*** «Эй, купола, снимайте же шапки»
Осенью 1918 года в новой старой столице Москве складывается сообщество поэтов Анатолия Мариенгофа, Вадима Шершеневича, Рюрика Ивнева и Сергея Есенина. Складывается стихийно на Петровке, в квартире одного инженера, куда из боязни уплотнения и страха за массивные бронзовые канделябры и золочёную мебель с протёртым плюшем пустили жить гимназического товарища А. Мариенгофа. Там же поселился и сам поэт, к которому норовили наведаться Вадим Шершеневич и Рюрик Ивнев.
Рюрику Ивневу
Когда день, как у больного мокрота
И только на полотнах футуристов лазурь,
С Вами хорошо, Рюрик,
Говорить о маленьких поэтовых заботах.
С Вами вообще хорошо и просто.
Вы так – на свои стихи похожи, –
Входите в сердце нежной поступью,
Словно во время действия в ложу.
Как водится, пошли толки: толковали о новой поэтической школе образа. А. Мариенгоф вспоминал:
«Несколько раз я перекинулся в нашем издательстве о том мыслями и с Сергеем Есениным. Наконец было условлено о встрече для сговора и, если не разбредёмся в чувствовании и понимании словесного искусства, для выработки манифеста. Последним, опоздав на час с лишним, явился Есенин. Вошёл он запыхавшись, платком с голубой каёмочкой вытирая со лба пот. Стал рассказывать, как бегал он вместо Петровки по Дмитровке, разыскивая дом с нашим номером. А на Дмитровке вместо дома с таким номером был пустырь; он бегал вокруг пустыря, злился и думал, что всё это подстроено нарочно, чтобы его обойти, без него выработать манифест и над ним же потом посмеяться». (А. Б. Мариенгоф. «Роман без вранья». С. 507).
Несмотря на болезненную мнительность рязанского Леля, за чаем с сахарином поэты просидели до поздней ночи. Говорили об «изобретательном» образе, о возрождении большого словесного искусства «Песни песней», «Калевалы», «Слова о полку Игореве». Есенин предложил классификацию образов на заставки (статические) и корабельные (динамические). Алфавит у него был орнаментальным, быт обладал образной символикой, а конёк на крыше крестьянского дома увозил избу, как телегу, в небо. Зерно образа поэты искали в узоре на тканях, находили – в загадках, пословицах и частушках.
«Мы, настоящие мастеровые искусства, – сказали они, – мы, кто отшлифовывает образ, кто чистит форму от пыли содержания лучше, чем уличный чистильщик сапоги, утверждаем, что единственным законом искусства, единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов. О, вы слышите в наших произведениях верлибр образов.
Образ, и только образ. Образ – ступнями от аналогий, параллелизмов – сравнения, противоположения, эпитеты сжатые и раскрытые, приложения политематического, многоэтажного построения – вот орудие производства мастера искусства. Только образ, как нафталин, пересыпающий произведение, спасает это последнее от моли времени. Образ – это броня строки. Это панцирь картины. Это крепостная артиллерия театрального действия». («Декларация имажинистов». С. 664–665).
Магдалина
C любовью Сергею Есенину
1
Бьют зелёные льдины
Дни о гранитные набережные,
А я говорю: любовь прячь, Магдалина,
Бережно.
Сегодня, когда ржут
Разрывы, и визжа над городом шрапнели
Вертятся каруселями,
Убивая и раня,
И голубую вожжу у кучера вырывают смертей кони –
Жители с подоконников
Уносят герани,
И слякотно: сохрани мои копеечки жизни Бог!..
А я говорю: прячь, Магдалина, любовь
до весны, как проститутка «катеньку» за чулок.
Декларацию имажинизма опубликовали в Воронеже в журнале «Сирена» 30 января 1919 года (по воспоминаниям Р. Ивнева, в столичной газете «Советская страна» и воронежском журнале «Подъём»).
Передовая линия имажинистов провозглашала:
«Вы – поэты, живописцы, режиссёры, музыканты, прозаики.
Вы – ювелиры жеста, разносчики краски и линии, гранильщики слова.
Вы – наёмники красоты, торгаши подлинными строфами, актами, картинами.
Нам стыдно, стыдно и радостно от сознания, что мы должны сегодня прокричать вам старую истину. Но что делать, если вы сами не закричали её? Эта истина кратка, как любовь женщины, точна, как аптекарские весы, и ярка, как стосильная электрическая лампочка.
Скончался младенец, горластый парень десяти лет от роду (родился 1909 – умер 1919). Издох футуризм. Давайте грянем дружнее: футуризму и футурью – смерть. Академизм футуристических догматов, как вата, затыкает уши всему молодому. От футуризма тускнеет жизнь.
О, не радуйтесь, лысые символисты, и вы, трогательно наивные пассеисты. Не назад от футуризма, а через его труп вперёд и вперёд, левей и левей кличем мы».
(«Декларация имажинистов». С. 663)
2
Магдалина,
Я тоже люблю весну.
Знаешь, когда разбивая, как склянки,
Тинькает
Солнце льдинками.
А нынче мохнатые облака паутиной
Над сучьями труб виснут
И ветер в улицах кувыркается обезьянкой,
И кутают
Туманы пространства в тулупы, в шубы, –
Ещё я хочу, Магдалина,
Уюта
Никогда не мятых мужчиной
Твоих кружевных юбок.
В манифестации своих позиций передовая линия имажинистов била, что мочи:
«Нам противно, тошно от того, что вся молодежь, которая должна искать, приткнулась своею юностью к мясистым и увесистым соскам футуризма, этой горожанке, которая, забыв о своих буйных годах, стала “хорошим тоном”, привилегией дилетантов. Эй, вы, входящие после нас в непротоптанные пути и перепутья искусства, в асфальтированные проспекты слова, жеста, краски. Знаете ли вы, что такое футуризм: это босоножка от искусства, это ницшеанство формы, это замаскированная современностью надсоновщина.
Нам смешно, когда говорят о содержании искусства. Надо долго учиться быть безграмотным для того, чтобы требовать: “Пиши о городе”.
Тема, содержание – эта слепая кишка искусства – не должны выпирать, как грыжа, из произведений. А футуризм только и делал, что за всеми своими заботами о форме, не желая отстать от Парнаса и символистов, говорил о форме, а думал только о содержании. Всё его внимание было устремлено, чтобы быть “погородскее”. И вот настаёт час расплаты. Искусство, построенное на содержании, искусство, опирающееся на интуицию (аннулировать бы эту ренту глупцов), искусство, обрамлённое привычкой, должно было погибнуть от истерики. О, эта истерика сгнаивает футуризм уже давно. Вы, слепцы и подражатели, плагиаторы и примыкатели, не замечали этого процесса. Вы не видели гноя отчаяния, и только теперь, когда у футуризма провалился нос новизны, – и вы, чёрт бы вас побрал, удосужились разглядеть».
(«Декларация имажинистов». С. 663–664)
3
О ком? Ни о ком.
Ах, сметены, сметены
Мётлами ветра в кучи, в груды,
Скатаны в ком –
Облака.
Не надо, не надо нам выжатого из сосцов луны
Молока.
Слушай, ухом к груди,
Как хрипло водопроводами город дышит…
Как же любить тебя, Магдалина, в нём мне?
Нет, ничего не хочу и не буду помнить…
Поэт. Разве?… Как все, как эти –
Асфальтовых змей выкидыш.
Дай же, дай, холодных белых рук твоих, Магдалина, плети.
Искусство, восполняя вековой человеческий недостаток в совершенстве, вздыбливает коней над Большим театром, рвёт вожжи и мускулы на ногах. А недостаток всё более, и уже, куда там недостаток, – пропасть, провал!
Без проку: истории не удаётся ничего.
Имажинисты смотрят вверх:
– А ведь мы вроде этих глупых лошадей, – говорит Есенин. – Русская литература потяжельше будет Большого театра.
4
Стихами, кропя ли
Улицы, буду служить молебны.
Смотри, Магдалина,
Нелюбы
Опять распяли
Поэта в зеркальных озёрах витрин…
Только губы, твои, Магдалина, губы,
Только глаза небные,
Только волос золотые рогожи
Сделают воском
Железо крестных гвоздей.
Магдалина, я тоже ведь, тоже
Недоносок
Проклятьями утрамбованных площадей.
«Футуризм кричал о солнечности и радостности, но был мрачен и угрюм.
Оптовый склад трагизма и боли. Под глазами мозоли от слёз.
Футуризм, звавший к арлекинаде, пришёл к зимней мистике, к мистерии города. Истинно говорим вам: никогда ещё искусство не было так близко к натурализму и так далеко от реализма, как теперь, в период третичного футуризма.
Поэзия: надрывная нытика Маяковского, поэтическая похабщина Кручёных и Бурлюка, в живописи кубики да переводы Пикассо на язык родных осин, в театре – кукиш, в прозе – нуль, в музыке – два нуля (00 – свободно).
Вы, кто ещё смеет слушать, кто из-за привычки “чувствовать” не разучился мыслить, забудем о том, что футуризм существовал, так же как мы забыли о существовании натуралистов, декадентов, романтиков, классиков, импрессионистов и прочей дребедени. К чёртовой матери всю эту галиматью.
42-сантиметровыми глотками на крепком лафете мускульной логики мы, группа имажинистов, кричим вам свои приказы».
(«Декларация имажинистов». С. 664)
5
Помню, вдруг, выбежали глаза ребёнка
Из дома душевно-больных
И заметались в бензинной
Копоти.
Увидел. – Имя, имя твоё? – Магдалина…
Кажется, где-то барабанные перепонки
Слышали. Даже, быть может, в стальных
Колокольных звонах,
Может быть, в рёве трубы Иерихонской
Или у ранней обедни…
Тише! Словами не топайте
Топотом эскадрона. –
Не я, Магдалина, а ветер копытами конскими
В ставни любви последней.
Дух разрушения, дух забвения прошлого вопит в декларации ригористов от слова: «мы забыли о существовании натуралистов, декадентов, романтиков, классиков, импрессионистов и прочей дребедени».
Тише! Сами же говорите: «Словами не топайте топотом эскадрона».
Вы-то, ребята, допустим, и хотели забыть, но, слава Богу, не получилось. Хотя вопли стали привычны, повседневны, как соль, в шоу-бизнесе и телевизионном эфире. Хотя ритм стихов ваших помолодел и рэпом ухает всё с того же эфира, где 42-сантиметровыми глотками на крепких лафетах имитации силы тёти и дяди от народа, асфальтовых змей выкидыши, распинают поэта в зеркальных озёрах витрин.
Губы взвизгивают.
6
Соломоновой разве любовью любить бы хотел?
Разве достойна тебя поэма даже в сто крат
Прекрасней чем «Песня Песней»?
Ей у ступней
Твоих ползать на животе
И этим быть гордой.
Разве твоё не прекраснее тело, чем сад
Широкобёдрый
Вишнёвый в цвету?
Ради единой
Слезы твоей, Магдалина,
Покорный, как ломовая лошадь
Кнуту,
Внёс на Голгофу я крест-бы как сладкую ношу.
«Всякое содержание в художественном произведении так же глупо и бессмысленно, как наклейки из газет на картины. Мы проповедуем самое точное и ясное отделение одного искусства от другого, мы защищаем дифференциацию искусств.
Мы предлагаем изображать город, деревню, наш век и прошлые века – это всё к содержанию, это нас не интересует, это разберут критики. Передай что хочешь, но современной ритмикой образов. Говорим современной, потому что мы не знаем прошлой, в ней мы профаны, почти такие же, как и седые пассеисты.
Мы с категорической радостью заранее принимаем все упрёки в том, что наше искусство головное, надуманное, с потом работы. О, большего комплимента вы не могли нам придумать, чудаки. Да. Мы гордимся тем, что наша голова не подчинена капризному мальчишке – сердцу. И мы полагаем, что если у нас есть мозги в башке, то нет особенной причины отрицать существование их. Наше сердце и чувствительность мы оставляем для жизни, и в вольное, свободное творчество входим не как наивно-отгадавшие, а как мудро-понявшие. Роль Колумбов с широко раскрытыми глазами. Колумбов поневоле, Колумбов из-за отсутствия географических карт – нам не по нутру».
(«Декларация имажинистов». С. 665)
7
В проломленный льдинами
Борт
Души – любви пламень…
Как же мне, Магдалина, портновским аршином
Вымеривать страданьями огаженные тротуары?
Каким абортом,
Растланное твоими глазами,
Сердце спасти? Старая
Песенка!.. Опять про весну
Панели захлюпали снегом разъеденным солью…
Магдалина, слыхала – Четвёртым
Анатолию
Предложили воссесть одесную,
А он, влюблённый здесь, на земле, в
Магдалину: «Не желаю!» гордо.
Как это понимать? Это ли не оскорбление чувств верующих – Анатолию предложили воссесть одесную Четвёртым! Что делать с кубком поэмы и брызгами стихов? Следует ли читать дальше? Или подать в суд на Мариенгофа и его издателя, как это практикуется постсоветским союзом ханжей-баснописцев и иже с ними?
Каждый выбирает сам.
С небом надо уметь разговаривать по настоящему:
«Дай мне хвалёный мир Твой».
И всё-таки крестьянской России дела не было до воплей столичных имажинистов, – и после, когда раскулачивали, – и после, когда городские разламывали купола, – деревенские молились, пахали, сеяли.
Богу богово, кесарю – известно, что. А такому, как Мариенгоф, ткнуться куда? Где для него уготовано логово?
Экспликация Н. А. Бердяева и актуальна, и необходима:
«Личность не может быть детерминирована изнутри и Богом, – писал философ. – Отношение между личностью и Богом не есть каузальное отношение, оно находится вне царства детерминации, оно внутри царства свободы. Бог не объект для личности, он субъект, с которым существуют экзистенциальные отношения. Личность есть абсолютный экзистенциальный центр. Личность определяет себя изнутри, вне всякой объективности, и только определяемость изнутри, из свободы и есть личность. Всё определяемое извне, всё детерминированное, всё основанное на власти объективности есть не личное, безличное в человеке. Всё детерминированное в человеческом “я” есть прошлое, ставшее безличным. Но личность есть становление будущего, творческие акты» (Н. А. Бердяев. «О рабстве и свободе человека». С. 444).
На этом – пути литературы и пути истории, которой не удаётся ничего, расходятся кардинально: искусство добивается своего, – искусство сильнее времени. История же вечно нянчится с ним на коленях, ползает, собирает осколки разбитой клизмы.
8
В кубок
Поэмы для тебя соберу, Магдалина
Стихов брызги.
Может быть, будут взвизгивать
Губы:
– Смеее-й-ся, па-яяц;
Может быть в солнце кулаком – бац.
А вы, там – каждый собачьей шерсти блоха.
Ползайте собирайте осколки
Разбитой клизмы…
Каким, каким метеором, Магдалина,
Пронеслись мы
Над землёй голодным воющим волком…
Разве можно о любви, как Иисусик вздыхать?
«Мы безраздельно и императивно утверждаем следующие материалы для творцов.
Поэт работает словом, беромым только в образном значении. Мы не хотим, подобно футуристам, морочить публику и заявлять патент на словотворчество, новизну и пр., и пр., потому что это обязанность всякого поэта, к какой бы школе он ни принадлежал.
Прозаик отличается от поэта только ритмикой своей работы.
Живописцу – краска, преломленная в зеркалах (витрин или озёр) фактура.
Всякая наклейка посторонних предметов, превращающая картину в окрошку, ерунда, погоня за дешёвой славой.
Актёр – помни, что театр не инсценировочное место литературы. Театру – образ движения. Театру – освобождение от музыки, литературы и живописи. Скульптору – рельеф, музыканту... музыканту ничего, потому что музыканты и до футуризма ещё не дошли. Право, это профессиональные пассеисты».
(«Декларация имажинистов». С. 665–666)
9
Что? Как?
Молчите! Коленом, коленом
Пружины
Её живота – Глаза – тук! так!
В багет, в потолок, о стены,
Наружу…
«Магдалина!»
А-а-а-х!.. – Шмыг
Крик
Под наволочку. А губы! Губы!
Это. Нет. Что Вы – уголок подушки
Прикушенный. Чушь!
А тело? Это?… Это ведь – спущенных юбок
Лужи.
Шумные и скандальные публичные акции имажинистов из литературных чтений перерастают в яростные диспуты с публикой и кончаются взаимными оскорбительными выпадами и газетной шумихой. Велимир Хлебников называет друзей-поэтов imago. Ночью они присваивают московским улицам свои имена: отдирают дощечки с надписями «Кузнецкий мост» и «Петровка» и приколачивают «Улица имажиниста Есенина» и «Улица имажиниста Мариенгофа». Стены Страстного монастыря покрывают цитатами отнюдь не богословского толка, а к памятнику А. С. Пушкину на Тверской прикрепляют табличку «Я с имажинистами». Логика уверенности сильнее всего.
Чтобы не гонять порожняком утлое судёнышко собственного благополучия, imago, люди вполне практичные, взяли к себе на борт книжный магазин «Московской трудовой артели художников слова», кинотеатр «Лилипут», кооперативное издательство «Имажинисты» и кафе «Стойло Пегаса».
«Перемытарствовав немалую толику часов в приёмной Московского Совета, наконец получили мы от Льва Борисовича Каменева разрешение на книжную лавку.
Две писательские лавки уже существовали. В Леонтьевском переулке торговали Осоргин, Борис Зайцев, поэт Владислав Ходасевич, профессор Бердяев и ещё кто-то из старого “союза писателей”.
Фирма была солидная, хозяева в шевелюрах и с собственным местом на полочке истории российской изящной словесности.
Провинциальные интеллигенты с чеховскими бородками выходили из лавчонки со слезой умиления – точь-в-точь как стародревние салопницы от чудотворной Иверской.
В Камергерском переулке за прилавком стояли Шершеневич и Кусиков.
Шершеневич всё делает профессионально – стихи, театр, фельетоны; профессионально играет в теннис, в покер, влюбляется, острит, управляет канцелярией и – говорит (но ка-а-ак говорит).
Торговал он тоже профессионально. Посетителей своего магазина делил на “покупателей” и “покапателей”.
А вот содержатель буфета в “Стойле Пегаса” Анатолий Дмитриевич Силин разбивал без всякой иронии посетителей кафе на “несерьёзных” и “серьёзных”. Относя к “несерьёзным” всю пишущую, изображающую и представляющую братию (словом, “пустых”, на языке шпаны), а сухаревцев, охотнорядцев, смоленскорынцев, отъявленных казнокрадов и не прищученных налётчиков с их весёлыми подругами – к “серьёзным”».
(А. Б. Мариенгоф. «Роман без вранья». С. 533–534)
10
Можно ли помнить о всякой вине,
Магдалина?
О нас же с тобой не напишут в Завете,
Нашим скрижалям не выстроют Скинию!
Раскаяние свернётся улиткой
Уныния
В каменной сердца раковине.
Твои, Магдалина,
Глаза ведь
На коврах только выткать!
Магдалина, мы в городе – кровь, как из водопровода,
Совесть усовершенствованнее канализации.
Нам ли, нам ли с тобой спасаться
Когда корчится похоть, как женщина в родах.
Исторические обстоятельства не всегда выше человека, ибо сам человек – история.
Горячечный порыв имажинизма – порыв Духа ради освобождения. Эпатирующая образность, богохульство, насилие и жестокость социального переворота – история, как она есть, в ипостаси знаков и текстов. Горячечный порыв имажинизма, на деле, и был настоящей революцией или хотя бы попыткой её осуществления.
«В вас веру мою исповедую», – выносит эпиграфом к своей книге о С. Есенине и А. Мариенгофе революционный композитор Арсений Аврамов, Реварсавр, готовый продирижировать «Героической симфонией» на гудках всех московских заводов, фабрик и паровозов. Закалённый стихами Есенина и Мариенгофа, комиссар Луначарский мандата на задуманный перформанс не выдаёт, хотя слушает вместе с коллегией Наркомпроса восемнадцать ревопусов Реварсавра, озвученные им садовыми граблями на перенастроенном для этого дела рояле. Собрание невежд ревмузыки не оценило: у чинуш из Наркомпроса быстро разболелись головы, – как лошади, они жрали пирамидон. А Реварсавр учил, что рояль – это интернациональная балалайка.
«Это не шутка и не преувеличение, – восклицает поэт. – Это история и эпоха» (А. Б. Мариенгоф. «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». С. 202).
11
Опять трехдюймовки хохотали до коликов,
Опять артиллерия заграбастывала кварталы в охапку,
И в небе дымки кувыркались красноглазыми кроликами. –
Эй, купола, снимайте же шапки,
Довольно по тучам кресты
Волочить, как слюни!
На папертях голоикрым канканом
Май вертокружит с Июнем,
Революция с революцией. Магдалина,
Я тоже пьяный,
Я тоже прыгал через костры
И шалый
В огненном казакине
Танцевал лезгинку с кинжалом.
«Из всей литературы наименее по душе была нам – литература военного комиссариата.
Сначала читали внимательно и точно все мобилизационные приказы. Читали и расстраивались. Чувствовали непрочность наших освободительных бумажек. Впоследствии нашли способ более душеспокойный – не читать ни одного. Только быстрее пробегали мимо свежерасклеенных.
Зажмурили глаза, а вести стали ползти через уши».
(А. Б. Мариенгоф. «Роман без вранья». С. 568)
В дни наиболее решительных боёв с белыми армиями Центральным Комитетом Ордена Имажинистов была объявлена всеобщая мобилизация поэтов, живописцев, актёров, композиторов, режиссёров и друзей действующего искусства на войну с действующим искусством, о чём кричали расклеенные рядом с приказами военного комиссариата по заборам, стенам, столбам и афишным тумбам обращения: «Имажинисты всех стран, соединяйтесь!» Это не было пародией на лозунги и методы пролетарской революции; скорее, Октябрьский переворот с обещанием равенства и освобождения, а на деле принесший массовый террор, тоталитарное угнетение и контроль, представлял собой весьма неудачный имажинистский опыт, как всегда, печально и без оглядки опробованный историей.
«В России никогда не было творческой избыточности, никогда не было ничего ренессансного, ничего от духа Возрождения. Так печально и уныло сложилась русская история и сдавила душу русского человека!» (Н. А. Бердяев. «Судьба России. Об отношении русских к идеям». С. 315).
Так да не так!
Серебряный век русской поэзии и философии, включая самого Н.А.Бердяева, и есть новейший Ренессанс духа. Революционный порыв духа, что это как не дух Возрождения? Творческая избыточность имажинистов тому пример. Не случайно эпоха Возрождения завершилась буржуазными революциями. Однако в России революция и Возрождение фатально поменялись местами. Сначала 1905-й год, затем начало новой эпохи духа, которая не получила своего продолжения из-за развязанной в Европе войны.
…Великолепный был Лоренцо! Великолепный Мариенгоф!
12
Граждане, душ
Меняйте бельё исподнее!
Магдалина, я также сегодня
Приду к тебе в чистых подштанниках.
Что? – кажется смешной трансформация?
Чушь!
Поэт, Магдалина, с паяцем
Двоюродные братья – тому и другому философия
С прочим –
– мятные пряники!
Пожалуйста, покороче:
Любовь и губы.
Ах, ещё я хочу уюта твоих кружевных юбок.
«Кухарки ранним утром разнесли страшную новость о “всеобщей” по квартирам. Перепуганный москвич толпами стоял перед “приказом”. Одни вообще ничего не понимали, другие читали только заглавие – хватались за головы и бежали как оглашенные. “Приказ” предлагал такого-то числа и дня всем! всем! всем! собраться на Театральной площади со знамёнами и лозунгами, требующими защиты левого искусства. Далее – шествие к Московскому Совету, речи и предъявления “пунктов”.
Около полудня к нам на Никитскую в книжную лавку прибежали Шершеневич и Кусиков.
Глаза у них были вытаращены и лица белы. Кусиков, медленно ворочая одеревеневшим языком, спросил:
– Вы... ещё... т-торгуете?..
Есенин забеспокоился:
– А вы?..
– Нас... уже!..
– Что уже?..
– Запечатали... за мобилизацию... и...
Кусиков холодными пальцами вынул из кармана и протянул нам узенькую повестку. Есенин прочёл грозный штамп.
– Толя, пойдём... погуляем...
И потянулся к шляпе.
В этот момент перед зеркальным стеклом магазина остановился чёрный крытый автомобиль. Из него выскочило два человека в кожаных куртках.
Есенин отложил шляпу. Спасительное “погулять” слишком поздно пришло ему в голову. Люди в чёрной коже вошли в магазин. А через несколько минут Есенин, Шершеневич, Кусиков и я были в МЧК».
(А. Б. Мариенгоф. «Роман без вранья». С. 583–584)
13
Что это, это –
Красных чернил лужа ведь?
Магдалина, Магдалина, почему же на кружеве?
Кричи, Магдалина!
Нет,
Лжёшь! Пружины,
Как тогда, живота коленом.
Молчишь?… Молчишь?! Я выскребу слова с языка.
А руки,
Руки белее выжатого из сосцов луны молока.
Кричи, Магдалина! Я буду сейчас по черепу стукать
Поленом…
Ха-ха. Это он, он в солнце кулаком – бац;
– Смеее-й-ся, пая-яц……
Ridi pagliaccio…
Смейся, паяц, над разбитой любовью!
Дух времени, революционный дух, имажинизм говорил поэзией своих оруженосцев, горланил их горлом, бил их воплями в барабанные перепонки.
Это спасало.
«Следователь, силясь проглотить смешок, вёл допрос.
Есенин говорил:
– Отец родной, я же с большевиками... я же с Октябрьской революцией... читал моё:
Мать моя родина,
Я большевик.
– А он (и тыкал в меня пальцем) про вас писал... красный террор воспел:
В этой черепов груде
Наша красная месть...
Шершеневич мягко касался есенинского плеча:
– Подожди, Серёжа, подожди... товарищ следователь, к сожалению, в последние месяцы от русской литературы пошёл запашок буниновщины и мережковщины...
– Отец родной, это он верно говорит... завоняла... смердеть начала...
Из-под “вечного” золотого следовательского пера ползли суровые и сердитые буквы, а палец, которым чесал он свою макушку, ероша на ней белобрысенький пух, был непростительно для такого учреждения добродушен и несерьёзен.
– Подпишитесь здесь.
Мы молча поставили свои имена. И через час – на радостях угощали Шершеневича и Кусикова у себя, на Богословском, молодым кахетинским.
Есенин напевал:
Всё, что было,
Чем сердце ныло...
А назавтра, согласно данному следователю обязательству, явились на Театральную площадь отменять мобилизацию.
Черноволосые девушки не хотели расходиться, требуя “стихов”, курчавые юноши – “речей”.
Мы таинственно разводили руками. Отряд в десять всадников конной милиции преисполнил нас гордостью.
Есенин шепнул мне на ухо:
– Мы вроде Марата... против него тоже, когда он про министра Неккера написал, двенадцать тысяч конницы выставили».
(А. Б. Мариенгоф. «Роман без вранья». С. 584–585)
В пору «мобилизации» имажинистам от роду было чуть более двадцати годов.
* * *
Сергею Есенину
На каторгу пусть приведёт нас дружба,
Закованная в цепи песни.
О день серебряный,
Наполнив века жбан,
За край переплесни.
Меня всосут водопроводов рты
Колодези рязанских сёл – тебя
Когда откроются ворота
Наших книг,
Певуче петли ритмов проскрипят.
И будет два пути для поколений:
Как табуны пройдут покорно строфы
По золотым следам Мариенгофа
И там, где, оседлав, как жеребёнка, месяц,
Со свистом проскакал Есенин.
Март 1920
Аудиокнига на https://youtu.be/eY0civu5LLU
http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins/chapt_1_4.htm