дверь отворилась и я увидел перед собой толстую тётку. У этой дамы всё было слишком. Слишком большой нос, слишком толстые губы, огромные на выкате глаза, невероятное вымя. Платок на плечах и тот волочился по полу, как королевская мантия.
Про себя я сразу решил: «Старая сволочь», в слух же сказал:
— Я, собственно, к мистеру Жако из Парижа. Маэстро у себя?
— Завиваться или пиявки ставить? — спросила тётка.
— Вполне вероятно, — ответил я уклончиво, — Сегодня чудесная погода, сударыня. Не находите?
— Ай! Не морочьте мне голову. Интересное дело... пришёл, и не знает зачем. Будите бруки шить? — дохнула чесноком «сударыня».
— Мне нужен Жако из Парижа. Позвольте пройти!
Я хотел было прошмыгнуть внутрь, но тщетно. Необъятная баба перекрыла своим животом все лазейки.
— Так завиваться или пиявки ставить?
— И завиваться и пиявки ставить и брюки шить!
— Бруки? У Жако?! — больше испугалась чем удивилась старая ведьма. Не смешите меня...
— Да, брюки! У Жако! — подтвердил я и, чтобы подчеркнуть всю серьёзность своих намерений, выдал ногами несколько танцевальных па. — Взгляните на этот клеш! Разве это клёш?! Разве теперь так носят? Меня же могут принять за анархиста-индивидуалиста!
— Ой, какой ужас! — оценила мой наряд тётка, —  Вы знаете Розу Исааковну с её шлемазлом сыном Лёвой?
— К счастью, не имею чести...
— В этих бруках, Вы, — вылитый Лёва, только без халстука. Заходите же наконец во внутрь, что за манера топтаться в дверях. Просидите немного, Абраша сейчас вернется. Он специяльно пошёл в синагогу, сказать этим шиксам, что дева Мария была проституткой. Как вы думаете, советская власть даст нам за это сахарин?
Тётка в конце концов отодвинула свои телеса и я пролез в мастерскую боком пребольно приложившись позвоночником к дверному косяку.
Внизу, скучал еще один клиент. При моём появлении сей субъект повёл себя довольно странно, взял со стола шляпу, натянул её по самые брови и отгородился газетой. На моё «Добрый день!», он даже не повернул головы, что показалось мне некой позой, демонстрацией хамства.
«Честный человек не будет скрывать своё лицо. Гнусный негодяй! Где-то я видел этого фрукта? — размышлял я прохаживаясь взад-вперёд и тут заметил дырку в газете, а в дырке — глаз, — Ну конечно! Дачный ресторанчик, мамзель Полонская и таинственный незнакомец за соседним столиком с чёрными ногами!»
— Что интересного пишут? — спросил я как можно непринуждённей, — Сколько врагов народа разоблачили за истекшие сутки?
— Так себе... — буркнул подозрительный тип, — Необходимо быть в курсе последних событий.
— Вы, газетку вверх ногами держите, — заметил я.
— Да? И в самом деле... Эти газеты, такие все... с сюрпризами. Читаешь, читаешь, а потом — раз и кверху ногами. Хи-хи... — попытался оправдаться субъект сворачивая ненужную газету трубочкой.
— Какой молодой, а уже такой идиёт, — резюмировала толстая ведьма.
Теперь я разглядел подозрительного субъекта как следует. Сомнений не оставалось — тот самый соглядатай со станции «Дачная». Бандитская морда заклеена пластырем. Глаз подбит.
— Вы, значит, того... брючки решились заказать? — не выдержав моего пронзительного взгляда спросил одноглазый бандит.
— Да, решился к свадьбе. Женюсь! — наврал я.
— Скажите пожалуйста! Женится! — притворно удивился молодчик, — Благородный поступок. И на ком, если не секрет?
— На женщине! — сказал я гордо.
— Понятно что не на кобыле, — выдала толстая тётка из-за ширмы, — Нет, я сегодня-таки умру со смеху!
— Девица Полонская? Известна вам такая дама? — спросил я напрямую, — И почему, Вы, собственно, интересуетесь моей личной жизнью? Какое вам дело что я буду себе шить? Уж не шпион ли вы?
— Да шейте что угодно! — испугался молодчик и вновь закрылся газетой, — Ай, какое важное правительственное сообщение! Не отвлекайте меня, нужно перечитать ещё раз.
 Дверной колокольчик задёргался как сумасшедший.
— Это, наверно, Абрам из синагоги, — вслух подумала тётка, — Уже иду! Уже открываю!
— Нет, так дальше нельзя! Ждать дальше решительно невозможно! — крикнул одноглазый субъект, — Это не портной, а просто жулик!
В этот момент дверь распахнулась и в ателье вбежал долгожданный Сруль Иохелевич.
— Роза, крошка, меня кто-нибудь спрашивал? Ах, дорогой товарищ Гадостин! — проорал Розенфельд с порога. 
— Все какие-то ужасно дёрганые стали. Спешат. Торопятся. Ни минуты не могут посидеть на месте, — сообщила толстая Роза, — Сруль, чёрная душа, не лапай дверную ручку, я её полдня скипидаром драила.
— Не обращайте внимание, товарищи, она у меня дура.
— Мы уже заметили, — ответил я за всех.
— Это обыкновенное свинство с вашей стороны, товарищ портной, заставлять ждать клиента, — брюзжал Гадостин, — Где культура обслуживания?
— Идемте, идемте, уважаемый. Мы сейчас вас измеряем вдоль — поперёк. — Жако обхватил Гадостина за талию и увёл за занавеску. — Одну мину¬точку. Я только выставлю отсюда анархиста.
— Мосье Жако? Решил, вот, брючки себе сообразить... Женюсь на женщине, знаете ли... — сказал я нарочно громко, подмигнул и вполголоса прибавил, — Вам привет от майора Малороссова!
— Ну-с, молодой человек, материал при вас? — осведомился Розенфельд, (по моему он так ничего и не понял).
— Так сошьёте мне торжественные свадебные кальсоны из тельняшек или как? — отчаянно подмигивая спросил я.
— Вижу, товарищ матрос, Вы, любите оригинальничать? Обождите пока я с клиентом расправлюсь.
 — Миль пардон, мосье Жако! Премного благодарен! — продолжал я паясничать, — Вы, что? Ничего не понимаете? Я из контрразведки! Этот ваш Гадостин — жулик и убийца советских артисток!
Бедный еврей переменился в лице. Я отодвинул его в сторону, схватил утюг, подошёл к занавеске и, уже более не сомневаясь в законности своих действий, проорал:
— Руки вверх! Стреляю без предупреждения!
Из-за шторы вывалился Гадостин с перекошенной харей.
— Умоляю!.. Ради Бога!.. — брызгал соплями ренегат.
— Попался, бандит?! — вскричал я победно и смазал ему утюгом, на всякий случай, — Говори быстро, где болгарин?
— Кто? Что?.. — пищал секретарь прикрываясь дрожащими руками.
— Так что же это, Сруль? — спросила глупая Роза, — Этот господин не станет шить у нас пижак? А этот молодой идиёт не закажет у нас бруки?
— Товарищ матрос?! — призвал портной, — Мы с Идой, от лица возмущённой общественности, требуем немедленно расстрелять фашистскую собаку, прямо у нас в ателье!
— Не могу отказать вам, товарищи, в вашей справедливой просьбе, — согласился я не колеблясь, — Сейчас я его утюгом замордую! 
— А-а-а-а... — заплакал насмерть перепуганный Гадостин, — Я всё скажу! Товарищи, пощадите, не убивайте!
Смотреть на него было противно. Как может низко опуститься человек. Пять минут назад такой чванливый, теперь он катался по полу и обнимал мои ноги.
— Говори сейчас, где болгарин Кока?! — взмахнул я утюгом.
— В «Трёх поросятах»! Есть такое заведение... он там развратничает...
— Знакомое место! Шатолорез-Сирафимова с ним? — уточнил я.
— Про эту дрянь ничего не знаю... — поразился Гадостин моей осведомлённости.
— Ладно! Розенфельд?! Свяжите как следует этого субчика и вызовите карету из ЧКа, — распорядился я, — Передайте майору Малороссову, что товарищ Вова отправился в «Три поросёнка» брать бандитскую малину. Пусть срочно шлёт подкрепление!
— Слушась, товарищ начальник! — пискнул Жако накручивая на Гадостина цветное мулине, — Передам слово — в слово!
Зачем люди возвращаются туда, где им было так жутко? Может быть из-за нехватки острых ощущений? Вряд ли. Здесь явно кроется тайна, вторая по значимости после «загадочной русской души». Неведомые длани хватают человека за шиворот и влекут его на свидание с гибелью. Удивительно, но имярек предчувствуя свой скорый конец, в одинаковой мере, безотчетно подчиняется потусторонним силам.
Ноги сами несли меня через тёмный город к Трём поросятам. Смерть уже пометила меня белым крестиком, уже занесла надо мной ржавую косу, и теперь выбирала удобный момент, чтобы поэффектней нанести удар исподтишка. Она всегда так, метит в одного, а зацепит сразу десяток. Всё было на своих местах; и вывеска: «ТРИ КРАСНЫХ ПОРОСЁНКА», и Медное Рыло в форме старорежимного генерала, и табличка: «МЕСТ НЕТ!». Изучив объявление на дверях: «В продаже имеется прохладное пивко!», я решительно устремился на опасное рандеву.
— Член профсоюза? — задал дежурный вопрос «латиноамериканский генерал» и растопырил руки-крюки, (не узнал).
— Хам! — коротко ответил я и залепил ему громоподобную пощёчину.
Оглоушенный швейцар, теряя аксельбанты, скатился вниз по лестнице. Я подобрал с полу трофейную фуражку с высокой тульей, напялил её на глаза, а бескозыркой «ШТАНДАРТ» наградил поверженного врага.
Интерьер заведения не изменился кардинально, но всё же что-то произошло. Зеркал в зале стало значительно меньше (побили?). «Греческие руины», кажется, развалились ещё больше, а пыльные тачанки Грекова неожиданно оказались расстреляны гречневой кашей.
Работник общепита Киви Зурабович Иванов выскочил из кухонного чада как чёрт из пекла, начал было кланяться, но внезапно вытянулся в струну и отдал честь, (и этот не узнал). Семейные панталоны цвета ультрамарин из под больничного халата, идиотский колпак на макушке, небритые мордасы — карикатура на Соловья-Разбойника.
— Пузо подбери! — приказал я усаживаясь под знакомой пальмой.
— Здравствуй, дарагой? — спросил Киви угадывая в моей персоне «большую птицу», может быть даже самого товарища Дыбенко.
— Тут, у вас, часто закусывает такой типчик... Болгарин, фальшивый иностранец, в компании с дамой, на руке татуировка «Кока», — произнёс я разглядывая Иванова по методу майора Малороссова.
— Э, слющай, не знаю такова! — Киви клятвенно заломил руки, — Всех знаю, а это первый раз слыщу! Хочешь шашлык?
— Это ему сюрприз будет. Позови-ка шельму, я его по роже как следует оттреплю, — пошутил я и улыбнулся невесело.
— Зачем обижаешь? А? Почему по роже? — Киви Зурабович утёр физиономию колпаком и далее продолжал изъясняться на нормальном языке, — Могу предложить цыпляток порционных, специально свежая зелень и ежели пожелаете — настоящий харчо, держим для своих в специальной кастрюльке...
— Так ты не грузинский армянин! — догадался я.
— Грек, с вашего позволения, — признался Иванов и вздохнул, как будто мешок сбросил.
 — К чему этот балаган? Акцент дурацкий? Штанов не носите?
— Это для дурачков. Национальный колорит даём! Первобытной дикости, так сказать... Экзотика!
— Хм, я сразу так и понял. Так где же мой приятель Кока?
— К сожалению в данный момент Коки нет на месте.
— Ну так найдите его! — посоветовал я — Или я за себя не ручаюсь!
— Может быть позволите угостить вас кружечкой пива, пока будут искать гражданина Коку? — предложил Киви кривя рот до уха.
— Пива? Хм... С пенкой?
— С самой пенистой...
— Без дурачков?
— Исключительно с крабами.
— Ладно, валяйте, — позволил я побаловать себя.
Не успел Киви щёлкнуть пальцами как на столе появились две башнеобразные жестяные кружки и тарелка с кривыми ногами краба.
— Приятного аппетита! — пожелал Иванов. — Прикажете передать что нибудь на словах мистеру Коке? 
— Передайте, что пришёл Нирыбин-Нимясов рассчитаться за орден! — произнёс я так дерзко, что сразу привлёк к себе всеобщее внимание публики. — И пусть поторопиться, мать его так!
Слух о том, что в «Поросятах» появился отчаянный рубака облетел криминальное заведение со скоростью молнии.
— Я сразу понял кто это! — охотно рассказывал швейцар Лыков всем желающим. — Я ему — вы член? А он мне — раз по зубам! Я ему — у нас только для профсоюза. А он мне — кастетом по носу! Молись, говорит, сука, сейчас твои мозги на люстре повиснут и с лестницы спустил. Вон, сидит под пальмой, антихрист, пиво пьёт... Чисто зверь!
Завсегдатаи, потрясённые неслыханной дерзостью доселе неизвестного Нимясова, шли посмотреть на безумца и сбитые с толку моим затрапезным видом шептались по углам:
— Как вы думаете, кто это? Может налётчик с Марьиной Рощи?
— Без всякого сомнения! Эсеровский бомбист-максималист!
— Тогда зачем же он вот так бесцеремонно, не скрывая своих намерений? Не опасно ли это для его здоровья?
— Такие уже ничего не бояться!
— Вы думаете?
— Без всякого сомнения! Я их по глазам различаю. Он наверняка опутан электрическими проводами и динамитными шашками. Взгляните, — терять нечего. Волк одиночка!
Известный на всю республику композитор Фрак Маткин долго не решался подойти, наконец выпил три рюмки подряд для храбрости и, прихватив с собой четвёртую, приблизился к моему столику.
— Вы, я вижу, впервые в Поросятах? — бухнул он первое, что пришло в голову.
— Нет, я бывал здесь и раньше, — охотно ответил я радуясь возможности пообщаться с умным человеком.
— Позволите присесть?
— Располагайтесь.
Помолчали. Маткин сосредоточенно разглядывая содержимое рюмки мурлыкал под нос марш энтузиастов, а я изучал анатомию крабовых сочленений. Оба чувствовали какую-то неловкость, но каждый по своему. Наконец когда молчать дальше было уже невозможно Маткин опрокинул свою рюмку и произнёс:
— Приятно было с вами поболтать.
Затем быстро поднялся и отошёл в сторону.
— Ну, как? — набросились на него со всех сторон. — Что он сказал?
— Будет макруха, говорит. Я, говорит, и раньше хотел загасить этого козелка бздиловатого, да времени не было...
— Это что же, стрелять будут? По настоящему?
— Конечно! А вы думаете зачем он сюда заявился, в фантики играть?
— Это наверняка Колька Индеец прислал его?
— Нет, я считаю, что тут что-то интимное, — авторитетно заметил Маткин. — Он не признался напрямую, но по всему видно — трагедия личного характера. Здесь замешана леди.
— Неужели Танька Сопля!? Ой, что делается! Следует немедленно сообщить в НКВД.
— Не трепыхайтесь, уже протелефонировали.
В этот момент из глубины бутафорских «развалин» вышел концертмейстер в черном френче поверх галифе. Его появление, не произвело на публику никакого впечатления. Скорчив брезгливую гримасу «Френч» произнёс давно измученную фразу:
— Товарищи, администрация шашлычной убедительно просит почтенную публику не нарушать художественную цельность представления аплодисментами во время хода действия. В его сторону ни кто даже не чихнул.
Концертмейстер вздохнул утомлённо, подышал на свои лакированные ногти, потёр их о рукав, вновь подышал и, оставшись недовольным, продолжил:
— Друзья!  Других сегодня здесь не вижу. Сегодня, только раз и только у нас, совершенно случайно, проездом из революционного Мадрида на стройки народного хозяйства, — толстяк сделал ударение на последнем слоге, — товарищ Хулио Нопасаранов, даст свою единственную прощальную гастроль, чтоб каждый вечер радовать и баловать вас са-а-атаринной шотландской балладой! Встречайте же!!!
Грянула гитара, публика завертела головами по сторонам, но обещанного Нопасаранова не появилось. С кухни донеслось:
— Я не выйду! Не стану унижаться перед червяками... Что тихо?! Я артист а не форсунка! Актер оригинального жанра! У меня, между прочим, претензии имеются!! Мне сам Мейерхольд Всеволод Эмильевич ангажемент предлагал. Приходи, говорит, будет тебе — Оптимистическая трагедия! Меня на руках носили! Вы должны меня в жопу целовать!
Наконец, амбициозный Нопасаранов соизволил показаться среди «античных» руин и я, к ужасу своему, узнал в нём скандального клоуна из кукольного театра. С первого взгляда было видно, что Прилип вырос творчески несоизмеримо. Маску Рыжего он сменил на полосатые шаровары. Его нераскрытый внутренний потенциал выплеснулся на зрителей в форме великолепно-алого галстука с попугаями. Галстук, закрученный сложным морским узлом, как бы намекал присутствующим, не только на остроту мысли Прилипа, но и на разносторонность его умственных интересов. Тонкая эта аллегория произвела впечатление не только на мистические натуры, но и на людей, холодных и рассудочных. Завсегдатаи шашлычной застыли с набитыми ртами. Музыкальная тема сменилась и Прилип затянул обещанную балладу:
Великий вождь, ты дал нам щит,
Он звёзд алмазами расшит,
Он юность от седин хранит
В счастливых дней повторе.
Великий вождь, ты дал нам ключ,
В тот край, где ярче солнца луч,
Где нет насилья чёрных туч,
Где мёртво слово «горе».*
Далее эпическое действие в балладе разворачивалось следующим образом; Великий вождь сразился с драконом, но пал, не от лап чудовища, а от собственной расхлябанности, поскольку пренебрег техникой безопасности. Вся вторая половина произведения посвящалась его памяти.
Шотландский акын еще бесконечно долго мог развивать эту тему. Главный мотив предопределяющий характер настоящего художественного повествования был неисчерпаем. Окружающие смерились с его пением, как с жестокой необходимостью.
—————————————————————————————————-
* Стихи Сулеймана Стальского в переводе с лезгинского Эфенди Капиева. Художественная обработка Х. Нопасаранова. Музыка народная. Исполнялось впервые. Полностью текст напечатан в лирическом сборнике ДЕТГИЗДАТ ЦК ВЛКСМ «Стихи и поэмы» 1938г.
Пока отставной клоун выводил сложные рулады, услаждая тонкий слух композитора Маткина, по городским улицам уже спешила специальная тревожная карета неотложной помощи беспощадного пролетарского гнева имени Максима Горького, (бывшая ЧОН). Из автомобильного кузова во все стороны торчали дула винтовок и боевые стяги. Это, во главе группы быстрого реагирования по борьбе с бандитизмом и терроризмом, мчался лейтенант Цикатухес.
— Всех нашинковать, в брюссельскую капусту! — орал немилосердный Цикатухес давя на клаксон и размахивая револьвером. — Пленных не брать!
Лавры легендарного борца с преступностью не давали Цикатухесу покоя. Конечно, не обязательно было гнать во весь опор, пугая добропорядочных обывателей огневой мощью разнокалиберного арсенала, но это был бы уже не тот стиль. В этом деле требовался размах. Цикатухес нарочно дал окрест шашлычной лишний круг. Вся опергруппа в составе; шофёра-механика Костюнина, стрелка Евстигнеева, санитарки Фокиной, кинолога Дамкина с двумя реквизированными фокстерьерами, высыпала из фургона и рассредоточилась на местности согласно предписанию. Сам Цикатухес остался в карете для координации действий. Он сложил ладони «рупором» и обратился к предполагаемым правонарушителям с такими словами:
— Вас обложили со всех сторон! Выходите с протянутыми руками или свинцовую сливу в рот! Жду минуту и спускаю собак-людоедов! 
В окрестных домах, как по сигналу, с треском распахнулись окна и в них зависли любопытные физиономии обывателей обоего пола. Мужчины, все в белых майках, деловито закурили, а женщины, кто в чём, преимущественно в халатах, спрятались за их спинами. Незамужние дамы и девицы на выданье упёрлись животами о подоконники и, как бы невзначай, выставили из окон накладные бюсты.
— Ну, наконец-то! — поздравляли друг друга обыватели, — Это наверняка воздушный десант! Завтра, с утра пораньше, начнут выдавать гуманитарную помощь. Каждому по две банки телятины, по фунту изюму  и  французские консервированные персики.
— Нет это не интервенты, — разочарованно вздыхали дамы, — Не видать нам американской тушенки и достойной пенсии по безработице. Кому мы нужны такие, в сатиновых панталонах? Кроме немцев...
— Это просто смешно! У нас с немцами полный брудершафт!
— Не скажите, в газетах пишут, что англичане только и мечтают, лишь бы захватить наши достижения. Вы, что? Не слышали, что ли? У нас масса всяческих достижений!
— Где же Красная армия? Где танки? Где, на худой конец, международные наблюдатели из лиги наций? Я же телеграфировал туда неоднократно! Они что там, совсем что ли?! Много о себе возомнили! 
— Что вы орёте?! Люди занимаются делом, не мешайте им, пусть убивают друг друга. Они же практически ни кому не мешают.
Минута истекла.
— Дамкин?! — гаркнул Цикатухес, — Приготовь своих людоедов! Эй там? Даю последнее предупреждение! Будете меня слушаться или нет?! Или я сейчас устрою!
Дверь шашлычной приоткрылась и оттуда крикнули:
— Пошёл в жопу!
— Ах так?! — лейтенант даже захлебнулся от обиды, — Значится вот так, вы! Ага! Ну всё! Хватит сюсюкаться. Я вижу — по хорошему вы не понимаете. Дамкин?!
— Я здесь!
— Людоеды готовы?!
— Сейчас меня самого сожрут! — отозвался кинолог, гордый за своих питомцев, — Адские твари, страшнее голодных крокодилов. Вчера на обед загрызли слепого шарманщика вместе с шарманкой!
— Спускай! Ату их!
— Фас!!! — взвизгнул Дамкин и изо рта его брызнула розовая пена.
Безжалостные убийцы — фокстерьеры, обгоняя друг друга, с воем секанули вдоль улицы.
— Дамкин? Куда это они?.. — не понял Цикатухес.
— Хрен их разберёт? — объяснил кинолог нестандартное поведение своих питомцев, — Может кошку унюхали?
— Так догоняй!
— Да ну их... белогвардейское семя. Жрать захотят, сами прибегут.
Перед тем как атаковать шашлычную  Цикатухес произнёс короткую зажигательную речь смысл которой сводился к идеологически вредному лозунгу: «Смерть врагам контрреволюции!». С примкнутыми штыками, «тришкино» войско пошло на штурм.
Швейцар принял на себя первый удар.          
— Что же вы меня бьёте, товарищи? Я же свой! — вопил Медное Рыло встречая удары в живот.
— Я тебе сейчас харю разобью! — рассвирепел Цикатухес. — А ну, быстро говори! Сколько их там!
— Один антихрист — налётчик с Марьиной Рощи. Чисто зверь! — растирая кровь по морде заплакал швейцар, — Я ему — вы член? А он — мне, наган к носу — молись, говорит, сука! Теперь, сидит под пальмой... максималист! Фуражку у меня отобрал!— с этими словами швейцар показал чекистам бескозырку «ШТАНДАРТ».
Цикатухес, ещё секунду назад не склонный к компромиссам, отпрыгнул от бескозырки, как от гремучей змеи.
— Что же мы медлим, товарищ лейтенант, — удивилась Фокина, — Пора нам уже раздавить гадину в змеином гнезде! В атаку, товарищи?
— Отставить «в атаку»! Кто здесь главный начальник? — осадил санитарку осторожный Цикатухес. — Я эту бескозырочку уже видел! Я знаю чья это бескозырочка! Мы здесь имеем дело с политической провокацией! Будем бдительны, товарищи!
 Лейтенант явно нервничал. Было от чего. Медлить дальше невозможно, но и бросаться вниз, очертя голову, под пули «беспощадного убийцы» было бы полным безумием. Его репутация отчаянного красного ликвидатора с каждой минутой стоила всё меньше.
— А ну, ты, слышь, генерал, спустись, посмотри, как там?.. тебе говорят?! — приказал лейтенант избитому швейцару.
— Ага! Сейчас! — заплакал Рыло. — Что я вам сделал? Лучше на месте убейте!
Чекисты схватили швейцара за руки-ноги и бросили с лестницы.
— Ну, что там?
— Пиво он пьёт! О, Господи, руку сломали! Что за служба такая? Ни тебе почтения, ни тебе уважения, ни открытки к празднику, — простонал искалеченный вахтёр уползая из зоны обстрела. — Ни, что бы, добрым словом кто... погодите же, вспомните меня, да поздно будет. Таких работников, поискать ещё...
— Эй Цесаревич?! — не своим голосом закричал Цикатухес, — Тебе конец! Ты — политический труп! Пора выбросить тебя на свалку истории! Но перед этим, я выковыряю тебе глаза вилкой. Считаю до сорока семи, и если не выйдешь... Раз! Два!! Три!!!
Посетители даже не думали прятаться от возможных шальных пуль. Все чинно сидели за столиками и делали прогнозы.
— Ставлю два к одному на матроса! — предлагал композитор Маткин.
— Это не серьёзно, делайте настоящие ставки! — отвечали ему.
— А мы, дураки, по театрам таскались. Вот где настоящая драма! Какой накал страстей! — ахала публика.
Цикатухес разил врага глаголом с безопасного расстояния:
— Трус! Я знал твоего отца, он тоже был трусом! Я трахал твою мать, у него на глазах, она была немецкой шлюхой! Я и тебя хотел трахнуть, но ты тогда был слишком маленький. Я только поссал в твою колыбель и пёрднул тебе в нос. Ты уже тогда был уродом. Маленьким вонючим уродом!
— Ух ты! — восхищённо охнули в зале, —  Круто завернул! Вы слышали про его мать? Она действительно была немецкой шлюхой?
— Три к одному! — повысил ставки Маткин. — Сейчас он его в клочки разорвёт. Такого оскорбления не вынес бы ни один уважающий себя жиган.
— Челаэк? Пива мне! — беззаботно крикнул я не принимая этой дешёвой мелодрамы на свой счёт.
Проворный Иванов возник с новой порцией живительной влаги. На этот раз к пиву он подал копчёные бараньи рёбрышки.
— Пользуясь случаем, не откажите в любезности, Автограф для дочери... на день рождения, — прошептал Киви протягивая в поклоне карандаш, — Собирает, знаете ли... кинозвёзды, всякая шантрапа...
— Как зовут? — спросил я польщённый таким вниманием.
— Шурочка...
— Сколько лет?
— Сорок три...
— Гм, большая уже девочка? — удивился я выводя на салфетке памятные слова.
— Это мне, пардон, Шурочка — сорок три, а дочь моя...
— Пошёл вон! — разозлился я. — Сводник!
— Остальные в обход пошли! — объяснил действия чекистов опытный в таких делах композитор Маткин. — Пока один отвлекает внимание, другие нападут с тыла, скорее всего со стороны сортира. А вы, молодой человек, что же сидите? — обратился он непосредственно ко мне, — Мы на вас деньги поставили, голубчик. Пора бы вам проявить себя. Где же ваш кольт сорок пятого калибра? Ну-ка, бабахните в люстру! Пусть там, на верху, знают с кем  связались.
— У меня нет кольта, — признался я и загрустил.
— А что же у вас, там, маузер или кинжал отравленный ядом? Сгодится любое средство технически пригодное для нападения, а так же совокупность таких средств.
— У меня ничего нет! Я хотел уничтожить Коку морально, при помощи своего интеллекта и личного обаяния. Поговорить хотел по-человечески.
— Не беда, мы сейчас подберём что-нибудь, — обнадёжил меня Маткин, — Граждане, поможем юному нигилисту разнести здесь всё в пух и прах? У кого имеется лишняя «дура»?
Мне предложили на выбор; обрез охотничьего ружья, наган с тремя патронами, старинную мортиру и дуэльный коллекционный пистолет, (музей обчистили?). Я взял всё. Разложив арсенал перед собой я продолжал прихлёбывать пивко дурея на глазах, (подлый Иванов плеснул в пиво водки).
— Желаете сатисфакций? Извольте! К барьеру! Это кто там называл мою мамочку скверными словами?! А ну, покажись? — крикнул я, чувствуя моральную поддержку со стороны зала и примерился пальнуть из мортиры в сторону обидчиков. 
— Сорок семь! — закончил роковой отчёт Цикатухес.
Я чиркнул спичкой.
Нет оружия надёжней и страшнее, чем старинный самопал. Я даже испугаться не успел — орудие шарахнуло огнём и пламенем. Из рам брызнули стёкла. Греческие руины вспыхнули бенгальскими огнями и разлетелись в конфетти. Грохот сотряс целый квартал. Люди, не знавшие про трагические события в шашлычной, озабоченно разглядывали небо надеясь увидеть там грозовую тучу, но кроме двух аэростатов, да десятка воздушных шаров, ничего в небе не летало.
— Опять гандонную фабрику взорвали, — ворчали обыватели. — Господи, когда же они уже окончательно экспроприируют экспроприаторов и всё фактически переделят?
Когда пыль рассеялась Цикатухес с удивлением обнаружил себя на улице рядом с развороченным автомобилем, (выбросило взрывной волной?). В руках он судорожно сжимал рулевое колесо.
— Все живы? — спросил Цикатухес и не услышал себя. Так слаб был его голос. Он хотел прочистить уши пальцами, но не смог отцепиться от автомобильной баранки. Проклятый руль прилип к ладоням. — Санитара?! — закричал лейтенант, — Санитара мне!
На его призывы приползла Фокина.
— Куда вас, товарищ командир? — спросила она деловито, и сходу принялась бинтовать лейтенанту голову.
— Суньтесь ещё! Мы вам все яйца отстреляем! — кричал из развороченных дверей Медное Рыло. Наверное он так и не понял с кем имеет дело. — Где же ваши псы-крокодилы? Что же они нас не загрызут?
— Комиссара ранило! — ахнула Фокина, — Суки рваные, погодите, я вскрою вам вены, мать-перемать! Потерпи сокол ясный, не лягайся, сейчас аспирину дам!
— Что это шарахнуло? — отбрыкивался Цикатухес от наседающей медсестры, — На хрена ты мне тряпки на башку накручиваешь?
Вдвоём они попытались избавиться от ненавистной баранки. Фокина изловчившись из положения «лёжа», упёрлась сапогами в подбородок и грудь «раненого». Она рванула на себя так, что у лейтенанта лопнуло сукно на мундире. Безрезультатно.
— Плохо дело! Сухожилия скрючило, — поставила диагноз сестра милосердия. — Посттравматический шок. Если сейчас не разожмём пальцы, то так и останется. Как же ты теперь будешь честь отдавать?
— Не жалей меня! Укол в сраку сделай! — приказал Цикатухес испугавшись такой перспективы. — Я тебя к благодарности представлю, только освободи!
Опытная в таких делах Фокина сменила тактику. Она упёрлась одним коленом в живот лейтенанта, другим коленом в пах и принялась выкручивать руль по часовой стрелке до характерного щелчка в локтевых суставах. Всё напрасно. Цикатухес будто сросся с материальной частью. Тогда на помощь пришли стрелок Евстигнеев и механик Костюнин. Все вместе они трепали командира по тротуару забыв про всякую осторожность, пока Фокина не сказала:
— А, бросьте его! Дело важнее. Евстигнеев давай связь! Телефонируй Малороссову, вызывай на помощь кремлёвских курсантов, самокатчиков, самим нам не справиться. Евстигнеев, всем, всем, всем  кто нас слышит! А где же Дамкин?
— Убёг, гад за своими собаками! Только его и видели. — доложил Евстигнеев.
— Предатель! — процедила Фокина сквозь редкие зубы.



















Глава 21. Вот какие у нас литературные агенты...            
— Не имеете права, мерзавцы!!! — кричал и плакал во сне литературный агент Карл Лихтербетович. — Я требую достойного адвоката. Не какого-нибудь общественного прощелыгу, а настоящего Кони.
Ему опять снились французы. У этих чертей снова был праздник. Французы смеялись и швыряли в него тухлыми яйцами. Запах стоял невыносимый. Носатые, пьяные, в дурацких красных колпаках, они второй раз за ночь волокли Карла на гильотину. В первый раз Карлу повезло, если это можно назвать везением. Прямо перед ним казнили парочку якобинцев, и на последнем, кажется на Сен-Жюсте, как раз заклинило резак.
 Литературного агента подвели к макси секатору. На этот раз сам доктор Гийотен вытащил из специального плоского чемоданчика косое лезвие и занялся его установкой. Карл узнал знаменитого доктора по козьим зубам на лошадиной морде.
 — Док, ну хоть, Вы, скажите им! — крикнул Карл в отчаянье. — Это просто невыносимо, каждую ночь одно и то же!
Гийотен оставил своё занятие и с чисто профессиональным любопытством взглянул на потенциального «пациента».
— Вас что-то тревожит, дитя моё? — произнёс доктор на чистом французском языке.
— Хорошенькое дельце! Он ещё спрашивает! Нет, полюбуйтесь на такое безобразие! Каждый раз одно и то же! Раньше хоть грузинские меньшевики снились, а теперь только ваши гнусные рожи. Найдите себе другого дурака!
— К сожалению, мой друг, ничем не могу помочь. Не я решаю кого казнить — кого миловать. Этим занимается революционный трибунал Французской Республики. Впрочем, судя по вашему внешнему виду, вам и без моего гуманного изобретения не долго осталось гулять по белу свету.
— Ну это мы ещё поглядим! — взбрыкнул агент и получил прикладом по затылку.
— Гражданин, соблюдайте революционную дисциплину! — посоветовал доктор Гийотен революционному солдату Франции. — Мы не можем придать казни мёртвое тело. Ещё немного и вы проломили бы ему череп. А это было бы уже заурядное убийство!
В последнее время, освобождаясь из сетей Морфея и папаши Гипноса,  ведя обычный размеренный образ жизни, то есть с утра до вечера, (пока рогом не упрётся), принимая во внутрь горькую, сладкую и кислую, Карл всё чаще стал задумываться за что его собственно казнят нелепые французы.
«Что за наваждение такое? — размышлял агент, — Каждую ночь, а то и среди бела дня, не успеешь глаза закрыть — уже волокут в мясорубку. Я не скотина какая бессловесная. У меня тоже права имеются закреплённые, между прочим, советскими законами. Хватают как последнюю шельму! Потрудитесь хотя бы объяснить за что? Если за идею, то за какую? Может быть это глупая идея? Может я не согласен  с её концепцией?»
Опохмеляя с утра отрубленную за ночь голову он спрашивал очередного собутыльника, софлаконника, сопузырильника (в зависимости от химического реактива принимаемого вовнутрь):
— Скажи-ка Вася (Федя, Коля, Зинаида Ивановна), что ты думаешь о Великой Французской Революции и о Парижской коммуне в частности?
Состаканник, не успев прийти в себя после выпитого живительного эликсира, так и застывал с мятым ночным лицом, не успев даже занюхать спичечным коробком. Лучшего вопроса, для того чтобы вывести человека из душевного равновесия, придумать было трудно.
— Праздник такой есть, международный, День взятия Бастилии. — говорил респондент первое что приходило в голову. — А зачем тебе? Коньяк французский завёлся?
— Коньяк — не таракан, чтобы на пустом месте заводиться. Просто хочу освежить кое что в памяти. Обогатить свой интеллектуальный багаж новыми знаниями из сокровищницы мировой культуры. А то праздники отмечаем, относимся к ним с уважением, а за что пьём не знаем, — уклончиво отвечал Карл Лихтербетович.
 Не признаваться же, в самом деле, что ещё час назад тебе рубили голову в Париже.
— А-а-а...  Вон чего, а я уж думал у тебя совсем плетень завалился, по всему периметру... — с облегчением вздыхал Вася (Федя, Коля, Зинаида Ивановна), и забывая занюхать прятал коробок в карман.
Искания литературного агента не остались без внимания в широком кругу его узких приятелей. За непонятную тягу ко всему французскому он получил обидную кличку «Шантрапе».
И только один Мстислав Петрович, преподаватель на кафедре Военного коммунизма отнёсся к его проблеме с пониманием. Хороший дядька был этот Мстислав, совестливый. Другие норовили всячески объегорить собутыльника, недолив ему полагающиеся граммы. А Военком, (такое у Петровича было уважительное прозвище), всегда наливал по справедливости — товарищу первому, а сам пил что останется, прямо из горлышка.
— Вот я — тебе что отвечу, Карл Лихтербетович, — сказал он как-то агенту после совместного возлияния. — Твой вопрос сам по себе абсурден. Наше с тобой отношение к Великой Французской Революции и к Парижской, в принципе не представляет из себя интереса. Эти эпохальные события уже произошли и заняли своё достойное место в истории человечества. Мы должны относиться к ним с терпением. Это уже часть нас. Тебе понятна линия моих рассуждений?
— Не совсем. Я бы хотел знать, из-за чего они рубят головы. По какой причине? Значит, если на улице наступила революция, следует незамедлительно оттяпать кому нибудь башку?
— Давай уточним о какой именно Великой Французской идёт речь?
— Разве она была не одна? — удивился Карл.
— Гораздо больше, чем ты думаешь. Одних только республик эти французы провозгласили без малого три штуки. А уж сколько народу перевели со своими коммунами — пропасть. И всё во имя свободы и демократии. Очень культурные люди. Если и закусывают чего, так только улитками или в крайнем случае лягушками.
— Тогда я уже и не знаю, — вконец растерялся Карл. — Но они хоть нас уважают?
— Мне всё же кажется, что нет! — произнёс преподаватель военного коммунизма и на глазах его навернулись слёзы обиды. — Они относятся к нам с презрением. Уж очень высокомерны. Вы, говорят, ещё недостаточно дров наломали, недостаточно настрадались, чтобы мы вас зауважали! Нарочно так делают. Хотят весь Мир удивить, попугаи носатые.
После разговора с образованным собеседником Карл решил, что если во имя демократии французы улитками закусывают, тогда можно ещё немножко потерпеть.
«Может быть завязать на время с пьянкой?» — подумал он тогда в отчаянье. Но вовремя опомнился. Мысль о том, чтобы бросить пить, показалась ему такой нелепой, что он даже рассмеялся. Как она вообще могла прийти ему в голову? Наоборот, премудрый Карл решил «вышибить клин — клином». С этой целью он собрал все медицинские порошки в доме, проглотил, запил стаканом водки и умиротворённый свалился на диван.
«Ну гадкие французики, что вы на это скажите?» — успел подумать Карл, проваливаясь в бездонную пропасть.
Результат не заставил себя долго ждать. В эту ночь, как уже известно, его казнили дважды, да ещё вдобавок закидали тухлыми яйцами. 
— Ну что вы там вошкаетесь?! — вопили в толпе французов, — Кончайте его скорее!
— Опять эти страшные люди!! — простонал Карл Лихтербетович.
Сквозь строй солдат к нему прорвалась молодая француженка, явно ненормальная.
— Карл! — взвизгнула она и повисла у него на шее, — любите ли вы меня как прежде?! Ах, Карл, проказник, я каждый раз хожу на ваши казни. Вы так уморительно дрыгаете ногами.
Она присосалась к нему как пиявка. Её еле оторвали и прогнали плётками.
— Готово! — сказал доктор и толпа на площади завыла от восторга.
Наконец-то, сейчас всё кончится. Вот сейчас ему отрубят голову и можно будет посмотреть сон про любимый Колхозный рынок. Вот уже уродливый тесак  летит из поднебесья блистая и грохоча.
           Вж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж...
Долго летит. Не достаточно быстро. И застревает у самой шеи. На горле только бритвенный порез. Да чтоб тебя! Значит опять всё сначала?!
Карла вытащили из адской машинки. Огромная людская масса волновалась, как Тихий океан. В его адрес летели проклятья.
— Ну хватит!!! — заорал Карл Лихтербетович, — Надоело!
— Гражданин, вы тут не хулиганничайте. Ведите себя достойно, вы не в кабаке! — пригрозил Гийотен. — Сейчас смажем пару шестерёнок и отхряпаем вашу бестолковку точно у воротничка. Кстати, у какой прачки вы крахмалите свои воротнички?
— Лошадячая рожа! — крикнул ему Карл и, обуреваемый лютой ненавистью ко всему французскому, стряхнул с себя конвой. — Крови моей хотите?! Нате — пейте!
Он обхватил свою голову руками и рванул что было силы. Затрещали и лопнули сухожилия, хрустнули шейные позвонки, кожа на бритвенном порезе расползлась в стороны рваными лохмотьями и голова отлетела от тела обдав всё вокруг фонтаном крови. Оторванная башка шлёпнулась на помост и Карл успел ещё наподдать её ногой прежде чем упасть на липкие доски.
Страсти стихли. Ни кто не смел даже вздохнуть. Все месье окостенели с открытыми ртами. Все мадам присутствующие на городской площади повалились в обморок.
— А-а-а-а-а!!! — дико заорал Карл Лихтербетович и пробудился окончательно. — Все-таки я их умыл. Будут теперь знать наших. А то взяли моду свои порядки устанавливать. Мы их всегда били, во все времена.
За окном было ещё темно. Для утренней опохмелки было рановато и Карл решил ещё «соснуть маненько». Впервые за последние месяцы он засыпал без страха. Теперь-то он знал, как нужно бороться со спесивыми революционерами.
Из тумана Морфея выплыла вокзальная площадь. Теперь Карл Лихтербетович был «телефонным аппаратом» у Киевского вокзала. «Расту!» — с удовольствием отметил он про себя и огляделся по сторонам. С неба моросил мелкий дождь и случайные прохожие прыгали в телефонную будку укрыться от непогоды. От нечего делать они крутили пальцами диск и говорили в трубку гадости. Вокруг автоматов сновали тёмные личности всех мастей. Им хотелось денег. Они совали в механическое чрево Карла железные крючья и терзали... терзали... терзали...
Кукольные башенки Киевского вокзала заволокло красной мутью, Карл продрал глаза и понял, что этой ночью больше не уснёт.
А голову уже сдавливал чугунный обруч. И чем ближе был рассветный час, тем сильнее становилось это давление.
— Пора! — решился в конце концов наш страдалец. — Пора пропустить рюмочку.
Не станем описывать похмельные симптомы и брожения больного человека. Каждый из нас, хоть раз в жизни испытал это великое чувство. Многие из читателей испытывали его неоднократно. Бьюсь об заклад, что некоторые и сейчас не прочь были бы дёрнуть лафитник — другой, но сомневаются, так ли это необходимо в данный момент. Бросьте эти самоковыряния, не изводите себя. Если у вас родилась такая мысль, если она только промелькнула — вы обречены на хорошую выпивку. Так сделайте это правильно. Только ради Бога не пейте без закуски. И не лакайте спиртное стаканами. Это гадко и опасно не столько для вашего здоровья сколько для окружающих. Перво-наперво сервируйте столик. Важно, что бы всё было красиво. Научитесь, наконец, любить себя! Обязательно воткните в вазочку цветок. Если нет цветка, сойдёт веточка укропа. Закуска не должна быть слишком обильной, но и недостаток её не должен вызывать раздражение. Пища ни в коем случае не должна быть жирной. Сливочным маслом, шпротами, уткой, блинами закусывают только недорезанные купчишки, человечки вздорные и безграмотные. Как исключение может пройти только сало и то не какое-нибудь. Пусть оно будет попостнее, тонко нарезанное с чесночком. Если вы решили выпить водочки, вам необходима горячая закуска. Очень хороша в этом отношении жареная колбаска. Для вегетарианцев рекомендую обжаренные кабачки или помидоры. 
С недоверием отношусь к людям, которые отвергают коньяк. Они мотивирую свою нелюбовь к этому напитку тем, что от него якобы «воняет»! Да, воняет! Но не на столько, чтобы относиться к нему с таким пренебрежением. Эти граждане просто не умеют пить. Например, один мой приятель, чтобы отбить клопиный дух, всегда надевает на нос прищепку. Не знаю, как остальным, а ему очень помогает.
Ещё одно распространённое заблуждение — заедать коньяк лимоном. Какой идиот пустил такую моду? Тяжелейшее расстройство желудка вам гарантировано. Жуткая нескончаемая изжога — результат такой закуски.  Коньяк следует запивать обыкновенной простоквашей и ни чем больше. Попробуйте, и остаток жизни вы будете поминать меня только хорошими словами. На утро никакой головной боли. А если вы позволили себе вчера лишнее, то всё, что не успело усвоиться организмом за ночь, вылетит из вас радостной струёй, без изнурительной процедуры промывания желудка. На эту тему можно беседовать бесконечно долго и не прийти к общему знаменателю. В конце концов всё зависит не только от среды обитания каждого отдельно взятого индивидуума, но от наследственности и вкуса.
У Карла Лихтербетовича наследственность была хорошая, а вот вкус подкачал. Хреновый у него был вкус. Эстетом он не стал, хотя зачатки были. Селёдку от скумбрии он мог отличить, а вот хамсу от кильки пряного посола — прощенья просим. Скверно кушал и скверно одевался. (В эпоху военного коммунизма многие люди что-то сочиняли самостоятельно из старых занавесок, бахромы и тюля. Я помню, пошил себе такие отпадные штанцы, что за мной два квартала бежали взбесившиеся собаки.) Карл носил плохие костюмы мотивируя обычным — все так ходят. Угрюмые мешкообразные портки, мрачный макинтош не создавали хорошего настроения ни ему, ни окружающим.
И потекло его бытие ржавой струйкой из дырявого крана. Утром на службу — на дворе ещё темно. Вечером со службы — на дворе уже темно. Изо дня в день, год за годом. Жизнь где ты?! Ау? Отзовись, проститутка, дай хоть за сиськи тебя пощупать...
Очухался, глядь — стоит у буфета с трясущимися руками в комнате где нет ни чего живого, где даже герань и та засохла два года тому назад. Весь мятый, как газетный пыж и такой же душистый. В башке треск, во рту бяка, на буфете рюмка с водкой, рядом чёрный сухарик.
«Ведь эта рюмка не спасёт меня! — подумал Карл и ужаснулся. — Она только оттянет миг расплаты, но ничего не сможет изменить. О-о-о!»
Он выпил и пожевал кислую хлебную корочку. Вот и весь холостяцкий завтрак. Карл Лихтербетович с надеждой заглянул в пустую бутылку, но там даже запаха не осталось.
— Необходимо что-то предпринять в этой связи! — сказал агент сам себе. — Сейчас же! Сию минуту!
 В критических ситуациях Карл начинал разговаривать сам с собой. Это не было раздвоением личности или острым алкогольным психозом, скорее наоборот. Разум становился просветлённым, чувства обострялись. В таком реактивном состоянии он мог легко решать сложные математические уравнения, если бы знал как это делается.
— Остаётся одно, пойти к людям, — сказал Карл оптимист. — Нужно пойти к людям и всё им объяснить. У нас добрые люди, они помогут. Неужели на всём белом свете не найдётся человека, кому так же одиноко в этот час? Вон отсюда, из этого душного склепа на свежий воздух!
Придя к внутреннему консенсусу он направился к выходу из своего жилища. Погружённый в свои мысли Карл крался вдоль тёмного коммунального коридора к выходу. Пробираясь мимо комнаты ненавистного поэта Девочкина он не выдержал и пнул дверь ногой.
— Кто там? Чего надо? — переполошились с той стороны.
— Спи давай! Рано ещё! — сказал Карл Лихтербетович.
— Опять этот идиот людям жить мешает! — закричала Девочкина  «подстилка», — Когда же наконец мы уже получим отдельную жилплощадь, как все нормальные люди? Когда же...
Дальше Карл уже не слышал. Он выбрался на лестничную клетку писательского дома и прикрыл за собой дверь. Язычок замка клацнул и звук этот разлетелся по всем этажам. Что он рассчитывал найти здесь, в пустом подъезде, кого надеялся встретить? Не думал же он, в самом деле, что кто-то дожидается его в этот час, в этом месте с бутылкой в боковом кармане? Но чутьё подсказывало ему, что не всё так безнадежно.
Вдруг, совсем рядом, послышались шаги. Из подъездного мрака материализовались два силуэта, так неожиданно, что Карл даже не успел испугаться.
— Колбаса есть? — сходу спросил  человек-силуэт по виду матрос с разбитого корабля. (Анархист? Только пулемётных патронов не хватает.)
— Если бы у меня была бы колбаса...— мечтательно закатил глаза Карл.
— Не умничайте, гражданин! — посоветовал ему второй персонаж, наверное шофёр, так он протух маслом и керосином. — Скажите-ка лучше, вам знакома некто мамзель Шатоларез-Сирафимова? 
— Кто же её не знает?! — обрадовался Карл Лихтербетович, — В двенадцатой квартире прописана. Только её уже неделю не видно. Её управдом разыскивал по всему дому, да только напрасно.
— Это почему же напрасно? — спросил матрос.
— Да потому что она давно уже тю-тю! Дура она вам что ли, за такую жилплощадь платить?
— И вам известно куда она «тю-тю»? — осведомился вонючий шофёр.
— А то?! Этого только дети малые не знают! — зачем-то соврал Карл Лихтербетович. — Я могу много про него рассказать, только меня сейчас друзья-товарищи в скверике дожидаются. У нас там маленький банкет каждое утро. Не желаете присоединиться?
Незнакомцы переглянулись.
— Серафимова, как женщина, нам не интересна, — признался шофёр. — Мы сами командировочные, а дамочка сделала нам такую любезность — сдала свою квартирку в бессрочное пользование. А документики у нас попёрли на Киевском вокзале. Адрес-то мы помним, но нужную дверь ни как не найдём.
— Как же она осмелилась сдавать жилплощадь без управдома? Шустрая особа! Понимаю вас и сочувствую. Сам неоднократно оказывался в подобных ситуациях, — откликнулся отзывчивый Карл. — Бывало хватанёшь лишку. Тукаешься мордой во все углы, а дверь найти не в состоянии. Я с радостью вам помогу. Только...
— Что только? — зло спросил матрос.
— Ждут меня, — напомнил Карл. —  Нельзя опаздывать. Друзья обидятся и выпьют всё без безостатка. А мне сейчас просто необходимо пропустить стаканчик — другой, для внутреннего равновесия...
— Да ты нам только дверь покажи, а там мы тебя угостим как следует! — пообещал матрос. — У Серафимовой чего только нет? И ликер и коньяк.
— Ну, раз такое дело, — расплылся в улыбке доверчивый Карл, — Я всегда рад помочь хорошим людям. У меня нюх на интеллигентных людей. Я сразу вижу, когда человек важный, а когда полное ничтожество. Прошу вас, сюда... осторожно, здесь ступенька. За перила не беритесь, они оторваны. Молодёжь хулиганит. Чему их только в школе учат? Куда смотрит наркомпрос? То лампочку скрутят, то на стене нацарапают, а недавно на моего соседа поэта Девочкина напали и отобрали писательский паёк с продуктами. Представляете себе?
— Убивать их надо! — сказал на это шофёр, — Скрутил лампочку — получи полной мерой по законам республики, без суда и следствия! Прямо на месте преступления — в подъезде!
— Ах, как вы правы! — поддержал его Карл, — Как говорил наш вечно живой вождь товарищ Ленин: «Необходимо поучить этих товарищей тюрьмой или виселицей или концентрационным лагерем или совокупностью всех этих мер!» Скажите товарищ, вы книг не пишите? Есть одна замечательная тема про танкистов-мотористов! Сюжет — пальчики оближите! Вы только начните, а запятые я — вам, потом, расставлю где надо.
Компания поднялась на этаж выше и остановилась перед новенькой дверью с полировкой натурального морёного дуба и золочёными накладками. Это было слишком. Такое пижонство резало глаз. 
— Я же говорил, что это здесь! — прошипел матрос.
— Откуда такая развратная дверь?! — возмутился шофёр.
— Вот и ваша квартирка, — сказал Карл. — Позвольте ключики?
— С ключиками у нас незадача, — ухмыльнулся матрос и загнал в изящную замочную скважину кривую железяку. —  Ключики у нас попёрли на вокзале вместе с документами. Удивительно бессовестные люди. Не успеешь отвернуться, как чувствуешь в своём кармане чужую руку, а то и две сразу.
— Несанкционированное проникновение в жилище без ведома владельца группой лиц с применением технических средств, влечёт за собой распитие спиртных напитков на кухне потерпевшего. Статья кодекса уголовного уложения. — прохрипел шофёр заходя за спину Карла.
— Он так шутит! — сказал матрос ковыряясь в замке.
— Хи-хи! — подхалимски хихикнул Карл Лихтербетович. — Я юмор понимаю. Люблю хорошую шутку. Сам обожаю балагурить. Бывало такое отмочишь, только с валидолом можно вспоминать. Вот совсем недавно...
— Готово, — произнёс матрос и потянул дверь на себя. — Прошу почтенную публику занять места в амфитеатре. Представление начинается. Нервных просим не смотреть.
— ...ехал я в трамвае. — продолжал хвастаться глупый Карл. — Примостился на задней площадке у окошечка, нажевал во рту газеты, и на повороте ка-а-ак харкнул в какого-то осла! Ну просто умора! Всё рыло ему залепил. А я ему из окошка, на прощание кричу, — «И не стыдно вам дядя с такой харей по улицам гулять?!».
— Да, действительно смешно, — подтвердил матрос и сунул Карлу железяку в карман. — Пусть пока здесь полежит, а то я вечно всё теряю.
— Пусть лежит, жалко что ли, — не стал возражать Карл .
          Компания зашла в квартиру, полированная дверь захлопнулась и сделалось темно как во гробе. 
— Тихо! — прошипел шофёр. — Свет включать по моему сигналу! Кока, идите первым...
— Мамзель Сирафимова? — позвал матрос, нашаривая руками выключатель. — Это я, не беспокойтесь!
— Так здесь же нет никого! — брякнул Карл и получил оплеуху.
— Заткнись! А то по зубам заработаешь! — прошелестели мокрые губы прямо в его ухо.
— Мы так не договаривались! — возмутился литературный агент и принял удар в солнечное сплетение. — Что ж вы творите, товарищи?! — задохнулся он падая на колени.
— Кто там?! — раздался из недр квартиры испуганный женский голос.
— Это я! Да где ты прячешься, чёрт, ни рожна не видно?! Я уже извёлся весь! — мурлыкал матрос.
— Деньги принёс? Ты с кем там?
— Свет!!! — взвизгнул шофёр.
Вспыхнула люстра и в ту же секунду бабахнул выстрел.
— Вот она, на антресолях! — завопил матрос. — Хватайте её!
Карл Лихтербетович поднял голову и увидел под потолком белую от ужаса физиономию. Безо всякого сомнения это была Шатоларез-Сирафимова. В её руке гуляла здоровенная пистолетина и методично вспыхивала смертельным огнём. Выстрелов Карл не слышал, но зато чувствовал, как пули ворошат волосы на его голове, как впиваются в дубовую дверь за его спиной.
— Не подходите! —  визжала дамочка на антресолях и бабахала не целясь. — Оставьте меня в покое!
Её поймали за руку и сдёрнули на пол. Некоторое время мужчины лихо орудовали ногами обламывая мамзели тонкие рёбра, потом ухватили даму за розовую пижаму и поволокли в столовую.
Всё произошло на столько стремительно, что Карл Лихтербетович не успел даже испугаться как следует.
— Что расселся? — прикрикнул на него шофёр. — Живо беги сюда!
Очумевший Карл, плохо соображая, что делает, засеменил на дрожащих конечностях по кровавому следу.
— Пистолет возьми! — приказал шофёр, — Посмотрите на него, люди, какой дурак!
Карл вернулся и подобрал пистолет.
Чёртова парочка раздвинула створки круглого обеденного стола. Растерзанную оглушённую Сирафимову засунули в середину и накрепко прищемили тонкую цыплячью шейку дубовыми панелями. Действовали они слаженно, как будто проделывали аналогичную работу каждый день. Всё это действо напоминало фокус «говорящая голова». Глаза бедной жертвы метались по лицам палачей и не находили сочувствия.
— Раз, два! Давим! — крикнул шофёр-заводила.
Изуверы навалились с двух сторон и на их гнусных физиономиях промелькнуло что-то вроде любопытства.
Мамзель пискнула по птичьи, глаза её полезли из орбит, неестественно длинный синюшный язык выпал на стол и тут же окрасился кровью. Бедная женщина засучила под столом ручонками, как механический заяц, чем только усугубила свои страдания.
— Три, четыре! Дружно! — крякнул криворукий матрос.
— Что опять встал, дурак! — всхлипнул шофёр, — Нет, я его убью сегодня, честное слово! Тяни башку!
— Я?! — не поверил своим ушам Карл Лихтербетович.
— Ты, дубина! Здесь больше никого нет. Не видишь, люди из сил уже выбиваются? Хватай её за волосы и рви на себя!
«Тьфу ты, чёрт! Да я же сплю! — догадался Карл. — Проклятые французы совсем с ума свели! Это всё из-за лекарства. Вот скотство!»
Он подбежал к обеденному столу, вцепился в растрёпанную шевелюру точно коршун и рванул как было приказано. Голова на удивление легко отделилась от тела. Что-то тёплое брызнуло Карлу в лицо, но утереться было нечем, руки заняты. 
— Наконец-то! — вздохнули злодеи с облегчением.
— Господа, нам пора, — немедленно объявил шофёр. — А вы, товарищ, задержитесь ненадолго. Сейчас вам доставят водку. Вы её со льда пьёте или вам теперь один хер?
— Много водки? — бойко поинтересовался Карл Лихтербетович.
— Два ведра утолят вашу жажду?
— Вполне. Премного благодарен! — поклонился Карл в пояс.
Он так и остался стоять посреди столовой, с пистолетом в одной руке и с раздавленной головой в другой. Через час Карл был арестован по подозрению в убийстве. Когда ему крутили руки он кричал:
— Не имеете права, мерзавцы!!! Я требую адвоката. И не какого нибудь прощелыгу, а настоящего Кони!
Так бесславно закончилась деятельность Карла Лихтербетовича на литературной ниве. Какую память оставил он благодарным потомкам? Остались он него только записки,* которыё приобщили к уголовному делу как «штрихи» к психологическому портрету преступника. При работе с этой книгой я изучал их и они показались мне малоинтересными.
—————————————————————————————————
* Записки литературного агента Карла Лихтербетовича.
Оказывается — мало покончить с господством частной собственности на средства производства — источником раскола общества на враждующие классы. Мало ликвидировать эксплуататорские классы и причины, порождающие эксплуатацию человека человеком. Жизненно важно, два оставшихся дружественных класса — рабочий класс и крестьянство, слить в один! Окончательно стереть грань между городом и деревней, между умственным и физическим трудом на базе общности коренных интересов рабочих, крестьян и тонкой прокладкой интеллигенции.
Уже придумал название для гегемона нового типа. Это будет человек будущего — гомункул Рабокрест! (или гомункул Крестораб). Всесторонне развитая личность неутомимая во всех отношениях. С утра он будет сеять яровые, днём вести занятия в местном самкультпросвете (школы упразднить), после обеда столярничать или кочегарничать, а в свободное время сочинять музыку, с успехом играть в местном драматическом театре. Раз в неделю он мог бы нести патрульно-постовую службу по охране государственной границы, попутно производя геологические разработки недр в поисках полезных ископаемых. Общественные и личные интересы сольются воедино, труд на благо общества наконец-то станет для всех первой жизненной потребностью!
Алкогольные напитки в обществе нового типа отпадут сами собой. Пить будет некогда. Кресторабы будут и без водки пьяны от счастья. Если устроить всё, как я думаю, то и национальный вопрос отомрёт сам собой. Убрать графу национальность из паспорта и кончено. Кто тунгус, кто калмык? Кому бить морду? Сам чёрт не разберёт. (Для успокоения нервов читал книгу «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии». Так себе. «Материализм и эмпириокритицизм» намного увлекательней.)
Рабокресты — пионеры в прокладывании нового пути общественного развития. Это потребует от них особых усилий, непрестанных поисков форм и методов строительства нового общества. К примеру, в будущем неизлечимо больных и психически ненормальных, как непригодный материал следует использовать в качестве сырья для варки душистого мыла. Преступников должно не лишать свободы (что не допустимо в по-настоящему демократическом обществе), а использовать как доноров для пересадки органов. Не заступил на трудовую вахту — изволь отдать свою почку особо нуждающемуся Кресторабу. 
Ознакомился с произведениями Канта, Маха и других буржуазных философов (внимательно пролистал). Нашёл их скучными. Пришиб две мухи. Думаю серьёзно заняться изучением теории ренты и других категорий политэкономии. Уверен, развитие нового общества и мировой системы будет происходить по другим законам. Если теперь мировая система развивается в борьбе между образующими её государствами, путём порабощения миллионов людей, то в будущем процесс образования мировой системы будет проистекать на основе полной добровольности Робокрестов всех государств этой системы. (Перечитал и сам поразился, ну до чего же я умный!) Задавался вопросом: «Мне больше всех надо?». Обстоятельно думал над этим, пока не пошёл дождь.С целью развеяться поймал бродячую  кошку и привязал ей к хвосту консервную банку. Убежала в дырку. Смешно.


Глава 22.  Снова живой.
Не знаю как долго пролежал я без чувств. Сознание возвращалось ко мне в искривленной перспективе. Прямо над моей головой, мерцал красным светом бесконечно далёкий Альдебаран. Вполне возможно, что это была другая звезда, однако мне хотелось, чтобы данный объект был именно Альдебараном. Один знакомый астроном рассказывал мне, что на Альдебаране возможна  разумная жизнь.
«Кажется жив! Прямо в рубашке родился! — мысленно ликовал я, — Интересно, там, на Альдебаране, так же разворачиваются классовые битвы на внутренних фронтах или угнетённые пролетарии уже победили? Вот бы посидеть с тамошними социал-демократами за кружечкой пива! Необходимо провозгласить весь космос свободным от векового рабства! Альдебаранцы совершенно некультурны, как папуасы, в силу объективных причин. Они обладают зачатками мышления и речи, способны создавать примитивные орудия труда и пользоваться ими в процессе общественно-полезной работы. Но, не смотря на такую природную одарённость, большинство влачит жалкое полуголодное существование. Они нигде не бывают, ни к чему не стремятся, ни чем не интересуются кроме своей норы. В жизни гуманоидов одна радость — волшебный напиток из сока топинамбура. Сложный углевод из группы полисахаридов, присутствующий в плодах, оказывает на их мозг галлюциногенное воздействие. Им начинает казаться, что жизнь удалась, что окружающая действительность не так беспросветна и что завтра, уже точно, всё само собой образуется. Находясь в безмятежном состоянии духа, они мнят себя пупом вселенной и из-за этого постоянно конфликтуют с такими же шишками на ровном месте и прочими отростками...»
Так неторопливо размышлял я, над тайнами мироздания плавая в тухлой жиже, пока Альдебаран в небе не сменился направленным электрическим светом. Тогда надо мной зависла всклокоченная голова санитарки Фокиной.
— Здесь он, сокол ясный! — крикнула санитарка в пространство, — Лежит как живой!
Её сменила другая голова в белой медицинской шапочке.
— Изумительный экземпляр! — категорично заявила белая шапочка. — Кладите его на носилки.
Я хотел крикнуть, что прибываю в полном «шоколаде», но странная немощь сковала все мои члены и я не смог даже моргнуть, не то, что пошевелиться. Абсолютное безразличие к происходящему овладело мною, и я мысленно отправил медиков куда подальше.
— Батюшки святы! Убили! — заголосил композитор Маткин над моим телом. — Такого раскрасавца непереносимого, такого героического героя! А-а-а-а! Ы-ы-ы-ы! Держите меня, а то я сейчас что-нибудь над собой сделаю!
«Психопат припадочный, — решил я. — Наверное, контузило. Он и до этого с валетами в голове ходил, а теперь совсем чердак сорвало».
— Вы кто ему будите, гражданин? — спросила белая шапочка, оказавшаяся на поверку доктором Малышкиным. — Родственник?
— Мне ваши намёки не уместны, в такой трагический момент. Только из уважения к вашим сединам я не разобью вашу гнусную физиономию  сию секунду! — Сказал Маткин и глаза его вспыхнули сиреневым пламенем, только дым из носа не пошёл.
— Очень хорошо! — сказал доктор, — Это многое проясняет. Теперь пройдите в сторонку, нам нужно осмотреть тело. Уведите его кто-нибудь, куда подальше!
Милиционер Евстигнеев завернул композитору локти за спину и повел к карете.
Возле меня остались только доктор и санитарка.
— Стар я стал, — грустно вздохнул Малышкин, вытаскивая из кармана зеркальце. — Попробуйте, вы, товарищ.
— Момента море, — сделала вывод Фокина прикладывая зеркало к моим губам, (её не приняли в медицинский институт за то что она позволила себе публично усомниться в необходимости применения латинского языка).
— Изумительно! Давайте быстренько протрём руки и дадим авторитетное заключение, — решил доктор, — Хоп! Хы! Ириску молниеносно... Пишите… Осмотр места происшествия производится в дневное время в ясную погоду при хорошем освещении. С утра были тучки, но лёгкий ветерок разогнал их. Тело молодого симпатичного мужчины, правильного телосложения, без видимых признаков жизни...
«Про кого это они? — думал я, краем глаза наблюдая за гадким докторишкой. —  Чьё это тело без видимых признаков жизни? Моё?  Я вижу и слышу. Я мыслю, а значит — существую! Сволочи, даже пульс не пощупали, даже нашатырную ватку в нос не сунули!»
— ...лежит в произвольном состоянии, ногами на северо-восток,  — продолжал диктовать доктор, не обращая внимания на остаточные рефлексы. — Видимых ранений не совместимых с жизнью визуально не наблюдается, ни с лицевой стороны, ни... фу! с изнанки. В складках одежды и в карманах  костюма...
Малышкин быстро прошёлся по моим карманам. Извлёк оттуда перочинный ножик, видавший виды кошелёк, и пропуск  в ГПУ.
— Протирать будем? — с надеждой спросила умудренная опытом Фокина.
— Разумеется! Каждую вещь. Хоп! Хы!!! Ириски не надо...
— Удивляюсь я на вас, доктор. Вы, такой невзрачный с виду, а столько в вас жизненной энергии, — произнесла санитарка с восхищением. — Здоровы спирт трескать, прямо завидно делается! И как у вас печень не откажет?
— Это что, — признался польщённый Айболит. — Мы же ещё вчера на станцию «Дачная» ездили.  Там шлюху под поезд бросили. И протёрли мы там не мало. Да-с. А эта  шлюха ничего не пила. Её проигнорировали. Она была индифферентна во всех отношениях, вела себя так, будто потеряла всякое удовольствие к жизни. Её  вагоном переехало. На чём мы остановились?
— Мы остановились на карманах...
— Да! В карманах обнаружен пропуск на имя Владимира Нирыбина-Нимясова, и... больше ничего.  Смерть, вероятнее всего, наступила в результате потери бдительности, что привело к распитию горячительных напитков, где попало, с дальнейшим провалом в памяти. Ответственность за случившееся целиком лежит на администрации шашлычной, которая, своевременно не поставили вокруг пальмы должного ограждения в виде забора и не осветили всё это соответствующими сигнальными лампочками. Так же, на месте трагедии, полностью отсутствуют таблички предваряющее о возможном незапланированном срыве с потолка штукатурки, надлежащим предупреждением следующего содержания: «Задний проход закрыт» и т.д. Последнее время, из рук вон плохо работают все точки общественного питания. Развели антисанитарию! По всей шашлычной полностью отсутствуют оконные стёкла и никому дела нет до этого уродства. И горько думать мне, глядя на всё это безобразие, что такой симпатичный паренёк, загнулся в таком неподходящем месте!
Всё! Ставьте число, время и дайте - я распишусь.
 «Что же это делается, товарищи дорогие!!! — мысленно крикнул я бестолковым докторам. — Это же служебное преступление! Вы не можете бросить меня вот так... Может быть, тут кроется какой-нибудь страшный правительственный эксперимент? Может за мной кто-то наблюдает в дырочку? Кто-то осторожный следит за каждым моим шагом сквозь замочную скважину? Крадётся на цыпочках? Фотографирует в анфас... вон там - смотрите! Глаз в скважине! Многократно плюю в это глаз. Пускай мои слюни текут по нему как слёзы!».
— Ещё пострадавшие имеются? — озабоченно спросил добрый доктор Малышкин, — Товарищи? Кому ещё необходима квалифицированная медицинская помощь? Подходите не стесняйтесь!
— Лейтенанту нашему, — вспомнила Фокина, — позарез нужна квалифицированная помощь. Очень тяжёлый случай! Руки скособочило. Не может автомобильный руль отпустить.
— Сюда его, немедленно! — распорядился Малышкин.
Цикатухес шёл сам, только под каблуками хрустели осколки. С его головы уже сняли бесполезные бинты, и теперь лейтенант напоминал куклу «Наташа», которую обработали паяльной лампой. Фарфоровый взгляд только усугублял это сходство. 
— Здесь необходимо хирургическое вмешательство, — заявил Малышкин только взглянув на автомобильный руль поверх чеховского пенсне, — Помню, когда я увидел нечто подобное в первый раз, в четырнадцатом году, было на что посмотреть. Да-с... кхе, а это — обыкновенный пациент. Сейчас обследуем всесторонне, пиявок пропишем... Как это вас угораздило, дружок?
— Не помню, — признался лейтенант и часто заморгал веками без ресниц. — Отшибло начисто. Даже где живу - не помню!
— Гм, теперь, командование выделит вам новую квартирку, как герою. Службу, конечно, придётся оставить. С таким диагнозом революции уже не служат. Заведёте себе собачку, будете с ней в парке хулиганов пугать. Хорошо также лобзиком выпиливать всякие штуки позаковыристей, как то; макет-дачу маршала Бубонного С.В., Кутафьюевую-ю башню, ну и там ещё чего... Настоятельно рекомендую заняться литературной деятельностью. Диктуйте мемуары, на заслуженной пенсии.
— Мемуары?
— Да, воспоминания. О друзьях-товарищах, о боях-пожарищах...
— Я же не помню ничего.
— Это не страшно. Теперь, знаете ли, сначала пишут, а уже потом вспоминают. Закиньте-ка ножку, я вам по коленочке - молоточком. Рефлексик проверим.
Малышкин ловко тюкнул пациента по суставу никелированным инструментом. Цикатухес не шелохнулся, только с тревогой посмотрел на эскулапа.
— Так-с, очень хорошо, — сказал доктор, — А теперь, Голуба, закройте глазки и попробуйте быстро сказать, на дворе трава — на траве дрова!
— Чего? — не понял лейтенант.
— Превосходно! — подвёл итог доктор. — Стул с утра жидкий? Восхитительно! Больной неуклонно идёт на поправку, я бы даже сказал — уже практически здоров.
— Ай, молодца! — воскликнула санитарка.
— Погодите радоваться, — сказал Малышкин, протягивая Фокиной резиновую перчатку, какую обыкновенно одевают электромонтеры при работе с высоким напряжением.
Другую же перчатку он ловко натянул на правую руку и, сделав указательный палец гвоздиком, предложил санитарке:
— Ну-ка, товарищ, приспустите с пациента штанишки.
— Зачем?! — перепугался Цикатухес и глаза его забегали в поисках спасения.
— Лечиться будем, — объяснил Малышкин.
Осознав, что спасения ему не будет, Цикатухес вздохнул покорно и позволил Фокиной стянуть с себя галифе. Он и охнуть не успел, как Малышкин запустил в его анус резиновый палец.
— Ну, что можно сказать? — задумчиво глядя в дырявый потолок, изрёк доктор, — В общем и целом картина ясная. Погодите, больной, не егозите... Явной патологии я здесь не нахожу, и это только подтверждает наш первоначальный диагноз. Что меня действительно беспокоит, так это полное отсутствие предстательной железы.
— Что ж вы такое говорите доктор? — перепугалась Фокина.
— Да вот, извольте посмотреть сами.
Малышкин уступил плацдарм и тут же его «гвоздик» сменился ловким музыкальным пальчиком санитарки. Последняя, с крайне озабоченной физиономией, некоторое время «искала» потерянную железу, наконец, черты её лица сгладились и она воскликнула победно:
— Да вот же она! Вы перчатку-то смажьте слюнями.
— А ну-ка! — Малышкин деловито отстранил санитарку и запустил в бедного лейтенанта сразу два пальца.
Цикатухес пискнул как пойманная мышь. Руль выпал из его рук и, виляя восьмёркой, укатился на кухню. Из фарфоровых глаз лейтенанта фонтаном брызнули слёзы.
— Ага! Пациент спасён! — воскликнул Малышкин, — Одного не понятно, куда же подевалась железа? Прямо патология какая-то... Впрочем, чёрт с ней, осмотр закончен. Всё, голубчик! Натягивайте ваши ползунки и ступайте отсю-до-ва. Благодарить потом будите.
Малышкин сорвал перчатку и швырнул её в горшок с пальмой. Резиновое изделие безрадостно зависло среди искусственных листьев по соседству с проволочной клеткой. В клетке сидел большой чёрный ворон, тот самый, который живёт триста лет. По тому, с каким любопытством мудрый ворон наблюдал за эскулапами, было ясно, что за все триста лет ничего подобного он не видел.
— Не желаете продезинфицировать? — предложил Малышкин, звякая склянками. Голос его, и без того добрый, подобрел ещё больше.
— Самое время, — согласилась Фокина. — Хы! Ириску моментально... Пойду, протелефонирую майору Малороссову. Что нам теперь делать с этим Нимясовым?
Через минуту она кричала в телефонную трубку:
— Это даже несколько обидно слышать от вас... у меня и в мыслях никогда не было! Как вы могли подумать такое?! Вы же знаете, товарищ Малороссов, что я люблю только партию и вас. Только не решила ещё кого больше. Сердцем — вроде бы партию, а душою ближе к вам. Иногда наоборот, душою — вроде бы партию, но сердце-то не обманешь! У меня высокие чувства! Да! Так точно! Да! Слушаюсь!
Тем временем сознание понемногу возвращалась ко мне. Дурацкий Альдебаран оказался обыкновенной люстрой. Я жадно, со свистом втянул ноздрями пьянящий воздух свободы и чихнул. Уж очень много было в этом воздухе реактивных химических соединений с резинового завода Красный шинник, прозванного в народе гандонной фабрикой. Недавно я узнал новость от одного физика, которая просто потрясла меня. Оказывается, что планета Земля вращается в пространстве в тринадцати плоскостях! Четыре, ну, самое большое, пять плоскостей я ещё мог себе представить. Но, тринадцать?! Мало того, оказалось, что всё это влияет на земную кору и планету буквально развальцовывает от космических вибраций. Чего уж там говорить о человеках ея населяющих. Моя бедная голова трещала от боли как земной шарик. В тот самый момент, когда вернулась Фокина, я пришёл в себя окончательно.
— Понимаете, доктор, какая петрушка получилась? Лейтенант Цикатухес, чёрт бы его побрал, — живой, некоторым образом, геройский командир.
— Ну, так, мы же его спасли, — не без гордости заметил Малышкин. (На моё новое состояние доктор не обратил ровно никакого внимания).
— А этот, (кивок в мою сторону), Нимясов скорее мёртвый, в некотором роде, чем живой.
— Да кто же с этим спорит?
— Дорогой мой человечище, я вас очень уважаю, как специалиста, честно скажу, мне нравиться, как вы целуетесь... Нельзя ли поменять их местами? — спросила Фокина.
— Да скажите же толком, чего вы от меня хотите?! — не выдержал Малышкин и его шапочка съехала на затылок, придав лицу вид легкомысленный.
— Майор Малороссов дал распоряжения — товарищ Вова Нирыбин-Нимясов должен жить! Раненого необходимо срочно реанимировать и сделать всё возможное и невозможное для его скорейшего выздоровления после э... несчастного случая.
— Вы с ума сошли! — решил Малышкин.
— Вы, почему до сих пор не в партии? — неожиданно дерзко спросила Фокина.
— Я? — искренне удивился Малышкин.
— Да, лично - вы, почему не в партии?!
— В какой именно?
— Сами знаете, какой! Не лавируйте.
— И в мыслях не было...
— Всему управлению известны ваши мысли, старорежимный вы субъект. Ваши мысли, абы протереть с утра горло спиртом, абы залезть в штаны к очередному Нюсе, абы содрать с пациента взятку — вот ваши мысли. И среди таких мечтаний нет мысли о партии.
— Вы меня не так поняли, — попытался оправдаться Малышкин, — Я же не отказываюсь, надо — значит надо. Разве я против? Пусть живёт, что мне жалко, что ли?
— Я, вас, уважаемый, поняла правильно. Я конкретно поняла, неукоснительное моё сердце! Чистеньким хотите остаться? Замараться боитесь? В анус, и то — в белых перчатках! Уже опасаемся пальчик какашками испачкать! Я да-а-авно за вами наблюдаю, доктор... Ма-лыш-кин. На ваши мелкие слабости, на ваши нездоровые половые инстинкты, на извращённые пристрастия в виде губных помад, румян, дамских фестончиков и прочего...
— Ну, знаете ли! — обиделся Малышкин. — От кого-кого, а от вас я такого не ждал.
Белый его колпак окончательно съехал на левое ухо, отчего Малышкин превратился из Айболита в шеф-повара. Свои красивые руки он сложил крест-накрест на хилой груди, а грудь выкатил вперёд на сколько смог.
— Возможно, я наговорила резкостей, — сбавила обороты Фокина, — Но такой уж я принципиальный человек, ничего не поделаешь. Не могу иначе, так воспитана. И, вы, уважаемый, это прекрасно знаете. Так что глупо обижаться. Жизнь прожили, должны понимать, когда человек за дело душой страдает, а когда так собачится. Нам, партия, в лице товарища Малороссова, дала чёткий приказ, — Нирыбин должен жить! И я знаю, что это не пустой каприз товарища Малороссова. Мы, со своей стороны, обязаны предпринять всё от нас зависящее, чтобы так оно и было, нравиться нам это или нет...
— Что ж, это в корне меняет дело, — охотно согласился Малышкин, — Но учтите, что это идёт в разрез с моими принципами. Я наступаю на горло собственной совести. Да-с...
— А я? Я разве не наступаю на горло?.. — спросила Фокина и голос её задрожал по овечьи, — Вы, думаете мне это надо? Для чего мы это делаем? Ради чинов и регалий? Ради собственного благополучия? Материальной выгоды? Никогда! Всё ради людей. На их благо! Ради того же несчастного Нимясова! Мы трудимся сверхурочно, не зная роздыху, не бывая годами в отпуске. Что там отпуск, подмыться некогда. Это борьба. Борьба не только с самим собой, со своей совестью, но и с внешними проявлениями слабости — признака личного бессилия. Только самодисциплина, самоконтроль на всех уровнях самосознания. Ощущение своей принадлежности к коллективному целому, во всесоюзном масштабе. И на этом этапе в нас не должно быть этих мелких интеллигентских самоковыряний. Раз нужно для общего дела, скажи своей совести — заткнись, дрянь!
Не знаю чем бы закончился этот бестолковый разговор если бы я, ко всеобщей радости, не произнёс слабым голосом:
— Передайте товарищу Малороссову, что его приказание выполнено! Везите меня в ЧКу...







Глава 22.  Вы арестованы!
На аэродроме праздник. Все заборы в кумаче. Всюду лозунги; «Даёшь!», «Вперёд!», «Привет участникам смычки земля—небо!!». Шутка ли, Государственная Комиссия принимает новый самолёт.
Торжественную трибуну решено было установить на природном холме подальше от аэродрома, (Мало ли? Вдруг самолёт на башку свалится?). Холм уже окрестили «Циолковским» и загодя закатали асфальтом витиеватую «народную тропу» к деревянному помосту. Там же, сразу за помостом, накрыли красной скатертью длинный «импровизированный» банкетный стол. Готовились днём и ночью. Местные жители только рты раскрывали от удивления, когда ответственные товарищи, все в коже, шарили по курятникам в поисках диверсантов. «Что там замают?» — удивлялись передовые колхозники. Всех кур собрали в колхоз ещё в двадцать втором году, где они благополучно передохли.
Сам самолёт под гордым именем «Товарищ Демьян Бедный» загодя выкатили из ангара и плотно закрыли брезентом. Как и полагается настоящему шедевру, летательный аппарат не имел аналогов ни в Европе, ни в Америке. Инженер Циолковский, как истинный художник, позволил себе немного сюрреализма. Так, самую малость. Например, основной пропеллер несколько удлинил, а кабину пилота присобачил под фюзеляжем. (Очень подходяще. Отпала необходимость лазить в кабину по тряпочным крыльям. Таким образом удобно тормозить ногами при приземлении, и прицельно метать бомбы с горчичным газом, а сам лётчик, кроме всего прочего,  получил возможность справлять естественные надобности прямо во время перелёта.) Венцом творения являлась угрожающего вида скорострельная пушка в хвосте самолёта. По замыслу автора, это была метафора, т.е. размер пушки должен был напоминать потенциальным агрессорам, что у советских пилотов руки не коротки.
Никогда ещё на аэродроме не видели высокопоставленных гостей в таком количестве. Одних только иностранных делегаций прибыло штук пять.
Ответственный за мероприятие директор завода №20 товарищ Деревякин просто с ног сбился, пытаясь угодить всем сразу. Специально к церемонии открытия премудрый Деревякин заказал в колхозном кооперативе сто пятьдесят караваев. «Не пропадут, — рассудил рачительный директор, — Не подарим, так свиньям скормим». Караваи он велел сложить в пустом ангаре, где днём их клевали благодарные птицы, а ночью обгрызали мышки-полёвки. Все его потуги оказать почётным гостям «традиционное» гостеприимство были нелепы. Он смахивал на назойливую муху. Директора хотелось прихлопнуть, до того он всем осточертел со своим «хлебом-солью».
Теперь, во главе группы активистов; освобождённого парторга Пафнутия Анурьевича Лисицкого, секретарши-комсомолки Леночки, профорга Лидии Чапорыжниковой и оперуполномоченного капитана Закатало, (должен был присутствовать секретарь первого отдела Гадостин, но в последний день исчез, подвёл собака!),
Деревякин разгуливал по взлётной полосе на правах радушного хозяина одаривая хлебами налево — направо, приговаривая при этом: «Кушайте пожалуйста, люди добрые!» и кланялся в пояс. Курсант Парамошечкин, рекрутированный Закатало, то и дело бегал в ангар, за очередной порцией караваев.
Все активисты, в меру своего разумения, нарядились в «национальные» костюмы. Каждый постарался на совесть. Чапорыжникова пришила к кокошнику цветные украинские ленты. На сарафан она приколола значок «Ворошиловский стрелок». Всю ночь на пролёт Лидия готовилась к празднику, брила ноги, подмывалась и завивалась. К утру она стала похожа на куклу «Зину», только очень большого размера, для канадских лесорубов.
Парторг Лиситский облачился в невиданный доселе наряд. Он предстал перед Государственной Комиссией в клетчатой шотландской юбке и гольфах с помпончиками. Его премудрую голову украшала барашковая шапка, на ногах блестели новенькие галоши. Так как подходящей для костюма шотландской волынки не нашлось, находчивый Пафнутий Анурьевич опоясался медным геликоном.
Даже Закатало вставил в форменную фуражку пятнадцать ромашек, ещё пятнадцать торчали из кобуры.
Но всех сразила комсомолка Леночка. Легкомысленная девица надела чёрный лифчик с рукавами и чёрные же трико под солдатский ремень.
— Молодцы! — похвалил активистов Деревякин. — Теперь-то мы им утрём сопли! (Кого именно имел в виду, директор не уточнил).
За местных жителей Деревякин не опасался. Колхозников заранее собрали у конторы на «летучий митинг» и строго предупредили, чтобы все были на чеку, гуляли организованно и трезво.
— Не забывайте, сукины дети, что вы — советские люди, а не ублюдки! — на всякий случай напомнил односельчанам председатель, питерский дисятитысячник, товарищ проверенный во всех отношениях. — Вымойте рыла с мылом, потому что приедут немцы! Будут корреспонденты из центральных газет! Чтобы ни одна скотина не смела жаловаться и клянчить. Возьмите в клубе балалайки и барабаны и пойте народные песни. Дайте колорит. Пусть Запад увидит, что мы за нация такая... жизнерадостная, но с грустинкой. Возможно, зарубежные гости, не дай Бог, захотят лично полюбоваться на ваш гражданский быт. Поэтому, чтобы по избам у меня ни кто не сидел. Не занятые всеобщим ликованием — прячьтесь кто куда!
Все указания десятитысячника были выполнены в точности. Председатель, лично, с утра пораньше оббежал каждый дом и написал мелом на дверях: «ТИФ!».
Иностранные товарищи, преимущественно социал-демократы, томились в ожидании зрелища. Они чинно прохаживались вдоль банкетного стола, поглядывали в сторону спрятанного под брезентом самолёта и попивали доппель-кюммель. С минуты на минуту ожидали прибытия председателя Госкомиссии. Кого именно ни кто не знал, но поговаривали, что будет сам нарком обороны товарищ Климент Ефремович Ворошилов с гармошкой.
Местных жителей к банкетному столу не допустили. Площадку отцепили оранжевой лентой и строгие молодцы в одинаковых чёрных кожанках зорко следили за тем, что бы ни кто самовольно не пересёк границу. Любопытное до зрелищ крестьянство наблюдало за происходящим со стороны. Даже Деревякин со своими щедрыми хлебами и колоритной свитой не был допущен к столу, что больно ударило по его самолюбию.
Прорваться удалось только пилоту Протуберанскому и то со скандалом.
— Знаете кто я такой?! — насел лётчик на охрану. — Я, между прочим, вот тот самый самолёт, самолично, вот этими самыми руками рихтовал! На севастопольской гауптвахте я ждал петли. В Крыму ждал выстрела исполнителя. В молодости — по законам империи. В зрелости — по законам республики. Позовите мне главного сюда, сей момент!
Протуберанского облепили жадные до «Чкаловых» столичные корреспонденты. На целую минуту храбрый пилот ослеп от фотовспышек.
— Скажите нам несколько слов, — умоляли его со всех сторон. — Советский народ желает знать всю правду о своих героях.
Протуберанский поискал глазами Деревякина и, обнаружив что директор, занятый своими хлебами, находится на безопасном расстоянии произнёс не без куража:
— Вы хочите правды?.. их есть у меня!
Эту красивую фразу он услышал в одной театральной постановке про интервенцию. Примерно так ответил один из главных героев-экспроприаторов на предложение спеть революционную песню.
— Я бывший член Боевой организации партии социалистов-революционеров, друг и товарищ Егора Созонова и Ивана Каляева, участник убийства великого князя Сергея Александровича, участник многих других революционных актов, человек, всю жизнь работавший только для народа, а ныне лётчик-испытатель Протуберанский.
Все кругом ахнули после подобного заявления, а уполномоченный Закатало показал пилоту пудовые кулаки из под полы.
— Не слушайте его, товарищи! — крикнул Деревякин пытаясь прорвать оцепление. — У него нет полномочий! Настоящая боевая дружина у нас.
Корреспонденты бросили обалдевшего пилота и устремились к Деревякину.
— Вот, пожалуйста, знакомьтесь, — предложил всем желающим пройдоха-директор, — Товарищ Закатало, командир нашей боевой дружины. Ныне несёт службу во внутренних органах. В прошлом году заводской ангар рухнул. Камня на камне не осталось. Слыхали? Не-е-ет?! Ну как же это вы, в самом-то деле?.. Про заграницу пишем, а самих под носом такие дела творятся... так это его рук дело. Разоблачил всех вредителей под чистую. Видите, все руки в крови?
— Да, ты, чего плетёшь-то?.. — попытался реабилитироваться Закатало.
Но директор только лягнул его в лодыжку и продолжал изображать из себя чёрте что.
— А вот и наша товарищ Лидия Чапорыжникова. Общественница. Большой специалист по химикатам. Всё погноила под чистую. Скажи Лида?
— Нам только давай! — с готовностью крикнула Лидия и тряхнула огромной грудью, да так что кокошник слетел с её головы на нос. — Я  покажу Кузькину мать! Ночником замордую! Весь фарш отобью! Куда побежал? От меня не уйдёшь!
— Видели, вы, что-нибудь подобное? — гордо спросил директор. — Первая коммунистка на всю область. Даже значком награждена за массовые кулацкие погромы. Полюбуйтесь! Вот он значок-то на сиське. Лидк, покажи товарищам награду-то!
— Ах! — ахнули в восторге корреспонденты и на всякий случай отступили на два шага за ограждение.
— А вот и главный исполнитель — наш парторг, член революционной тройки пролетарского трибунала товарищ Лисицкий, собственной персоной, — продолжал знакомство директор. — Между прочим внучатый племянник партагеносе Адольфа Гитлера. Посмотрите на него в профиль. А, каково? Поразительное сходство!
— Это, Вы, товарищ Деревякин, уже того... лишку дали. — сконфузился Пафнутий Анурьевич.
— Ничего, ничего, не скромничай, настала пора открыться широкой общественности окончательно. Пусть немецкие товарищи удивятся, как богат животный мир. — Директор отечески потрепал парторга по мордасам, — Пусть знают, что за люди трудятся на заводе номер двадцать. А ну-ка, герой, заслюнявь в свою трубадуру! Изобрази ноту: «фа - ди - ес».
— Просим! Просим! — закричали со всех сторон.
Парторг напрягся, покраснел лицом и, выпучив глаза, выдул через геликон серию неприличных звуков.
— Слыхали?! — строго спросил директор, — То-то же! Теперь, позвольте нашей партийной ячейке пройти за ленточку?!
— Это же не серьёзно, товарищи! — попытался образумить общее собрание ревнивый Протуберанский, — Следует соблюдать субординацию...
— А вам, товарищ пилот, давно следует занять своё место в самолёте! — осадил его Деревякин, — С вами ещё будет особый разговор в моём кабинете...
Протуберанского затёрли спинами, а свежеиспеченных «героев» повели к банкетному столу, где парторг Лисицкий, забыв про врачей и больную печень, заложил в своё кадыкастое горло бутылку анисовой водки и выпил её всю без остатка, чем укрепил свой имидж внучатого племянника партагеносе Адольфа Гитлера.
— Ворошилов едет! — заорали в толпе так, как в лихую годину кричали: «Продразвёрстка идет!».
И действительно, на отремонтированной наспех грунтовой дороге показались машины охраны, правительственный бронеавтомобиль и автобус.
Случилась небольшая суматоха. Всем хотелось посмотреть первыми. Колхозникам было проще в этом отношении. Радостно размахивая балалайками они облепили автобус и, подпрыгивая, заглядывали в пыльные стёкла с выражением неописуемого восторга на лицах.
Важные гости снисходительно следили за щенячьей радостью плебеев издалека. Танцевать вокруг автобуса ответственным лицам не позволяло служебное положение. С чувством доброй иронии наблюдали они за происходящим, пока транспорт не заехал за ленточку. Только тогда всё пришло в движение и главы иностранных делегаций, коммунисты-социалисты, выстроились в длинную очередь строго по протоколу пожимать руки товарищам народным комиссарам.
Специальные фото-кино хроникёры — в два ряда, прицелились через свои объективы, точно снайперы. Деревякин полез было впереди всей гоп-компании со своими обкусанными хлебами, но его довольно грубо отогнали охранники.
Под дружные аплодисменты из бронированного авто вылез долгожданный председатель Госкомиссии товарищ Ворошилов. Он издалека сделал собравшимся ручкой и в окружении свиты направился прямо к столу «промочить» с дороги горло.
Дверь автобуса распахнулась и появился другой «персонаж», лысый старикашка, с болезнью Паркинсона. По его сморщенному лицу гуляла улыбка идиота, а из выцветших глаз текли равнодушные слёзы — защитная реакция на яркий свет. 
— Демьян Бедный! — охнули в толпе.
— Ай-яй-яй? А я думал он давно уже умер?
— Куда там, только шестой десяток разменял. Он ещё нас переживёт. Смотрите какой бойкий. Так ножками и козлит. Сам из автобуса вылез.
Как бы в подтверждении последнего замечания, всемирно известный у себя на Родине пролетарский поэт проблеял ни к кому конкретно не обращаясь:
— Комендант П. Д. Мальков уже приехали?
Старика подхватили под микитки и повели вдоль строя делегатов. Было видно, что он плохо понимал или совсем уже не соображал, куда и для чего его привезли. Руку ему «пожимали» очень аккуратно. Скорее по необходимости, чем из приличия.
Зато Деревякин опять оскандалился. Неугомонный директор подобрался к Демьяну вплотную и, чуть только сопровождающие лица отвлеклись на долю секунды, как он облапил поэта в охапку, смачно расцеловал его в фиолетовые уста и сказал:
— Ну, здравствуй! Сколько лет пронеслось, сколько зим?! Узнаешь ли ты меня?
— Товарищ Мальков?
— Он самый! — заплакал Деревякин. — Позволь подарить тебе хлеб-соль, дорогой товарищ... кушай на здоровье...
 Демьян Бедный ожил и лихорадочно блестя слезящимися глазами, принялся взахлёб рассказывать собравшимся, как во дворе Кремля, он с товарищем — комендантом Мальковым расстрелял без всякой жалости эсерку Каплан, затолкал тело в железную бочку и палил керосином до полного обугливания.
Деревякина не грубо, но решительно отлепили от Демьяна Бедного и окончательно прогнали за ленточку.
Следом, из автобуса вывалилась толстая старуха с жёванной папиросой в зубах. Несмотря на ясный день она была одета в чёрное драповое пальто с широким бобровым воротником и бобровую же папаху. Над папахой  кружила весёлая стайка моли.
— Моя мама всю свою жизнь боролась за народное счастье! По тюрьмам и ссылкам за вас простых людей страдала! — сходу заявила бабка и смачно сплюнула папироской в хроникёров.
После этого она принялась врать напропалую, про то, как самолично с генералом Слащёвым  вешала на фонарях всякую сволочь и угощала всех желающих папиросами «Беломорканал» из массивного золотого портсигара с дарственной надписью: «Многоуважаемого шефа, господина Морозова Савву Тимофеевича, домовладельца и главу купеческого дома Морозов и К, сердечно поздравляют с днём ангела и желают всего наилучшего глубочайше преданные сослуживцы.»
— Одалживайтесь, — предлагала бабка, — не стесняйтесь, товарищи. Когда ещё доведётся вот так по простецки закурить с такой живой легендой, как я!
— Это ещё кто? — удивились  встречающие.
— Как? Вы разве не узнали? Это же дочка «бабушки» революции Брешко-Брешковская.
— Разве у Брешковской могли быть дети?! Она же гермафродит!
— Каких чудес только не бывает на этом свете! Вон, полюбуйтесь ещё один нафталин вылезает. Ё! Так это же Чапаев!
— Оставьте ваши дурацкие шуточки... Ба! До боли знакомая рожа. Нет, не может быть! Чапаев? Что он здесь делает?! Он же утонул!
— Артисты приехали! Это же Бабочкин Борис Андреевич собственной персоной! Костюмированное представление!
Светлый Образ вскинул ручонку и крикнул в пространство задорно:
— Здорово орлы! Я — к вам, прямо с тачанки!
Его появлению были немало удивлены все, в том числе и лично товарищ Ворошилов. Тыкая пальцем в сторону автобуса, он спрашивал своего порученца Штерна:
— Что это за люди? Я клоунов не заказывал! Откуда это всё повылазило?!
Слово «повылазило»  Климент Ефремович произнёс с особенным надрывом. Первую часть слова маршал произнёс в миноре, а закончил скерцо.             Лицо его при этом исказила гримаса, какая обыкновенно бывает у самогонщика при снятия пробы с ещё тёплого пойла.
— Сейчас разберёмся, — успокоил его Штерн, — Виновных накажем. Этот? Я его уже где-то видел. В каком-то кино. Отчаянный рубака!
Такое объяснение показалось малоубедительным и красный маршал, совсем по-детски надув губки, обиделся на Штерна.
— Я тебе кого заказывал? Я заказывал Русланову! Трудно было пригласить девочек из балета? Что мне делать с этой бабкой в бобровом салопе?
Вслед за артистом Бабочкиным из салона автобуса полезли круглолицые узбеки с малыми детьми на перевес, какие-то личности с чемоданами и узлами, вышел целый отряд голоногих пионеров, юннаты с кривыми скворечниками, за ними повалили грибники с корзинами, кряхтя выбрался грязный мужик с мешком дерьма, двое пьяных потянули через окно третьего, дачники с шампурами наголо, ещё люди, даже отдалённо не причастные к испытаниям самолёта. Последним из автобуса вывели козла. Глупая скотина тряхнула седой бородой и принялась бодаться.
Встречающие стояли открыв рты и только переглядывались в недоумении. Вновь прибывшие были ошеломлены не меньше.
— Что здесь твориться?! — зеленея от ярости спросил маршал Ворошилов.
— Вероятно произошла ошибка. Должно быть, автобус сбился с маршрута. — попытался прояснить ситуацию Штерн. — В этих местах не мудрено заплутать, такие туманы ядовитые, особенно в это время суток. Я думаю, что первая тройка попала по адресу, а всё остальное — сплошное недоразумение.
Охране тут же были даны соответствующие указания и непутевых гостей затолкали обратно в автобус. С голоногими пионерами и узбеками управились быстро, а вот с козлом пришлось повозиться.
Бородатая скотина ни в какую не хотела возвращаться в душный салон. Наконец животное привязали к бамперу и странный транспорт отбыл под улюлюканье колхозников.
Пока охрана воевала с нарушителями спокойствия — товарищи делегаты, корреспонденты, зарубежные гости знакомились и обменивались мнениями. Особенно сильное впечатление произвёл на всех пролетарский писатель Демьян Бедный, по паспорту Ефим Придворов.
— А ну-ка, скажите, товарищ, — спрашивал Демьян после каждого рукопожатия, — не правда ли, при проклятом царизме жизнь была намного тяжелее?
— Йя-а! Йя-а! — согласно кивали товарищи из немецкой социал демократической рабочей партии.
— Хи-хи-хи, — дробно смеялся Бедный, щуря и без того узкие свои глазёнки, — Ну и глупый же этот народ, чехи и немчура! Так бы вот взял бы, да и выдрал бы всех розгами. Женева — гнусная дыра.
Все собравшиеся стали подтягиваться к трибуне. Демьяна Бедного усадили в плетёное кресло и двое дюжих молодцов торжественно понесли его в гору.
— Где же товарищ Мальков? — спрашивал бедный Демьян у окружающих. — Он обещал принести канистру с керосином. Без керосина ни как не возможно.
— Товарищи! — обратился с трибуны красавец Штерн к собравшимся. — Разрешите открыть наш торжественный митинг?!
В этом месте Штерн взял паузу и как истый артист держал её до последнего. Он вдруг вспомнил что бумаги с текстом его «вступительного слова», проверенного и политически грамотного остались в машине. Штерн завернул в них селёдку.
 Уже Брешко-Брешковская изжевала папиросную гильзу до табака, уже Демьян уснул в своём кресле, уже товарищ Ворошилов засосал в трепетную, лохматую свою ноздрю вторую «дорожку» кокаина, уже Чапаев-Бабочкин весь издёргался, как обезьяна на верёвочке, и только тогда, когда тянуть дальше слало уже невозможно, Штерн продолжил:
— Дожили! Настал и на нашей улице, так сказать, долгожданный праздник! Вчера мы были где? А сегодня уже вон там! Это не научная фантастика. Наш советский человек шагнул вперёд семимильными шагами! Наш человек скоро перестанет справлять нужду в дырку над ямой и подтираться газетой — источником знаний, потому что ему не наплевать на чувство собственного достоинства. Это чувство ему теперь прививают  с детства, он впитывает его с молоком матери. А то как же? Ведь матери у него две! Вторая мать — РСДРП(б). По сему наш человек — истинный патриот, любящий свою вторую мать — партию, прямо как незнамо что! (Аплодисменты.) Я даже подозреваю, что наш человек имеет такой особый инстинкт, который отвечает за эту самую любовь. Разве может быть иначе? Ведь наш человек гордится своей страной, он уважает её законы и ему не наплевать на конституцию РСФСР— гарантию его прав и свобод. И любовь эта обоюдна. Родина так же пылко любит своё дитя — отдельно взятого гражданина. У неё, у Родины, такой порядок заведён — всё на благо человека нового типа! Всё во имя человека! Куда не сунься — везде тебя любят. А конституция — до чего хороша! Прямо так бы на белую булку и намазал бы, вместо икры. Наш человек вклеивает её, конституцию, во все мыслимые места. Один экземпляр он носит повсюду с собой около сердца. По другому он не может, ведь именно благодаря ей, конституции, он имеет право на учёбу, на медицину и самое главное, на бесплатный труд! (Бурные аплодисменты.) Он может жить где захочет, с кем хочет и как хочет, в рамках социалистического общежития, если его образ жизни соответствует нормам социалистической морали и не идёт в разрез с генеральной линией партии. Но нашему человеку не надо так много. Он не жмот, не мелкий собственник. Он скромный и порядочный, лучше руку себе отрубит, чем возьмёт у государства! (Бурные нескончаемые аплодисменты.) В субботний день он, как штык, идёт на субботник впереди своих детей. А его дети, младшие — пионеры, старшие — комсомольцы, славные ребята, уже рвутся в РККА. Служба в вооружённых силах является почётной обязанностью всякого гражданина. Каждый второй мечтает попасть в авиацию, каждый третий на Северный Флот. Ох уж эта молодёжь, так и кружит у военкомата! Военный комиссар уже через окно от них бегает, уж и медкомиссия их комиссует, а они всё лезут.
Сметаются с лица нашей земли прежние безликие идолы, а на смену им приходят новые, ещё краше прежних...
Вдруг оратор что-то вспомнил и лицо его исказилось гримасой ужаса. Минуту он пугал собравшихся перекошенной харей, казалось вот-вот упадёт с трибуны, затем собрался и продолжил свою речь почему-то стихами:
          Твой всюду слышен мудрый зов,
Он в бой ведёт большевиков,
Взрывая старый мир оков,
Всегда любимый — Сталин!
Собрание выдало бурные нескончаемые аплодисменты переходящие в овацию, а кто-то уже затянул «Интернационал».
— Ура, товарищи?! — заорал Штерн как ненормальный.
— Ура!!! — закричало благим матом всё собрание.
— А сейчас, товарищ Ворошилов сыграет нам на гармошке! — не своим голосом заорал Штерн не прекращая хлопать в ладоши.
— Ура!!! — обрадовались делегаты сверх всякой меры.
— Фуга номер девать! — объявил польщённый Климент Ефремович ни к кому конкретно не обращаясь. — Сейчас я дам концерт. И только попробуйте, хоть кто нибудь, останьтесь равнодушным!
Он уже совсем вознамерился было порадовать народ фугой номер девять и даже развёл для этого руки в разные стороны но тут обнаружил, что отсутствует музыкальный инструмент — любимая гармосень-трёхрядка.
— Та-а-ак! — пришёл в ярость легендарный маршал, — Заговор?! Решили сорвать государственные испытания самолёта? 
Слегка пошатываясь, толкая окружающих в грудь, оскорблённый в лучших чувствах Климент Ефремович стал обходить соратников в поисках ненавистного врага. Он внимательно заглядывал в лица коммунистов-социалистов и у особо подозрительных спрашивал:
— Гармошку видел? А если в ухо?!
Обстановку разрядил инженер Циолковский. Скомкав всю торжественную часть митинга, он крикнул с трибуны:      
— Товарищи! Сегодня было сказано много тёплых слов. Особенно меня порадовало то обстоятельство, что живы ещё люди, которым мы обязаны по крышку гроба за нашу счастливую юность. Не все дожили до этого светлого дня, но и того, что осталось, хватит нам ещё на долгие годы. Особенно меня порадовал товарищ Демьян Бедный, в честь которого назван этот современный летательный аппарат. Удивительная тяга к жизни. Откуда что берётся? Кажется — соплёй перешибёшь, а Бедный ещё помнит, как принимал косвенное участие в массовых убийствах и вовсю делится своими воспоминаниями с благодарными потомками. Товарищи, наступает самый волнующий момент ради которого, собственно, мы здесь и собрались.
Под новый шквал аплодисментов и фотовспышек Циолковский дал отмашку рукой. В этот момент верёвки сдерживающие брезент на самолёте взрезали с четырёх сторон, и защитное покрывало сползло на взлётную полосу.
— Мама дорогая!!! — воскликнула поражённая толпа.
— Сейчас состоится демонстрационный полёт нового советского истребителя второго поколения. Демонстрация полётов состоит из двух частей. В первой части, лётчик-испытатель Протуберанский и я — инженер Циолковский, совершим короткий технический облёт, а затем Протуберанский продемонстрирует перед членами военного совета фигуры высшего пилотажа, — доложил Исаак Аверьянович и обратился непосредственно к Ворошилову, — Товарищ председатель Государственной Комиссии, разрешите начать демонстрационные полёты летательного аппарата «Демьян Бедный»?
— Разрешаю! — позволил Ворошилов забираясь на деревянный помост, — Испытывай, только как следует! Чтобы кровь из носу! 
— Есть кровь из носу! — крикнул инженер уже на бегу натягивая кожаный шлемофон.
На взлётной полосе его давно дожидался Протуберанский.
— Давай, давай, беги быстрее, — ворчал испытатель мысленно подгоняя Циолковского, — сейчас тебе сюрприз выйдет...
Внезапно от группы механиков отделился майор Малороссов, зашёл за спину Протуберанскому и ткнул лётчика револьверным дулом под рёбра.
— Вы арестованы! — мрачно произнёс Малороссов, — Не делайте резких телодвижений!
— ... в своём уме, товарищ? — спросил ошарашенный пилот отступая к самолёту.
К ним подскочили ещё двое и завернули Протуберанскому руки к небу. 
— Помогите, люди! — заверещал Протуберанский дурным голосом, инвалиду руки крутят! Когда же вы перестанете рвать нас зубами, волки? Когда же налакаетесь нашей крови?!
— Это что ещё такое?! — обомлел товарищ Ворошилов разглядывая неожиданную свалку в бинокль, — Что там за хрен с пистолетом?! Я кого спрашиваю?
— Это такие тактические учения на взлётной полосе. Отрабатывают нападение условного противника, — объяснил умный Штерн.
Когда инженер подбежал к самолёту всё было уже кончено. Протуберанский лежал на взлётной полосе ничком с расквашенной физиономией и тихо скулил. Из ангара выкатился чёрный воронок, лётчика затолкали под сиденье, сверху посадили Циолковского и вся компания укатила быстрее ветра.
— Я что-то пропустил? — не понял Ворошилов, — Они будут сегодня летать или когда?   

Глава 23. Маски сорваны, господа.
Тихо и холодно было в кабинете казённого дома. Тусклая лампочка еле-еле мерцала из-под потолка освещая неприглядную картину. Облупленные стены и грязный потолок не видевшие ремонта со дня гибели последнего Государя Императора не радовали взор. Портреты вождей хмуро смотрели из рамок как бы говоря: «Ужо мы тебя, мерзавец!». Лучше бы эта лампочка перегорела.
Первые несмелые лучики солнца попытались осветить городские крыши, но наткнулись на плотную завесу бытовых испарений и потерялись в этих испарениях так ничего и не осветив. Куранты на башне пробили четыре часа утра. Настало время любовников и воров, шпионов и вредителей. Точно по расписанию выскочили они из кирпичных щелей и забегали по сонному городу, как насекомые. Вибрируя всеми членами, ежесекундно рискуя сорваться в пропасть, заскользили они туда-сюда по пожарным лестницам, по водосточным трубам. Загрохотали по мокрым кровлям их башмаки и перепуганные птицы разлетались из слуховых окон на все четыре стороны.
— Что, товарищ Вова, не жалеете? — спросил меня Малороссов задумчиво наблюдая через зарешеченное окно кабинета за крышей напротив.
— Об чём, товарищ майор? — уточнил я.
          — Да обо б сём. Об том что попали в такую нелепую историю?
— Нет, не жалею, — произнёс я твердо, — Мы все должны единодушно встать для борьбы с нашими врагами. Мы дети нужды и труда, мы братья по духу и плоти, — один — за всех, все — за одного! Будем горды и смелы! Мы не тупые, тёмные люди-звери, слепое оружие в руках наёмных подстрекателей к убийствам. Мы знаем откуда дует ветер! Давно пора смести с лица нашей земли всю эту грязь и гадость, позорящие её, пора нам взяться за оружие для решительного удара. Кровь героев стучит в наше сердце!
В этом месте я неожиданно дал петуха, захлебнулся слюной и закашлялся. Такого конфуза прежде со мной никогда не случалось.
Малороссов внимательно заглянул мне в глаза пытаясь определить, нестоящий я идиот или только прикидываюсь, но так ничего и не определив на всякий случай крепко пожал мою руку и сказал:
— Другого я от вас и не ждал! Очень правильные слова, товарищ Вова. Мы с вами начали это дело — мы и закончим. Сейчас, проведём дознание. Будете фиксировать показания на бумаге. Вот — чернила. Займите своё место за столом.
— А как же лейтенант Цикатухес? — спросил я в тайне надеясь вернуться наконец-то домой, принять душ и выспаться.
— Цикатухес сейчас проходит курс интенсивной терапии в институте профессора Стравинского. Просил передавать вам пламенные приветы.
— Спасибо, и ему тоже, всего наилучшего! Я, как-то, раньше никого не допрашивал... боюсь не получится...
— А у кого получится? Я и сам нечаянно оказался на этой должности. Вы думаете, что я — бывший слесарь с тремя классами образования умел раньше допрашивать? Жизнь выучила! Партия мобилизовала и я пошёл! — Так сказал товарищ Малороссов и добавил в полголоса, — Нужно же чем-то на хлеб зарабатывать когда всё летит к чёрту. Не на завод же обратно идти, железяки строгать? Смотрите на подследственного, не как на человека, а, как на бешеную собаку и не верьте не единому его слову. Эти мерзавцы постоянно всё врут.
— Как же тогда узнать правду, если не верить?
Вместо ответа Малороссов задёрнул плотные шторы и всё погрузилось во мрак, точно перед первым актом дешёвой мелодрамы. Тут же на сцену вывели главного героя — линялого небритого субъекта. По кабинету разлился смрад дезинфекции. Вспыхнула настольная лампа и осветила лицо ренегата.
— Ну, товарищ Вова, узнаёте этого «фрукта»? — спросил майор.
С трудом я угадал в подследственном болгарина Коку.
Как меняет людей тюремная камера! Полное безразличие к собственно судьбе. Безвольные руки сложены крестиком на животе. Не хватает только одной детали — медных пятаков на глаза.
— Вот и встретились, негодяй! — сказал я злорадно, — Где же твоя подружка, переводчица с болгарского — на румынский?
— Шатоларез — Сирафимова зверски убита на свой квартире, — угрюмо сообщил майор Малороссов.
— Убита? — не столько удивился, сколько испугался я.
— Да, убита, — подтвердил майор и потряс меня ещё одной новостью, — Ей отрубили голову. На месте преступления схвачен ваш добрый приятель Карл Лихтербертович. Теперь, товарищ Вова, понимаете в какой серьёзный переплёт вас вставили?
— Однако... — произнёс я неопределённо.
— А, Вы, гражданин болгарин, он же Кока, по паспорту Мотя Батоев, он же таинственный доброжелатель, узнаёте этого человека? — нарочито бодро спросил Малороссов и не то предложил, не то приказал, — Курите!
Подследственный бросил в мою сторону осторожный взгляд, поискал глазами папиросы на письменном столе и не найдя вздохнул шумно, как корова:
— Нет, впервые вижу этого господина.
— Что, не хотите курить? Тогда может быть крепкого чаю с пирожными? — продолжал ёрничать следователь, — Или горячего шоколаду? А может желаете повидло? Или чем вы там привыкли питаться?
— Благодарю покорно...
Это «Благодарю покорно» почему-то сильно разозлило майора, как будто подследственный нанёс ему смертельное оскорбление своей признательностью.
— Посмотрите, товарищ Вова, на это! Типичная «третья категория», а ещё и издевается. Хочите весёлую историю расскажу? Про то, как некие господа вскрыли дверь отмычкой, убили женщину, а отмычку сунули в карман дураку-агенту? Смешно? Нет? А? Ха-ха! Каково?
Малороссов скрючился от смеха. Я скорчил улыбочку из подхалимских соображений, а Кока задрожал всем телом, точно мокрая собака. Мне показалось — у него лихорадка на нервной почве.
— Хе-хе... Что, не смешно? Согласен, весёлого мало. Обратите внимание, товарищ Вова, этот субъект даже не огорчился от моего траурного сообщения. Его не удивила смерть собственной переводчицы. Вообще никаких эмоций. Отчего такое безучастие? А, гражданин Кока?
— Чего удивляться? — пожал плечами болгарин, — Шатоларез вела фривольный образ жизни. Алкоголь, подозрительные знакомства, нездоровые наклонности. Я неоднократно предупреждал её и в конце концов был вынужден отказаться от сомнительных услуг этой особы. Ничего удивительного, что её убил ревнивый любовник.
  — Хм, вам даже известно кто с ней покончил? — притворно удивился Малороссов, — Ладно, пока отложим Сирафимову «на сладкое». Теперь, гражданин,  расскажите нам свою весёлую историю. Например, про то, почему вас задержали при попытки перейти государственную границу СССР в неположенном месте? Именно «почему?» задержали, потому что «как?» задержали, мы знаем. Вас вытащили из угольного ящика поезда Москва-Берлин.
К моему удивлению болгарин преобразился. Минуту назад он умирал от меланхолии, теперь лицо его сделалось надменным.
— Ах, это... сущие пустяки. Заграничную визу не успел выправить, чтобы, знаете ли, перейти как полагается, — разъяснил подследственный свой необдуманный поступок. — Уже почти все документы оформил. Мне, бывшему бойцу с белобандитской контрой, положен международный паспорт, как пролетарию всех стран. Но до окончательной победы Мировой Революции я ждать больше не мог. Терпение моё закончилось.
— Куда же так торопиться? К чему такая безрассудность? Или боялись — не выпустят из Страны Советов?
— Зачем боялся? Я, в Империалистическую — под штык, а в Гражданскую, по призыву товарища Троцкого, встал под знамёна вашей доблестной Красной армии. И всегда, идя в бой, клал записку, вот сюда, к сердцу, если что, мол, братцы-мазурики, считайте беспартийным коммунистом! Потом контузия, под Псковом здесь помню — здесь не очень...
Кока-Мотя протёр рукавом сухие глаза и объявил:
— Вот, сами видите... плачу и рыдаю.
— Значит сожалеете? — спросил следователь.
— Ещё как сожалею!
— А об чём больше сожалеете? Об том, что полезли через границу или об том, что не перелезли?
— Больше всего я жалею, что ещё раньше не полез. Надел бы кальсоны трофейные с начёсом, пару белья, бутерброды и — всем привет! Не такие рубежи брали! Сегодня тут, а завтра уже вон где!
— Та-а-ак... Товарищ Вова, запишите эту подробность, — подмигнул мне следователь многозначительно, — Что же, гражданин хороший, Советская власть вам не нравиться?
— Отчего не нравиться? Хорошая власть, только уж очень голодная.
— Тогда позвольте такой простой вопрос? — спросил следователь и глядя подследственному прямо в глаза выпалил, — На каких красных фронтах сражались? Кто был народным комиссаром в Пскове после оккупации?
— Куда комиссары посылали, там и сражался, — с готовностью ответил Кока, — А комиссаром в Пскове была товарищ Перш. Её впоследствии расстреляли за правый уклон и четыре килограмма золотых коронок.
— Хм... хм... — выдавил из себя Малороссов и задал, на мой взгляд, совсем уже идиотский вопрос, —  На немецких кальсонах пуговицы или завязки?
— У немцев на кальсонах резинки, — не задумываясь ответил подследственный и поморщился, как от кислого.
Малороссов неожиданно замолчал, и как мне показалось, растерялся.  Мне стало неловко за него. Что же это? Куда подевалось пролетарское чутьё? Желая исправить ситуацию, я рискнул задать такой каверзный вопрос:
— Вы, гражданин, по прежнему настаиваете, что не немецких кальсонах резинки?
От волнения я разбрызгал чернила по всему кабинету. Клякса попала на лампу и зашипела словно на сковороде. И подследственный и следователь посмотрели в мою сторону с удивлением.
— Да! — подтвердил Кока.
— Отчего же раньше молчали? — уточнил я.
— А кто меня спрашивал? — резонно заметил Кока.
— Гм... хм... — произнёс я записывая ценные показания в протокол.
— Введите! — крикнул майор и в кабинет втолкнули Карла Лихтербетовича собственной персоной.
Кабинет наполнился новыми, доселе неизвестными мне запахами.
«Допрыгался, негодяй пузатый!» — подумал я с удовольствием разглядывая старого знакомого. Впрочем, смотреть там особо было не на что. Жалкое, душераздирающее зрелище. Описывать его состояние не стану — вспоминать противно.
— Здравствуйте, гражданин начальник! — заискивающе произнёс Карл и сломался пополам в поклоне как старорежимный холуй. (До чего опустился!)
— Гражданин Кока-Мотя, известен вам этот человек? — спросил майор деланно равнодушно.
— Не имею чести... — ответил Кока и брезгливо поджал губы, — Стараюсь держаться подальше от подобных знакомств.
— А вы, Карл Лихтербетович, узнаёте кого нибудь?
— Его! — пискнул Карл и ткнул в меня пальцем, — Это ОН!
— Наше — Вам, с кисточкой! — поприветствовал я литературного агента, — Давно не виделись!
— Я тебя предупреждал, не пиши инсинуаций про товарища Крупскую Надежду Константиновну! — крикнул Карл, (неверное подумал, что меня тоже арестовали), — Будешь теперь баланду жрать на нарах!
— Ещё нет знакомых? — осведомился Малоросов.
— Вот этого узнаю! — побелел как мел Карл Лихтербетович, переводя указующий перст на Коку, — Это он Шатоларез-Сирафимову убивал! Это он крючком дверь взламывал! Это он...это он... это он...это он... это он... это он...
Карла заело, как граммофонную пластинку. Малороссов вызвал конвой и агента-неудачника увели на оздоровительные процедуры.
— Ничего не имеете сказать в своё оправдание, гражданин болгарин, или вы не болгарин? Тогда кто же?
— Этот человек психический! — подал голос Кока. — С душевнобольными следует обращаться гуманно, как с детьми. Зачем вы мучите несчастного?
— Давайте второго! — крикнул майор.
Перед нами предстал секретарь Гадостин в белом костюме. Разумеется, «белым» костюм можно было назвать условно. При виде секретаря Кока по-птичьи втянул голову в плечи и зажмурился.
— Здравствуйте, товарищи! — сказал секретарь и сделал попытку улыбнуться. — Доброго вам здоровья!
— Я, на вашем месте не улыбался бы так сладко, гражданин Гадостин! — осадил его следователь. — Здесь у вас нет товарищей!
— Да, понимаю... — поник головой секретарь.
— Что?! Что ты можешь понимать?! Фашистская рожа! — внезапно сорвался на крик Малороссов, — К стенке тебя, мерзавца! На виселицу!
Колени у Гадостина подломились и он осел на пол.
— Как же ты будешь теперь смотреть людям в глаза? Предатель! — неожиданно для себя взвизгнул я и сам испугался.
— Думаете это так легко предать Родину? — задвигал носом Гадостин, и заговорил горячо, не останавливаясь, как в бреду, — Продать оптом всё, что так любил с пелёнок. А как же старушка мама? Только её одну и жалко до беспамятства. Кто подаст ей кусочек мягкой булочки? Кто прикроет её варикозные ножки плюшевым пледом? Неужели та, скользкая моль, из райсобеса?! Та самая, у которой вся рожа пунцовая, как раны Господни? Говорить об этом и то страшно, не то что представить! Думаете легко, вот так, сразу, резануть по живому, без всякой сострадания? По милым лицам  сослуживцев, соседей, по продавщице из торгсина. Прямо по харе ей. Чтоб из неё сок брызнул, как из гнилого ливера, которым она торгует как захочет. Последний раз пройти по аллее влюблённых, где когда-то, кажется ещё вчера, гонялся с рогаткой за кошками. Сжечь все письма, записочки, фотографии, чтобы не достались прокурору республики и разменять свою жизнь непутёвую окончательно и бесповоротно. Как вам такое? По жилам? Я испытываю невероятные муки совести! Что же ты делаешь, Иудушка?! —вопит моя совесть. Ты же был такой добрый мальчик, такой ласковый, всегда подавал инвалидам на паперти... Что произошло с тобой? Когда же ты так озлобился? Не что нибудь, а планы военного завода номер двадцать — на теннисные туфли! О, как тошно мне!
В этом месте Гадостин мелодраматично заломил руки и зарыдал в голос:
— Меня обманули, граждане! Я ведь такой доверчивый... Я думал, что скоро всё будет иначе! Там, в далёком Монреале, я вставлю себе новую печень и буду пить, как прежде, спирт на красном перце. Простите меня, пожалуйста! Я больше никогда не буду так делать!
— Ага, сейчас мы тебя простим! — пообещал Малороссов, — Только штаны подтянем.
 — А как же идеалы революции? — удивился я такому циничному признанию, — Как же декларация равенства и братства?
— За идеалы равенства и братства я сражался на внутренних фронтах! — выкрикнул Гадостин запоздало пытаясь оправдаться, — Я проливал рабоче-крестьянскую кровь в городе Одессе! И в Жмеринке... всю до последней капли! Между прочим, в добровольном порядке, а не по мобилизации. Я десять лет отбарабанил секретарём, на сухом пайку, как передовик производства! В заводской конторе кривые рожи на фото тушью исправлял, без выходных и перерывов на обед. Не поверите, другую карточку возьмёшь в руки, так бы и плюнул, а кое-где подкрасишь, зуб выбелишь, улыбочку, волосиков накидаешь — другой же человек! Одни благодарности имел. Люди после меня с такими фотопортретами женились по переписке...
— Где ты видел здесь людей? Вот эти «сикось-накось», это люди?! — презрительно прошипел болгарин. И в этом шипении угадывалась скрытая угроза.
Бывший секретарь прикусил язык.
— Хорошо, гражданин Гадостин, допустим, что вы действительно раскаиваетесь в преступлениях против человечества, допустим — вам поверили, — предположил майор Малороссов, но по лицу его было видно, что не верит ни единому слову. — Я подчёркиваю, «допустим»! Посмотрите внимательно на этого человека и скажите нам... Вы его знаете?
На Коку было страшно смотреть. Настольная лампа светила в физиономию болгарина, как прожектор. Казалось злоба капает с него на пол и растекается ядом. Будь у него жало, он бы убил себя как скорпион.
— Как облупленного! — не задумываясь сказал Гадостин, — Это небезызвестный на Западе международный диверсант Джон Ланкастер! Лазутчик международного империализма. Выкормыш маркиза Керзона. Агент английской, немецкой и японской разведок. За ним тянется кровавый след преступлений по всей Европе.
— Имеете желание оправдаться? — спросил Малороссов, — Господин Кока, он же мистер Ланкастер? Мы давно следим за вашим маскарадом. Когда вы вывозили из Зимнего дворца премьер-министра Керенского в женском платье, вам удалось улизнуть. Но теперь, вы влипли крепко!
— Вот это да! — невольно вырвалось из моей груди.
Зубовный скрежет выдал Ланкастера с головой, однако он сделал наивные глаза и произнёс:
— Не понимаю, что здесь происходит? Честно говоря меня утомили эти бездоказательные обвинения. И потом, где мой адвокат, где временный поверенный? Вы поставили в известность посольство? Я буду жаловаться в Лигу наций!
— Да хоть папе Римскому! Это ваше право, — ухмыльнулся майор, — Какое посольство? Болгарское? Английское? Немецкое? Вы, гражданин — шпион и диверсант, а шпонам у нас посольства не положены. Адвоката же вам бесплатно предоставит государство на судебном процессе.
Гнев, презрение и страх, всё в одном бокале, испил Джон Ланкастер.
— Чего уж там... Нужно иметь мужество признаться! — ляпнул бывший секретарь Гадостин, — Вот я, сознался во всём и мне сразу сделалось легче!
— Неужели во всём? — усомнился следователь Малороссов и его тонкие губы тронула ироничная улыбка.
— Как на духу! — выпалил Гадостин осенив себя крестным знамением.
— В таком случае объясните нам, за что вы бросили под поезд гражданку Полонскую, артистку запасного состава кукольного театра? — спросил майор не сводя глаз с подлой физиономии секретаря.
— Я? Бросил? Как это... не  понимаю... — проблеял Гадостин.
— Вот сволочь какая! — не выдержал я, — Ты же следил за нами от станции Дачная! Я помню твою гнусную рожу!
— Вас, гражданин Гадостин, опознали работники ресторана; буфетчица и официант. Вот, — Малороссов взмахнул бумажными листами, — их письменные свидетельства. Кроме того, директор завода товарищ Деревякин утверждает, что на следующий день после убийства Полонской вы явились на службу с забинтованной головой и покарябанной харей. А самое главное — на месте преступления обнаружен профсоюзный билет на ваше имя. Что на это скажете?
— Я её не убивал... она сама... Это он приказал. — Гадостин ткнул в Джона Ланкастера скрюченным пальцем, — Езжай, говорит, за Полонской и возьми у неё орден Красного Знамени. Это он фотографировал секретные чертежи пока Шатолорез-Сирафимова охмуряла инженера Циолковского в гостинице Метрополия. Я был только слепым орудием.
— Чувствуете, товарищ Вова, где интрига? — подмигнул мне следователь сразу двумя глазами, — Ваш неожиданный приятель Кока, он же Джон Ланкастер, заводит с вами знакомство и сообщает невероятную историю про убийство Циолковского, затем, презентует вам орден с груди «убитого» советского инженера. Зачем?
— Понятия не имею! — честно признался я.
 — Затем, чтобы сделать из вас жертву провокации! — резюмировал следователь, — Они всё рассчитали правильно и прекрасно понимали куда вы отправитесь с этой историей дальше. Верно! К нам. Затем, Полонская забирает у вас орден и передаёт обратно — в руки шпионов. С того момента, Вы, товарищ Вова, окажись на моём месте лейтенант Цикатухес, превратились бы в главного подозреваемого. С того момента инженера Циолковского можно было устранить физически в любую минуту и представить это дело как банальное убийство на любовной почве. Артистке Полонской в любом случае свернули бы шею, а вот с Циолковским они не торопились. Эти господа унавоживали почву для другого более масштабного дела. Вы, гражданин Гадостин, не расскажите нам для какого?
— Что ж, сегодня удача на вашей стороне. Можете праздновать. Вам повезло, — угрюмо пробурчал Гадостин, — Я должен был передать микроплёнки с чертежами секретного самолёта и планы военного завода германской разведке.
— Товарищ Вова, подчеркните последние слова подследственного в протоколе, — скомандовал Малороссов, — Повезло? Нет, голубок, это тебе повезло. Тебя только расстреляют, а могли бы ещё и чуточку помучить...
Гадостин хлопнулся в глубокий обморок.
— Что ж, если больше нет вопросов к товар... к гражданину уголовнику? — сказал я и поставил в протоколе большую жирную точку.
Малороссов вызвал конвой.
Гадостина схватили под бока и утащили вон.
Некоторое время майор шагал по кабинету взад-вперёд, — руки за спину, и непонятно было, думает он или просто так гуляет. Наконец, он затормозил перед фальшивым болгарином и спросил на прямую:
— Как вы вышли на товарища Нирыбина-Нимясова?
Джон Ланкастер пожевал губами размышляя стоит ли запираться дальше и, решившись, повёл другую игру.
— Дело случая, — сознался шпион. — Нам необходим был отвлекающий маневр. А тут как раз подвернулся этот Карл, литературный агент. Человечек вздорный и не в меру разговорчивый предложил Шатоларез купить некую рукопись «Записки адъютанта». (Я залился стыдливым румянцем, что не ускользнуло от проницательного взгляда следователя.) Так мы решили, (кивок в мою сторону), использовать этого писаку. И вот я здесь... изобличен. Все мечты рассеялись как дым. Пропала жизнь...
— Отвратительная у вас жизнь, — заметил я.
Настоящие слезы выступили на глазах Джона Ланкастера. Плечи его затряслись в лихорадке. Он беззвучно рыдал, но исподтишка подглядывал за следователем.
— Ох, как мне это надоело! — не выдержал Малороссов, — Прямо не шпион, а плакса-вакса какая-то. Весь кабинет слезами забрызгал. Теперь уже поздно плакать... Хотя, ближайшие двадцать пять лет другого занятия у тебя не будет.
— Ах, как вы правы... Я раска¬иваюсь чистосердечно.
— Прямо, уж так и чистосердечно?
— Мы, международные диверсанты по другому не умеем! 
— Значит, признаёте за собой создание шпионской сети на территории Советского Союза, организацию убийства Полонской и соучастие в убийстве Шатолорез-Сирафимовой? — поинтересовался следователь.
— За кого вы меня принимаете? — с оскорблённым видом спросил Ланкастер, — Я профессиональный разведчик, а не уголовный хулиган! Личные отношения ваших граждан меня не касаются. За бытовые убийства спрашивайте с Гадостина и Карла. Вещественных улик против меня у вас нет, только голословные обвинения.
— Таким образом, вы больше ничего не имеете нам добавить к вышесказанному?
— Нет, не имею...
— А как же ваш резидент? — не отставал следователь.
— Какой ещё резидент? Не понимаю...
— А вот такой! Конвой! А ну-ка, давайте сюда задержанного! — приказал майор Малороссов и в кабинет ввели пилота Протуберанского.
— Это ошибка... просто смешно... — бормотал Протуберанский озираясь по сторонам.
Ланкастер вздрогнул, но быстро взял себя в руки.
— Узна¬ете? — бесхитростно спросил следователь ни к кому конкретно не обращаясь.
— Сожалею, что ничем не могу... впервые вижу... — промямлил Ланкастер.
— Тогда позвольте представить вам гордость советской авиации, пилота-испытателя Протуберанского, по совместительству резидента немецкой разведки — вашего непосредственного начальника.
Так сказал майор Малороссов и поверг в шок и трепет не только обоих преступников, но и, признаться, вашего рассказчика.
— Что за балаган? Где нашли такого клоуна? Хи-хи...— неискренне захихикал Протуберанский и это идиотское хихиканье выдало его с головой.
— Ах, какая важная птица попалась  в сети! — ахнул я.
— Это не птица, товарищ Вова, а целый крокодил, — заметил майор.
— С ним у нас нет ничего общего, — продолжал запираться Кока-Ланкастер, — Я требую к своей персоне объективного следствия и открытого процесса с судом присяжных заседателей! Я политический!
— У вас появились сомнения в нашей объективности? — удивился следователь, — Открытый политический процесс мы гарантируем. Пусть всё мировое сообщество увидит, кто такие эти Ланкастеры с кровавыми руками по самые плечи.
— Хорошо, я всё расскажу! Только будьте снисходительны, граждане! — опять заплакал Джон Ланкастер размазывая сопли по морде и сделал попытку шлёпнуться на колени.
— Достаточно! — осадил его жестом Малороссов, — Хватит дешёвых мелодрам! Мы долго кушали ваши фантазии, мистер. Теперь, послушайте меня! Неужели, Вы, профессиональный разведчик, могли предположить, что даже очень хорошие фотокопии чертежей самолёта дадут вашим военным магистрам объективное представление о новых секретных разработках в советской авиации?
— Это уже не моё дело, — буркнул Ланкастер-Кока, — Мне хорошо платили за работу...
— Да никто не собирался вам платить! — заявил следователь, — Вы же знаете как «расплатились» с Сирафимовой! Или думаете, мы случайно вытащили вас из угольного ящика на Белорусском вокзале? Вы, Ланкастер — шлак! Отработанный материал. Желаете стать козлом отпущения? Не терпится пострадать за великий Рейх?
— Ах вон оно что?.. — ядовито произнёс Кока намереваясь наброситься на Протуберанского с кулаками, — Продал, сука... Ах ты вша окопная! Дристоплётчик! Порву как майку...
— Нет, это не балаган, а зоопарк! — пискнул лётчик и невольно попятился к двери. — Попросил бы оградить меня... Безобразие!
— Даже Гадостин не знал его в лицо, получая указания по телефону. — признался вконец изобличенный Джон Ланкастер, — Эту рожу я буду вспоминать в кошмарных снах. Это знаменитый фашист и палач, убийца итальянских коммунистов! Настоящего лётчика Протуберанского сбили в небе над Испанией и зверски замучили фалангисты. Это он приказал ликвидировать агента Сирафимову. Настоящее имя Шатоларез — Анфиса Неженская, дочка лавочника. Запросила за свои услуги астрономическую сумму и угрожала позвонить на Лубянку. Здравствуйте, доктор Фон Геббельс! Яволь? Бидте-дрите?
— Нихт ферштейн! По рюски не понимайт! — заверещал Протуберанский-Гебельс и получил от следователя увесистую оплеуху.
— А вот так «понимайт»? — спросил Малороссов злорадно и чеканя каждое слово произнёс, — Хер Геббельс собирался угнать в Германию новейший советский истребитель и похитить генерального конструктора инженера Циолковского прямо с показательных полётов. А на прощание он намеревался расстрелять из пулемета Государственную комиссию во главе с членом правительства маршалом Ворошиловым Климентом Ефремовичем, другими членами комиссии, членов коммунистической партии, товарищей из Коминтерна, в том числе и немецких товарищей!
— Ё-маё!.. — вот и всё что я сумел сказать на такое заявление. 
 Как гром прогремели слова:
— Именем Советских Социалистических Республик! Конвой! Увести хера доктора Фон Геббельса и его пособника мистера Джона Ланкастера!
Когда вывели раскисших преступников я взглянул на следователя другими глазами. Действительно, как могло обернуться это дело если бы на месте Малороссова оказался малоопытный лейтенант Цикатухес? Летал бы сейчас наш Протуберанский над Берлином, а я кормил бы лубянских кровососов в компании с безумным Карлом.
— Дайте посмотреть! — внезапно потребовал бравый майор, отобрал у меня протокол допроса и, азартно высунув язык, взглянул на каракули через увеличительное стекло.
— Тут местами не очень получилось... так, накидал основные тезисы... — произнес я смущаясь и спрятал под стол пальцы в чернилах.
— Ну, товарищ Вова, очень красивый подчерк с завитушками, только кляксите чересчур, из гимназии вас выгнали?
— Сам ушёл, — смутился я ещё больше, — увлёкся Карлом Марксом и решил не тратить время впустую на всякое буржуазное образование. Я этого Маркса целиком проработал, пил точно живую воду и удивлялся, как я таким дураком раньше жил, без Маркса?! А к учёбе вернулся уже после революции, закончил высшую политическую школу. Только теперь, как говорит товарищ Крупская, «мы выбросили из программ наших школ разный старый хлам, вроде закона божьего, древних языков, разных побасенок, носивших название истории, и прочее.»* А что, этот Джон Ланкастер, неужели настоящего Керенского выкрал?
* НК Крупская: «Постановление ЦК ВКП(б) «О начальной и средней школе». 1931 г.
— Да, тогда мы его прозевали! Некоторые ответственные товарищи, как Антонов-Овсиенко и Дыбенко проявили тогда непростительную политическую близорукость и нерешительность! В результате злейший враг советской власти оказался на свободе. Ланкастер — заграничная штучка. тонко работает. И про резинки на немецких кальсонах помнит и эсеровскую проститутку Перш и четыре килограмма золотых коронок. Но, глаза его видели? Нет в них радости построения социализма! На этом и сгорел. Я смотрю в глазки его хитрые и вижу — нет, врёшь Ланкастер, не будёновец ты! Акула империализма!
— На счёт глаз, товарищ следователь, в самое точное место отметили, — сделал я комплимент, — И про акулу тоже...
— Благодарю за службу! — рявкнул Малороссов.
— Рад стараться! — пролаял я старорежимно но спохватился и прибавил, — Служу Социалистической Родине!
Малороссов одёрнул шторы, распахнул окно вместе и в кабинет, через решётку, ворвался солнечный ветер, как предвестник скорых перемен. За окном — утренняя Москва.
    Кругом торчали подъёмные краны. На фоне лазурного неба вырисовывались силуэты новых высоких зда¬ний — символов социалистического строительства. Стройными рядами поехали по площадям и бульварам первые поливальные машины. Из репродукторов грянула песня:
   Нас утро встречает рассветом!
   Впереди нас ещё ждёт огромная, тяжёлая работа! Не ради наград и званий, а по велению рабоче-крестьянского сердца, на благо всеобщего счастья и окончательной победы Мировой Революции.
 
 ЗАНАВЕС

         Москва 2004г.