“Это то, что зовут “имлэк идиш” - еврейское счастье. Счастье плакать без слез, над собою при этом смеясь”. Е. Шляхтер
Мужчины в нашей семье получаются небогатырского телосложения. Ген высокорослости, если таковой присутствовал в генотипе, не одно поколение назад выгодно обменяли на ген раннего облысения.
Например, мой дед был невысок и абсолютно лыс. Точнее, брит наголо, потому что сбрить то, что еще осталось, получалось быстрее и удобнее, чем за этим - жалким - ухаживать. И вообще многие в то время так делали.
Папа был очень похож на деда - по крайней мере это следует из двух-трех фотографий, которые остались у бабушки Веры на память о деде Айзике, погибшем в ополчении под Ленинградом в сорок втором году. Больше у бабушки на память, кроме моего папы и его брата Наума, не осталось ничего. Сыновей она - воспитательница детского сада - вывезла из Ленинграда в самом начале блокады. Так что папе относительно повезло - в отличие от мамы, которая всю блокаду прожила в городе. Впрочем, именно относительно, потому что под самым Питером поезд разбомбили, трехлетнего папу контузило, и он на всю жизнь оглох на одно ухо.
Вообще папину родню во время войны выкосило больше чем наполовину. Кого-то немцы расстреляли в Белоруссии, кто-то погиб на войне. Но многие выжили и вернулись.
Среди выживших был Борис Израилевич, папин родной дядя, а для всех нас - дядя Боря. В строгом соответствии с семейным генотипом, дядя Боря имел невысокий рост, субтильное телосложение и лысину. Как и подобает старому еврею ( на моей памяти молодым евреем он быть просто не мог), Б.И. служил по коммерческой части, а именно в обувном магазине.
По его тихому и незаметному облику даже предположить было нельзя, что дядя Боря отпахал всю войну в полковой разведке, неоднократно портил немцам настроение, дошел чуть ли не до Берлина, а запаса его боевых наград хватило бы на двоих. Мне он никогда не рассказывал о своих подвигах и вообще на эту тему не распространялся. Как, кстати, и моя вторая бабушка Соня, капитан медслужбы. Она тоже не очень любила рассказывать о войне и никогда не носила награды, которых у нее было немало.
При всей внешней неброскости Б.И. был тот еще дядя Боря! Когда его взгляд задерживался на чьих-нибудь стройных ножках и совершал стремительный экскурс вверх-вниз, становилось ясно - дядя Боря знает за женщин. Он явно пользовался расположением дам и наверняка - периодически - в буквальном смысле. Но ни разу не был женат и не имел детей. Потому что всю жизнь ухаживал за своей больной сестрой и даже не мог себе представить, что это будет делать кто-то другой. Когда она умерла, жениться дяде Боре было уже очень и очень поздно.
Он часто захаживал к нам в гости, был весел, остроумен, точен в словах и оценках и мог за полсекунды “сделать” любого записного остряка, если таковой обнаруживался у нас в доме и пытался с ним соревноваться. Короче говоря, дядя Боря имел статус семейного патриарха и пользовался непререкаемым авторитетом. Папа его очень любил, и дядя Боря платил ему тем же.
В последние годы он тяжело болел, папа с мамой за ним ухаживали, а больше, по-моему, никто. Впрочем. я могу ошибаться.
Стыдно сказать, я нечасто к нему ездил. Был уже вполне здоровый лоб-первокурсник, со своими важными делами, и родители на меня не давили. Но однажды папа сказал, что мне обязательно нужно поехать. И я понял, что дяде Боре осталось совсем немного, и мы, по крайней мере, я, едем прощаться.
Дядя Боря жил недалеко от Сенной, в довольно мрачном и темном квартале, в котором обитали разные несветлые личности. По-моему, их там и сейчас полно. Мы приехали вечером, в подъезде горела жалкая лампочка, пахло нехорошо. Дядя Боря стоял на пороге своей квартиры, и даже по одному его силуэту, обозначившемуся в дверном проеме, стало ясно - недолго. Совсем. Буквально через минуту после того, как мы зашли внутрь, прозвенел звонок и явился двоюродный брат дяди Бори Соломон. Он-то как раз был вполне в соку, а лицо его украшал массивный, широкий и слегка приплюснутый нос,- настоящий, качественный шнобель. “Я писать”, быстро сказал он и, не раздеваясь, рванул в туалет. “Нет, вы посмотрите, - прошелестел дядя Боря, - этот мазурик ко мне писать пришел!” И началось.
Два, если не три часа подряд дядя Боря вместе с Соломоном давали жару. Они трепались так, что у меня живот свело от хохота, а у папы запотели очки. Они вспоминали молодость, не очень стесняясь в выражениях, учили меня правильно писать слово “парикмахерская” - “Парикма Херская” - и никак иначе, травили какие-то байки, а голос у дяди Бори стал звонким и молодым. В общем, уезжали мы с ощущением прекрасно проведенного вечера.
Очень скоро дядю Борю увезли в больницу. Папа ездил к нему чуть ли не каждый день. Однажды утром - был выходной - дядя Боря глазами (он уже практически не говорил) показал папе на бритвенный прибор. Папа намылил ему щеки, аккуратно побрил, и дядя Боря умер. Он не мог себе позволить уйти за линию фронта со щетиной на лице.
В тот день я в первый раз видел плачущего папу.
Дядю Борю - любителя крепкого слова, скрытого бабника и, если не ошибаюсь, атеиста - отпевали в Доме Омовений на Еврейском кладбище. Так захотела бабушка Вера. Все происходило в какой-то подсобке (сам Дом, по-моему, до сих пор на ремонте) в непосредственной близости от лопат, граблей, носилок, каких-то тряпок и прочих приземленных предметов. Отпевали двое стариков, на вид еще старше, чем дядя Боря. Они встали, приготовились.
И вдруг полилась такая мощная, древняя, пронзительно-печальная мелодия на два голоса, что я вообще забыл, где нахожусь, перестал видеть все эти лопаты-грабли, а стоял, вжавшись в стену, и непрерывно шмыгал носом.
Через пару дней мы с папой отправились к дяде Боре на квартиру разбирать вещи. Папа обзвонил родственников (оказалось, их есть и немало, многих из них я раньше не видел), и они тоже приехали. Как сейчас помню: стоят, перебирают чашки и ложки, переворачивают тарелки, внимательно рассматривая донца на предмет заводского клейма - ценная веешь или так, барахло. А между группками интересующихся ходит папа и протягивает им фотографии на память. На папу смотрят невидящими глазами, бормочут что-то наподобие “Да, да, обязательно” и снова устремляют взгляд на донца тарелок. А у папы дрожат губы. Не от злости даже - от обиды. Мы взяли себе старый стеклянный графин с разноцветным петухом внутри, он (графин) и сейчас иногда пускается в дело. Ну и, конечно, фотографии - все, что были.
Те родственники потом приезжали к нам домой - помянуть дядю Борю. Папа был очень деликатен и гостеприимен, ни малейшего намека себе не позволил и всех приглашал заходить почаще.
Тем не менее больше они у нас не появлялись. И не жалко.
С тех пор должность семейного патриарха как-то сама собой перешла к папе. С ним советовались, к нему приезжали, он помогал. Никому не отказал. Ни разу. “Надо помочь”, - и все тут - скажет, как отрежет. В общем, стопроцентное служебное соответствие.
Черт возьми, мужики, какие вы были настоящие! Ну, не тянули на мускулистых экранных мачо с правильно уложенными волосами - и ровным счетом ничего страшного. Мне есть, за что сказать вам спасибо. Вот я и говорю.
…Каждый раз, проходя мимо парикмахерской, я про себя громко и отчетливо произношу: “Парикма Херская”. И каждый раз убеждаюсь в том, что так значительно лучше. За это - отдельное спасибо.