Жёлтое осеннее солнце, лениво обогрев сонный лес золотистым своим светом, заблудилось, запутавшись в могучей главе тёмно-зелёной вековой ели... Дуняша, проведя бессонную ночь, наконец-то собрала всё самое необходимое. Прощаясь накануне со старым Лукой, она долго плакала подле его одинокой могилы, мысленно прося не оставлять её. Кленовые листья багряно-жёлтым покрывалом застилали могильный холм, и ей показалось, что старец рядом... Она почувствовала его дыхание, и кто-то легонько погладил её по голове, словно желая приободрить на прощанье. Поутру, осторожно разбудив спящую дочку, она сытно накормила её перед дальней дорогой.
Тёмные бревенчатые стены, потолок, крохотное, тусклое оконце... Всё тут вокруг настолько родное, хотя это и не её отчий дом. Тяжко... Ох, как тяжко и больно покидать ей эту добрую, гостеприимную избёнку, приютившую её когда-то и спасшую её жизнь!.. Самодельный дубовый стол, лавка, берёзовый чурбачок, служивший ей стулом... Нехитрая глиняная посуда в печи, чугунок, в котором старый Лука готовил чудодейственные отвары для своей приёмной дочери, когда та трудно болела... Всё близкое, родное и всё бесконечно милое её сердцу...
"Боже мой... помоги мне... дай мне силу, Господи... " - шепнула она, перекрестившись на святые образа в углу. Сонная девочка беспокойно завозилась, заёрзала на материнских руках, причмокивая пухлыми розовыми губёнками. Дуняша, пожевав хлебный мякиш, завернула его в чистую тряпицу, сунула в ротик дочурке и та, успокоившись, задремала. Молодая женщина, заботливо укутав полугодовалого младенца в старенькое одеяльце, большою цветастой шалью накрепко привязала его к себе. Она видела, как делают это цыганки - руки свободны да и идти ей так будет легче. Смешно причмокивая, Олюшка безмятежно и крепко спала. Она так и не проснулась, даже когда её мать, привязав узелок на палку и подняв его на плечо, осторожно выбралась из избёнки и приткнула дверь большим серым камнем.
Щедро обряженный золотом осенний лес встретил их нестройным птичьим гомоном, хрупким прозрачным воздухом и хрустальным звоном листвы, падающей с берёз да клёнов. Дуняша, осторожно пробираясь лесными тропами, шла наугад. Куда? Она и сама не знала... Главное, как можно дальше от деревушки, бывшей когда-то родной ей и которая осталась по левую её руку.
Так она и шла весь день, останавливаясь лишь для того, чтобы покормить дочку. День склонился уже к вечеру, и лес менялся с каждым её шагом... Ярко-алая заря медленно разлилась по высокому осеннему небу, когда Дуняша, облюбовав симпатичную и приветливую полянку, решила заночевать на ней. Споро насобирав сухого валежника, молодая женщина запалила костёр и, переодев Олюшку, накормила её. Уютно устроившись на руках матери, девчушка мирно засопела. Вытянув уставшие и стёртые от ходьбы ноги, Дуняша, не справившись с собой, задремала... Осины, берёзы, ёлки пёстрой каруселью закружились перед её глазами, она знает, что где-то здесь должна быть тропка... Ей нужно идти, но она никак не может проснуться... Чья-то очень знакомая рука трясла её за плечо и голос, этот родной, добрый голос она никогда не забудет... никогда...
"Проснись, дочка, проснись... Костёр прогорел, ночь... Слышь, как волки-то воют? Авдотьюшка, проснись же..."
Она очнулась, с трудом разлепив тяжёлые свинцовые веки. Поспешно огляделась, но Луки нигде не было видно... Олюшка безмятежно и сладко посапывала на её руках. Костёр умирал, изредка вспыхивая алыми искорками. Тяжело поднявшись не выпуская из рук дочку, Дуняша живо расшерудила его, подбросив несколько веток валежника. Они весело и жарко заполыхали, как вдруг... вдруг... Боже, что это?... Горящие красным глаза тревожно засветились в полночном сумраке, и она тогда по-настоящему испугалась, сжалась, прижав к себе дочурку.
"Господи Иисусе... Спаси и помилуй нас..." - шептали губы, а сердце замерло. Глаза не приближались, зверь как бы проверял её, Дуняшу, испытывал что-ли... Вдруг ... Вдруг она вновь услышала:
"Не бойся, дочка. Молись, крепко они молитвы-то страшатся... "
Она перекрестилась, осеняя святым крестом сонную Олюшку, себя и подбрасывая в костёр сухие ветки. Лишь только с рассветом страшные глаза растаяли, пропали, растворившись в ясном солнечном свете... Заплакала проголодавшаяся малышка. Дуняша, смахивая слёзы, переодела её и, покормив остатками молока да перекрестившись, снова двинулась в путь.
Она долго шла неведомыми лесными тропками, пока не увидела вблизи деревню. Олюшка не спала, устало хныкая, девчушка проголодалась и была мокрой. Вечер накрыл уже притихшую землю своим тёмным крылом, когда Дуняша вошла в деревеньку и, выбрав избу попроще, несмело постучала в дверь. Ей никто не открыл, и она постучала в соседнюю. На крылечко вышла высокая дородная женщина лет пятидесяти и, недоумевая, уставилась на неё.
"Кто там, Пелагея?" - послышался бархатный мужской голос, и Дуняша растерялась, опешила.
"Нищенка с дитём. Рваная да грязная!" - зло выкрикнула Пелагея.
За её спиной вырос мужчина в чёрной рясе и с интересом принялся разглядывать смутившуюся Дуняшу.
"Куда путь держишь, лапушка?" - по-доброму спросил он и улыбнулся.
"Ищу приюта... Хотя бы на эту ночь. Дочку покормить нечем. Простите нас..." - покраснев, растерянно произнесла она.
"А дом твой, муж - где?" - продолжал он расспрашивать девушку.
"Муж помер. А дом... Дом сгорел вскоре..." - краснея ещё пуще, солгала она.
"Что же, проходи, красавица, места много. Заночуешь, а завтра видно будет..." - широко улыбнулся хозяин, за что получил удар локтем в бок от жены Пелагеи.
"Не засти свет Божий, вонючая попрошайка, мимо, мимо ступай!" - злобно проревела та. Дуняша быстро, не оглядываясь, пошла прочь. Она чувствовала спиной его взгляд и слышала, как почтенные супруги рассорились в пух и прах. Мужчина что-то кричал вслед уходящей девушке, но она сделала вид, что не слышит.
Она инстинктивно почувствовала: ей необходимо уйти из этой деревушки. Она видела масляные глазки священника, бесцеремонно и похотливо разглядывавшего её. И его жена... Она всё видела, всё поняла, потому и прогнала Дуняшу от дома.
Уставшая и голодная дочка беспокойно, обиженно захныкала и завозилась.
"Сейчас, детонька, сейчас, моя родная. Скоро мамка переоденет и накормит тебя, моя сладкая... На улице дожди-ик... С у-утра по-олива-а-ет... С у-у-тра по-о-ливает... Брат сестру-у кача-а-а-ет..." - прошептала Дуняша и тихонько затянула колыбельную, чтобы успокоить дочку. Но Олюшка, не слушая мать, продолжала еле слышно плакать, и женщина решилась-таки постучаться в какую-нибудь избу, ту, что победнее... Неужели хозяева откажут в кружке молока для младенца и не дадут чистых сухих тряпок, чтобы его переодеть? Вот сейчас... В эту избу... Нет, лучше вот в эту, в соседнюю постучит Дуняша.
И она постучала. Несмело постучала в тёмную, обшарпанную дверь избёнки под соломенной крышей, и ждала... Тем временем закружил холодный ветер и жалобно заплакал мелкий осенний дождь.
"Кто тут?" - послышался женский голос, дверь отворилась с обиженным всхлипом и на пороге выросла фигура пожилой женщины. Хозяйка несколько минут молча и недоверчиво разглядывала нежданную гостью, затем посторонилась, пропуская её в сени.
"Простите нас Христа ради, - робко начала Дуняша, - Дочка моя проголодалась да мокренькая... У вас не найдётся кружки молочка для неё? Погорельцы мы с нею..."
"Издалека идёте? Когда у вас пожар-то случился?" - живо поинтересовалась хозяйка. Дуняша хотела было ответить, да не успела.
"Мамаша, хватит пытать человека, слышишь, дитё плачет, голодное" - произнёс молодой парень, выйдя в сенцы.
Он подошёл к Дуняше и, силой забрав у неё плачущего младенца, понёс его в избу. Положил ребёнка на кровать и развернул старое одеяльце.
"Мда, дела...- пробормотал парень. - Не плачь, маленькая, сейчас всё будет хорошо..." - На глазах у остолбеневшей старухи и вконец растерявшейся Дуняши он молча достал из сундука простынку и, сложив её вчетверо, перепеленал Олюшку. Потом налил кружку молока и поставил подогреть его на печь. Олюшка покушала и затихла, безмятежно улыбаясь во сне. Дуняше также налили кружку молока и отрезали ломоть ржаного хлеба.
"Ну всё, милая, ребёнок сухой и сытый, ты тоже не обижена. Теперь уходи" - строго произнесла женщина. Дуняша осторожно взяла спящую дочь на руки и хотела было идти, но парень ей не позволил.
"Ты, мамаша, не ополоумела часом? - зашипел он на мать, - Вот куда ты её гонишь, в дождь да на ночь глядя? С малявкой на руках? Оставайся, ложись вот тут с дочкой. Утро вечера мудренее..."
Впервые за последние дни Дуняша заснула. Разбудило её осеннее солнце, заглянувшее в оконце и залившее комнатку неярким своим светом. Подле печи, хлопотала хозяйка, сына же её нигде не было видно. Хозяйка поставила на стол кружку с парным молоком.
"Корми дитё, да пора тебе честь знать" - строго произнесла она и, подумав, подала ей старенькую простынку. Дуняша, перепеленав дочку, покормила её и, поблагодарив хозяйку, собралась уже уходить, но...
"Марья, Марья! Чего-то сделалось с Митенькой моим, лежит, об пол бьётся!" - в избу ворвалась растрёпанная, задыхающаяся от слёз молодая женщина. Она держала на руках годовалого мальчонку, невероятно бледного, с розоватой пеной у рта.
"Ну а я-то тебе чем помогу? Фершала зови" - коротко отрубила Марья, не глядя на молодуху, взволнованную и раскосмаченную и продолжая заниматься своими домашними делами.
"Фершала... Что ты говоришь-то такое? Фершал-то от нас десятка за два вёрст! Ежели на хорошей лошади, к обеду тут будет. Марьюшка, ежели ты отпустила бы Прошку своего да позволила Воронка вашего запрячь... Он быстро домчит... А я расквитаюсь, ты же знаешь, я... Хочешь, огород тебе прополю? Марьюшка, родненькая, не молчи!"
Марья, поставив чугунок с картошкой в печь, распрямилась и уткнула мощные руки в мясистые свои бока.
"Никуда Прошка не поедет! И Воронка я тебе не дам! Ишь ты, какая выискалась! Нарожают, а ты вози тут их... А ну, вон пошла из избы!" - распалилась хозяйка.
Молодая женщина притихла, ошарашенно глядя на Марью и повернулась уже к порогу, как вдруг... Мальчонка на её руках странно захрипел, вмиг посиневшее тельце его вывернула страшная судорога, выгнула его, как коромысло... Несчастная мать еле-еле его на руках-то удержала... Личико малыша исказила маска невыносимой боли, он запрокинул головку назад ещё больше и страшно захрипел. Дуняша не выдержала, подскочила к несчастной матери, пытаясь помочь удержать малыша на руках, но не тут-то было. Митя вырвался из двух пар молодых рук и, тяжело ударившись головой об пол, затих... Широко раскрытые глазёнки его замерли, а изо рта полезла алая пена... Дуняша кинувшись к мальцу и, приложив к его груди ухо, вздохнула с облегчением. Затем она повернула детскую головку на бок и попросила у хозяйки ложку. Ошарашенная произошедшим, Марья машинально выполнила просьбу молодой женщины. Дуняша силой открыла рот больного ребёнка и пальцами вытащила его окровавленный язычок. Она прижала его ложкой к нижней челюсти малыша и долго, долго так сидела подле него на полу, пока Митенька в себя не пришёл и не позвал мамку...
Дуняша довольно далеко ушла уже от дома Марьи, когда вдруг услышала топот позади себя. Обернувшись, она увидела молодуху, ту самую.
"Постой! Да стой же!" - отчаянно кричала ей женщина. Дуняша остановилась, поправляя одеяльце на своей дочке.
"На вот тебе, возьми, - запыхавшаяся от бега молодуха протянула ей что-то жёлтое, блестящее и Дуняша разглядела золотой червонец. - Да бери же, за мальца тебя благодарю" - повторила женщина, недоумённо глядя на растерянную Дуняшу. Та протянула было руку за денежкой, подумав о своей дочурке, Олюшке, но...
"Никогда и ни с кого не бери за свою помощь платы, дочка. Даже ежели голодать будешь - никогда не бери" - вспомнила она слова старого Луки и тут же отдёрнула руку.
"Что это ты? Брезгуешь?" - нахмурившись, оторопела молодуха.
"Убери, я же не сделала ничего такого... Возьми же" - покраснев, быстро-быстро заговорила Дуняша, насильно сунув ей денежку. И сжала розовую ладонь молодухи с сиротливо красовавшимся на ней золотым двуглавым орлом. Попрощавшись, Дуняша прижала к себе покрепче дочурку да двинулась дальше по раскисшей и вязкой после дождя дороге. Слёзы непрошенно бежали по её щекам и, скатываясь по подбородку, падали, разбиваясь о лобик спящей Олюшки.
"Стой, да стой же, милая! Да обожди ты! Ты... Тебе есть куда идти-то?" - словно издалека долетел до неё крик догнавшей её молодухи.
Женщина остановила-таки Дуняшу и, сжав руку девушки в своей, испытующе уставилась ей в глаза. Покраснев, Дуняша молча оторвала свой взгляд от её иссиня-чёрных немигающих зрачков и еле заметно отрицательно покачала головой.
Час спустя Олюшка, разрумянившаяся от тепла топившейся печи, уже сучила ножонками и весело агукала, лёжа на кровати, а Дуняша готовила отвар из целебных трав для Митеньки, больного сынишки своей новой знакомой. По слезной просьбе Кристины, его матери, решилась-таки она попробовать вылечить малыша от странной и непонятной хвори, точившей его махонькое, слабое тельце.
Кристина жила одна, была она добра и приветлива к Дуняше. Женщины подружились, Митя крепнул день ото дня, с ним более не случалось столь страшных приступов. Всё было бы хорошо да складно у них, если бы...
"Дуняша, попросить тебя хочу. Вернее, предупредить. Митенька мой - сын Прохора. Прошка, шельмец, бросил меня, брюхатую, однако, не смогла я вырвать его из сердца. Люб он мне... Навещает нас с сыном до сих пор, понимаешь? Он как муж мне и отец дитю... Так вот, не дай Бог ты на Прошку взглянешь или он на тебя... порешу вас обоих, потом на себя руки наложу... Не смогу я без него... Так вот, Авдотья Лукинична!"
Дуняша, смутившись, подумала, как же такое может быть? Её сердце умерло, оно застыло ещё тогда, той злой и холодной ноябрьской ночью... Умерло, когда остановилось сердце её ненаглядного Николеньки... Когда упал он замертво подле её дрожащих босых ног... Умерло, когда родила она в муках его мёртвого четырёхмесячного младенчика и когда сама едва осталась жива... Они - Николенька и их сынишка - навсегда, навечно в её сердце...
Кристина, глядя в её побледневшее, вытянувшееся лицо, поняла всё без слов. Она кинулась к подруге, обняла её. Они плакали... плакали обе...
"Прости... Прости..." - шептала Кристина, гладя ладонью дрожащие её плечики.
Больше к этому разговору они не возвращались. Однако Дуняша ловила порой на себе недвусмысленные взгляды Прохора... Когда он приходил, Дуняша, ссылаясь на важные дела, уходила. Или коровку доить, или бельё на реку прополоскать, или просто с детьми погулять. Она спешно собирала Олюшку и Митю и уходила в лесок, дышать воздухом да любоваться лесными красотами. Нет, она ничуть не страшилась леса, он по-прежнему был для неё родным и близким. Лес - был ли он в изумрудных, рыжих или белых одеждах - всегда добром платил за Дуняшину доброту. По весне она возвращалась оттуда с охапками хрупких подснежников или ландышей, знойным летом - целебными травами и кореньями, зимой же удивлял гостей своею сказочной, белоснежной красой...
Шло время... Вот минул уже год, как в одинокой избёнке Кристины поселилась Дуняша с дочкой. Соседи - да и не только они - прознав о её даре исцелять хворобу, ежедневно шли к их дому. И, хотя жили женщины небогато, Дуняша настойчиво не брала с них никакой платы. Слух о молодой знахарке живо облетел окрестные деревушки, она принимала всех, но...
"Авдотья Лукинична, беда приключилась! Муж-то мой к молодухе ушёл! Помоги, родимая! Приворожи!" - в слезах падала ей в ноги очередная просительница. Дуняша успокаивала женщину, насколько это было возможно, но ни порчи, ни приворота, ни других злых дел не творила.
"Ведьма проклятая! Обожди, попляшешь ты у меня ещё, попляшешь..." - злобно бормотала брошенная жена, выскакивая опрометью из избы.
Как-то раз, когда Кристина с сынишкой отправилась в соседнюю деревню навестить свою тётку, неожиданно пришёл Прохор. Дуняша укладывала спать дочурку, когда он вошёл и молча встал за её спиной. Женщина обернулась, почувствовав недоброе... Его тяжёлое, прерывистое дыхание... и этот его взгляд, испепеляющий её... И она столкнулась лицом к лицу с его взглядом.
"Авдотьюшка... Ты... ты одна нужна мне. Тобой одной дышу, жизнь не мила мне, как только увидел тебя..." - забормотал он, протягивая к ней руки.
"Нет! У тебя Кристина и сын! Нет!" - крикнула она, отшатнувшись от него.
"Что мне Кристина? Что мне сын? Ты... Ты одна нужна мне... Видеть тебя и знать, что ты не моя невыносимо!" - волком взвыл парень, сгребая её в охапку. Дуняша кричала, вырывалась, отворачивалась от его горячих губ, как могла.
"Обвенчаемся, дочку твою признаю, Авдотья, слышишь? Пожалей меня, или ты каменная?" - выл Прохор. И... И вдруг остолбенел он, и руки его ослабли. Дуняша вырвалась из медвежьих объятий и... Остолбенела тоже... На пороге стояла Кристина с белым, как мел, лицом и молча на них смотрела. Это длилось бесконечно долго... Целое мгновенье... Кристина, прижав ладони к лицу, стремглав выскочила из хаты. Дуняша, предчувствуя страшное, бросилась за нею следом. Она не успела... не успела предотвратить... Кристина бросилась в полынью... Шуба её напиталась водой, и она тонула...
"Держись, держись! Давай руку! Руку!" - кричала Дуняша барахтающейся в ледяной воде подруге. Подоспели мужики, и им удалось-таки её вытащить. Однако, бедняжка трудно заболела и слегла... Чего только не делала Дуняша, чтобы вернуть её к жизни. Она все дни и ночи подле её постели просиживала, травами лечила её да молитвами. Она все свои навыки, всё умение пыталась применить и помочь бедняжке. После смерти Луки Кристина стала для них, бездомных, единственным человеком, который помог им, не дал сгинуть, помереть голодной смертью... Прохор даже земского доктора примчал на своём Воронке, однако...
Однако всё было тщетно... Жизнь уходила из несчастной, покидая её красивое, сильное доселе тело... Бедняжка горела вся, в беспамятстве будучи. По истечении третьих суток, болящая позвала Дуняшу.
"Прошу тебя... не бросай Митеньку и выходи за Прошку. Чтобы у мальца и мать, и отец были. Не сама я... не сама, споткнулась... Жалею я... шибко жалею... что так всё..." - горько прошептала она и вновь впала в беспамятство. К вечеру Кристина тихонько отошла к Богу... Священник объявил покойную самоубийцей и, несмотря на слёзы Дуняши, отпевать отказался наотрез. Так и схоронили бедняжку, за кладбищенскою оградой...
Ночью, когда Дуняша, уложив детей, молилась о упокоении Кристины, кто-то тихонько подошёл сзади и мягко тронул её за плечо. В седом сгорбленном старце Дуняша узнала старого Луку... Нет, она ничуть не испугалась его прихода, знала, что зла старик ей не сделает никогда. Но вот что странно: могильного смрада и холода от него не было... Фигура покойного старика светилась неземным, мягким и чистым, светом, от которого плачущему сердцу Дуняши стало легче.
"Не выходи за него, дочка... Добра не будет... Деток не бросай. Она простит..." - молвил старец и растворился, пропал в лунном свете... Дуняша, проведя бессонную ночь, решилась-таки впервые ослушаться старика и выйти замуж за Прохора. Как могла она нарушить обещание, данное покойной Кристине? Прохор был на седьмом небе от счастья от её решения, и отец Евлампий вскорости обвенчал молодожёнов.
Свадьбы никакой не было. Воронок живо домчал молодых до дома Кристины. До позднего вечера новобрачная, не обращая внимания на ласки мужа, занималась своими повседневными делами, словно пытаясь отодвинуть первую брачную ночь. Лишь после полуночи она вошла в спальню. То, что она там увидела... Боже мой... На белых брачных пуховиках мирно спал Прохор, а на груди его... На его груди горделиво возлежала сама Смерть... Она подняла голову на остолбеневшую женщину и гнусно осклабилась. Череп землистого цвета с редкими клоками мёртвых волос... Могильные черви, копошащиеся в тёмных пустых глазницах... И жуткий шёпот её чёрных, полусгнивших губ... Дуняша перекрестилась.
"Господи Иисусе... Помилуй мя, грешную... Не в силах я видеть это... Господи, молю Тебя... Молю... Пошли мне забвение.."