Рассказ
Поутру они возьмут топоры, косы, вилы и устремятся отвоёвывать для себя путь в светлое будущее. Об этом извещали объявления на столбах и у главной торговой точки городка. Надеюсь, я это не увижу. Даже если вырубить все кусты, вычистить крапивные заросли, светлое будущее, как в «жидовском» Белзе, точно не наступит. А не стоило под автобазу ровнять жидовское кладбище, превращать синагогу в котельную и отдавать на разорение природным стихиям костёл. Да, поляки увезли оттуда алтарь, это верно, но, кроме него, всё должно было остаться. Даже деньги на реставрацию выделили. И где они?
А почему мельница пустая стоит с проломленной стеной? Нечего молоть? Горе своё мелите, придурки. Поглядывайте в сторону Белза, куда направляются туристы и в сторону Польши, где заброшены здания лишь православной церкви, а всё остальное процветает. Вчерашняя гроза оставила вас без электричества; кто знает, когда оно будет.
Ждите своего Годо, с головой, а не с мошной.
Когда бывшая сокурсница попросила меня написать статью о её родном городке, дабы сделать его привлекательным для туристов, то я сознался, что давно уже поглядываю в ту сторону, но своей машины нет, да и за свои публикации получаю гроши. К тому же на Майдане простудил себе почки, лечу до сих пор. Езжу, конечно, но недалеко. А поглядывал я в ту сторону, так как отыскал кое-что в Интернет — хорошая статья, видать, патриот родного края писал. Сейчас ещё и цены на проезд подняли. Ну, Наталка из тех женщин, которые приезжают к родителям дважды в год — на Рождество и Пасху, что-то её понесло, может, хотелось мне помочь. Вид у меня вполне депрессивный. Она подумала, что мне евро за мои статьи платят, а я просто ленюсь. Там автобус в 11:25 с другой автостанции. Пока.
Пока. Прошли, пожалуй, недели две, прежде, чем я выбрался в городок У. Взял билет, но водитель белого красавца-автобуса предупредил, что в Раве-Русской придётся пересаживаться на автобус, идущий в Карев. Не позавтракав, накупил пирожков и уже настроился лицезреть типовой галицкий городок с ратушей, костёлом, валами и зданием церкви. В У. ещё была синагога ХХ века, само собой, бездействующая. И мельница. На реке. В путешествиях, подобных моим, стоит присматриваться к дороге, видимой из окна, — какая она. На разбитую маршрутку, идущую в Карев, собралась толпа, в основном, старушки, возвращавшиеся с рынка. Но для меня нашлось место в уголке. Водитель переспросил: «До У.?». Я кивнул. Наверное, ему перезвонили, что едет какой-то чудак из самого Львова. Бабуля, сидевшая рядом со мной, сказала, что от её села до У. ещё 22 километра. Мы проехали одно село, другое, а дальше дорога пошла сосновым лесом, очень длинная, яма на яме. Где-то совсем рядом, может, за этим лесом, была граница. Нужно было на всякий случай взять паспорт — вдруг заблужусь. Мне уже приходилось бывать в приграничных городках — всюду плохие дороги, всюду живут Польшей и, возвращаясь, ничему там не учатся, лишь сравнивают, как там хорошо и как здесь плохо. Самое большое счастье для них — чтобы создали пешеходный переход. Тогда и дорога будет пристойная, и заработки хорошие. Можно будет покрыть сусальным золотом церковные купола и установить рядом мраморный фонтан.
Стоило мне выйти из автобуса, а добирался я два с половиной часа, осмотреться, как что-то во мне угасло. Какой городок? Село селом. На лужайке возле остановки, не имевшей даже навеса от дождя, паслись два гусиных семейства и рылись куры. Налево виднелся большой серый костёл, направо — обитая блестящей жестью церковь, а прямо передо мной какие-то джунгли, считающиеся местным парком. Вышедшие со мной пассажиры быстренько разошлись и я не успел спросить, когда предпоследний автобус, потому что последнего могло и не быть. Пойти решил через парк, может, выйду на ратушу или ещё куда. Этот городок был так беден, что даже не наваяли гипсовых медведей. Я вступил в тёмную аллею. В её глубине неуверенно ступал какой-то, бомжеватого вида, мужчина и я, дабы не вступать с ним в беседу, решил переждать. Оглянулся: двое подростков на роверах преградили аллею, к ним присоединились ещё трое ребят. Почти заросшая тропинка вела к памятнику с каменным крестом, а везде среди редких деревьев росла некошеная трава. Сев на деревянную скамью, я ждал, когда подойдёт пьянчужка в своём броуновском движении. Не знаю, почему, но меня раздражали эти подростки, которые загородили конец аллеи. Я не чувствовал себя наедине с собой, был как связанный. Все мои путешествия до сих пор предоставляли мне пустоту в достатке. Я не очень выделялся, мимикрировал даже в краях, ещё более отдалённых, чем У. Однако, спустя некоторое время, пройдя через парк, понял, что интуиция меня вела правильным путём. Если ты ощущаешь дискомфорт, лучше всего выйти на официальных представителей данного населённого пункта: библиотекаря или председателя сельсовета, поделиться своими планами и уверить, что ты навестил город (село) по делам, а не для развлечения. Можно поговорить с милиционером, спросить дорогу. В крайнем случае, зайти в единственный магазин и удовлетворить любопытство продавцов. Они разнесут известие о тебе жителям и ты получишь право на пребывание. Если сюда не заезжают туристы, это необходимо.
Я попал на улицу, на которой было множество разрушенных зданий, как вилл, так и сельских домов. Среди них находились более-менее пристойные строения, в которых некогда проживали евреи и поляки. У обшарпанного здания с украинским флагом я увидел авто. Оказалось, это была мэрия. Из мэрии вышли двое мужчин, младший был в костюме и галстуке. Я спросил, где находится синагога. Пояснил, что приехал из Львова. Врать я не умею, да и люди в приграничной полосе очень наблюдательны и бдительны. И у них в голове калькулятор: они мигом просчитают твою стоимость в конвертируемой валюте. Власть меня почему-то восприняла не журналистом-любителем, а официальным представителем СМИ. Может, им нужно было огласить кому-то список всех своих проблем. Узнал я две важные вещи: в городке из-за ночной грозы нет электричества и вместо 999 жителей стало 1000. Это была магия чисел. Ведь количество «1000 жителей» свидетельствовало, что городская власть не так уж и плоха, работает.
— Только смотрите, чтобы отсюда во-время выбраться, потому что автобус теперь будет только через Красноград. Или Вы на машине?
Я сказал, что нет. Старший начал рассказывать, что городок приходит в упадок, что в Белзе и дороги, и туристы посещают, а в У никто не вкладывает деньги. А чем они хуже? И так далее, и тому подобное. Я прервал его пламенную речь и сказал, что меня интересует история и мне нужно успеть на автобус. Мне самому было видно, что городок депрессивный дальше некуда. Поинтересовался, где еврейское кладбище. Мне ответили, что нет: там теперь автобаза. «Ну-ну», - подумал я, вспомнив два кладбища в Белзе, привлекающие к себе хасидов со всего мира.
Синагога оказалась огромным строением красного кирпича, из которого торчала высокая металлическая труба, а во дворе лежали две кучи угля. Мне приходилось видеть магазины и кинотеатры, сделанные из синагог, но котельную из синагоги представить не мог. Все входы в неё были закрыты, но откуда-то доносились пьяные голоса. Кажется, от соседнего здания, стоявшего рядом и бывшего то ли еврейской больничкой, то ли школой. Здесь же начинался парк и я по траве пошёл прямо к костёлу XVII века, напоминавшему гигантский серый трезубец. На одной из кровель весело зеленело деревце. Костёл был обнесен невысокой стеной-полукольцом. Поразила же меня пустая пятиэтажка, будто перенесенная из Припяти. Когда-то же здесь ведь жили. Нет ничего более пугающего, нежели покинутые многоэтажки. Как тут, верно, темно ночами.
Я вошёл в ворота и сразу увидел, что в траве у входа в костёл кто-то сидит, ко мне спиной. В оранжевой строительной каске. Обедает, наверное; но я ошибся. Мужчина обрывал цвет глухой крапивы в полиэтиленовый пакет. Я поздоровался и он обратил ко мне совсем молодое лицо, правда, с нездоровой полнотой.
— На лекарство, - пояснил он.
Я не спрашивал, от чего излечивает цвет глухой крапивы. Судя по объёму, это было на продажу. Нужно же людям чем-то жить. Вряд ли этот парень был местным знахарем. Он мне сказал, что костёл закрыт, так как там хранятся стройматериалы. Я выразил сожаление. Не в моих правилах искать того, кто открывает закрытое. Как-то раз я нарвался на бабу, которая, услышав, что я пишу, начала визжать, что об их отреставрированном под греко-католическую церковь костёле пишут всякие гадости и чтобы я убирался прочь. Эстетический вкус наших прихожан и их пастырей просто поражает. Я уже издали видел обитое блестящей жестью церковное здание и не собирался туда идти, да и время приближалось к трём часам. Парень сказал, что автобус должен прибыть где-то около пяти вечера, а мне хотелось ещё сходить на речку. Я отчего-то чувствовал тревогу на сердце, может, от того, что я привлекал к себе внимание; меня пронизывали взгляды десятков людей, которых я даже не видел. И я подумал, что, посидев у реки, сниму напряжение.
Я обошёл костёл со всех сторон. Он был огромен. Раскалённое добела небо делало стены похожими на театральные декорации — плоскими. Боковые входы с прочными дверьми были надёжно заперты ржавыми замками. Когда-то, в случае нападения, здесь могло спрятаться население всего городка; здание строилось на совесть. Этот костёл простоит ещё долго. Он переживёт сам городок и будет выдаваться среди джунглей, как храм майя.
Я вышел на дорогу, ведущую к реке. Мимо промчалась маршрутка на Красноград или, может, из Краснограда и мне захотелось её остановить. Но не для того я преодолел такой длинный путь, чтобы вернуться через час. Тем более, что я перед мостом увидел мельницу, из такого же красного кирпича, что и синагога. Мельницу водяную. Правда, канал, по которому поступала вода из реки, уже зарос травой. Я открыл серую дверь и вошёл внутрь, ожидая увидеть там кучи мусора и всякий хлам. Но внизу всё было присыпано мукой, смешанной с пылью. Даже паутина была в муке. Мука просыпалась сверху сквозь щели в потолке. Я поднялся наверх по деревянным ступенькам и увидел простые механизмы. Не знаю, как это работает, но вполне возможно, что здесь всё ещё мелют зерно, или мололи как минимум год назад. Слишком много муки лежало повсюду. Может, просто в У. нет пункта приёма металлолома, поэтому металл не растащили. Я поднялся по ступенькам выше. Там были два деревянные рундука, стоявшие рядом, неизвестного назначения. Раньше я на мельнице не бывал. Кое-где перекрытие мельницы сгнило, а в другой части, на самом верху, был целый склад пустых, присыпанных мучнистой пылью, водочных бутылок.
Если кто-то догадается, что за городок — У., мне есть чем ответить. Вы, дорогие, давно покинули родные пенаты и сейчас лелеете себя ностальгией. А я видел десятки изуродованных костёлов, разворованных фабрик, озёра и реки, засыпанные пластиком и меня уже ничем не удивить. Я бы удивился, если бы было наоборот. И писать об этом я не боюсь. Если кто желает себе смерти, пусть умирает. Можно героически умереть, а можно сдохнуть среди кучи своего мусора.
Я сидел на берегу реки, превращённой в канаву. Купаться в таких реках всё равно, как купаться после купания в ней прокажённого. Вода заражена духом тления. На противоположном берегу на красивом майском лугу паслась гнедая лошадь. Она уже не принадлежала городку. Временами кто-то проезжал по мосту и снова у меня возникало ощущение, что за мной наблюдают десятки глаз. Может, чтобы сдать пограничникам? Интересно, за бдительность платят деньги?
Когда я стал, наконец, возвращаться, отменив посещение кладбища, чтобы успеть на автобус, обратил внимание на объявление, вывешенное на столбе: «Завтра все жители городка должны прийти с топорами, косами, граблями и вилами чистить городской парк».
Я сел на скамейку на остановке, отпил воды из бутылки. Ну, вот и всё. Солнышко уже не грело, а пекло. Я снял с себя всё, оставив футболку. Люди сновали туда-сюда от магазина, были и мамы с колясками. Наверное, это было единственное место в У, где существовала иллюзия жизни. Не знаю, почему мои статьи публиковали, возможно, в расчёте на любителей экстрима. Но теперь я не советовал бы ехать в У своим ходом. Прождав час, обещанной маршрутки не дождался. Учитывая их ветхость, я этому не удивился. Была надежда, что хотя бы в 19 часов придёт автобус. Я пошёл бы в Раву-Русскую пешком, выдержал бы, но бродить в приграничной зоне ночью, да ещё без паспорта — нехорошо. Чтобы не мозолить глаза людям, я пошёл к костёлу. Обошёл его с другой стороны, потом приблизился к тому месту, где парень собирал цвет крапивы. Но его там уже не было.
Тогда я снова возвратился, решил зайти в магазин, узнать, может, есть ещё какой способ добраться в город. Не знаю, почему я прошёл мимо магазина и пошёл на кладбище. Может, увидев стоящих у магазина местных пьянчужек. Я, вообще-то, волк-одиночка и в путешествии редко общаюсь с аборигенами, потому что они, в основном, рассказывают местные легенды.
Но когда я подошёл поближе к церкви, зазвучал колокол и со старой деревянной колокольни (странно, что её не разобрали) двое дядек вынесли хоругви и высокие подсвечники. Я чуть не столкнулся с ними у кладбищенской калитки. Солнце стало каким-то красноватым, близился вечер. Мне было неприятно, что люди видят, как я иду на их городское кладбище. Однако, сорока уже разнесла, что я — журналист и это должно оправдать моё странное поведение. Кладбище оказалось в большей степени современным, чем старинным и прямо пылало в лучах заходящего солнца кислотными цветами венков и букетов. Причём, кое-где старые выгоревшие и грязные цветы соседствовали с новыми, купленными до пасхальной уборки. Я подумал, что когда-то мир, который я беспощадно критиковал и без которого, в то же время, не мог жить, загонит меня в ловушку. И теперь, без особого желания, с приглушенным от неслышных голосов мёртвых и живых городка У сознанием, я испытывал острое одиночество и печаль по тому единственно истинным братством, которое обрёл на Майдане. Болезнь ещё более замкнула меня, друзья разбежались, а я потерял работу, пролежав месяц в больнице. Живу теперь, пописывая статейки на заказ. Почки у меня высыхают, лечиться не на что. Поэтому, посещая неприкаянные городки, подобные У., я чувствую то же, что и они, это полуразрушенные здания — смирение. А временами — гнев.
Не знаю, сколько я кружил по кладбищу, потому что течение времени здесь совсем другое, но, ожёгшись крапивой, я вернулся к действительности. Магазин был уже закрыт, людей не видно. Ни в одном окне не было света.
Я уселся на скамейку, где сидел недавно. Даже гуси не могли составить мне компанию, ушли спать. Каждый раз, когда проезжала какая-то машина, я подскакивал, думая, что это автобус. Стемнело, надвигалась гроза, одновременно с востока и запада заходили тёмные тучи. Нужно было решить задачи — не намокнуть и не стать жертвой удара молнии.
Подсвечивая мобилкой, я выбрался на второй этаж мельницы, где было посуше и чище всего, прислонился спиной к тёплой стене и закрыл глаза. Слава Богу, что в этом городке есть хоть одна незапертая дверь. Гроза была сильная, где-то сквозь дырявую кровлю журчала вода, но я был в безопасности. Если бы я рискнул пойти пешком, меня это могло бы настигнуть где-то по дороге. Я просто убежал с остановки, когда начался ливень и куртка, которую я нёс подмышкой, не успела промокнуть. Теперь я укутался в неё, под канонаду майской грозы съел последний пирожок с сыром и запил водой, а потом проглотил обезболивающее. Больше всего я хотел уснуть, чтобы хотя бы во сне обрести покой. Потому что снится, как правило, противоположное твоим текущим чувствам. И это ещё одно доказательство, что свет и тьма всего лишь два проявления одной сущности и нельзя желать либо одно, либо другое. Кликнешь свет, притащится тьма, призовёшь утро, наступит длинная-предлинная ночь. Молнии били у мельницы, ливень не стихал и, наверное, у местных хозяек молоко скисало, масло начинало горчить и сыр плесневел. Не с чем на базар будет ехать.
Я уже был на грани сна, или даже уснул, как услыхал внизу какой-то топот. Уже не гремело, но дождь барабанил по черепице. Кто-то поднимался по ступенькам наверх, подсвечивая себе фонарём.
— Прошу пана, не бойтесь! Где Вы? Мы пришли Вас забрать.
Они даже знали, что я здесь. В конце концов, я получил подтверждение тому, что за мной всё время следили.
В проёме для спуска появилась чёрная голова. Чёрная, потому что в капюшоне дождевика.
— Мы знаем, что Вы здесь. Не опасайтесь, никто ничего плохого Вам не сделает.
Я шевельнулся.
— Автобуса не было. Мне нужно было где-то спрятаться.
— Автобус мог прийти, но случилось так, что пополудни умер Степан. Простите, что так поздно. Пока мы совещались, Вы уже спрятались. А потом сами знаете, что творилось. Нас могло молнией убить.
Я не очень понимал, о чём он говорит. Это был заместитель мэра, молодой человек в костюме и при галстуке. Был ли он при исполнении обязанностей, я не знал.
— Уже спускаемся! — крикнул он вниз, хоть я продолжал сидеть и ничего пока не обещал. Мне было понятно, что должен пойти с ними, потому что в У правда за ними, а не за мной.
— Жаль, Вы о нас где-то думаете, какие мы негостеприимные.
О гостеприимстве как раз я думал меньше всего. Больше — о бесхозяйственности.
— Спускайтесь за мной, будьте внимательны на ступеньках. Михайлович, посветите нам.
Дождь уже почти утих, лишь переполненная водой река шумела. Было очень темно, только время от времени вдали вспыхивали молнии.
— Нашли! – крикнул в темноту мэр У и посигналил фонарём. — Мы уже боялись, что Вы попутку поймали. Слава Богу, всё нормально. Значит, так, Игорь Иванович, пусть там готовят ночлег для пана…
— Богдана.
— Очень приятно, — Пётр Михайлович. А мы пока пойдём на панихиду. Гроза прекратилась, люди уже, наверное, сходятся.
По дороге я заметил, что нас сопровождает ещё несколько мужчин, но шли они поодаль. Я промочил ноги, потому что дорога была в колдобинах, а кое-где неслись ещё потоки воды. Мы миновали развилку, магазин и церковь.
— Представляете, целый день ждали электриков, а они, мерзавцы, не приехали. Сказали, нет бензина.
— А что, в городке электрика нет?
— Есть, но сейчас нужна целая бригада.
Может, это был сон. Я ещё утром был во Львове, в своей холостяцкой квартире, день обещал быть погожим… Сейчас мне хотелось снять кроссовки и вылить из них воду, а затем выкрутить мокрые носки. И проделать это у себя дома.
— Мы уже недалеко.
Кое-где светились окна, очень тускло. Горели свечи и керосиновые лампы. В одном из домиков светилось ярче. Там, где умер Степан, наверное.
— Мне как-то неловко, - сказал я, чувствуя в теле неприятное оцепенение.
— Да Вы знаете Степана. Вы с ним нынче беседовали у костёла.
— Это Вы о том парне в оранжевой каске? Что же случилось?
— Сердце. Порок сердца.
Я засомневался. Мне известно, как выглядят люди с сердечной недостаточностью. Тот бедолага был полным, скорее, у него были проблемы с обменом веществ.
Мы вошли в душный тесный дом. В сенцах я споткнулся о сумку с цветом, из неё на мои мокрые джинсы попали лепестки, отчего меня охватило чувство вины, будто я был причастен к смерти Степана. Иногда мне кажется, что я приношу несчастье. Люди расступились, я успел спрятаться за спину мэра. Игорь Иванович куда-то исчез, но мне в спину дышали мужчины, шедшие за нами. Они, как и я, были мокрые и загораживали мне обратный путь. Мэр стал на колени для молитвы и я на миг почувствовал себя маленьким мальчиком, которого отец привёл на похороны деда. Я был тогда так мал, что мог не становиться на колени. Сейчас я собирался это сделать, но глянул на усопшего, которого несколько часов ранее видел не готовым к смерти. На груди его лежала оранжевая каска. Из моей груди вырвался крик, так как мёртвый напомнил мне моего побратима с Майдана, которого убил снайпер в феврале прошлого года. Дальше я ничего не помнил…
Я сидел в тесной комнатушке на кровати и раскачивался взад-вперёд как маятник. Ладони мои были стиснуты в кулаки, а кулаки прижаты один к другому. Против кровати просвечивал бледный квадрат окна. Наконец-то я остался в одиночестве. За мной никто не следил. Меня уже поймали. Ноги мои были босы, к брючинам прилип всё тот же цвет глухой крапивы. Наверное, я был без сознания и меня положили на кровать, потом я подсознательно сел и стал делать то, что продолжал и сейчас — раскачиваться как маятник. С тех пор, как увидал по телевизору прощание с майдановцами. Понимаю, что это признак нервного срыва и что стоило бы мне обратиться к психотерапевту. Каково это — узнать, что твой приятель, который тебя с острым приступом отвёз в больницу, раздобыл деньги на лечение — убит и лежит рядом с другими в гробу, с оранжевой каской на груди. Да и приятелем моим он не был, дежурили вместе на Майдане, он был моложе меня, лет 20, может, меньше, сирота. Встретил девушку, работавшую на кухне, Олесю. Оба ещё дети. Живой Степан вовсе не был на него похож. Но мёртвый, в полутьме…
Из соседней комнаты доносилось монотонное пение священника и сквозь щель проникал сладковатый запах ладана. Я переносился от одной действительности в другую, каждый раз обжигаясь и не мог остановиться, зависнуть в пустоте. Я уже свыкся с тем, что меня не замечают, что опасность исчезла. Их глаза устали. Но в У я почему-то снова оказался под прицелом.
Дверь скрипнула, невысокая согбенная старушка шмыгнула к шкафу, что-то оттуда достала, кажется, полотенце и, подскочив ко мне, прошептала:
— Закончится панихида, я вылью Вам испуг. Потому что Вы, извините, очень испуганы.
Я спал, как убитый. Проснувшись, увидел, как солнце светит в закопченное окошко. Дом был старый, с низкими потолками. Дверь с облупившейся краской, хотя лежал я в чистой постели. Мэр сказал, что я могу жить здесь, либо в доме Степана, когда его похоронят. И могу, если захочу, создать музей, зарплата будет. У Степана не было ни образования, ни здоровья. Его привезли пограничники, задержав его, собиравшего травы, в лесу. Он везде ходил в этой каске. Пограничники узнали, что в городке вновь стало 999 жителей. Умирают сейчас часто, а рождаемость низкая. Мэр хотел пригласить беженцев, но громада была настроена против. — Это чужая кровь, - говорили. Однако, сложность не в крови, а в том, что городок не может взять на себя обузу содержать целую семью. Городку нужны люди, приносящие пользу, такие, как Вы, Богдан.
— С печатью неприкаянности и одиночества на лбу, без семьи и имущества, - добавил бы я.
Он врал. Мне только сейчас это стало понятно. Они искали для себя Мессию и, как только явился я, сразу избавились от Степана.
Впрочем, может он и не совсем врал. Им нужно было спасать умирающий городок. Сами они ничего не могли сделать. Не видели себя со стороны, у них было множество комплексов и страх. А чужак должен будет сделать самую тяжёлую работу, чтобы спасти свою жизнь. Мне показалось, что это уже когда-то происходило со мной, и не раз. Событие повторялось, как все эти городки с неизменными разрушенными костёлами, заросшими тёмными парками, по которым бродят небритые с потухшим взором пьянчуги.
Я уже оделся и позавтракал свежим молоком и хлебом, когда за мной пришли двое стариков с косами. Один из них принёс для меня грабли. Коса была бы для меня чересчур. В парке уже собрались люди: мужчины и женщины. Женщины с корзинами и серпами, мужчины — с топорами и вилами. Мэр всех поблагодарил и пообещал, после того, как очистят парк, для взрослых выкатить пива, а детям — ‘Coca-cola’.
Львов,
2015
Перевод с украинского
Виталий Щербаков.
Никополь,
2015
(с) Галина Пагутяк, фото, 2015.
(с) Виталий Щербаков, коллаж, 2015.