Обыкновенный дурак

ОБЫКНОВЕННЫЙ    ДУРАК.
               
                Подарили дураку море.
                Потрогал он его, пощупал…
                …Повернулся спиной к прибою.
                Стал в лото играть сам с собою…
                То выигрывает. То проигрывает.
                На губной гармошке поигрывает.
                Проиграет дурак море.
                А зачем дураку море?
                Юрий Левитанский.
               
                1.
        Генка Лохматов был обыкновенным дураком, каких в России всегда было немало, да,   в общем-то, и сегодня, наверное, не меньше.  И как у каждого человека, с рождения, у него было несколько возможностей не стать им. Однако  судьба все эти шансы свела почти к нулю.
 Отца он своего не помнил.   Тот исчез ещё  до  того момента, как Генка вырос настолько, чтобы запоминать лица окружающих. Поэтому рос он в нашем промышленном городишке,  в однокомнатной  тесной квартире, где проживал вместе с матерью, без «крепкой мужской руки».
  Хотя, не это было решающим. Многие и при наличии отцов видят их редко, а вернее редко видят их трезвыми, и растут, так же как и Генка, словно трава в поле.  Но у Генки было  всё намного хуже. Трезвых мужчин с самого детства он  видел только издали, а вживую познакомился лишь в семилетнем возрасте, в школе, где на его счастье физкультуру и уроки труда преподавали мужчины.
 Мать его, после ухода отца, духом не упала, продолжала работать крановщицей мостового крана на  том  же завода, и от тоски  вначале приводила в дом кого попало, кто надолго не задерживался. Ну, а потом, от безнадёги, пустилась «во все тяжкие». В  тесной квартирке, на кухне, Генка с самого детства, в дни, когда мать не была на работе,  видел незнакомые мужские лица, слышал громкий мат, и звон посуды. Уже к пяти годам, он перестал обращать на это внимание,  перестал  кашлять от табачного дыма, не выветривающегося ни днём, ни ночью, и пропитавшего, кажется, все стены квартиры. А к тому  моменту, как   пошёл  в школу,   привык к грязным полам и беспорядку в родном  доме настолько, что как-то  очутившись в гостях у  нового школьного товарища, был до глубины души  поражён  чистотой вокруг. В  особенности  новыми обоями, которые тогда только входили в моду,  или вернее сказать,  становились доступны простому народу.  От избытка чувств, покидая светящееся от чистоты жилище друга, Генка,  незаметно,  написал на стене в коридоре фломастером, прикарманенным здесь же,  одно из неприличных слов, часто звучащее  в родном доме.
      Кроме всего, Генку угораздило появиться на свет в самом конце семидесятых годов прошлого века, в эпоху, когда дети рождались часто, и многодетные семьи небыли ещё той экзотикой, как сейчас.  Конечно, страна, которой  сейчас нет на карте мира, уделяла внимание детям, но тогда не было ещё ни перинатальных центров, ни современной техники, и  медицине не приходилось бороться за каждого новорождённого. В родильных домах, часто лишённых элементарных удобств и  для матерей, и для малышей, выживали только самые  жизнеспособные. И Генка, появившийся на свет посреди лютой морозной зимы, выдержал и полусырые пелёнки, не успевавшие сушиться на узеньких батареях, и свистящие сквозняки в палате роддома, и был одним из многих, кто вошёл в процент выживших. И это не было ни везением, ни усилием родителей или  врачей. И потому, с самого рождения, Генка особого отношения к себе со стороны кого бы то ни было, никогда не чувствовал.
 Возможно, родись он всего на шесть – семь  лет  позже, он был бы другим. Ведь именно через такой срок, количество  новорождённых и в стране, и в нашем городке уменьшилось сразу вдвое, и каждому малышу стали уделять больше внимания с самого рождения. И молодые мамаши тоже стали трястись над своими чадами, понимая, что, скорее всего, это их первый и последний ребёнок.  Да, это было и не удивительно! Умные  и дальновидные люди, в основном, детей заводить перестали. Какие могут быть дети, когда сахар и даже мыло в магазинах выдают по талонам?  А  значит,  завтрашний день мог принести всё что угодно! Начиная от голода и кончая войной, призрак которой так давно  витал в те времена в воздухе, что люди жили, уже привыкли  к чувству тревоги в душе, лишь  повторяли как молитву -   «лишь бы  не было войны».
 Так как слово дурак, у нас применяют часто по всякому поводу и без повода, и им называют даже  умалишённых, или слабых здоровьем детей,  то надо сразу сказать, чисто с медицинской точки зрения Генка был полностью здоров. Даже намного здоровее своих сверстников. С детства он  был предоставлен самому себе, и закаливание прошёл  естественным путём, а потому простудными заболеваниями болел с возрастом всё меньше, да и психических отклонений не имел, а  всё  что творилось вокруг него, воспринимал спокойно, как обыкновенные будни.  Учился Генка в  начальных классах довольно не плохо из-за природной смекалки и спокойного характера. Его не привлекали, как других мальчишек, разные глупости вроде беготни по коридорам школы на  переменах, или непонятные ему игры «в войнушку», «казаков-разбойников» или в чехарду. Однако в старших классах  Генка уже перебивался с двойки на тройку, так  как не понимал до конца ни одного предмета, да и просто  не видел необходимости знать их. Он уже считал учёбу ненужной повинностью, а увлекался больше яркими и блестящими  игрушками автомобилей.  Игрушки эти он воровал у своих сверстников, но делал это умело и никогда не попадался.    Опыт к тому времени у Генки был уже большой.
    С первых классов, чтобы не быть хуже других, он «заимствовал»  у одноклассников многое. Авторучки, карандаши, ластики, линейки и даже иногда пеналы и завтраки,  которые те,    по-глупости, оставляли во время  перемен прямо на партах. Позже, денежную мелочь в карманах их пальто и курток, а в шестом классе, даже новенькую куртку одного богатенького мальчишки  учащегося классом старше.
  Вот тут Генке повезло, как потом оказалось. Кто-то увидел или догадался, и Генку поймали в школьном дворе вместе с этой курткой. За этим последовало долгое и нудное разбирательство у завуча школы, потом домой пришли члены родительского комитета, а после их ухода мать избила Генку мокрой половой тряпкой. И всё бы ничего, если бы через несколько дней, вечером, в квартиру не наведалась строгая тётка в милицейской форме, и не затеяла с матерью скандал. Она выгнала двух материных собутыльников, а потом заперлась с ней на кухне, и они долго о чём-то разговаривали.
Когда милиционерша ушла, строго предупредив мать, что ждёт их обоих у себя в кабинете, Генка со страхом  ожидал очередной  трёпки. Но, неожиданно для него,  мать была спокойна и молчалива, и даже не глядела в сторону забившегося в угол Генки. Она села на диван и заплакала.
 Генка на всю жизнь запомнил этот момент. Слёзы матери и её рассказ о том, что  ждёт его тюрьма, как и всех «её хахалей»,  а так же  долгое  мотание  по лагерям и чужим квартирам, тогда произвели на него неизгладимое впечатление. Ведь по сути это был его первый нормальный разговор с матерью. Хотя конечно, больше говорила, или, вернее сказать, убивалась она, пересыпая, больше обычного, свою речь матерком.  Мать  вытирала слёзы и, подвывая, причитала. «Как над покойником!» - мог бы подумать Генка, если бы читал книги, или хоть раз в своей недолгой жизни побывал бы на похоронах.
Настоящих  друзей у  Генки с самого детства не было. С первых  классов, он дружил то с одним то с другим одноклассником, но в как-то сами по себе  все его товарищи, увлечённые кто марками, кто аквариумами или ещё чем-то переставали его интересовать. И только тогда Генка почувствовал, что заводит дружбу не с теми, и   оказался в компании с самыми хулиганистыми сверстниками. Он  даже несколько раз бегал с ними вечером бить витрины новых  коммерческих магазинов – «комков», хотя и не понимал зачем, и не получал от этого удовольствия, как его новые товарищи. А потому,  однажды, когда эти более смышлёные ребята стали смеяться над его вопросами и обзывать его неприличными кличками он полез в драку. Тогда они избили его, но не так чтобы очень. Генка дрался умело,  пока мог, а потом скрылся в темноте, и после этого с друзьями покончил. А хулиганов, иногда, когда они  встречались ему вне школы  вдвоём или по одному, часто бивал. Но не долго, до тех самых пор, как они толпой стали его подкарауливать ежедневно после занятий. В этих драках Генка пощады не просил, ему бы и в голову такое не пришло, но он понял, что задирать никого больше не надо. Себе дороже.  И потому,  после  драк заканчивающихся для обеих сторон порванной одеждой и чувствительными ушибами, после  нескольких синяков поставленных друг другу,  множества угроз и «разборок» на переменах, от которых Генка никогда не уклонялся, и никогда не только не выказывал, но даже не испытывал страха, его оставили в покое. Били постоянно только тех, кто убегал, плакал или просил пощады. Эти становились мишенью на все школьные годы.
 Так вот, после всех этих случаев, и воровать по крупному, и хулиганить Генка  перестал. Просто  понял, что все эти дела очень не выгодны и неприятны, и влекут за собой много последствий и не нужных ему проблем.  А кроме того слёзы матери, не плачущей  никогда  даже в сильной стадии опьянения, подсказали ему, что дело будет ещё хуже, если он не изменится. Да и в детской комнате милиции, где он насмотрелся  на  маленьких хулиганов и воров,  всё нутро подсказало, что  это не та компания, в которую он хотел бы попасть. Тогда Генка ещё не понимал - он вообще не создан ни для какой компании.



                2.
 После окончания восьми классов, Генка, естественно оказался в ПТУ, но профессию, в отличие от умных своих сверстников он выбрал сам. Он пошёл учиться на автокрановщика, а дома у него уже давно была собрана пухлая папка с глянцевыми картинками шикарных автомобилей, которая постоянно пополнялась. Автомобиль стал для Генки «голубой мечтой». К тому времени он верил, что будет иметь отличный  автомобиль и навсегда уедет, из провонявшего газом и дымом заводских труб городишки, в чудесные места, которые были изображены на картинках рядом с шикарными  заграничными автомобилями. Ночами ему снились песчаные отмели тёплых голубых морей, пальмы, небоскрёбы  и красиво одетые женщины.
 Картинки эти Генка вырезал из журналов, которые воровал из почтового ящика одного из соседей. Сосед был крепкий мужчина огромного роста, и работал дальнобойщиком. Дома он появлялся редко, но как-то умудрился поймать Генку за руку, при попытке вытащить очередной журнал из его почтового ящика. Он не стал поднимать шума, а просто отвёл Генку к себе домой, расспросил его, напоил  чаем с малиновым вареньем, и познакомил с женой и дочерью. Узнав, зачем Генке журналы, сосед, который назвался дядя Боря, договорился с Генкой, что тот не будет трогать его журналы в почтовом ящике, а за это будет получать каждую неделю пять старых журналов,  у соседа их было огромное количество.
 «Будешь приходить каждое воскресенье, - сказал  дядя Боря  на прощание, - и если меня не будет дома, то будешь получать журналы от моей жены или от Веры». И он, улыбаясь, кивнул на свою дочь. « Макулатуру Вера уже не сдаёт. Кончилась ваша пионерия, а потому можешь рассчитывать на мои журналы».
 Конечно, дочь соседа Верку, Генка знал давно. Кто же не знает сверстников и соседей по подъезду? А, кроме того, она училась в параллельном классе. Но отношения у Генки с девчонками, мягко говоря, были непростыми. До восьмого класса он просто не обращал на них большого внимания. А когда пришло время, и он тоже заинтересовался их улыбками, взглядами и смехом, то понял, что смотрят они на него как-то по-особенному. Как-то совсем не так, как на остальных пацанов. Вот тогда-то Генка впервые  задумался над своим внешним видом, самостоятельно освоил утюг  и стиральную машину, и вообще стал усиленно следить за чистотой и опрятностью.  Денег стало не хватать, ведь Генка стал тратился теперь ещё и на парикмахерскую, а так же стиральный порошок и мыло, их  в доме всегда не доставало. Мать мылась в заводском душе после смены, и не слишком следила за наличием  средств гигиены. Лишь раз в месяц она  устраивала генеральную уборку и стирку, и тогда же вспоминала о том, что Генку надо бы постричь. И естественно мыла, и стригла его сама.
 Соседка Верка была как раз из тех девчонок, которые загадочно улыбались или смеялись, когда Генка что-то говорил, или просто появлялся в пределах их видимости. А потому, общение с соседкой Генка избегал всеми способами. Но теперь, вынужден был ходить к ней домой, что с одной стороны вызывало у него внутри бурю эмоций, а с другой – чувство  досады и злости от непонимания её  кривых улыбок и, как ему казалось неуместного иногда смеха.  К этим визитам Генка всегда готовился: причёсывался, и чуть одеколонился припрятанным от матери «Шипром», надевал чистую рубашку, однако, возвращаясь домой, всегда чувствовал какую-то досаду. Девушек в ПТУ, где он учился, было мало, учились они отдельно, в группе штукатуров-маляров, да и были они совсем не похожи на десятиклассницу Веру. Те были понятными, даже доступными, с которыми можно было покурить на переменах, поболтать о чём угодно. И выглядели  они проще, разговаривали так же, как и парни, с матом и на понятные темы. Вера была всегда аккуратно одета, и от неё исходил какой-то приятный пьянящий запах,  завораживающий  Генку, и лишавший  его дара речи. Говорила она как-то удивительно правильно, как  учительница  на уроках, и при этом, как будто специально произносила много  непонятных для него слов.
  Вначале походы за журналами  были короткими. Генка звонил в дверь, Вера открывала  и, улыбаясь, протягивала ему журналы, а позже просто кивала на пачку, лежащую в коридоре. Она что-то спрашивала, или сама говорила об отце, но ему часто просто нечего было ей ответить. А когда он отвечал, то на её губах появлялась та самая улыбка.  Генка забирал журналы и уходил. Со временем, встречи стали ещё короче.  Она перестала что-то говорить, а он не пытался заговорить первым, и передача  происходило  в полной тишине. Но,  примерно через год, всё изменилось.
 Как-то весной, когда в обычное воскресенье Генка зашёл за журналами, Вера неожиданно пригласила его в квартиру.
- Заходи! Чаю попьём. Отец как раз приехал.
 Генка опешил, но виду не подал, тем более,  это для него была не проблема. С малолетства, как  известно, эмоциональностью он не отличался.
- Привет, герой! – протянул руку дядя Боря, - Как успехи в учёбе? Ты, говорят, на крановщика учишься. По стопам матери пошёл?
 Дядя Боря был в ослепительно белой майке, трико и тапочках, и выглядел совсем по-другому, чем его привык видеть Генка. Он был совсем не грозный, не нависал глыбой сверху, а как большой надувной мишка, которого Генка видел как-то в парке культуры, бесшумно скользил по квартире.
« Откуда у людей такие ослепительно белые вещи?» - помимо воли подумал Генка, и только потом ответил.
- На автокрановщика, дядя Боря. Это почитай две профессии за раз, а главное за рулём буду и с правами.
- О! – воскликнул дядя Боря удивлённо и радостно, и повернулся к дочери.
- Учись у соседа, Верка! А ты всё ещё не знаешь, чего хочешь.
- Сейчас и начну, - мельком кивнула Вера, хлопоча вокруг кухонного стола, - садись Гена.
 Дядя Боря, улыбаясь, выплыл  из кухни.  Вера непринуждённо прихлёбывая чай, пододвигала Генке печенье, конфеты и рассказывала о том, что у одной из её подружек  скоро день рождение, и  она хочет пригласить на него, как можно больше бывших одноклассников, и вообще ребят и девчат, которые учились с ней в школе.
- Ты её знаешь, - подливая Генке чай, склонилась к нему Вера, и на него пахнуло пьянящим запахом, - это Татьяна Барсукова. Приходи!
- Так она не звала, - с трудом прожёвывая  вкусные конфеты, какие  Генка не ел с самого Нового года, когда один из материных «хахалей» приносил коробку шоколадных конфет, ответил он, - как я заявлюсь-то? Да, и подарка нет…
- Со мной пойдёшь! – просто сказала Вера, - И подарок у нас будет общий. Это моя забота.
 И Генка, конечно, пошёл. Пошёл, как потом он думал, как «козлик на верёвочке». Он шёл гордый и напыщенный,  всю недолгую дорогу до соседнего двора, где жила Барсукова Вера держала его под руку. Так вот, подручку, они и прошли через весь двор, сквозь взгляды попадающихся навстречу соседей разных возрастов и разного пола. И Генка уже предвкушал, что они расскажут его матери, и не мог сдержать идиотской улыбки, когда оказался на пороге незнакомой квартиры.
 Конечно, до этого Генка бывал иногда на днях рождениях у кое-кого из одноклассников, и на вечеринках в школе, и на танцах в местном Доме культуры, но тогда он чувствовал себя не так. Ведь рядом никогда не было Веры. За столом, большим и шикарным по тем временам, он даже, как это бывало обычно, не смотрел на блюда, и сладости, которые были в изобилии, а был опечален, что Вера сидела на другом конце стола и разговаривала с кем-то другим. Он слышал только её голос и смех, а потому больше пил, и кажется в основном  вино, которое ему подливала та самая Татьяна, хозяйка и именинница. Барсукова была высокой, и упитанной девушкой, с ярким красным румянцем во все щёки, и мягкими белыми пухлыми руками. Генка её совсем не помнил.  Он слышал только голос и смех Веры. Они   были такими радостными, сочными и заразительно весёлыми , что Генка еле  дождался окончания обеда.
 Потом они курили с парнями в коридоре подъезда, но именинница неожиданно нашла его и там.
- Пойдём танцевать? – сказала она запросто и потянула его за руку.
 Татьяна что-то говорила ему, когда они толкались между такими же, как они, топчущимися в полутьме просторного зала парами. Кажется, она спрашивала его о его учёбе, и о том кто ещё с их школы учится вместе с ним. Генка отвечал невпопад, и даже что-то ляпнул такое, из домашнего лексикона, с матом и прибаутками, которыми всегда  сыпали материны « хахали». Видимо вино подействовало на него сильно, ведь до этого Генка никогда не пил, а потому язык его нёс что-то, а сам он смотрел за Верой.
- Совсем уже! – громко воскликнула Барсукова и толкнула его в грудь.
 Все стали оглядываться, но музыка продолжалась, и Генка попятился к стене, а Татьяна, расталкивая пары, прошла к стоящим в соседнем углу девушкам, среди которых была и Вера.
- Дурак какой-то! – громко воскликнула Барсукова.
- Так  он же тебе нравился, - услышал голос Веры Генка, - сама просила его привести…

                3.
 Лет, наверное, с шестнадцати, а иногда и раньше, почти все мы, но в особенности парни, бываем на самом деле редкими придурками, и творим иногда вещи, за которые потом стыдно всю жизнь. В нас буянит молодая кровь, зашкаливают сексуальные влечения и фантазии, мы хотим нравиться, хотим быть первыми любыми способами, хотим выделиться…
 Да мало ли чего мы  хотим, пока молоды, полны сил, и даже не можем  задуматься, что в мире есть какое-то горе, болезни, заботы о близких людях, беспокойство от невыполненных дел! Этот возраст – возраст эгоцентричного  познания мира, который кажется нам уже понятным до мелочей. Но даже те из нас, кто потом становятся большими начальниками или просто людьми известными, публичными, кто занимают посты в министерствах и ведомствах, или же имеют большие деньги, общественную  известность -  не всё могут откровенно рассказать о тех годах. Хотя, казалось бы, чего можно стыдиться? Мы все родом из детства,  и все были в какой-то степени если не «маменькиными сынками» и «папиными дочками», то явно сопливыми замарашками и «сорви головами». А значит и молодость наша, по количеству глупостей и несуразностей, мало чем отличается от молодых лет тех, кто был до нас, и будет после нас молодыми…
 Геннадий избежал всех перипетий, и метаний связанных с переходным возрастом легко. Он не умел обижаться на людей в силу того, что это просто не пришло бы ему в голову. А потому все неприятности воспринимал, как науку на будущее, и  все приятные моменты запоминал, как ориентир для последующего. В замкнутом мире однокомнатной квартиры он привык с младых ногтей воспринимать всё как должное, а потому на судьбу никогда не роптал, а  просто жил дальше, зная, что наступит следующий день, и всё изменится. Изменится, как менялось настроение матери после наступления похмелья, как менялось отношение сверстников после упорных драк, как день сменялся ночью, и как настроение  учителей  менялось к концу года. Учителя в школе в конце года становились очень ласковыми, и сами ходили за Генкой, лишь бы он ответил им что-нибудь, и дал им возможность перевести его в следующий класс.
 В училище всё было по-другому  и, почувствовав это, Генка старался учиться профессии добросовестно и упорно. Тем более, что это было намного интереснее, и понятнее, чем те предметы, которые преподавали в школе. Отличные оценки по спецпредметам, спасали его от отчисления за двойки по общеобразовательным дисциплинам. Да и общеобразовательные закончились уже на втором году учёбы. А ещё через год Генка уже получил профессию и был тут же призван в ряды Вооружённых сил, как и положено, было  по закону.
 В армии Геннадию очень понравилось. Армейская дисциплина вначале его не напрягала совсем, а потом он научился её избегать, как мог. Так же как и все кто уже отслужил уже более полугода.
 В отличие от многих своих сослуживцев, казарма не была для него ни тюрьмой, ни повинностью, а служба не была наполнена лишениями и трудностями. Какие для Геннадия могли быть трудности, когда кормили вдоволь, с одеждой проблем не было ни зимой,  ни летом, да ещё и деньги давали, когда отпускали в увольнение в город? Ну, а то, что приходилось трудиться, прилагать усилия на спортзанятиях, на плацу, и на учениях, было для Геннадия всего лишь ещё одной из многих задач, которые он привык преодолевать с самого детства. В общем, ничего особенного:  когда есть обед и ужин, и есть  своя собственная кровать, а вещами, сладостями и даже деньгами,  можно всегда разжиться за счёт хлюпиков и слюнтяев, которые вечно ноют, но неизменно получают посылки и денежные переводы из дома.
 Командир части предлагал Геннадию остаться служить в армии  и, наверное, он остался бы, если бы не случай. За два месяца до окончания службы в часть, где служил Геннадий, перевели одного беспокойного прапорщика, контуженного ещё в Чечне, и страдающего длительными и буйными запоями. Во время запоев прапорщик был зол, поднимал солдат ночами, строил на плацу в одном белье, заставлял бегать до самого утра. При этом он всегда вооружался автоматом, и нещадно палил в воздух. В такое время его боялись и избегали все. И в том числе офицеры, и даже командир части. Наказывал он его потом, но избавиться от заслуженного орденоносца не мог, да и считал неудобным для себя, и позорным для части.
 Дембеля, вроде Геннадия, спокойно уклонялись от этих экзекуций, запираясь в каптёрке, и мирно спали на сложенных там запасных матрацах до самого утра. Но случай, как-то столкнул Геннадия с пьяным прапором в узком проходе казармы, когда один шёл наверх, как всегда потрясая автоматом,  другой по малой нужде торопился на улицу.
 Утром прапора нашли связанным, избитым и спящим в коридоре с автоматом под головой. Сам он, как всегда, ничего не помнил, но командир  части решил не рисковать, и Геннадий был демобилизован, как  и все ребята с его призыва.
 Удручённый таким оборотом дела, Геннадий, возвратившись  домой, под аккомпанемент смеха и мата матери,  и её постаревших и совсем захиревших хахалей, пропьянствовал в их компании  дня три, а потом как-то утром разогнал всю компанию. Со спокойной жестокостью и не испытывая никаких эмоций, он заставил мать убираться в квартире, как заставлял это делать молодых солдат в казарме, пинками и затрещинами. И не обращая внимания  на её завывания и ругательства, стоял над ней до тех пор, пока квартира не стала такой чистой, какой она не бывала никогда с самого его рождения.  После этого Геннадий надел самое лучшее и чистое, что у него было, и что он смог привезти с собой из армии, и пошёл к соседу дяде Борису. Тема разговора с соседом пришла к нему в голову неожиданно, и он теперь видел в этом единственный для себя выход.
 Сосед встретил Геннадия радостно и даже полез обниматься. Потом они сидели на кухне, и, как когда-то, пили чай с малиновым вареньем. Сосед, кивая на осенний моросящий дождь за окном, жаловался на здоровье, на простуженное и промороженное в рейсах тело, и сетовал, что хоть и работает теперь начальником, и имеет кабинет, но с шофернёй ему трудно, и каждый день «нервы наматывает на барабан». Вот тут Геннадий и попросил  устроить его  к себе дальнобойщиком,  обрадовавшись, что сосед-то теперь начальник и может всё.
 - Это можно, пожалуй, - согласился дядя Боря, - только у тебя, небось,  категория «Б», а у нас нужна не только другая категория, но и опыт работы. Такие времена, брат, что я без этого тебе и помочь ничем не смогу. Учиться тебе надо на категорию! Ты в армии за рулём был? Что водил?
 Узнав, что Геннадий все два года проездил на УАЗе, возил запчасти для автомобилей своей роты, развёл руками.
- Так это же почти легковушка!
 Но заметив, что Геннадий поник русой головой, вдруг хлопнул его по плечу.
- А ты брат, как? Всё так же, не пьёшь, не куришь? А водишь как? Насобачился, или стоял больше?
 Услышав подробный ответ Геннадия, дядя Боря почесал в затылке, а потом улыбнулся.
- Родной брат у меня в администрации города работает первым замом мэра! Да, Гена! Поднялся брательник, а младше меня почти на семь лет. Иногда заезжает ко мне в гости. Спрашивал недавно водителя себе на служебную «Волгу». У него-то один работает, сынок  начальника из Водоканала. Да больно шалит сильно! То, говорит, напьётся, то всю ночь с бабами гуляет, а потом утром чуть живой, за рулём засыпает. Короче, могу тебя порекомендовать, но смотри!
 Дядя Боря помахал перед лицом  Геннадия  большим волосатым кулаком.
- Подведёшь меня – знать тебя больше не хочу!
- Не только не подведу, - спокойно ответил Гена, - но и долг отдам, чем захотите.
 Дядя Боря прищурился, а потом рассмеялся, и Геннадий увидел, что золотых коронок у соседа во рту за эти годы стало намного больше.
- Верка-то моя! - вдруг воскликнул он, - Недавно замуж вышла! Давай-ка коньячку, что со свадьбы остался, а?
- Не! – мотнул головой Геннадий, – Я уже на пять лет  вперёд выпил.


                4.
 Вот так они и встретились: обыкновенный дурак, и дурак с инициативой, как говорят в наших краях. Или образованный и ловкий  чиновник, и простой шофёр. И явно судьба свела их неслучайно. Они просто должны были найти друг друга, в конце концов. И не важно, что Егор Степанович  Хаустов нанял понравившегося ему с первого же взгляда Геннадия, ведь он искал именно такого как он. И не важно, что Геннадий стал работать у Хаустова, он всё равно был обречён, когда-нибудь встретиться с человеком, подобным его новому начальнику.  Другими словами на месте  каждого из них мог оказаться кто угодно, но он был бы всё тем же человеком, т.е. человеком, который идеально подходил другому, и понимал, что нашёл то, что ему нужно необъяснимым словами чувством, которое присутствует как у дураков, так и у всех остальных людей.
  С первого дня работы Геннадий был счастлив. Новая и шикарная, по его понятиям «Волга», внимательный начальник, который сразу проинструктировал его как себя вести, что одевать на работу, да ещё и денег дал на первое время, привели его в приподнятое настроение, и ожидание последующих чудес. И чудеса не заставили себя долго ждать.
 Не прошло и полгода, и Геннадия стало просто не узнать. Он превратился, из обыкновенного парня, в хорошо одетого, уверенного в себе мужчину. А его немногословность могла ввести в заблуждение, да часто и вводила тех, кто не знал его близко, что Геннадий молчит и улыбается не просто так, а всегда по поводу, или со знанием дела. Общение с «отцами города», хоть и не совсем прямое, а лишь опосредованное, рабочее, а главное присутствие в самой чиновничьей  среде многому научили его. Кроме того, близкое знакомство с шофёрами гаража администрации города, и обязательная церемония  празднования «Дня шофёра»,  проводящая каждую пятницу в одном очень приличном и дорогом кафе, давали много информации о жизни «хозяев города» и их верных водителей.
  На первых порах, помня слово данное дяде Боре, и его рассказ о судьбе его предшественника, Геннадий отказывался от повторных сто грамм в кафе с новыми товарищами, и от их приглашений на вечеринки с «девочками». Но время шло, денег становилось всё больше, жизнь становилась всё лучше, поменялась не только одежда, но и вообще всё, что окружало ранее  Геннадия. И  только приходя домой, он опять погружался в проблемы как всегда не трезвой и скандальной матери, и  прежняя жизнь, знакомая с детства опять начинала обволакивать его.
 Это перемещение во времени, которое происходило с ним ежедневно, держали Геннадия в постоянном напряжении, и он, после возвращения домой с попоек с друзьями и девушками, стал вымещать злость на матери. Он  бил её всё чаще, упрекая в пьянстве, а на само деле, мстил ей за ежедневное погружение в старую, опостылевшую жизнь, которую хотелось просто вычеркнуть, забыть, но от которой некуда было  деться.
  Егор Степанович, был  человеком внимательным, и даже придирчивым в мелочах, он сразу заметил, как каждое утро Геннадий приходит на работу в плохом настроении. И вначале он приписывал эту зажатость Геннадия привыканием к новой работе, потом просто чертам его характера, но со временем понял -  с его водителем что-то не то.
 Хаустов не был дураком от рождения. В отличие от Лохматова  он стал им под влиянием обстоятельств жизни, и сложившийся судьбы, да от воздействия нашей  российской обыденности, которая  действует  на человека по-разному, но иногда доводит его до самодурства, жестокости и вопиющего внутреннего хамства. Хамства -  которое не выражается в повседневной  грубости или скандализме, а отображает лишь крайнюю степень эгоцентризма, равнодушия к простым людям, и ложного понятия своей «избранности», своего отличия от всех окружающих, своей незаменимости, и переоценки своих талантов и способностей. Человек меняется, начинает верить во все эти химеры, и постепенно становится дураком. Другими словами, «заболевание» это  является «благоприобретённым», как выразились бы врачи, если бы им кто-то поставил такую фантастическую задачу – определить причину изменения человеческого душевного состояния и перерождения после занятия определённой влиятельной должности. Однако никто ещё не додумался до такого, хотя именно такой  тип дураков у нас в России намного более распространен, чем все остальные его разновидности.
 Однако, даже такие как Хаустов, бывают, а часто обязательно оказываются внимательными к людям, которые ежедневно   рядом с ними, которых они думают что любят, либо же к тем, кто им покровительствует, или они покровительствуют. «Друзей» у таких людей всегда бывает много. Но все эти люди, считающиеся друзьями  «хаустовых», по сути своей лишь только те, кто вписывается в ритм и понимание жизни этих  людей. И даже близкие родственники, если они не соответствуют представлениям «хаустовых» о то, каким должен быть их родственник, подлежат и немедленно придаются ими забвению, а люди чужие, но вписывающиеся «в их  внутреннюю систему координат», становятся им ближе родственников. Вот только «внутренняя система координат» у этих людей часто меняется в зависимости от поста или должности  занимаемой ими, либо от их самооценки себя самого, которая у многих из них, даже без продвижения по службе, с годами возрастает в разы.
 Впрочем, мы отвлеклись!   Одним солнечным погожим майским утром, когда хлопоты, суета, нервотрёпка и нескончаемые разъезды по поводу организации и проведения всенародных праздников, остались позади; Егор Степанович, отоспавшийся и отдохнувший, как всегда, сел на заднее сиденье своей служебной машины около десяти утра. Он кивнул на приветствие Геннадия и сказал направление движения, но потом неожиданно для него заговорил  так, как никогда не разговаривал.
- Я вот, всё наблюдаю за тобой Гена. И прихожу к мысли, что ты не совсем доволен своей жизнью. Хотя, от чего это -  понять не могу. Нет! Не перебивай! Я понимаю, и знаю твои домашние проблемы, и уже думал над этим. Конечно, можно что-то придумать с квартирой, хотя рано ещё говорить об этом, ты слишком мало работаешь на меня. Да, и времена сейчас не те, квартиры уже не получишь просто так, как раньше.
 Я пока доволен тобой, и надеюсь, что ты не разочаруешь меня в будущем. А потому можешь быть уверен, что твой шеф – ведь так вы шоферня, называете нас между собой – не оставит тебя в таком положении.
- Да, я и не знаю в каком я положении, - пробурчал Геннадий, почувствовав, что шеф замолчал, - только домой мне идти не  хочется. Вот ночевал на майские несколько дней в машине, разъезжали с вами почти сутками, и было мне хорошо. А пришёл домой, и будто опять в выгребную яму попал.
 Геннадий опять помолчал, сделал поворот по всем правилам, притормозив, и продолжил.
- И вроде ремонт дома сделал, и мать стала пить реже. Постарела, и всё болеет. Но что-то не лежит у меня дорога домой. Может мне квартиру поменять, а Егор Степанович?
- Жизнь надо, Гена, менять, а не квартиры. Вначале поменяйся сам, поверь в себя, а квартиры, мебель, деньги и друзья сами придут к тебе. Это уж поверь мне! – после небольшой паузы ответил Хаустов.
- Эх! – вырвалось у Геннадия, – Если бы вы научили как, я бы вашим рабом был бы навеки!
- Другом, Гена! Только другом! А научить? Ну, пожалуй, не сразу, и не всему, я тебя попытаюсь. Главное ты всегда слушай внимательно, и не забывай следить за дорогой. Очень мне нравиться, как ты водишь машину! Сам чувствуешь, когда нужно гнать, а когда можно и спокойно ехать, как сейчас. Чувствуешь ведь?
- Так это не так сложно, - вздохнул Геннадий.
- И в остальном сложности большой нет. Всё в твоих руках! Вот как у тебя с девушками отношения? Только не говори мне про тех шалав, которыми весь ваш гараж пользуется.
 - Ну, так других и нет пока, - смущённо пробормотал Геннадий.
- Во-от! – нравоучительно протянул Хаустов, - А женщины, Гена, большая сила, если ей умело пользоваться. И не последнее в нашем деле жениться во время и удачно. У меня хоть и не первая сейчас жена, но первая моя дала мне очень многое. Хотя об этом как-нибудь в другой раз! Подъезжаем.
 Хаустов вздохнул, заворочался на заднем сиденье.
- Ещё мне нравиться, Гена, что ты молчун. Не только со мной! То, что вообще помалкиваешь больше, и про себя и про меня, это брат очень хорошее начало.
 Геннадий притормозил у крыльца одного из учреждений города, и Хаустов уже отрыв дверцу вдруг замер на секунду.
- Кстати, вспомнил! Зайди-ка ты сегодня к моему брату в гости. Говорил с ним по телефону, а он и пожаловался, что мол «крестник» мой и носа теперь не кажет.
- Так некогда было! – виновато вздохнул Геннадий, - И человек он тоже занятой. А вообще я собирался к нему. Я ему обязан почти всем. Тем, что с вами меня познакомил. Но всё момент как-то…
- Ты сегодня вечером зайди, - уже выходя из машины, на ходу бросил Хаустов, - можешь в пять часов быть свободным.

                5.
  Просьба шефа – это всегда приказ, просто сказанный в другой тональности. А потому Геннадий, подготовился к его исполнению, как и положено,  тщательно. Да, и  отблагодарить дядю Борю  надо было,  обязательно!
 Ровно в  восемь вечера, когда по разумению Геннадия, дядя Боря должен был быть уже дома, он стоял перед знакомой дверью, в меру нарядный, с тяжёло нагруженным  пакетом. В пакете  был любимый коньяк шефа, что значило и его брата тоже, а так же множество деликатесов, которые Геннадий видел часто на столах официальных приёмов, где присутствовал  шеф,  и которые ему приходилось пробовать, но  сам он до сего момента  никогда на них не тратился.  Для него всё ещё оставались вкусным и привлекательным жареная  картошка с куском варёного или жареного  мяса, либо жирная селёдка, а так же  свежие фрукты и овощи. Это было   понятно, привычно, и дёшево.  А разные причудливые яства навроде балыка, дорогой семги, или других дорогих, но на вкус Геннадия не стоящих затрат кулинарных изысков, он в обычной обстановке избегал по причине того, что пока не понимал ни вкус креветок, ни смысл покупки тех же зелёных, отвратительно солёных и дорогих ягод – маслин.
Но сегодня был особый случай, и Геннадий потратил деньги не жалея, и выбирая то, что считал должно было быть лучшим.
Дверь ему открыла Вера. И хотя они не виделись много лет, Геннадий сразу её узнал. Она была в лёгком ярко-жёлтом халате с белыми огромными рисунками, напоминающими змей, который полностью скрывал её фигуру до самого пола. Она мало изменилась, только выражение лица стало каким-то твёрдо-неживым, будто на ней была маска. Однако косметики на лице почти не было, или Геннадий её не заметил.
- Заходи, – просто сказала она в ответ на его приветствие, - Ты, наверное, к отцу? Но его ещё нет. Подождёшь? Он должен быть скоро.
- Подожду, - Геннадий зашёл и затоптался на месте смущённый и неожиданной встречей, и видом Веры, которая была всё так же красива, и непониманием, что же ему делать дальше.
- Где ты там? – уже звала из комнаты Вера,  - Проходи! Ты что, всё ещё такой же вежливый и не испорченный моим дядей?
 Геннадий почувствовал в её голосе уже привычную, ту былую насмешку и сразу пришёл в себя.
- Нет, - ответил он, проходя в зал, где Вера сидела, развалившись на большом диване, перед телевизором, - я уже не тот!
- Да-а! – удивлённо-насмешливо  протянула Вера, и даже повернулась к нему в пол-оборота.
- Да! – уверенно сказал Геннадий и сел рядом с ней на диван.
- Ой! – неожиданно вздохнула Вера, - А мне кажется, иногда, что абсолютно все вокруг меня живут в придуманной ими самими жизни. Делают придуманные дела, решают придуманные проблемы, и стремятся к понятным только им целям. Тебе так не кажется?
В её вопросе опять была насмешка, но Геннадий сразу же  почувствовал в её голосе какой-то надлом, какой-то налёт усталости или равнодушия, которого раньше не было. Она говорила сейчас совсем не так. Не так, как  всегда задорно и уверенно высмеивала его. Что-то в ней изменилось неуловимое, кроме того, что выглядела она теперь не как красивая девушка, а как прекрасная молодая женщина. Геннадий это тоже чувствовал, хотя если бы всё это ему сказали, он, наверное, либо не понял, либо не согласился бы. Не привык он оценивать  ни свои впечатления, ни свои чувства и мысли, которые мелькали и исчезали навсегда. Внутри его формировалось отношение к окружающему, и это всё, что оставалось от его мыслей и чувств,  лишь проходящих  через его мозг, совсем не трогая  уже давно сформировавшегося внутреннего мира, и никак не задевая его сердца.
  Так и  сейчас после слов Веры в нём осталось только уверенность, что с ней что-то не то. Что Вера изменилась если не внешне, то как-то по-другому, и он чувствовал  эти  изменения, но  не мучился вопросами: как и из-за чего?    
- Мне так не кажется! – спокойно ответил Геннадий.
- О-о! – опять насмешливо протянула Вера и полностью повернулась к нему.
 Она поджала ноги, и он увидел её голые ступни и лодыжки, и  от их вида внутри него неожиданно опять  появилось то чувство, что он испытывал к ней когда-то. Его опять неодолимо повлекло к ней. И теперь ему захотелось прижаться к её груди, крепко обхватить её в свои объятия, и почувствовать теплоту её тела.
 Геннадий вздрогнул. Вера многозначительно скривила рот в уже узнаваемой улыбке.
- Ну, как же ты не согласен? – Вера улыбалась и моргала ресницами так завораживающе, что он чуть отклонил взгляд в сторону.
- Хоть сейчас посмотри в окно, и ты увидишь, как  люди идут через наш двор в садовые участки. Вернее, сейчас уже возвращаются домой с этих участков. И мужики наши обязательно чего-нибудь тащат в гаражи. Какие-то вязанки досок, старую мебель, или какое другое барахло. Зачем это им?
- Не знаю! - автоматически ответил Геннадий, чувствуя только запах её тела, её волос, и сдерживая себя, чтобы не придвинутся к ней ближе.
- Так и я не знаю, - вздохнула Вера, - и до сих пор не могу узнать. Я спрашивала у отца и у матери: «Зачем вам участок за городом? Зачем вам строительство этого дурацкого дома? Это же пародия на дачу, а не дача!  И зачем вам сейчас все эти грядки с помидорами и редиской, эта плантация картошки? Разве папа мало зарабатывает? Разве вам не хватает денег? И почему вы эти деньги копите и горбатитесь на этом куске земли, когда можно отдыхать за границей, или путешествовать по стране, или просто нанять людей, и они сделают из вашего куска земли отличное место для отдыха?».
- И что они тебе ответили?
- Ха! Они сказали, что так никто не делает, и что это глупость и пускание денег на ветер.
 Геннадий молчал. Он не знал, что ей ответить, да и просто не думал никогда над тем, что она говорила. Всё что она сказала,  было слишком далеко от его понимания, и восприятия окружающих. Он просто знал, что люди действительно так живут, и для него это было естественно и достаточно. Раз так живут  -  значит так им нужно. Люди эти не тревожили его мысли. Он привык решать только свои проблемы, делать только нужное ему, и мало обращал на всё остальное внимания.
- Почему ты молчишь?
 Вера склонилась ещё ближе, и Геннадий, вдруг не совладав с собой, резко схватил её за руку.
- О-о! – опять и удивлённо и насмешливо воскликнула она. Вера даже не догадывалась, что в голове Геннадия неожиданно замелькали воспоминания тех девушек, с  которыми его познакомили приятели шофёры. Он вдруг чётко почувствовал и увидел картинки тех пьяных, весёлых и развратных вечеров и ночей, на которых последнее время присутствовал постоянно. Она не понимала, как близко  находится от грани опасности. Геннадий готов уже был сорвать с неё халат одним движением, но неожиданно раздался резкий  как  гудок автомобиля звонок в дверь.
 Геннадий разжал пальцы и обмяк. Он чувствовал, как внутри всё вибрирует, и был испуган. Ещё бы немного, и могло бы случиться то, что совсем не понравилось бы её родителям, и его шефу.  Могла сучиться катастрофа!
 Он почти оттолкнул Веру, а она вдруг громко и раскатисто засмеялась каким-то не естественным, не  похожим на неё смехом.
- Что же ты, герой? – насмешливо выкрикнула она, и пошла открывать.
- О! Какие люди у нас в гостях! – вывели  Геннадия из испуганного оцепенения  громогласные возгласы дяди Бори.
- Здрасте, Борис Степанович! – поднялся он навстречу соседу.
- Ну, вот уже и Борис Степанович! – развёл руками сосед,  - Быстро у вас там воспитывают! Ну, садись, да рассказывай! Вижу, что всё у тебя нормально? Посидим пока здесь, пока  Ирина Георгиевна нам на стол накроет. Поужинаем! Самое время.
 Геннадий, вспомнив сразу, зачем пришел, метнулся в коридор, где оставил пакет. И вернувшись, почти торжественно приподнёс его  соседу.
- Вот! Примите с благодарностью! Спасибо вам за всё, что сделали для меня. Это, конечно, так,  презент. Но всегда можете на меня рассчитывать.
- Ну, - заглянул в пакет дядя Боря,  - это как раз к ужину будет. Спасибо, что не забыл старика!
 Борис Степанович засмеялся довольный, и его раздобревшее за последние годы тело заколыхалось. От смеха трясся живот, оплывшие жиром плечи, и даже щёки, на которых ещё проступала серость и обветренность  давней  шофёрской  профессии.
- Может, я лучше домой пойду? - осторожно предложил Геннадий, всё ещё вспоминая неприятный случай с Верой.
- Нет, брат! Раз уж пришёл…
- Вера! – громко выкрикнул он, и в комнате опять возникла, словно вплыла его дочь.
- На, пакет на кухню забери, - сунул ей пакет с подарками Борис Степанович, и сразу повернулся к Геннадию.
- Вот, дочь теперь с нами опять живёт, - вздохнул он,  усаживаясь на диван, - пришлось ей расстаться с мужем. Не рассказывала она тебе?
- Нет, - смущённо махнул головой Геннадий.
- Да, Гена! Жизнь штука такая. Не знаешь, что и ждать от людей. Бывший-то её оказался наркоманом. А казался таким милым парнем. И институт закончил, и связи у него были, и отец с матерью должности хорошие занимают. И было у них всё после свадьбы: и квартира, обстановка, работа лучше не надо. А жизни не получилось!  И прожили всего два года, а злости накопили столько, что не приведи бог. А ты я вижу, на Веру всё так же смотришь? Нравилась она тебе, я это всегда  чувствовал.
 Борис Степанович опять самодовольно засмеялся, но увидев смущённую улыбку Геннадия, похлопал его отечески по плечу.
- Ладно, ладно! Сейчас посидим, выпьем, тогда и поговорим…

                6.
 Говорят, что браки заключаются на небесах. И это, скорее всего, верно, если учесть, что люди в основной своей массе женятся и выходят замуж не по большой любви, и не от неодолимой страсти. Именно поэтому, наверное, нам нравится,  смотреть фильмы и сериалы, в которых  просто присутствует большая любовь. Наверное, именно по этому «Ромео и Джульетта», это сказка о небывалой любви. Для обычных людей  это или несбыточная мечта, или непознанное, или давно  утерянное. Те, кто умеют любить, и кому повезло, сериалы о любви не смотрят. Смотрят те, кто не умеет, или те, кому однажды не повезло. А таких много больше. И я даже не знаю кого из них  больше? Невезунчиков и однолюбов, или тех, кто может прожить без любви спокойно и рассудительно, но тоже думаю до определённого срока.  Пока не потянет к сериалам, и станет поздно сделать всё, что мог бы…
 Свадьбу Геннадия и Веры отгуляли с размахом и очень шикарно для маленького городка. И была праздничная регистрация, новые платья, фата, и ресторан гремел музыкой и голосами многочисленных гостей. А вообще-то, свадьба как свадьба, одна из многих, что  запечатляют в наши дни   на множество фото и видеосъёмках. И отшумела она, и отгуляла, и вспоминали бы её долго, если бы кто-то хотел и собирался её вспоминать, кроме Вериных родителей. А потому и альбомы с фотографиями и кассеты с видеосъёмкой свадебного путешествия, конечно в Турцию,  уже года через два затерялись где-то среди бытового хлама и множества красивых безделушек, в большой светлой и просторной квартире, подаренной молодым Егором Степановичем Хаустовым. Слава богу,  его дети уже давно были пристроены в этой жизни, и он мог себе позволить такой шикарный подарок. Тем более, что квартиру, по документам,  выделила администрация города, ведомственную, как молодым специалистам, по предусмотренной программе. Ну, а то, что потом, когда-то, она станет вначале муниципальной, а потом и собственностью молодожёнов, так разве об этом кто-то вспомнит через несколько лет? В таких делах, нашим дуракам с инициативой  равных нет!
 Страсть Геннадия и его робость перед Верой прошла быстро. Осталась только настороженность в присутствии жены. Вера  говорила и смеялась всё так же загадочно и завораживающе. Но это уже  не привлекало его, а вызывало раздражение и злость. Он никак не мог понять, когда она говорит серьёзно, а когда просто подсмеивается, или по-настоящему издевательски смеётся над ним.
  Через несколько месяцев он   уже понимал, что она не испытывает к нему каких либо чувств, просто делает вид, что он ей не противен. И  однажды ночью, вернувшись из душа, он спросил её прямо: «Зачем…?».
 Вера попыталась, как и всегда улыбнутся хитро, но получилась лишь жалкая гримаса.
- Ну, ты же хотел этого?
- Я спрашиваю о тебе? Зачем это тебе? Что разве мало парней, которые тебе нравятся?
- Ты знаешь, - отвернулась от него Вера,  - что  мне нравился один. И знаешь, что из этого вышло.
- Попробовала бы ещё! Не все наркоманы и алкоголики….
- Я пробовала. Но им всем была нужна не я, а связи моего дяди.
 В ту ночь Геннадий долго сидел на краю кровати, смотрел на спящую красавицу жену, и курил. Но мысли его не были чем-то определённым. Он не сожалел ни о чём, и не злился на Веру, скорее всего он пытался осознать то, что понять не мог, не знал, и о чём мог только догадываться.
 Возможно, именно эта ночь стала переломным моментом в жизни Геннадия, или послужили катализатором к тому, что она начала меняться.  Сам он об этом никогда не задумывался, и вряд ли когда-нибудь вспоминал, а потому  точно сказать трудно.
  Жизнь ни одного из нас не меняется в одночасье. Если в ней происходят перемены не связанные с трагедиями или драмами, то они происходят постепенно, незаметно для нас самих. И никто никогда не скажет, когда же вдруг он изменился, или в какой момент стал жить по-другому.
 На первый взгляд, после той ночи,  в жизни Геннадия ничего не изменилось. Он всё так же старательно исполнял свои обязанности. Возил шефа по делам рабочим, его жену по делам семейным и бытовым, его знакомых, а так же Веру, когда этого требовала обстановка, или насущные проблемы. Однако теперь он уже не отказывался от приглашений  на еженедельные застолья в «день шофёра», и даже подружился с одной очень симпатичной девушкой. Одной из тех новеньких, которые долго не задерживались в среде шофёров, если кто-то из них не проявлял к ним особого интереса.
Вера, кое-как  заочно, и с большими затруднениями, всё же   получила профессию бухгалтера, и за первые несколько лет совместной жизни  неоднократно устраивалась  на работу, но нигде долго не задерживалась. Она вечерами ругала  завистливых коллег-женщин, жаловалась на тайные козни начальства  и, не ужившись   нигде, в конце концов, вообще стала домохозяйкой. Материальное положение позволяло это давно. Её родители помогали много и охотно, обставляли дом, дарили мебель, ковры, бытовую технику,  не говоря уже о вещах более мелких. Геннадий из-за их частых посещений и хозяйского отношения к их квартире почти сразу перестал уделять внимание всему, что касалось быта. Он был тут лишним, чувствовал это, а потому  выходные проводил так, как хотел. А со временем, по совету  подруги-любовницы, снял квартиру на окраине городка, и часто бывал или там, или путешествовал с ней  вначале на служебной машине, а позднее и просто так, на попутной, такси или с друзьями. Выпить с каждым разом тянуло всё больше, а сесть за руль всё меньше.
Алина, как звали его молодую пассию, хоть  только достигла совершеннолетия, была натурой агрессивной, деятельной, любящей развлечения, и не представляющая себе, зачем человеку жить, если не ради удовольствия. В отличие от Веры она никогда не улыбалась, а смеялась заразительно и долго, либо сердилась и даже распускала руки, пытаясь выместить своё неудовольствие или злость, как могла. И это было понятно Геннадию, и это не ставило его в тупик, и не заставляло задумываться, что же хочет эта женщина, или чего она не хочет. Алина о своих желаниях всегда говорила прямо, да и говорила она в основном только о них. И Геннадий понимал её.
 В один из непогожих зимних дней, когда заносы на дорогах поломали график шефа,  он отпустил Геннадия с работы раньше. Алина уехала  навестить родных, и Геннадий, придя домой,  застал жену спящей перед включённым телевизором. Она спала на диване, а рядом на журнальном столике стояла не допитая бутылка виски, хрустальный стакан,  тарелочки с лимоном и ещё какими-то закусками.
 От шума и шагов в пустой квартире Вера проснулась.
- Ты пьёшь одна?
 Геннадий был удивлён, и даже поискал глазами того, кто мог бы составить компанию жене. Но квартира была пустой и гулкой от тишины. Звук у телевизора был выключен, а через большие  наушники маленького плеера, лежащего рядом с Верой,  он услышал музыку.
 - Ты удивлён? – развязано пьяно спросила она, протирая глаза.
- Да.
- Решила обмыть событие.
 Вера попыталась встать, и её сильно качнуло. Он заметил неряшливые жирные пятна на её халате, и разбросанные на полу огрызки яблок и кожуру апельсинов.
- И что за праздник?
- Да-а! – преувеличенно громко и фальшиво засмеялась Вера, - Сегодня вторник и до «Дня шофёра» далеко! Но мне сказали, что у нас будет ребёнок. Ты, наверное, в восторге?
 Геннадий поморщился: «Зачем ты так?».
- А ты?  - выдохнула в лицо перегаром  Вера, - Ты зачем так со мной? Я уже забывать стала, как ты выглядишь. И как это у тебя ещё получилось с этой беременностью? Может я от святого духа понесла?
 Геннадий повернулся и  пошёл к телефону. Нужно было сообщить Вериным родителям, и вообще рассказать им всё. Он не знал, что делать с Верой трезвой, а как с ней управляться с пьяной, даже представить себе не мог.
« Что я здесь делаю?» - пришла ему в голову мысль,  - « Этот дом мне совсем чужой, и я как будто всегда в гостях. Столько лет уже гощу в этом доме, и всё время хочется пойти и позвать хозяев. Они войдут, и всё встанет на свои места. Они скажут что делать, и не нужно будет изображать независимость, и притворяться, что вся эта роскошь вокруг принадлежит тебе…»


                7.
  Поздно ночью, когда Верины родители уехали к себе домой  на такси, Геннадий наконец-то вздохнул с облегчением. Их шумные разбирательства и скандалы с Верой загнали его в дальнюю комнату, и он находился там все эти часы, прислушиваясь к крикам тёщи и громкому голосу тестя.
 Когда он вошёл в полутёмную комнату, где уже всё было убрано и опять, даже в полутьме торшерного света,  чувствовалась чистота и свежесть, Вера всё так же лежала на диване.
«В одночасье жизнь вдруг перестала быть  прекрасным, зовущим и радостным действом, а превратилась в привычную и до боли знакомую вереницу дней» - сказала она громко в тишину полутёмной квартиры.
- Что? – ошарашено, переспросил  Геннадий.
- Это я так, - вяло отозвалась  Вера, - просто думаю вслух. Ты же никогда не мешал мне делать, что я хочу. И говорить то, что я хочу, и наконец, оставил меня совсем одну в этой пустой квартире. Я даже с подругами не могу повстречаться, ведь  у них семьи, и дети, и дела. А все мои дела  - это я сама.
Вот это я и пыталась им рассказать сегодня по телефону, но они меня не поняли. Так, что Гена будем рожать. У тебя есть Алина! Да? А у меня  будет ребёнок! И не бойся ты, пожалуйста! Не дёргайся! Я знаю про твою девку, но родители должны жить спокойно. Я сама виновата! Сама тебя толкнула на это, и потому буду сама всё исправлять, если у меня получится…
 - Я уже не пьяная, - поднялась с дивана Вера, - ты не думай.
 И эти слова, как  часто и в прежние дни, заставили его вздрогнуть. Ему всегда казалось, что Вера умеет читать его мысли.
 В эту ночь Геннадий впервые спал на диване в зале, а не в спальне, на просторной семейной кровати, где было так свободно, что он часто и не замечал присутствие спящей жены. Но  с этого дня, они всё чаще стали спать в разных комнатах, хотя  на весь остальной уклад жизни это не повлияло.
  Геннадий так же завтракал  в одиночестве, когда Вера ещё спала, и  оставлял грязную посуду в мойке. Днём он всё так же приезжал на обед, и Вера кормила его. И обеды были такими же вкусными, и Вера была всё так же спокойна, и так же непринуждённо рассказывала ему о своих подругах, о родителях,  спрашивала  его о  работе, и просила его освободиться в один из дней недели раньше, чтобы поездить по магазинам.  Она выглядела всё такой же красивой и недоступной, и иногда вечерами просто брала его за руку и вела в спальню. Это были короткие ночи любви, которые она себе позволяла, и которые они проводили в полной темноте и почти в полном молчании, если не считать громких вздохов и стонов Веры в самые страстные моменты её объятий.
 Но всё чаще, когда Геннадий задерживался с Алиной  допоздна, он заставал Веру уже спящей, либо бесцельно шатающейся по большой квартире, в которой во всех комнатах горел свет. На столе в зале, как и в памятный ему день стояли почти пустые бутылки виски, и всё так же  разбросаны кожура фруктов, и расставлены тарелочки с закусками, а Вера часто была пьяна уже до невменяемости, и лезла к нему с вопросами, явно стараясь затеять скандал.
 Иногда,  он заставал дома Вериных подруг, которые тоже были изрядно пьяны, и они лезли к нему обниматься, и шумно, визгливо поздравляли с каким нибудь дурацким Днём всех влюблённых   или  ещё с каким-нибудь придуманным праздниками.  Они называли его  «будущим папашей», требовали выпить с ними, или же упрекали, что он так много работает, совсем забывая о красавице жене. Геннадий был рад всегда их приходу. Он больше боялся оставаться с Верой наедине. А потому  всегда включался в веселье, и тоже много пил, хотя и знал, что шеф будет не доволен завтра его  видом.
 Верины подруги пели под гитару, танцевали под громкую музыку до глубокой ночи, и уходили уже, когда Вера спала. Она быстро пьянела и как-то не заметно покидала компанию, как только Геннадий  полностью включался в разговоры и веселье её подруг.
 Мужчин в доме никогда не было, и это вначале удивляло Геннадия, а потом он просто привык, и уже не задавался вопросами об этом парадоксе.
 Так прошла зима, потом весна, потом лето. И наконец, наступил яркий погожий день, как будто специально выпрошенный кем-то у природы, когда Геннадий и родители Веры встречали её возле дверей родильного отделения больницы. Двор перед двухэтажным, окрашенным в казённо-розовый цвет,  П-образным зданием роддома  был усыпан жёлтой и багряной листвой, и она ярко блистала на солнце влагой и серебрилась в больших лужах, которые почему-то всегда возникают у нас перед парадными входами во все учреждения.
 Родители Веры были веселы, смеялись. Борис Степанович был уже хорошо навеселе, и громогласно, как в медную трубу,  кричал что-то восторженное, и непонятное для Геннадия. Тут же повизгивая, суетились Верины подруги, с цветами, и какими-то дурацкими и аляпистыми  мягкими  игрушками.
- Чего ты смурной, Гена! – гремел на весь двор тесть, потрясая бутылкой с шампанским,  - Ты чего не рад?
- Я рад, - кивнул Геннадий, и криво, не весело улыбнулся, - выпить бы тоже надо, да вот.
 Он кивнул на служебную «Волгу».
- Так разве брат тебя не отпустил? Я же ему звонил!
- Отпустил. Но ехать же нам на чём-то надо. Малыша везти. Дождь ещё может быть.
- Ну, ты меня иногда удивляешь Гена! – взревел тесть,  - А зачем я за оградой уже час как держу такси? А ну звони на работу! Нет, я сам позвоню, брат пришлёт кого-нибудь.
- Девчонки! – обернулся Борис Степанович к Вериным подругам, - А ну наливайте отцу семейства. А то он у нас от переживаний, и от работы своей совсем уже стал тупить…
 В этот день Геннадий напился так, что потом в памяти остался лишь момент, когда Вера аккуратно передала ему белоснежный мягкий свёрток, в котором пищала его дочь. И он держала его на вытянутых руках, и никак не мог понять,  что же с ним делать, пока на помощь не подоспела тёща и забрала малютку к себе на руки.
 Наутро Геннадий проснулся на обычном месте, на диване в зале. Он был раздет до трусов, но не помнил, как раздевался и где одежда. Голова раскалывалась, было тихо, лишь с кухни доносилось какое-то шуршание. Пошатываясь, Геннадий вошёл в кухню и увидел тестя, сидящего за столом, и суетящуюся возле плиты тёщу.
- Садись, - мотнул на стоящую рядом табуретку тесть, и когда Геннадий сел подвинул ему полную стопку водки. Геннадий хотел отказаться, и даже застонал, но тесть смотрел строго.
- Давай! – поднял тот свою стопку, и подвинул тарелку с солёными огурцами.
 Когда они выпили, и тёща ловко подсунула им по чашке горячего ароматного кофе, тесть скривился, заглядывая ему в лицо.
- Не понравился ты мне вчера, Гена! – так же строго сказал он, - Речи мне твои не понравились. Что ты говорил о том, что тебя тошнит от этого дома, и ты бы с удовольствием его поджёг?  Тебе, теперь,  о хорошем надо думать, а ты что? Почему тебя не устраивает наша дочь? И почему ты говорил, что она ребёнка родила себе?
- Да ладно тебе отец! – вмешалась тёща, - Ну, выпил лишнего и городил чего не попадя. С кем не бывает. Ты сам-то по молодости…
- Я никогда не позволял себе при чужих людях и гостях…! – выкрикнул Борис Степанович, и даже подскочил с табурета.
 В этот момент, Геннадий вдруг почувствовал лёгкость во всём теле, и на его лице заиграла блаженная улыбка.
- Ладно тебе, дед! – положил он руку сверху на сжатый, огромный кулак тестя, -   С кем не бывает! Наливай, давай!
- Со мной не бывает! – выдернул руку тесть, но постояв несколько секунд, опять сел.
- Пить надо в свою меру, Гена! – сказал он уже спокойно и назидательно, - Я брат тоже  здоров пить.  Ну, а  тебе, значит,  надо найти свою норму. Если бы не Вера, накостылял бы я тебе вчера.  Да ладно, в такой день…
 И Борис Степанович потянулся к  уже полупустой бутылке.

                8.
  У многих из нас, наступает такой момент в  жизни, когда устоявшийся быт, привычки, обязанности, однообразность рабочих будней, и предсказуемость выходных и праздников, начинают протекать беспрепятственно и знакомо. И тогда годы начинают лететь так, как раньше, в детстве или юности пролетали дни. Жизнь катится накатанной колеёй, и кажется, что ничего не может изменить её, и смена дней унылых и радостных, горьких и праздничных, сливаются в единый калейдоскоп бесконечного мозаичного поля.
 После рождения дочери, тесть с тёщей прочно, на несколько месяцев обосновались в квартире молодых родителей, и Геннадий «взялся за ум». Он стал встречаться с Алиной лишь изредка, посещал Дни шофёра  один раз в месяц или даже  реже, и  приходил с работы вовремя. Вечерами он  разговаривал с тестем, а  его отношения с Верой стали как будто теплее. Ребёнок сблизил их на какое-то время, и Геннадий старался быть заботливым отцом, но в душе его всё время росла не понятная ему тоска, а скука,  как раковая опухоль  увеличивалась  с каждым прожитым днём.
 Когда тесть с тёщей, наконец-то покинули их квартиру, Геннадий запил на несколько дней. Спиртное уже не вызывало у него равнодушия, а наоборот вводило его в состояние, когда он, казалось и рассуждал и мыслил по-другому. В разных питейных заведениях он всё чаще стал встречать знакомых людей, и товарищей, с которыми когда-то учился, сталкивался по работе, или служил в армии. Геннадий и не заметил, как вечерняя жизнь стала единственным, что теперь его интересовало, и на работе он мечтал только о наступлении вечера. Ну, а когда дочери Машеньке исполнился год, Геннадий уже не мыслил своего дня без обязательного вечернего «разслабона».
   Каждый вечер после работы, он направлялся в ближайший бар, за  «законными  сто граммами», и потом уже решал, куда пойти. Частые встречи с Алиной возобновились, и ему казалось временами, что с этой женщиной он мог бы быть  счастлив. Но наступало утро, и Геннадий опять, в который раз, не был уверен ни в чём. Ему нужно было обязательно выпить, чтобы разобраться в себе. И он разбирался, но только до следующего утра.
  Временами Геннадий напивался до такого состояния, что уже не мог, да и не хотел никуда идти. В такие  дни он, не осознавая того, оказывался  в квартире своего детства, и мать, постаревшая, но все ещё крепкая, радостно со скрипучим смехом и матерками встречала его и укладывала спать. Геннадий засыпал в родной с детства квартире, и скользя взглядом по старым истёртым временем обоям с грязными заломами, и по облезлым  потолкам уже не чувствовал ни презрения, ни отвращения к этому месту. Он засыпал в такие вечера,  блаженно улыбаясь, и вдыхая запахи, которые,  кажется, совсем забыл, а теперь вот вспомнил, и они казались ему запахами безмятежного времени детства и безграничной свободы.
 Так проходили  месяцы, и годы, и Геннадий не заметно для себя стал оставаться у Алины не только на выходные, но и после них. Когда же    он просыпался  в квартире матери, то  та всегда заботливо подносила ему стаканчик самогона, и тарелку с квашеной капустой. Правда, после ночевок в родной квартире, из карманов всегда пропадали деньги, но  Геннадий на это мало обращал внимания.
   Так привычно и  размеренно прошло лет восемь или десять. И казалось, они были разными, но позже, ничего  хорошего Геннадий вспомнить не мог.  Они сливались в его памяти  в несколько длинных  дней, которые можно было назвать  просто: лето, осень, зима и весна.  А в последнее, как оказалось потом, лето,  Егор Степанович всё чаще делал Геннадию  внушения,  и становился всё мрачнее и отчуждённее, но Геннадия это уже мало беспокоило. Он давно научился предупреждать шефа о предстоящих прогулах, ссылаясь на семейные дела, на нелады  со здоровьем матери, или собственное здоровье, и с каждым разом врал всё менее усердно. Он чувствовал, но уже не беспокоился недовольством шефа, равнодушно взирая на всё, что творится вокруг. Егор Степанович  много раз пытался поговорить с Геннадием по душам, как он выражался, но разговоры эти всегда заканчивались ничем. И потому, настал день, когда  шеф  пригласил Геннадия  к себе домой.
   К удивлению, которое вызвало само приглашение, присоединилось ещё большее удивление, когда Геннадий переступил порог квартиры шефа. В большой комнате, за  круглым полированным  столом сидели тесть и тёща.
- Заходи, Гена, заходи! – поманил его рукой  тесть, видя, что тот застыл на пороге комнаты.
 И он, неожиданно понял, что его ждёт тяжёлый и тягучий, никому не нужный разговор, и что всё,  чтобы ему не говорили,  уже не имеет для него никакого значения. Геннадий сел расслаблено за стол, и сразу же вспомнил лицо своего  армейского друга, Илюхи Концегужина. Всё, что творилось в квартире шефа, погрузилось для него в туманный сон, а он вдруг чётко вспомнил тот весенний непогожий  вечер, когда случайно повстречал своего армейского друга.
   Несколько месяцев назад они столкнулись  с ним случайно в одном из баров при гостинице «Полёт», куда Геннадий с Алиной зашли, скрываясь от непогоды. Вначале шёл мелкий дождь, и они, возвращаясь от друзей Алины, пошли пешком. Мелкий дождь никогда не смущал и даже радовал  Алину, но когда он перешёл в ливень, Геннадий вспомнил, что  совсем рядом есть небольшой бар.
- Как хорошо Геночка, что ты знаешь все забегаловки в этом городе! - хохотала Алина, уже довольно пьяная, и развязано свободная.
- Извините, молодые люди!
 На входе застыл одетый в черную униформу охранник с дубинкой за поясом.
- Шеф! – развёл руками Геннадий, - Мы только на минутку…
- Пусти их, Толян! – раздался громкий голос, - Это свои ребята.
 Толян сразу же исчез, а Геннадий попал в объятия армейского товарища, которого не видел десять лет.
Концегужин поволок их к столику, в самый дальний угол, где сидели ещё двое, таких же как он,  крепких и  широкоплечих  угрюмых мужика. Эти ребята, увидев улыбающуюся Алину, сразу как-то подобрались, будто вдохнули в себя больше воздуха, и тоже стали усиленно растягивать рты, показывая серые прокуренные зубы.  Мужики  непривычно грубо жали руку Геннадию, и он чувствовал, как от них исходит такой знакомый, но и забытый запах солярки, мазута и дорожной пыли. Их крепкие ладони с потрескавшейся кожей и грязными  заусенцами, которые царапали его мягкую ладонь, сразу дали понять Геннадию – свой брат шофёр.
 За это они и выпили, а потом ещё за встречу. И пока Алина, брызжа взрывами смеха, и завораживающим любых мужчин голосом, будто  мурлыкающая  молоденькая кошечка, занимала товарищей Ильи пустой беседой, Концегужин успел рассказать Геннадию всё, что было с ним за эти годы. Надо сказать, что заняло это не более десяти минут.
- Работаем  на маршрутке! Ты и сам видишь, - Илюха дёрнул на себе потёртый и пропахший бензином свитер, - но бабки получаем неплохие. Хозяин не обижает, да и сами головой думаем, крутимся-калымим. Кого на природу в выходные вывозим, кого с детьми в Магнитку  в аквапарк. Короче, клиенты есть, и они платят. Но я слышал, что ты ещё круче устроился.
- Откуда слышал?
- Так город маленький, - засмеялся Илья, - тут все на виду. У нас выходные редкость, мы с людьми постоянно. А от людей чего только не услышишь. Так что о себе можешь не рассказывать.
 Концегужин улыбался, и его красное обветренное как у моряка лицо светилось счастьем, которому Геннадий неожиданно позавидовал.
- А как же вы…? – спросил он, и щелкнул пальцем по одной из бутылок водки на столе.
- Это мы расслабляемся вечерами, - беззаботно ответил Илья, - у хозяина с ГАИ всё схвачено, да и у нас связи налажены. Утром мы как огурцы, а запах дело поправимое, когда с ментами дружишь.
- Да! – мотнул головой Геннадий, - Мне бы к вам!
- Э! – вытаращил глаза Концегужин, - С такого места, в нашу заморочку?
- У вас свобода!
- Это да! – гордо выпятил губу Илья, - В кабаки дорогие не ходим, не по карману. Но здесь нас все знают, и тут мы самые дорогие гости. Что достало тебя твоё золотое царство?
- Во, уже где! – откровенно как никогда и никому признался Геннадий, схватившись пальцами за горло.
- Да не вопрос! – хохотнул Илья, наливая в рюмки, - Будет надо - обращайся. У нас тоже не сахар. Молодые часто не выдерживают. Бабы и жёны у многих не приветствуют нашу околесицу. Мы же дома бываем редко. Если решишься – звони. Номер мобилы я тебе оставлю. Хозяину отрекомендую. Маршрут у нас денежный  - 16А, по самому центру города гоняем, но график жёсткий, минута каждая на счету. Время – деньги…
 Геннадий поднял глаза на тестя, который всё ещё что-то громко и натужно говорил, обвиняя его во всех его грехах, а потом перевёл взгляд  на шефа.
Хаустов-младший,  молча, сидел в стороне, на дальнем конце стола и маленьким глотками, как всегда, пил чай. Тёща вытирала заплаканные глаза.
- Пойду я! – резко встал Геннадий, - Вы уж извините меня. Мне нужно с Верой поговорить.
- Да чего тебе теперь с ней говорить! – загрохотал опять тесть, но неожиданно осёкся на полуслове. Это тёща незаметно дёрнула его за рукав. Геннадий заметил это и улыбнулся грустно, уже не скрывая чувств.
- Иди, сынок, иди! – кивнула головой тёща,  - Поговорите с Верочкой, может ещё всё уладится.

                9.
  Люди говорят, что до сорока лет, годы  идут в гору, а после – катятся с горы.
Течение  дней, месяцев и лет, Геннадий перестал замечать намного раньше, чем достиг этого возраста. Перемены в его жизни произошли, казалось бы, внезапно, в один вечер, и он потом всегда гордился, что сам сделал всё для того, чтобы эти перемены стали реальностью. Он всегда потом приписывал эти перемены только своей решительности, хотя в тот вечер был полон сомнений и даже подсознательных страхов.
Он думал о том, что мало отложил денег на сберкнижку, можно было и
 больше, и что зря наличные  деньги, не доверяя Алине, прятал в квартире. И потому, для решительности, сразу после разговора в доме Хаустова-младшего, зашёл в ближайший бар и выпил для храбрости и «для прояснения мозгов», как он всегда об этом думал, двести грамм водки. И только потом  направился в их с  Верой квартиру. Дороги назад, он уже не видел, а будущее представлялось ему много лучше, чем прошлое.
 Он открыл дверь своим ключом, и услышал, как в дальней комнате Вера учит уроки с третьеклассницей дочерью. Как и её отец, голос Веры в такие моменты становился громогласным и пронзительным. Она почти кричала не довольная чем-то, но в отличие от отца, никогда не позволяла себе грубостей с дочерью. Геннадий следил за этим, и строго пресекал всякие попытки «истязать ребёнка, за никому не нужные бумажные бирюльки».
 Дочь услышав, что он зашёл, под бурные протесты и крики матери выскочила в коридор, и бросилась Геннадию на шею.
- Ты так долго, папа! – запрыгнув  ему на руки, и спрятав голову у него на шее,  шептала она.
- Так получилось, - бормотал Геннадий, и с досадой думал, что он совсем забыл о том, что скажет дочери. Жене он вообще ничего не собирался говорить, и это было нормально. Но вот дочери нужно было что-то объяснить, а он совсем не знал, что говорят и делают в таких случаях.
- Знаешь, - прошептал он, - я уеду ненадолго. А когда вернусь, мы сходим в зоопарк, как этим летом с тётей Алиной, помнишь!
- А куда ты уедешь? – громко на всю квартиру спросила дочь, отрываясь от него.
- Мне нужно, по делам. А знаешь что, лучше мы съездим в Магнитку, в аквапарк. В  такой же,  в каком  мы были два года назад,  в Сочи. Хочешь? – предложил Геннадий, вспомнив слова Илюхи Концегужина.
- А мама?
 - А у мамы всегда много дел! Она не сможет, наверное…
- Хочу! – громко выкрикнула Маша.
- Ну, и хорошо! – Геннадий опустил дочь на пол, - Иди, делай уроки.
 Жена зашла в их спальню, когда Геннадий уже уложил наличные деньги и сберкнижки, спрятанные им в укромном месте за шкафом, в большую просторную сумку, и торопливо укладывал туда же бельё, и свои вещи.
 Она, молча, шурша только складками халата,  прошла за его спиной, и опустилась в кресло.
 - Значит, помогли мне родственнички? – спросила она негромко, и в её голосе не было ни обиды, ни даже грусти.
- Да уж! – прокряхтел Геннадий, вытирая пот со лба и разгибаясь, - Скоро у Машки день рождения. Я хочу забрать её в какой-нибудь день…
- С Алиной? – не дав договорить, спросила резко Вера.
- Конечно, - кивнул Геннадий, - она же тебе рассказывала о ней.
- Рассказывала.
- Ну, я думаю, что ты не будешь против?
- Надеюсь, что я сделала всё что смогла? – вдруг протяжно, и как-то не свойственно Вере, по-бабьи слезливо, всхлипнула она, - Мне даже удалось устроить наше путешествие в Сочи, ведь  ты никак не мог оторваться от своей Алины. Хотя даже и там тебя больше интересовали винные погреба, чем мы с Машей.
- Не надо было дёргать меня за каждую рюмку, может быть,  тогда   и было бы всё по-другому…
- Если бы я тебя не дёргала, ты уже на сегодняшний день был бы на кладбище. И не сторожем, а покойником. А так, тебя пока только уволили с работы.
- Посмотри на себя в зеркало, в кого ты превратился! – Вера резко встала, - Мешки под глазами, лицо малиново-красное, живот уже не даёт согнуться. А ведь тебе только тридцать шесть лет. Весь взмок, вещи собирая. И как ты собираешься работать? Кому ты нужен такой?
- Ну, за это  можешь  не беспокоится. И вообще давай расстанемся мирно. Алименты, если нужно, я буду платить. На работу меня  уже берут.
- Даже так! – хмыкнула Вера, и опять уселась в кресло, закинув ногу на ногу,
- Ну, что же, дай бог! Куда если не секрет?
- Секрет. Пока. Я ещё от твоего дяди не уволился. Он-то ждёт не дождётся, когда от меня отделается. Они мне последний шанс дали. Ну, вот я его и использую. А ты знала Вера, что они мне там разборку учинят да? Знала! Могла бы и сказать. Хотя теперь уже незачем. Всё к лучшему. Чего тянуть. Хватит, и так всю жизнь,  будто сведённые в одну камеру. Как будто срок заключения нам совместный  дали. Только вот тебя я всегда не понимал. Зачем я тебе-то был нужен?
- Вот даже как? – удивлённо протянула чуть слышно Вера, глядя куда-то в сторону, - Так дядя не уволил? И что же тогда произошло?
- Я тебе всё сказал, - выпрямился Геннадий, и потянулся к  сумке,  - Только ты опять услышала то, что захотела…
- Надоели мне твои: « почему, да зачем»! – вдруг резко перебила его жена, - сам-то ты знаешь что-то? Интересуешься чем-то кроме водки и машин своих? Телевизор даже по-пьяному делу смотришь, когда Маша попросит. И то детские программы.  Что ты видел в этой жизни? Что ты в этой жизни понимаешь, чтобы задавать мне такие вопросы?
- Ясно! – кивнул Геннадий, и поднял сумку, - Прощаться не будем. Позвоню позже, договоримся, когда мне Машку забрать можно будет.
Он уже выходил из комнаты, когда его догнал слабый крик Веры.
- Подожди!
 Он недоумённо оглянулся. Вера всё так же смотрела куда-то в сторону.
- Ты же не ел сегодня ничего…
- Я бутербродов в баре перехватил…
- А Маша тебя ждала ужинать. Может, позовёшь её? Пойдёте,  поедите вместе? Там на кухне все готово.
 Геннадий подумал несколько секунд, потом мотнул головой.
- Ладно!
Он вздохнул и опустился на край кровати.
- Права ты! Не видел я почти ничего, и не интересны мне все ваши заморочки. По телевизору болтология, на работе тоже трепотня. И вообще много пустельги вокруг. Нет у меня к этому интереса. Да ты это и раньше знала. Разные мы с тобой, и не подходим друг другу. С самого начала не подходили. Ты вон книги на ночь читаешь, с подругами в театр и на выставки ходишь,  и Машку водишь тоже. А мне всё это, как моржу Африка. Так чего же столько времени надо было тянуть?
- Эх, Гена! – вздохнула Вера,  - Горя ты не видел. Не видел, как любимый человек, дорогой и единственный, превращается в  скота на твоих глазах, а ты ничего сделать не можешь. Да, и не любил ты никого! Алину свою ты тоже не любишь, но уж и от неё не жди большой любви. Не может  у вас её быть, не твоё это.
- Может быть, но я  и не жду ничего.  Так оно и лучше и честней. Но мы с ней хоть два сапога пара. А ты значит, всё ещё своего первого муженька любишь, ныне покойника?
- Любила, - чуть кивнула Вера, - но потом думала, что смогу жить и без этого. И вроде бы всё получалось, а получиться не смогло.
 Они сидели в молчании долго, наверное, целую минуту, пока Геннадий не поднялся.
- Ну, вот и поговорили. Не поминай лихом. Может ещё  что-то получится. Не старая ты ещё, и красивая. Мужики на тебя заглядываются. Кто-то, да и клюнет, потянется…
 На губах Веры вдруг заиграла кривая  надменная усмешка, так знакомая Геннадию с детства. В глазах её он увидел опять  толи презрительный, толи  насмешливый огонёк, который сверкал в них, когда она готова была сказать какую-нибудь колкость или всегда непонятную для него насмешку.
- Ладно! Пойду Машку позову кушать, - резко повернулся он к ней спиной.
Не хотелось  больше никогда   ни видеть, и ни  слышать её слов и её улыбок.

                10.
  Последующие за этим  десять лет жизни пролетели для Геннадия почти незаметно. Казалось - это время в его жизни принесло очень мало перемен.
 Каждое утро он вставал, и варил себе кофе. И если его не тошнило во время утреннего туалета, то по дороге на работу он усиленно жевал мускатный орех, запасы которого Алина приносила с рынка. Геннадий работал водителем  на маршрутном автобусе, Алина – на Колхозном рынке торговала маслом, работая тоже на частника-оптовика. Он имел левого заработка, утаённого от хозяина,  примерно около шестисот - семисот рублей в день. Она примерно столько же имела на обсчёте и обвесе покупателей, да ещё немного при приёмке товара.
 Вечером Геннадий передавал автомобиль сменщику, Аркадию,  который был многодетным отцом, а потому всегда работал ночами, стараясь «закалымить»  денег, да и заработать тоже, так  как хозяин за ночные смены  требовал меньшего плана. Ночью, на свой страх и риск, сменщик увеличивал плату за проезд на треть, и с рук ему всё сходило, с гаишниками он договаривался. Илюха Концегужин работал на другой машине, хотя Геннадий  хотел работать вначале  с ним. Но тот  не смог бросить своего напарника, а потом Геннадий уже привык и  к Аркадию, и к тому, что не нужно выходить в ночные смены.
  Вечерами   Геннадий заезжал на рынок за Алиной, и они шли в какой-нибудь ресторан. Часто бывали в хорошо  известном всем городским  маршрутчикам «Полёте», но с годами,  для удобства перебрались в такой же не большой бар, но  не далеко от их съёмной квартиры.
 Первые  совместной годы жизни они  на «широкую ногу». Геннадий заезжал за Алиной на такси, и покупал  довольно дорогие продукты и особенно напитки. Но года через три, деньги из прошлой жизни совсем закончились, и они стали экономить. И на продуктах, и на напитках, и на посещениях баров и других питейных заведений. Ещё года через два, Геннадий уже заезжал за Алиной на рабочем ПАЗике, потом они ехали по магазинам за  покупками для домашнего застолья.  Однако, гости в доме у Геннадия никогда не переводились.   Аркадий привык со временем  забирать машину от дома,  Геннадия. Он вообще готов был всегда подменить его, когда тот болел с похмелья, или же  просто подхватывал простуду. Его двужильности Геннадий  часто  удивлялся.
- А ты не пей, - улыбался в ответ Аркадий, - и здоровье будет. Я вот, после Афгана, думал вообще сдохну. А вот бросил пить, и курить стал меньше, и теперь, как заново родился. А ранение своё вспоминаю только, когда на врачебную комиссию вызывают.
 Но Геннадий только улыбался в ответ, в  этой новой жизни он чувствовал себя, как рыба в воде. Он всё реже вспоминал прошлое, и всё реже виделся  с дочерью. Она уже выросла, стала настоящей барышней и иногда, когда ей были нужны деньги, звонила ему. Геннадий Маше никогда не отказывал, хотя Алина и была недовольна. Но он вовремя напоминал ей, что на алименты «его бывшая» не подавала, а потому им грех жаловаться.
 И вроде бы всё шло  привычным ритмом, но наступил  такой день, когда Геннадий с Алиной пришли с вещами в квартиру его матери. Хозяевам надоело терпеть шумных, драчливых и скандальных квартирантов, которые  платили им за квартиру вначале с задержкой, а потом и вообще прекратили платить. В один из летних вечеров, когда  у Геннадия на квартире собралась опять шумная компания, появилась хозяйка квартиры  и потребовала «убираться в течение суток». Но хорошо подвыпивший Концегужин, так гаркнул на неё, что та поспешила моментально скрыться к восторгу Алины,  уже уставшей скандалить  с хозяйкой из-за квартирной платы.
 Однако, месяца через два, так же вечером, когда Геннадий с Алиной были «на мели», а потому утолили жажду только пивом, к ним в квартиру ввалились четверо крепких парней в кожаных куртках и тёмных солнцезащитных очках. Они были не многословны, но напугали Алину до икоты,  и озадачили Геннадия. Он понял, что дело принимает плохой оборот, а потому поспешил уговорить Алину  переехать жить к  матери.
- Мама! Мы пришли к тебе! – заорал радостно с самого порога Геннадий, и грохнул о пол тяжёлыми сумками, чем очень напугал старушку. Она давно не видела сына, а таким счастливым не видела никогда.
- Да, где же тут жить-то? – выглянула из-за спины Геннадия Алина, рассматривая маленькую квартирку с грязными стенами.
- А мы на что? – всё так же весело кричал Геннадий, потрясая полупустой бутылкой водки,  прихваченной  по пути,  - Комната большая, перегородим чем-нибудь. Правда, мамаша?
   Геннадий был весел и смешлив в этот день. Он  отпросился  у  Аркадия на трое суток,  сославшись на  проблемы с переездом, и предчувствовал хорошую выпивку в спокойном месте. Радовался  избавлению  от проблем, возникших  с квартирой, и рассчитывал на деньги, прибережённые   Алиной для  оплаты квартиры, спокойно покутить.
 Да и вообще, все последние несколько лет Геннадий жил на подъёме. Душевная пустота, которую он постоянно ощущал внутри с первого дня жизни с Верой, а может быть и раньше, неожиданно стала заполняться. Исчезли беспокойство, и нервозность, а так же волнения,  связанные с прошлой жизнью. Исчезли кривые усмешки Веры, и строгие лица родственников жены,  и неуверенность, что ты находишься не в том месте, не с теми людьми и делаешь не  то, что хотел бы, и что тебе надо. В один  из дней Геннадий вдруг понял, его больше ничего не беспокоит, не настораживает, не заставляет ломать голову, а  люди вокруг него говорят и делают то, что ему понятно, приятно или  объяснимо для него.
  Ему никогда в жизни не было так спокойно, так весело, и так комфортно жить, как эти несколько последних лет с Алиной. Не считая утренних подъёмов, и трудностей  с похмельем, Геннадий с начала рабочего дня  теперь всегда был разговорчивым, весёлым и смешливым. Он постоянно перебрасывался шутками с пассажирами, а в перерывах, на конечной остановке так же, как и многие самозабвенно травил анекдоты в компании  товарищей-шофёров, рассказывал, как погулял накануне, или как  задумал погулять после смены. И мужики дружно гоготали над его анекдотами, над его рассказами о  ночных похождениях за спиртным, или о смешных происшествиях, случающихся с ним периодически в подпитии.
   Короче говоря, всего за несколько лет Геннадий чудесным образом превратился совсем в другого человека, который  не боялся будущего, а ждал каждый наступающий день с радостью, зная, чем он закончится. Из не разговорчивого и угрюмого парня получился весёлый, полнотелый, краснолицый, добродушный и компанейский мужчина. И лишь мелкие детали, такие как не свежая рубашка, помятое лицо и глуповатая улыбка, выдавали  в нём любителя горячительных напитков. Но кто в наше время смотрит на это, когда почти половина мужиков в наших провинциальных городах выглядят так же, или почти так.
 Особенно  от этих перемен расцвела Алина. Причём и в прямом и в переносном смысле. Она была рада поддержке своего  безудержное веселья, ну  а к синякам, которые стали появляться  от случая к случаю на её лице научилась относиться сдержанно. Она первая всегда затевала ссоры с Геннадием. И если раньше он даже пальцем не позволял себе её трогать, то теперь просто бил кулаком наотмашь, когда её пьяные истерики и попрёки, а так же попытки ударить его по лицу, уже невозможно было терпеть. И странное дело, эти удары и синяки опять возвращали Алину в нормальное состояние, и уже через несколько минут после побоев она могла,  как ни в чём не бывало, весело смеяться и вешаться Геннадию на шею, донимая его теперь поцелуями или нежными объятьями.
 Алина сразу в день переезда уединилась  с матерью Геннадия. Они долго о чём-то говорили на кухне, пока Геннадий настраивал на стареньком телевизоре новые программы, а потом, счастливо улыбаясь,  появилась в комнате.
- Твоя старуха немного не в себе! –  громко сообщила она Геннадию, который жестом приглашал её к импровизированному столу. На тумбочке уже стояли полные рюмки  из серванта, и  была разложена не хитрая закуска принесённая ими с собой.
- А чего с ней такого? – спросил, улыбаясь, Геннадий, и чокнулся с рюмкой Алины.
- Ну, посмотри вокруг! – воскликнула, как всегда экспрессивно, Алина, обводя комнату указательным пальцем с ярко накрашенным ногтем, - Ты видишь в серванте иконки, на стене плакат с Богоматерью, а в углу иконы, и горящую лампаду?
- А-а! – морщась и закусывая, кивнул Геннадий, - Да я как-то и не заметил.
- Твоя мамаша теперь человек верующий, - громогласно сообщила Алина, - ходит в церковь, поёт в хоре старушек, и ей не нравится, что ты стал выпивать. Она только что мне это сказала.
- Когда-то мне тоже не нравилось, что она выпивала, - пьяными радостным голосом сообщил Геннадий,  - но я ничего не мог поделать. Придётся ей потерпеть. Или пусть идёт жить в свою церковь. Там ей будет самое место…

                11.
  Жизнь часто  делает крутые повороты. И иногда, кажется, что повороты эти  человек  сам планирует, и сам приходит к ним, но  это только на первый взгляд.  Потому, что повороты эти бывают такими непредсказуемыми, такими неожиданными даже для него самого, что человек вынужден употреблять привычное слово – судьба.
Геннадий  совсем не переживал по поводу вынужденного переезда, и не  удивился переменам,  произошедшим  с его матерью.  Редкими вечерами, когда мать бывала дома, она громко молилась за ширмой,  установленною Алиной через несколько дней после их приезда. Геннадий только ехидно улыбался, в ответ на просьбы Алины  не ругаться хотя бы в такие моменты. Наверное, в душе он не верил в перемены людей, а уж в изменение собственной матери меньше всего. Ему всё это казалось глупым маскарадом, и очередной материной причудой. Сколько их было в его детстве? Разве же всё и упомнишь!
 Мать совсем постарела, согнулась и сморщилась, как  печёное яблоко. Лицо её потемнело ещё больше, а спина согнулась так, что она стала казаться совсем маленькой. За ширму матери поставили кровать, и даже в те времена, когда она бывала дома, её было почти не слышно и не видно.  Всё остальное пространство комнаты занимал большой диван, привезённый Алиной со старой квартиры,  тумбочка с телевизором, комод и ещё один старый сервант с остатками хрустальной посуды, приобретаемой когда-то Алиной на рынке у местных выпивох, за гроши.
 И от этого, в комнате было так тесно, что протиснутся между  мебелью,  можно было только боком, но Геннадий привык к этому быстро, а Алина ворчала и психовала несколько месяцев, прежде, чем перестала ударяться об острые углы и,  научилась  ловко, даже в крепком подпитии, проскакивать по узким проходам, и уже не рвала колготки. 
Естественно, никаких гостей они теперь не принимали. Пятачок перед диваном, застеленный куском старого  паласа,  был их  единственным жизненным пространством. Большую часть времени, как и когда-то в детстве Геннадия, мать опять проводила на кухне.  Дома она  бывала  редко, пропадая иногда сутками в  церкви, а потому ни жалоб, и ничего вообще от неё, услышать Геннадию так и не удавалось. Но он и не стремился к общению с ней.  Она была лишней для него.
 Однако Геннадий и Алина никогда не отказывались, если мать звала к приготовленному ей ужину. Денег не хватало, да и Алина не любила готовить. Лишь иногда, в выходные дни, она могла что-то состряпать, из того что удалось принести с базара. А мать готовила вкусные борщи, и котлеты, и вообще на удивление Геннадия, её стряпня теперь была очень вкусной.
- В церкви научили тебя? – улыбаясь, уже  привычной за последние годы, не весёлой, а какой-то будто отработанной, как у артиста улыбкой,  спрашивал он.
- В церкви, Гена, - отвечала мать покорно, качая головой, будто кланяясь, - многому меня научили.
 В глаза она сыну не смотрела, а если встречались они глазами, то мать первая отводила их в сторону. И был её взгляд непривычным, с поволокой, будто смотрела она  куда-то вдаль, и видела что-то там за спиной Геннадия, а может быть и вообще за стенами квартиры. И одета мать теперь была не так крикливо и ярко как в молодости, но зато чистенько, и в крепкие, хотя и поношенные вещи.  Передвигалась она по квартире не заметно, будто по стеночке ходила.
- Ёкарный! – воскликнул удивлённо Геннадий, неожиданно столкнувшись с матерью в полутёмном подъезде. Была зима, и старый ПАЗ, на котором работали Геннадий с Аркадием, часто ломался из-за разбитых, не расчищенных  и заледеневших  глубокой колеёй дорог.  Им приходилось часами лежать под ним, на снегу, подстилая промасленный брезент, и работать ключами и паяльной лампой до ломоты и бесчувствия в пальцах, и так уже помороженных и обветренных до бурой красноты рук.
- Я тебя и не узнал! - удивлённо выдохнул Геннадий, весь трясясь от холода, и дуя на замёрзшие кисти.
- Ты бы помылся, Гена, - чуть слышно попросила мать, - а то опять выпьешь, и так и ляжешь. Алина опять будет кричать, что пачкаешь простыни, и что соляркой от тебя…
- В выходной отмоюсь, - перебивая, проворчал Геннадий, и прошёл мимо, к дверям квартиры.
 Не получалось у них разговора даже  если Геннадий бывал трезвым. А трезвым, с каждым месяцем Геннадий бывал всё реже и реже. И уже через несколько лет, работать он стал совсем плохо. С утра его донимали головные боли, и отдышка, и он вынужден был всё чаще, не доработав до конца своей смены, съезжать с линии, и идти в ближайшую пивную поправлять  здоровье. И если бы не Аркадий,  работавший часто за двоих, то хозяин автобуса давно  бы уже избавился от Геннадия. Но их «тандем», вместе, давал выручку не хуже, чем остальные машины, и потому Геннадий продолжал работать. Только зарабатывать с каждым годом он стал всё меньше и меньше. Денег еле хватало на спиртное себе и Алине, а  о чём-то   другом, он уже и не думал.
 Алина в последние годы тоже стала часто болеть. На работу выходила только три или четыре раза в неделю, да ещё  за эти годы сменила уже нескольких хозяев на рынке. Благо, что с каждым годом желающих работать по десять часов на жаре или на морозе, и ворочать ящики с  куриными окороками или мешки с крупой, на базаре уменьшилось втрое. Молодёжь уже не шла на такую работу, голодные девяностые остались позади, а потому Алина на рынке без работы никогда не оставалась. И вот, в конце концов, поработав то у одного, то у другого хозяина, она устроилась работать к человеку, который понял:  лучше иметь три дня в неделю опытную, ловкую  и безотказную торговку, пусть и присваивающую нагло небольшую   часть его выручки, чем каждый месяц  искать продавца, который  не только выручки не сделает, но и себе часто заработать не сможет, а потому уйдёт со скандалом,  или же  прихватит  хозяйские деньги.
И всё  в жизни Алины и Геннадия было бы хорошо, если бы не участившиеся их болезни после длительных запоев. Иногда они целую неделю не выходили из дома, отлёживаясь после бурного месяца работы и вечерних загулов.  Но  мать в такие дни всегда бывала дома, всегда могла  подать стакан воды, или купить таблетки в аптеке, выкроив гроши из своей пенсии, накормить, и сходить за бутылкой водки, когда «болезнь» начинала отступать.
   Геннадий, а за ним и Алина, привыкли к ухаживаниям матери быстро, и  после очередной «болезни» уже спокойно и уверенно садились ужинать,  не приобретая для этого ничего,  кроме водки или пива. А потом вообще привыкли ужинать в комнате, куда мать носила им каждую тарелку, пока они лежали перед телевизором.
 Теперь Геннадий уже ворчал, а иногда и громко возмущался отлучками матери в церковь, а после ужина, когда бутылки пустели, бил кулаком по столу, разбрасывал посуду, и кричал что сожжёт  « обитель мракобесия», если мать не перестанет туда ходить. Мать терпеливо переносила всё это. Она стала реже отлучаться из дома, только иногда  в те часы, когда «дети» бывали на работе. Да, к тому же стала собирать в соседних дворах  пустые бутылки, а потом  долго, по нескольку часов мыла их  в ванной комнате. От их сдачи она получала гроши, но даже они помогали ей чуть сводить концы с концами. Пенсии хватало  на оплату коммунальных услуг, но  ещё нужно было оставить какую-то «заначку» на очередную «больничную неделю», когда сын с невесткой вытягивали последнее. А кроме этого на лекарства и себе,  и им, с каждым разом уходило всё больше денег. Нужно было дорогостоящее снотворное, а так же  успокоительное, без которого Геннадий не мог уснуть почти ни одну ночь, после окончания бурных запоев.  Да, ещё сильные болеутоляющие таблетки  для Алины, часто страдающую мигренью.
  Со временем мать стали беспокоить боли   в сердце, и вместо церкви она всё  чаще ходила в  поликлинику. Но сын с невесткой к врачам категорически идти не хотели, и даже подсмеивались над ней.
- Мы и сами все лекарства знаем! – находясь в хорошем настроении, говорил Геннадий матери, - Чего ты к ним ходишь? Они же тоже просто так, без денег, лечить тебя не станут. Сейчас дураков-то не осталось! Всем вначале заплати, а потом и проси чего хочешь.
 Мать дома отмалчивалась, и жаловалась на сына и невестку только соседкам по подъезду, таким же пенсионеркам,  которые жалели её, и ругали «её непутёвых детей»,  советовали,  как жить дальше.   С одной из них, одинокой  старухой, жившей этажом ниже, с перекошенным от какой-то болезни лицом, которую все звали Нинка-кривая, мать сблизилась особенно. Она стала часто бывать у неё в гостях. Кривая была уже давно на пенсии, но постоянно торговала платками и паутинками, чем и спасалась от нищеты. Как уж там вышло, но меньше чем за полгода мать научилась у неё  вязать, и вечерами теперь постоянно стучала спицами за ширмой.  Так она  незаметно для Геннадия и Алины стала вязать вечерами пуховые платки, а потом  вместе с соседками продавать их  на железнодорожном вокзале.    Оренбургский пуховый платок всегда пользовался  хорошим спросом у приезжих и проезжающих, а потому стал приносить неплохой доход. В доме стали появляться не только продукты первой необходимости, но и мясо, фрукты и рыба, а так же дорогие таблетки и мази, которые врачи выписывали матери. И к этому Геннадий и Алина тоже привыкли быстро и уже через год не только просили, но частенько требовали от матери не только «пол-литра»  в трудные дни, но и заказывали ей,  что приготовить на ужин, а так же какие таблетки купить им в аптеке. Мать качала головой, вздыхала, но послушно исполняла всё. И им, всем троим,  уже  казалось, что жизнь  с «больничными неделями», с вязанием при ночнике, с готовкой обедов и ужинов, опять стала налаживаться, и становиться привычной,  и уже рутинной даже, если бы не неожиданные, на первый взгляд, события, которые вдруг  стали происходить одно за другим.

                12.
 Как-то в апреле «больничная неделя» неожиданно закончилась  в субботу  утром.
 Накануне, наглотавшись но-шпы и  димедрола,  Геннадий  и Алина заснули уже  далеко заполночь, при включённом телевизоре. Их  крепкий сон не тревожили утром не шаги матери, ни звон посуды на кухне. Проснулись  они лишь резкого треска  отрывающихся дверей, присохших к косякам  за длинную зиму. Мать распахнула балконную дверь настежь, и прохладный воздух хлынул в прокуренную до синевы комнату.
- Ты чего, мать! – продирая глаза, поднял голову Геннадий, - Спятила! Холодно же…
- Весна на дворе, - чуть слышно откликнулась мать, - а мне дышать уже нечем от вашего табачища.
- Раньше тебе не мешало вроде…
- Так, то раньше, Геночка! Тепло уже на дворе. Солнце и трава. На балконе курите уж, а то кашляла я всю ночь.
Алина в это время выскочила из-под одеяла  и, накинув халат, босиком пробежала на балкон.
- Ой, Гена! – раздался оттуда её радостный голос, - Тепло-то как стало. И сухо! Можно сапоги снять будет и курточку надеть!
 Геннадий повращал  головой, и сунул в рот сигарету. Болей и головокружения уже не было, дышалось легко.
- Не вытерто там, - попыталась остановить его мать.
- Завтрак тащи! – отодвинул её в сторону Геннадий, проходя на балкон, но мать уже догнала, ухватилась за руку и, согнувшись, сама стала надевать ему тапочки, да ещё накинула на плечи рубашку.
- Куда же, раздетым-то? – ворчала она, - Опять застудишься.
- Гена! Пойдём в гости, а? – кричала  с балкона Алина, - Сегодня же суббота!
- Кому мы нужны? – проворчал  Геннадий, жмурясь на яркое солнце, и прикуривая сигарету.
- Так Илюха когда ещё приглашал!
- Дак  это, по-пьяни…
-  Ну, и ладно! – счастливо ворковала Алина, её лицо зарумянилось, обветренные щёки и губы, из багровых  опять стали пунцовыми. Такими, как бывали всегда, когда Алина находилась в хорошем настроении и здравии.
- Ладно, посмотрим, - неопределённо хмыкнул Геннадий, думая о том, как бы выпросить у матери денег на бутылку водки, - не ори пока. Мамаше надо что-то сказать. Про день рождение Илюхино наврать,  что ли?
 Так, уже во второй половине дня, Геннадий с Алиной оказались в квартире Ильи Концегужина, который действительно приглашал их когда-то в гости. Но это было ещё в те времена, когда он с друзьями часто захаживал на их съёмную квартиру.
Однако Алина настояла на своём, и  в крепком подпитии, пройдя пешком половину города, и заглянув уже не в первую распивочную, они оказались рядом с домом Ильи. Геннадий под действием водки и пива, сдался,  подчиняясь  уговорам Алины, и послушно пошёл за ней. Алина все это время  пила меньше, да ещё и смогла сохранить купленную с утра Геннадием бутылку водки. Мать всё-таки выделила им денег, после долгих и уговоров и требований Геннадия. Но купленную бутылку Алина сразу забрала, спрятав на груди, и тратила в закусочных припрятанные деньги.
 Илья Концегужин был трезвым и сумрачным, и встретил их на пороге своей квартиры без особой радости. Но Алина воткнула ему в ладони бутылку водки, и он сразу оживился.
- Сейчас моя будет подвывать! – шёпотом сообщил он, - Но вы не парьтесь! Всё беру на себя.
 Но Геннадий и Алина и не думали стесняться. Они уже говорили громко, смеялись без особой причины, и вообще были в обычном, приподнятом спиртным настроении.
 Илья прошмыгнул на кухню, пока Алина с  Геннадием  бестолково копошились с одеждой в коридоре.  Но  на его месте появилась высокая, худая женщина  в мокром и грязном фартуке, одетом поверх яркого халата.
- Здрасте! – приветствовал её Геннадий, широко улыбаясь, - Вот пришли познакомиться. А то, чего же, столько времени с Илюхой работаем…
- Алина! – вдруг вскрикнула женщина, и подалась чуть назад.
Алина, стащив тесные сапоги, купленные ещё в те времена, когда её икры были вдвое тоньше, распрямилась.
- Ну-у? – протянула она удивлённо.
- А я тебя и не узнала сразу, - удивлённо  покачала головой женщина, и её жидкие светлые волосы выбились из-под  косынки, прикрывающей бугристые комки бигудей.
- Томка, - неуверенно пролепетала Алина.
- Ну, я, конечно.
- Вот тебе и на! – громко вскрикнула Алина и полезла обниматься.
- Погоди, погоди!  Так это значит ты? Ну, кто бы мог подумать? – жена Концегужина, отстраняясь от Алины, отступала в комнату.
 - Во, как! – радостно выскочил из кухни навстречу Геннадию Илья, - Теперь считай, концерта не будет! Сейчас соображу что-нибудь на стол…
- Мир тесен! – обнял Илью за шею Геннадий.
  За маленьким столом, в тесной кухне они  просидели уже несколько часов, а женщины всё ещё говорили о чём-то своём. Иногда, они уходили в комнату, и  оттуда слышался строгий голос Тамары,  покрикивающей  на детей.
 Мужчины не скучали  без них, особенно, когда Тамара почти с первой просьбы Ильи, поставила на стол ещё одну  бутылку водки, вместо быстро  опустевшей.
- Это вы удачно зашли, - приговаривал Концегужин, и болтал безумолку, ругая напарника, свою «Газель», пассажиров, и «долбанную работу».
 Женщины в очередной раз вернулись на кухню, и мужчины не сразу заметили за громкими разговорами и смехом, что Алина всхлипывает, и уже начинает рыдать.
- Чего ты? – встрепенулся, было, Геннадий, но Тамара махнула на него повелительно рукой.
- Илюш, - почти приказала она, - идите-ка  на балкон курить! Я тут окно открою проветрить.
Илья послушно потянул Геннадия за собой. Они прошли по узким коридорам, через маленькую двухкомнатную квартиру «трамвайчиком». И сразу же Геннадий,  изрядно покачививаясь, чуть не столкнул на пол гладильную доску, но Илья успел подхватить его. Рядом с   доской, на табурете,  сидела маленькая девочка лет семи. Она испуганно взвизгнула, но Илья цыкнул на неё, и она замолчала, и торопливо  стала поднимать с пола учебники, и ещё какие-то школьные принадлежности, лишь зыркая снизу черными, как у отца глазами, в которых не было испуга, а только настороженность и затаённое любопытство.
 - Вот! – вздохнул Илья, - Приходиться разводить их. Старшая за столом в другой комнате, а эта здесь. Как вместе, сразу у них шум, бардак, почти до драки. Скоро друг у друга на голове сидеть будем…
- Чего-то Алина стала другой, - прикуривая на холодном ветру, и пританцовывая на бетонном полу балкона в одних носках, доверительно начал Илья.
- Не-ет! – помотал пальцем  перед его лицом Геннадий, - Что-то случилось. Алинка просто так плакать не станет. Она всегда под этим  делом  - весёлая! Твоя видать,  чего-то сказала.
- Кончай, Гена! – обиженно мотнул головой Илья, - Томка не подарок, конечно. Но чего бы она Алину обижать стала. Ща узнаем…
- Гена! – воскликнула Алина, как только они вернулись, - У меня сестра умерла. И похоронили уже без меня.
- Так, я сколько искала тебя. - выдохнула Тамара. - И на старом рынке возле  Малой земли, где ты работала, и  у всех знакомых Ларисы спрашивала. А они в один голос: « Уже несколько лет не видели!». Я и подумал, что тебя в городе нет. Только с Владиком непорядок. Его в детдом сдали. И родни у него, кроме тебя, нет. Сама знаешь…
- У тебя была сестра? – удивился Геннадий, - Ты никогда не говорила.
- А чего говорить? – Алина громко икнула и обратилась к Тамаре, - А квартира наша, на Малой земле? Кто в квартире теперь?
- Так, никто! - пожала плечами Тамара, - Квартира-то за пацаном,  сейчас пустует. Там и вещи твои я видела, когда поминки были.
- Да! – пьяно отмахнулась Алина, и вытерла ладонью размазанную по лицу косметику,  - Старьё!
 Она повернулась к Геннадию.
 - Всё, Гена! Квартира у нас теперь есть. Четырёхкомнатная. Улучшенной планировки. Лариска квартиру ещё с мужем заработала.  Они челночили, когда я ещё малолеткой была. Потом куртки кожаные стали возить из Турции, и магазины свои открыли.  Ну, а потом  убили его, за долги, говорят.  А Владика я нянчила, когда он у Лариски родился. Часто неделями с ним  сидела, а  они по стране мотались. Он мне почти как сын был.
- Какой сын? – удивленно засмеялся Геннадий, - Ты же сама говорила –
никаких детей нам не надо!
- Не надо было потому, что не могло быть! – вдруг заорала Алина и вскочила с места, - Всех детей в больничном городке оставила, пока ждала, когда ты, от своей стервы-красотули, уйдёшь! Туда - на аборт,  в гору пешком, а обратно - с горы! Знаешь, как у нас бабы больничный городок на горе зовут?
- Мамаев курган! – чуть слышно выдохнула Тамара,  и тут же встала, обхватив Алину за шею, - Всё Алина! Тихо! Детей мне напугаешь…

                13.
  Известно, что человек отличается от других Божьих тварей способностью  мыслить. А  наш российский дурак, по-моему, отличается от остальных людей неумением  мыслить абстрактно.
   Нет! Не то чтобы он совсем лишён абстрактного мышления, это уже психическое заболевание, как утверждают медики. Дурак не любит, не понимает, и не хочет мыслить абстрактно. Ну, то есть мыслить о чём-то, не касающимся его лично, он  считает либо скучным, либо недостойным, либо глупым, либо смешным. И теряет он эту возможность в связи с трудным детством или  же это происходит по другим причинам, это не так важно. Важно лишь то, что лишаясь абстрактного мышления он, с годами,  полностью отрезает сам себя от чувств, собственно и  составляющих  природу человека: от способности сочувствия ближнему, от восприятия  своей общности и индивидуальности в людском обществе, от понимания всякого рода искусства и  достижений науки и техники,   как вершины человеческой мысли, а не предметов созданных для его личного удобства и потребления, или просто для красоты и созерцания. Но главное, от возможности любить не только кого-то, но и самого себя. Ведь мысли занятые только собой – это не любовь к себе, это себялюбие. Ну, проще говоря, это любовь к своему телу, к своим наслаждениям, порокам и к своему  всепоглощающему ЭГО, творящему всё, что ему заблагорассудится…
   Геннадий никогда не скучал по дочери. Она  росла где-то рядом, но вне его видимости, и он был этим вполне доволен. Когда Маша подросла и сама стала временами приходить к бабушке и отцу, то Геннадий встречал её радостно. Он  удивлялся, как она выросла, но радость его была связана лишь с самим событием и возможностью устроить очередной праздник и только. С такой же радостью он встречал и других знакомых и товарищей,  так редко в последние годы заглядывавших   к ним в гости.
 И именно поэтому решение Алины об усыновлении этого мальчика, сына своей сестры, Геннадий воспринял тревожно и недовольно, как событие, разрушающее уже установившийся порядок жизни. Его не волновала, да и не могла волновать судьба мальчишки. Но Геннадий буквально за несколько последующих дней, ощутил всем своим нутром, как  Алина начинает отдаляться от него, и тот, ради кого она это делает, является его противником. Ещё ни разу не увидев мальчика, Геннадий уже  не любил его, не хотел его присутствия. И даже восторги Алины по поводу переезда в отдельную большую квартиру  его не радовали. Он чувствовал, что может потерять большее, хотя конкретно пока не понимал, что именно. Впервые  он увидел мальчика, при их первом посещении детдома, и  вдруг ощутил каким-то внутренним необъяснимым чувством -  перемены в их жизни будут совсем не радостными для него. Чувство беспокойства и раздражительности надолго поселилось у него внутри. Даже большие дозы алкоголя вечерами не снимали этой безотчётной пока, и мешающей, как гвоздь в башмаке, тревоги,  затаившейся у Геннадия где-то глубоко внутри. Однако Алина  уже не замечала  ничего вокруг.
 Вот так, с одной стороны неожиданно, а с другой - не в одночасье,  в жизни Геннадия и Алины появился ребёнок. Нескладный, узкоплечий, худой, и кажущийся ещё более худым от своего не маленького роста. Для четырнадцатилетнего  пацана он был даже высоким, но каким-то несуразно- нескладным, голенастым, как только покрывшийся первыми пёрышками петушок  на тонких ножках.
 Геннадий первое время пытался отговаривать Алину. Он был уверен, что мальчишке будет лучше в детдоме, чем с ними. Но Алина, переменившаяся  и совсем не похожая на ту,  которую  он знал ещё недавно, ничего не хотела слушать.
- Владик будет жить с нами! - твердила она, как заведённая, и продолжала бегать целыми днями по городу, собирая нужные справки, и стучась упорно во все двери чиновничьих кабинетов.
- А потом, Геночка! – обнимала она его, когда тот  начинал психовать и повышать голос, - Что мы с тобой совсем дураки, отказываться от такой большой квартиры? В ней не только мальчишке, но и нам, места будет столько, что мы будем жить, не сталкиваясь  лбами.   Владик уже   большой пацан, и никаких забот тебе он не прибавит, а государство нам ещё за него и платить будет.
- Чего там они будут платить? – недовольно ворчал Геннадий, - На эти гроши только цыплёнка откармливать.
  Геннадий обещал Алине, что когда вопрос будет решён, то забирать Владика из детского дома они поедут на его маршрутке. И Алина согласно кивала, но всё решила по-своему, опять, в который раз уже за последний месяц, не советуясь с Геннадием.
 Проснувшись как-то утром, одного из только начинающихся  летних дней,  с головной болью и  подкатывающей к горлу тошнотой, Геннадий  радостно вспомнил о предстоящем  выходном дне , после трёх отработанных смен. Но вот вспомнить, как он вчера добрался до дома, он так сразу  и не смог. Это  впрочем уже не вызывало у него удивления, как в былые времена. Его волновало другое. 
 За окном солнце ещё только заглядывало в окно, а кровать рядом с ним была пуста. Обычно Алина в такое утреннее время прижималась к его спине крепко, и дышала почти в самое ухо. За ширмой, привычно, чуть слышно вздыхала и ворочалась мать, но Геннадий услышал ещё какие-то звуки. Голос  Алины раздавался откуда-то издали, и Геннадию показалось, что он слышит тот самый голос, который так волновал его когда-то, много лет назад. Алина говорила громко, смеялась, и частила, как когда-то, в далёкой молодости.
 Геннадий вышел на кухню в трусах, заспанный, но уже настороженный.
 Его поразили давно забытые запахи домашней кухни. Пахло котлетами, пригоревшим маслом и ещё чем-то, что приятно щекотало в носу  и, несмотря на похмельный угар, возбуждало аппетит.
- А вот и папа! – радостно встретила его Алина.
 Владик сидел за столом в дальнем углу, возле окна, на месте, которое всегда принадлежало Геннадию. Там за спиной был подоконник, где стояла пепельница, и лежали сигареты. Сейчас  подоконник блестел белизной, и следов от его вечерних перекуров не осталось никаких.
 Владик, раскрасневшийся, с мокрыми ещё после купания волосами что-то уплетал за обе щеки, но увидев Геннадия, поник головой и нахмурился.
- Да-а! – вырвалось у Геннадия, - Я вижу у вас здесь пир…
- Иди, умывайся, Геночка! – всё так же радостно перебила его Алина, вставая грудью на его пути,  - А сигареты твои в туалете. Курить придётся теперь там, так как Владик у нас кашляет. Врачи сказали – лёгкие слабые. Мы его будем беречь! Правда, Гена!
- Кхе-кхе! – Геннадий не знал, что сказать, его распирало раздражение и злость на эту, ещё несколько минут назад казавшуюся такой привлекательной, весёлость Алины.
- Пойдём, пойдём! – слегка подталкивала в это время Алина Геннадия к ванной комнате. И ему ничего не оставалось, как  войти в неё.
- Гена! Ты уж, как-то будь с  пацаном  приветливее, - торопливо заговорила Алина, плотно прикрыв за собой дверь, - он и так в детдоме натерпелся.   Надо первое время с ним поласковее. Он привыкнет к нам, и тогда всё будет по-прежнему…
- Я вижу, ты уже и так всё решила, - отворачивая кран, проворчал Геннадий, - и за меня и за него…
- Нечего решать, Гена! – резко перебила Алина, и он почувствовал, как голос её стал обычным. Напористым и визгливым.
 - Ты мне ещё спасибо скажешь, когда в новой квартире у тебя будет лоджия  четыре на два метра только под курительную комнату. Отапливаемая лоджия, Геночка!  Туда отопление ещё покойный Ларискин муж подводил. И кухня будет такая, как наша комната, где мы лбами сталкиваться не станем…
- Ладно! – резко махнул рукой Геннадий, - Чего теперь уже! Ты всё решила.
- Ну, вот и хорошо, - опять заворковала Алина, - умывайся, иди в туалет курить. А я к этому времени Владика накормлю, и мы позавтракаем. Я уже и самогоночки у Нинки-кривой прикупила. Похмелишься, и пойдём гулять с Владиком в Центральный парк. Там, Илюха рассказывал, хорошее бочковое пиво продают. Он там оказывается, со своими девчонками часто гуляет. Может, и встретим его! Вместе и веселее будет. А вообще-то я ему позже, как соберёмся, позвоню…
- Чего это ты разгулялась? - удивился он, рассматривая старое, со следами ржавчины лезвие одноразового станка, - На какие шиши?  Котлеты, колбаса,  сыр, и даже про самогон не забыла.
- Так, я Гена зарплату вчера получила, - всё тем же воркующим довольным голосом сообщила Алина, - да и пенсия у матери была третьего дня. Двадцатое сегодня!
« Вот чёрт! – раздражённо подумал Геннадий, когда Алина скрылась, - Всё из головы повылетало из-за этого  заморыша».

                14.
 Человек, сам не знавший никогда  что такое детство, редко может обеспечить его кому-то другому. Есть, конечно, исключения, когда человек лишённый детства готов сделать для ребёнка всё, и отдать всего себя для его счастья. Но это не правило, а именно исключение. И если бы Геннадий мог мыслить абстрактно, возможно,  такие мысли пришли бы ему в голову. Для дурака он был довольно сообразительным. Но полное отсутствие абстрактного мышления, и привычка думать только о себе, никак не могли пропустить в его мозг такие мысли.
 Впрочем, ему недолго прошлось ломать голову над вопросами, касающимися их  будущего. Уже на следующее утро, оставив Владика с матерью, Алина буквально поволокла его смотреть квартиру покойных родственников, а если точнее квартиру мальчишки. Геннадий опять было упёрся, но Алина «включила» все рычаги воздействия, от нежностей,  ласки  и  давления на мужское самолюбие, до стакана водки за обедом, и обещания «вспрыснуть» не только новоселье, но и первое посещение сегодня. Геннадий сдался, хотя обычно выходные проводил перед телевизором, да и недостатка в спиртном не испытывал рядом с матерью.  Та как «Отче наш»  знала, когда «нужно купить Геночке бутылку», если он отдыхает после отработанной смены.
  Длительное и нудное путешествие в  трясущемся на ухабах троллейбусе  было вознаграждено. Геннадий получил не только полтора литра пива с чебуреком,  но ещё и впечатления, каких  давно уже не испытывал. Вначале они долго поднимались на шестой этаж, так как лифт в доме не работал. Потом Алина долго копалась большим, похожим на  гаражный  ключом, в скважине зелёной металлической двери.
  В этом крыле, справа от лифта, было всего две двери, скрежет и проклятия Алины привлекли внимание соседки.  Она долго что-то спрашивала из-за двери, а потом, наговорившись с Алиной вдоволь, наконец-то появилась сама. Это была пожилая женщина, с растрепанными  и окрашенными в экстравагантный  тёмно-синий цвет волосами. На ней был  затёртый свитер под горло, кажется, мужской, а поверх  накинут распахнутый и сильно помятый ситцевый халатик.
- Василиса Григорьевна! – торжественно представилась она, и тут же воткнула  в угол рта длинную, видимо довольно дорогую сигарету, и  попросила у Геннадия прикурить.
- Ну, всё понятно, милочка! – пыхнула сигаретой соседка, прерывая убедительный рассказ Алины, и её серое морщинистое лицо дернулось, будто в нервном тике, - Я, кажется, даже помню вас, хотя столько лет прошло. Но Василиса всегда всё помнит.  Давайте-ка ваш ключик.
 Соседка отомкнула дверь так ловко и быстро, что Алина схватила её за руку и  начала умолять научить её этому искусству.
- Войдите в положение, Василиса Григорьевна, миленькая! – взмолилась Алина, - Мне сюда ещё столько раз приезжать с вещами. Что же я буду мучиться столько времени. А  если вас вдруг не будет дома?…
- Я всегда дома! – строго перебила соседка, но не без удовольствия стала учить Алину, рассказывая неторопливо, кому, когда и сколько раз она помогала открывать эту квартиру, с того момента, как умерла Лариса. Всё это заняло ещё четверть часа, во время которых Геннадий был готов  выпрыгнуть с шестого этажа, или хотя бы выпить из бутылки, болтающейся в пакете у его ног.
Когда «экзекуция» была закончена, и они все втроём, по настоянию и просьбе Алины, вошли в квартиру, Геннадий первым делом стал гадать, в конце какого из больших проходов, выходящих из просторной прихожей, находится кухня. Его мучила жажда и в прямом и в переносном смысле, да и отвык он за последние годы путешествовать пешком. Пот лил с него градом, а в душе он ненавидел уже всех и всё,  связанное  с этой квартирой.
- Кухня направо! – подтолкнула его соседка, а сама прошла за Алиной в комнату. Геннадий успел уже напиться из-под крана тёплой, застоялой воды, и даже откупорить бутылку водки, когда его привлекли крики и восклицания Алины. Пришлось бросить копаться в одном из пыльных навесных шкафов, где он, за кучей другой посуды, никак не мог найти ни рюмок, ни хотя бы бокала, и пойти на зов.
- Ты видишь, Геночка? – раскинув руки, кружилась Алина по большой, а Геннадию показавшейся просто огромной зале большой квартиры,  - Ты, видишь, какая прелесть?
 Комната была пыльной и грязной, но даже в таком виде представшая перед Геннадием картина была действительно впечатляющей.
Над его головой висела массивная люстра,  поблескивающая, даже сквозь налёт пыли, гранями множества, похожих  на стеклянные, ромбики, треугольники и  кубики, а так же отливающая бронзой основания. Вдоль   стен высилась величественная  мебель, а по углам громоздились огромные, пухлые кресла, диваны, и особенно бросался в глаза широкий экран телевизора, как чёрная картина занимавшая  самый дальний угол рядом с пластиковой дверью балкона. Под ногами мягко пружинило ковровое покрытие стального цвета, и Геннадий, расхаживая по нему, вспомнил, что такое было когда-то (в другой жизни), в кабинете Степана Петровича Хаустова.
- Лариса с Серёжей жили хорошо, - вздохнула где-то рядом соседка, - и всегда приглашали меня, если чего было нужно. С Вадиком посидеть, или просто за квартирой присмотреть. Серёжа никогда не скупился.
 Слова соседки подействовали на Алину отрезвляюще.
- А пойдёмте-ка  кухню посмотрим! – воскликнула она наигранно, и незаметно бросила взгляд на Геннадия.
- Конечно, - кивнул он, - Только я среди  посуды никакого стакана не нашёл. Напиться не из чего!
- И не надо! – уже привычно ворковала Алина, а сама распахнула стеклянные сворки одного из шкафов и достала  фужеры. Потом она подумала, повернулась с ними к окну, внимательно рассматривая на свет, и поставила их на место.
- Вы идите, - кивнула она Геннадию, - я сейчас. Рюмочки прихвачу только.
 На радость Геннадия всё закончилось шумным и продолжительным застольем. Василиса Григорьевна оказалась женщиной  намного покладистей и веселее, чем производила впечатление с самого начала. Она не отказалась ни от первой, ни от второй рюмки водки, и без всякого стеснения взяла предложенный ей один из двух чебуреков, которые имелись у новых соседей.  После третьей рюмки, выпитой за счастье и любовь в новом доме, пообещав вернутся, соседка неожиданно исчезла.  Однако             ненадолго.
 Вернулась она с литровой банкой солёных помидоров, и с  большой тарелкой, на которой поверх квашеной капусты лежали грубо нарезанные куски чёрного хлеба.
- Вы я вижу народ простой, -  обняв за плечи Геннадия, доверительно сообщила она ему, - вот я и решила -  не побрезгуете.
 И перебивая восторженные и хвалебно-благодарственные выкрики новых соседей, добавила: « Лариса-то с Серёжей, покойники, богато жили. И честно говоря, я у них много чего имела, за нехитрую помощь. Особенно харчами. Однако никогда не были мы с ними близкими. У них своё: и стол и дела, а я так, в помощницах. Я и тебя, Алина,  вспомнила потому, что часто тебя Лариса вспоминала. Говорила,  совсем тяжело стало, как ты ушла».
- Ну, светлая им память! – неожиданно громко сказала Василиса Григорьевна.
- Тут много до вас народу переходило, - начала опять соседка, пока остальные закусывали, да нахваливали, - и милиция, и с опеки, и ещё какие-то. И  у всех я понятыми была, всегда присутствовала, так сказать. Но рассказывать им ничего не рассказывала. Знала я, чувствовала, что должен хозяин объявиться. Не может такой дом, да без хозяина. Здесь же не только обстановка, и мебель, и не только охотничьи ружья, что они описали и забрали. Ружья эти, хоть и серебром обделанные – это мелочь. Здесь у Серёжи кое-что и поценнее было припрятано. Только не смогли найти они, и не каждый найдёт! Тут знать надо.
 После последних слов Василисы Григорьевны, даже Геннадий перестал чавкать, и в просторной кухне установилась гробовая тишина.
- Ну, вы вот, найдёте если чего ценного, то на мальчишку оформлять придётся, - продолжала соседка, как ни в чём небывало, - и это правильно. Только муторно это! Нотариуса надо звать…
- Да, зачем же нотариуса? - громко сглотнув, опомнилась Алина, - Что мы своего, можно сказать сына, обманывать, что ли собираемся? Оно и так его всё потом будет.
 Василиса Григорьевна задумчиво смотрела в пол и согласно кивала.
- Ну, … не всё, конечно… - начала заикаясь объяснять Алина, - а то, что останется ему. Мы же его содержать будем, да и квартиру такую тоже нужно  содержать в порядке, и вообще…
 Алина тяжело вздохнула, и резко схватила бутылку с остатками водки. Она наполнила рюмки, и сама поднесла соседке.
- Вы бы нам подсказали чего, Василиса Григорьевна? – ласково-мурлыкающим, но уже твёрдым голосом попросила Алина, склоняясь к соседке в полупоклоне, - Ну, а мы-то в долгу не останемся! Мы люди простые! Но язык за зубами держать умеем.
- Конечно! – кивнул Геннадий, пытаясь казаться трезвее, чем есть.
- Так, небось, любому жалко станет…- попыталась вставить слово соседка.
- Эх! Дорогая вы наша Василиса Григорьевна! – обхватила её за плечи Алина, - Мы с Геночкой не те люди, которые любят копить…

                15.
  Большие деньги понятие, конечно, относительное. Для кого-то и миллион не слишком большие деньги, а для кого-то сто тысяч – предел мечтаний. Но, как говорят в народе, большие деньги это всегда зло. А уж для нашего, российского  дурака, большие деньги зло неоспоримое. Просто потому, что он точно знает, куда он их  все потратит. А что потратит всё, он тоже не сомневается, хотя может быть, и не думает об этом, когда они оказываются у него в руках.
Как, спросите вы, дураку могут попасть в руки большие деньги? Правильно - только упасть с неба. Для того чтобы заработать, украсть, выудить, отнять  - нужно иметь желание, сообразительность  и здоровье. И хотя последнее даёт Бог, и  дураков в этом плане он обижает редко. Но вот сохранить своё здоровье  они почти никогда не в состоянии. А вот, желания и сообразительности  у дураков слишком мало – лень губит на корню и то, и другое. Лень – это ведь тоже привычка, и приобретается она не одним днём.
Но когда русская, непереводимая ни на один язык – «халява», маячит перед  нашим дураком, он забывает не только лень, но и всё на свете.
 «Дурак – думкой богатеет!» - в моём  детстве  говорили бабушки своим внукам и внучкам. Вот халява, наверное,  и есть нежданно   ожившая «думка».
    Богатство, неожиданно увиденное  Геннадием, было почти реально, только почувствовал он это не сразу, а с большим опозданием.   Вначале оно предстало перед ним  в виде маленькой  стальной дверцы в стене.  И увидев её, в двенадцать часов по полудню,  он сразу же вспомнил вчерашний день, соседку, застолье на кухне, но воспоминания, как это часто бывало с ним последнее время, прерывались резко, и не давали никаких ответов на возникающие на следующий день вопросы.
 Геннадий понял, что Алина недаром с самого утра была такой необычно спокойной. И не ласковой, но и не сердитой.
 Когда он проснулся в большой спальне, где он спал на диване, полы были вымыты, на окнах висели новые занавески. В большой комнате тоже полы были чистые, а вся мебель завешена белыми простынями. Не успел удивиться этому Геннадий, как его ждали ещё «сюрпризы». В кухне  завтрак уже  был на столе, а мальчишка, как и в прошлое утро уже уплетал что-то за обе щеки. И опять  на столе  были не только колбаса и сыр, которые у них бывали только по праздникам, но и множество других деликатесов, что сразу насторожили его.   Когда же он разглядел и почувствовал запах  копчёной рыбы, название которой он уже давно забыл, и увидел баночки с чёрной икрой, маслинами  и ещё множеством  неизвестных ему яств,  разложенных в красивые  тарелочки,  не говоря уже о разных сладостях:  зефире, шоколаде и конфетах в ярких обёртках; и почувствовал    бьющий  в нос аромат свежезаваренного чая, то это  озадачило  его так, что даже графин с водкой, поставленный перед ним Алиной,  уже нисколько не удивил его.    В графине, правда, оказалось лишь полстакана, как раз чтобы «поправить здоровье», но и этого было достаточно для поднятия настроения.
 Если не считать суеты Алины,  её пустых разговоров, и нежностей к мальчишке, завтракали почти в полной тишине. И потому, наверное, Геннадий, и не вспомнил, да и не собирался вспоминать вчерашний день. Он только понял, что с утра Алина, пока он спал, успела многое, кроме того, что привезла в дом Владика.
- Ну, всё, Владик! – склонилась к мальчишке Алина, - Если наелся, то иди к себе в комнату, разбирай свои вещи. Нам тут с дядей Геной поговорить надо.
 Мальчишка послушно, не поднимая головы, ушёл, а Алина села напротив Геннадия и на её губах заиграла знакомая радостная улыбка.
- Ещё плесни, если есть! – стараясь говорить строго, попросил Геннадий. Но Алина отрицательно покачала головой, всё так же продолжая улыбаться.
- Ладно! – вздохнул он, - Тогда говори – чего уж там!
- Пойдём, - окликнула она и быстро пошла из кухни. Геннадий, кряхтя, и отдуваясь, выбрался из-за стола, а потом вышел в большую комнату. Там было пусто. Нашёл он Алину в маленькой спальне, где  ещё был беспорядок, грязные полы, и пыльное запустение. Рядом с большой кроватью прежних хозяев, возле круглого,  в бронзовой оправе зеркала на стене, со множеством  полочек вокруг, тоже пыльного  и какого-то тусклого,  Алина стояла спиной к нему, и Геннадию  показалось, что она смотрит на своё отражение. Только подойдя ближе, он увидел, что рядом  с зеркалом, на темном пятне от обоев, где видимо, висела картина, которая стояла  тут же в ногах у Алины, прислоненная  к стене, кусок обоев оторван, а в образовавшейся дыре в стене  сталью мерцает  маленькая дверца.
- Вот! – оборачиваясь, выдохнула шёпотом Алина, и Геннадий только тогда увидел в её глазах блеск восторга и страха, какого не видел с тех времён, как они познакомились в гараже Администрации города.
- Чего это? – приблизился Геннадий.
- Это сейф, Геночка. Василиса Григорьевна вчера подсказала мне кое-что, ну а ночью я его и нащупала. Как оторвала обоину, после этого всю ночь не спала. Где только ключи не искала, пока не поняла, что скважины-то нет.
- Видишь! – ткнула пальцем Алина, - Колёсико металлическое, а на нём цифры. И ещё шесть дырочек. Пригляделась, а там внутри каждой дырочки нолик стоит. Колесо повернула, и в дырочках этих начали циферки появляться. Короче, видела я такое в кино, Гена! Это кодовый замок, ну  примерно, такой как у нас на подъезде, только сложнее, конечно…
- И что? – поражённо выдавил из себя Геннадий.
- А ничего! – резко и вдруг зло, ответила Алина и села на кусок простыни, которым она уже успела прикрыть часть широкой кровати.
- Тут, Гена, специалист нужен по сейфам. Я с утра узнавала, есть такое бюро. И услуги там оказывают, но сразу предупреждают они, мол  приготовьте документы на квартиру, и копию заявления в  милицию о том,  что сломался сейф, в котором находятся такие-то ценности, на такую-то сумму. И так, нежно ещё поинтересовались, почему я не обратилась к производителю сейфа, он же, мол, обязан открыть вам его бесплатно, в отличие от нас.
 Алина подняла на Геннадия испуганный взгляд.
- Ах, Геночка! Как хорошо, что я  с утра была на базаре, и по старой памяти позвонила от Ирины. У неё там маленький цветочный магазинчик, я  и  зашла погреться и передохнуть. И вдруг решила позвонить в справочную, насчёт услуг этих, по открытию сейфа. Я же всё это время только об этом и думала, ну а тут у Иринки клиенты набежали, и я попросилась позвонить в её маленький отдельный кабинет. Только потом до меня дошло, как мне повезло, что звонила я не со своего телефона, и не успела назваться.
- А чего бояться-то? – удивился Геннадий.
- Просыпайся, давай, Гена! – зло выкрикнула Алина, и вскочила на ноги. – Ты мужик или нет? Ты понимаешь хоть, что происходит?
 Так Алина давно с Геннадием не разговаривала. А если сказать точнее – никогда! Это было так не похоже на неё, что вначале Геннадий просто опешил.
- Слышь! – насупился Геннадий, - Я ведь могу и ответить! Ты меня знаешь. Не посмотрю, что ты теперь королева с квартирой. Хотя и не трогал тебя никогда по трезвому делу…
- Ты хоть помнишь, что вчера-то было? – так же зло выкрикнула Алина, - Хватит уже пить, Гена! За этой дверцей, что я нашла, как думаешь, что?
- Бриллианты что ли…? – скривился Геннадий.
 Алина вздохнула и  снова села на кровать. Она поджала по себя ноги и уткнулась подбородком в голые колени, открывшиеся из-под короткого халатика.   Геннадий, неожиданно для себя вдруг чётко разглядел лицо Алины покрытое мелкими морщинками, а ещё – обветренные до красноты щёки и дряблую кожу на кистях рук.
- Дай сигарету! – вдруг попросила она спокойно, и на удивлённый взгляд Геннадия, показала пальцем на одну из дальних полочек возле зеркала. Геннадий нашёл там пачку «Мальборо»  и большую красивую зажигалку. Алина взяла с одной из ближних полочек бронзовую пепельницу,  сделанную искусно,  в виде большой  морской ракушки.
Они закурили, и Алина  заговорила уже обычным голосом, потянув к себе за руку  Геннадия так, что он вынужден был сесть рядом.
- Лариса курила только дорогие сигареты, и я с молодости привыкла к достатку. Но это уже позже. В детстве была непроглядная нищета в нашем маленьком домике в Чебеньках. Есть, Гена, такая деревенька, откуда я родом. Я тебе не рассказывала – незачем было. Но это Лариска вытащила меня сюда, и я вначале у них жила. И пока они жили средне, то ухаживала  за маленьким Владиком.  Оставалась с ним, иногда неделями одна в этой квартире, пока они за товаром « челночили».  А потом Сергей тут бизнес организовал, магазины открыл, базу за городом купил. Говорил, бывшее  строительное управление, но уже порядком раскуроченное.
 Ну, а меня  Сергей,  на заочный,  в торговый техникум устроил. И всё бы ничего. Но года через два ещё, когда уже здесь шикарный ремонт отгрохали, стали  у него какие-то «пыжистые» дядьки  собираться, в дорогих костюмах, да с шикарными девками. И Лариса меня стала всё чаще оставлять на все вечера с Владиком в комнате.
 Алина ткнула потухшей сигаретой в пепельницу, и подняла на Геннадия тоскливый взгляд.
- Деньги у Лариски тогда уже  по всей комнате разбросаны были. Российские рубли. Пачками валялись часто. Вот я один раз и решилась. Взяла немного, и накупила себе нарядов, да вышла к гостям. Дура была! Обида гложила, что держат меня как прислугу на задворках, и вообще много ещё чего себе накручивала. Да, и понятно! Что в голову не придёт, когда они там веселятся, почти через день,  а я с  трёхлетним  пацаном, все вечера, как  пришитая просиживаю?
  Мне тогда  уже  больше   двадцати  было. А чего я видела? Деревню свою задрипанную. Ну, здесь в техникуме появлялась раз в неделю – так, отметится. Сергей уже заплатил за всю учёбу вперёд! Да я  там никого не знала, кроме  заведующей учебной частью. И  вообще в городе никого не знала, только соседей по подъезду, вроде Василисы, и то не по именам, а так – здоровалась…
- А-а! – Алина вяло махнула рукой. – Скандал после моего появления в «высшем обществе» был грандиозный. Лора меня защищала, но Сергей орал на меня, как бешенный. А я на следующий день тихо собрала манатки, какие мне сестра дарила, деньги ещё у неё прихватила и пошла. Владика только в один из магазинов Сергея завела, где мы с ним бывали и хорошо знали продавцов. Там оставила, и убедилась, что главная в этом магазине мадам, Серёге на мобильник дозвонилась и докладывает. Слиняла  я короче…
 Алина ещё раз вздохнула  и обняла Геннадия за шею.
- Ты меня прости, Геночка! Я просто  вспомнила всё это. А ещё вспомнила, вчера как-то случайно, как Сергей в этот сейф пачки долларов засовывал. Много пачек…

                16.
 На следующее утро, за завтраком Алина опять накрыла стол, но сама не присела даже. Она нервно расхаживала по просторной кухне,  вытирала тряпкой то микроволновую печь, то кухонный комбайн, или телефонную трубку, которая здесь висела прямо на стене возле порога. Лишь иногда она останавливалась и, прижав кулак к губам, на несколько секунд задумывалась.  Владик с Геннадием вначале ели молча, но потом Геннадий, не выдержал.
- А где графинчик-то?
Алина повернулась к нему и всё так же задумчиво, долго посмотрела, будто бы сквозь него.
- Ты вечером Илюхе, когда звонил, не сказал  ничего лишнего?
- Да, брось ты? – сморщился Геннадий, - Концегужин свой мужик. Сказал, что поговорит с ребятами. Найдут они классного слесаря.  Он водил наших лучше знает, чем я. Там и судимые есть, и не по одному разу. Пробьёт аккуратно, понял он меня, и даже расспрашивать не стал.
- Вот в том-то и дело… - опять задумчиво прижала к губам кулак Алина.
- Тётя Алина! – чуть слышно обратился  Владик, - А утром звонили вам по телефону. Это насчёт меня?
- А-а! – небрежно махнула рукой Алина, - На дворе июнь, а  они беспокоятся, в какую школу ты будешь ходить. Будто разница есть. Эта опека уже заопекала меня. Вон, школу из окна видно, в неё и пойдёшь. Как все! Мы же с дядей Геной учились в обыкновенных школах, и ничего. Получили образование. Не будешь дураком, так деньги и без образования придут. Хотя надо, конечно, высшее образование, Владик. Корячиться,  как мы с дядей Геной, всю жизнь, тоже не дело.
- Так чё? – раздражённо перебил Геннадий, - Графина не подашь, что ли?
- Гена! – на лице Алины появился неприятный оскал.
- Спасибо, тётя Алина! – встал из-за стола Владик, и вдруг поднял голову. Он обвёл их обоих своим не по-детски грустным и даже сумрачным взглядом, и в нём  неожиданно стала угадываться еле заметная  улыбка.
- Ты что милый? – насторожилась Алина.
- Пойдемте я вам с дядей Геной, кое-что покажу, -  опять опустив глаза в пол,  тихо сказал Владик, - Ну, вернее вначале вам, а потом дяде Гене.
- Ну, что там у тебя может быть? – скривилась в усмешке Алина, - Иди к себе в комнату, потом покажешь…
- Нет, сейчас! – тихо, но твёрдо потребовал Владик.
Алина склонилась, заглядывая  мальчику в лицо, но он уже  быстрым семенящим шагом направился к выходу.
- Пойдём! – строго бросила Геннадию  Алина, и  он со вздохом последовал за ними.
  У себя в комнате Владик быстро порылся в одном из книжных шкафов, где было много красивых книг, а так же разнообразных причудливых безделушек, вроде деревянного парусника, настольных игр, каких-то ярких картинок, календарей, рулонов с картами, домашней подзорной трубы и сложенной треноги к ней. И вообще в комнате мальчика было   ещё много разных вещей. Алина ещё не успела разглядеть все, а Геннадий вообще не интересовался. Для него это были просто дорогие игрушки из «богатенького детства» мальчишки.
 Владик вытащил одну из больших и тяжёлых книг, с надписью – «Большая энциклопедия животных»,  и с шумом положил её на стол,  рядом с компьютером. Алина только тут заметила, как чисто  в комнате мальчика всё прибрано. Пыли нет, и все вещи блестят так, будто их хозяин и не оставлял их на несколько лет.
- Сам убирался? – удивлённо обвела глазами комнату Алина.
- Позавчера ещё, - виновато  улыбнулся мальчик, - когда вы убирались в других комнатах, я решил навести порядок у себя. Я и в кухне могу вам помочь…
- Господи! – у Алины неожиданно навернулись слёзы, и она  порывисто прижала мальчишку к себе.
- Вот! – аккуратно высвобождаясь из её объятий, он подал ей листочек в клеточку. – Это мне дала мама, когда меня привозили в больницу прощаться с ней.
 Алина взяла листок и склонилась над ним. Потом поискала глазами вокруг себя и села в одно из кожаных кресел стоящих по обе стороны от такого же  дивана. Геннадий попытался заглянуть Алине через плечо, но мальчик уже тянул его за рукав рубахи.
- Пойдёмте?
  В  большой комнате мальчишка  подошёл  к одному из высоких шкафов забитых множеством сервизов, хрустальных бокалов, фарфоровых чайных приборов и пузатых супниц, покрытых аляпистой росписью. Владик потянул на себя стеклянную дверцу, которая чуть слышно заскрипела, и просунул руку в глубину. Он дёрнул за еле заметный шнурок, и в задней стенке шкафа открылся небольшой проём. Часть стенки просто сложилась гармошкой, и в открывшемся проёме Геннадий увидел  плотно стоящие початые бутылки с яркими этикетками. Одни были маленькие, другие просто огромные, третьи сверкали квадратными гранями. Кое-что Геннадий узнал сразу: водка «Посольская», американское виски, которое когда-то любил пить его бывший тесть, венгерское вино, которое предпочитала его бывшая жена. Сзади послышались шаги Алины, и Геннадий суетливо оттолкнув мальчишку,   сам ловко дёрнул за шнурок.
- Чего вы тут делаете? – радостным голосом, вся светящаяся от счастья, спросила Алина.
- Да вот! – бодро ответил Владик, и незаметным движением достал пузатую литровую бутылку водки из-за большой фарфоровой вазы, стоящей в дальнем  углу полки. Геннадий суетливо подхватил её, и спрятал за спину.
 Алина потрепала по стриженой голове Владика и опять прижала его к себе.
- Всех хочешь сделать счастливыми?
- Нет, – чуть слышно ответил мальчик, - только вас.
Алина вздохнула и медленно потрясла в воздухе тетрадным листом: «Знаешь что это?»
- Догадываюсь, - кивнул Владик и доверчиво заглянул ей в глаза. Он ждал её похвалы.
- Спасибо тебе, - улыбнулась Алина, - хотя это и для тебя тоже. А вообще-то такие дела должны решать взрослые.
- Я понимаю, - грустно вздохнул Владик.
- Тогда иди пока к себе, - строго приказала Алина, - а мы с дядей Геной разберёмся, что к чему. Хорошо?
Владик понуро кивнул головой  и, оторвавшись от объятий Алины  медленно, будто приволакивая ноги, пошёл  в свою комнату. Его узкие плечи сгорбились, и издали он опять стал напоминать истощённого голодом старика.  Дверь за Владиком  закрылась мягко, без стука и шума. Даже без скрипа.
- Возьми пару стаканов или чайных чашек, - светящимися от счастья глазами повела Алина в сторону Геннадия, всё ещё прижимая к себе бутылку, -  сейчас действительно нужно выпить.
 Они расположились на застеленной чистым пледом кровати, возле большого зеркала с множеством полочек. Картина  висела на своём месте, и скрывала  металлическую дверцу сейфа. Выпили в полной тишине,  как когда-то в молодости занюхали рукавом,  и Геннадий удивлённо посмотрел на Алину. В который раз за эти дни, она напоминала ему ту самую, молодую и задорную, без которой он скучал, когда не видел хотя бы один день.
- Вот! – наконец-то сунула Геннадию листок Алина, - Видишь шесть цифр?
- Ну! – нетерпеливо перебил он.
- Я сниму сейчас картину, - тихо прошептала Алина, - а ты аккуратно набери эти цифры на сейфе. Только в том порядке, как они записаны. Я не могу. Руки трясутся.
Пацан ...? – начал удивлённо Геннадий, но Алина была уже на ногах. – Давай, Гена! Набирай код, только не попутай! Не торопись! Ты же видел, как надо крутить колесо.
  Когда за  металлической  дверцей  чуть слышно щёлкнуло,  и она дёрнулась вперёд, приоткрываясь,  Геннадий от неожиданности вздрогнул.
 - Ну-ка! – прошептала Алина,  отодвинула плечом Геннадия в сторону, и потянула маленькую дверцу на себя.
 Пачки долларов, в банковских упаковках вывалили прямо на кровать. Вначале казалось,  их очень много. Но когда Алина сбегала на кухню,  и принесла обыкновенный пакет из супермаркета, то они поместились в него все свободно. На несколько бархатных коробочек, в которых были золотые броши, кольца и ещё какие-то витиеватые штуки похожие на хрупких бабочек, покрытых блестящими маленькими камешками, Геннадий смотрел с недоумением.   
- И всё! – с сожалением вырвалось у него.
- Геночка! – Алина улыбалась устало, как после долгого дня торговли на рынке, - Ты что-то говорил о бриллиантах? Так вот посмотри, как они выглядят.
- Вот это? - Геннадий присел на корточки и потянулся к коробочкам аккуратно, как будто мог порезаться.
 Алина  с высоты роста, упала плашмя на кровать спиной, и громко засмеялась. Коробочки заплясали на покрывале, стали переворачиваться, захлопываться, заблестело разлетающееся золото и  драгоценности.
-  Ну, ты совсем уже… - возмутился Геннадий и стал осторожно собирать и заталкивать корявыми пальцами мелкие «побрякушки» в бархатные коробочки.
-И-эх! – блаженно потянулась Алина, и вдруг сказала совсем не понятно   для Геннадия,  и вроде бы, неподходяще  к  такому  моменту.
- Мальчишку нужно одеть и обуть по-человечески. И к школе всё купить. Опека уже угрожала проверкой, и спрашивала, что нам не хватает. Но теперь я сама этой опеке подарки дарить буду!

                17.
  Говорят, наличие или отсутствие денег меняют человека. Меняются его привычки, круг общения, его запросы и взгляды в будущее и, в конце концов, он меняется сам до неузнаваемости.  Я же думаю, это происходит с теми людьми, которые заработали эти деньги, или нажили их каким-то другим, даже не совсем законным путём, но проявили при этом смекалку, настойчивость, желание обладать деньгами, ну или просто стремились к этому долгое время. В остальных случаях: выигрыш в рулетку, лотерею, нежданная находка, или любой другой способ неожиданного обогащения, поменять натуру человека не могут.
 Наши русские мужики испокон века, в основной своей массе, предпочитали прогулять «халяву», «калым», «подработку» или нежданную «премию», даже если их размер во много превышал их заработок или месячный доход их семьи. И может быть, происходило это не от бесшабашности, глупости или склонности к разгулу - хотя и этого у нас хватает. А просто от  повседневной нищеты, от  скромных условий жизни, с их ограничениями, вечным недостатком, постоянной необходимостью экономить. Ограничения эти загоняют широкую душу нашего человека в узкие рамки раболепства и,  постоянно давящей,  серой суеты.  И вот, получив возможность «шикануть», «развернуться на полную катушку», «погулять от души», и забыть о заботах семьи,  мужик наш никак не может  устоять перед таким соблазном. Ведь когда ещё придется? Может быть и никогда! И гуляет он тогда, как в последний раз, зная, что день другой и всё вернётся на круги своя…
 За два месяца, минувшего  с того дня, как Алина и Геннадий открыли сейф, в их жизни, на первый взгляд, изменилось тоже очень многое.   По внешнему виду ни Алину, ни Геннадия уже нельзя было сравнить с теми, какими  они были ещё так недавно.
   Особенно изменилась Алина. Теперь она не только выглядела, как хорошо ухоженная, состоятельная женщина, в ней   изменилось  даже, казалось бы, то, что не меняется так быстро: манера  разговаривать, слушать, улыбаться многозначительно, и даже снисходительно, но главное изменился её весёлый  взгляд карих  глаз. В нём появилась острота и напряжённость, и от этого взгляда  Геннадию иногда становилось как-то неуютно. Но он не задумывался над этими переменами Алины, не замечал их часто, и не придавал значения, как уже давно перестал придавать значения почти всему,  не  касалось  непосредственно его самочувствия, или планов на ближайший день.
  Каждый день Алина с утра до вечера была занята какими-то делами, и появлялась в квартире редко, и это  Геннадия очень даже устраивало.  Он продолжал праздновать, или  как сам  любил выражаться «обмывал свалившийся с неба клад».  За те редкие вечера и часы, когда  Алина бывала дома, она успела не только обновить весь свой гардероб, но и всю одежду Геннадия и Владика. И если с Владиком всё прошло гладко, и даже с радостью и  удовольствием, то Геннадию новые вещи  приходилось  примерять почти силой, а так же незаметно избавляться  от его  старого гардероба,  принесённого  из квартиры матери.  Кроме того, по-прошествии месяца после незабываемого дня, в квартире уже появилась бригада строителей из четырёх человек, и Алина  с серьёзным видом назначила Геннадия старшим прорабом, и главным контролёром всех ремонтных работ в квартире.   Геннадий вроде бы вначале опешил, от командного голоса, и непривычной властности своей такой знакомой и  всегда весёло-бесшабашной Алины, но после её ухода быстро нашёл общий язык со старшим из бригады строителей, и понял -  пить в одиночестве ему больше не придётся.
 Однако  началось всё  не так гладко. С  первых   дней  обогащения, Геннадий, заполучивший личный «погребок» со спиртными напитками, о деньгах не думал совсем, а запил, как у нас говорят «по-чёрному». Пользуясь тайной укрытия спиртного,  взяв с Вадика  «слово мужика» о неразглашении тайны,  он напивался две недели кряду, до тех самых пор, пока в один вечер  не слёг совсем. И смотреть на него в этот день было настолько страшно, что Алина испугалась не на шутку, и вызвала «Скорую помощь».
- Алкоголиками мы не занимаемся, – просто сказал приехавший доктор, после того, как сделал укол Геннадию. – Вот телефон, звоните! Люди специализируются на этом, - он обвёл усталыми глазами обстановку большой комнаты, - вам такая услуга по-карману. Так что звоните хоть сейчас, за  наличные помощь у них круглосуточная.
 Молодые ребята в белоснежных халатах были предельно серьёзны, внимательны, не суетливы, но принялись за дело споро. Укомплектованы они были намного лучше, чем любое медицинское  учреждение, а потому сразу заполнили большую комнату ящичками  с медикаментами, штативами капельниц, бутылками и бутылочками, растворами, ванночками, ватой и бинтами. Уже через два часа Геннадий спокойно спал, а следующим утром,  ему разрешили встать,  и он почувствовал себя помолодевшим на пять лет.
- Вот так, Гена! – вздохнула Алина, вернувшись из прихожей, где рассчитывалась с «благодетелями». – За одну ночь работы десть штук!
- Зелёными…
- С ума сошёл! – засмеялась Алина, - Нашими!
- Тогда ничего, - с облегчением  вздохнул  Геннадий, больше радуясь хорошему настроению Алины. 
- Ничего, - ворчливо повторила Алина, и стала собирать пустые бутылки и пластиковые шнуры капельниц в мусорное ведро, - На заводе у мужиков зарплата пять тысяч, а эти за одну ночь по пятёрке.
- Умеют, - смущённо пожал плечами Геннадий.
- И я про то же, Гена! Хватит уже пить только.  Я вот теперь предприниматель! Пока ты тут набирался, я у своего бывшего хозяина бизнес скупила на корню. Всё купила! И места на рынке вместе с продавцами, и договор с директором рынка переписали на меня. И поставщиков он мне всех своих отдал, и с блатными свёл. Ну, этим тоже за «крышу» отстёгивать придётся. С ментами посоветовал не связываться. Говорит, берут дороже, а толку – пшик. Теперь я курами торгую и маслом, а в этом деле, ты же знаешь, я собаку съела. А   вчера я праздник хотела устроить, Гена! По случаю первых успешных продаж и первой выручки, но ты меня опередил.
- А не обманет он тебя? – хитро прищурился Геннадий, - Откроет рядом точки…
- Он мне свои магазины запчастей показывал, - мотнула головой Алина, -  говорит,  давно бы уже ушёл в этот бизнес, но жалко было бросать места на Колхозном  рынке. Он их давно пытался продать, а тут я. Ну, и сторговались. Он ещё сбросил мне, Гена! А как же? Я торговаться умею.
- Да! – повернулась к Геннадию Алина. - Хлюст этот машину предлагает по дешёвке. Свою! Себе говорит, давно «Тайоту» новую взял, а тебе, мол, и подержанная на первых порах подойдёт. Я смотрела у него в гараже, но надо, чтобы ты сам посмотрел Гена! Без машины мне теперь нельзя. Да и водителя пока нанимать дорого. Так что тебе за руль садится, Гена!
- Я полжизни на рыдванах езжу, - скривился Геннадий, - Может лучше новую?
- Лучше, конечно, лучше Геночка! Только вот думать надо, и зарабатывать. А-то эти денежки быстро у нас закончатся.
- Ладно! – вздохнул Геннадий, - Прилягу я…
- Что плохо тебе? – испугалась Алина. Веник и половая тряпка полетели в сторону.
- Ну-ка дай я, лоб пощупаю! Тебя не тошнит?
- Да, нормально всё! – отвёл ёё руки Геннадий и лег опять на диван, от которого ещё пахло резкими запахами,  принесёнными  с собой медиками.
- Да, ничего! И румянец у тебя появился. Ладно – отдыхай.
- Иди, иди! Я просто полежу…
 Алина успела уже переговорить с Владиком в его комнате, и теперь  на кухне старалась что-то приготовить на ужин. От этого у неё всегда портилось настроение, и она делалась нервной: рассыпала крупу, слишком громко стучала ножом по разделочной доске, и громко ругалась, под завывание вытяжки, думая, что её никто не слышит.
- Знаешь, что я подумал! – раздался сзади неожиданно  голос, и в кухне появился Геннадий. По его довольной усмешке, и по тому, как он сел на табурет перед ней, Алина сразу поняла - уже  навеселе.
- Фу ты чёрт!
 Алина с грохотом швырнула нож в поблёскивающую матовым светом от яркого освещения,  нержавеющую мойку.
- Гена! – чуть не плача, умоляюще сложила она руки на груди, - Ну, ты же только умирал! Ты опять…
- Я чуть-чуть! – Геннадий  расплылся в довольной улыбке, - Ты лучше слушай, что скажу. Я подумал:  а чего это я у тебя водилой буду? Давай я тоже куплю себе бизнес! Наш хозяин давно пытается свои старые рыдваны – ПАЗики, кому-нибудь продать. Он уже почти все машины заменил, на новые ГАЗели. И осталось ПАЗов всего-то штук пять. Рыдваны-то они рыдваны, но ещё довольно крепкие. Может, я их куплю? Илюху к себе возьму работать, ну понятно Аркашу, сменщика своего. Да, и другие найдутся. Как наш хомяк толстопузый, я с  шоферни три шкуры драть не буду. План не стану устанавливать.  Дам им сразу половину заработка. Заработал – половину отдай. И чё? Все ко мне пойдут.
- А! – махнула рукой Алина, - Ты же прогоришь, Гена! Ты не умеешь…
- А ты что умелица большая? – вдруг зло выкрикнул Геннадий и вскочил на ноги, - Думаешь, я не смогу?   Думаешь не смогу пойти к бывшему родственнику Хаустову и попросить, чтобы меня включили в список перевозчиков? Я же знаю -  всё от Администрации зависит! Не дурнее других…
- Ладно, не ори! – примирительно отвернулась в сторону Алина, прикрывая уши ладонями, - Хочешь, иди! Только действительно, договорись вначале в Администрации…
- Да я уже всё обмозговал! - быстро переходя  от злости к воодушевлению, продолжал кричать Геннадий, - А ты думала,  я только пил этот месяц и по городу шатался? Я же уже и с ребятами разговаривал - советовался. Только вот с  Егором Степановичем будет трудно, но мы это как-то по-родственному…
 Алина после этих слов недовольно покосилась в сторону мужа, а Геннадий замолк на полуслове, почувствовав, что сказал лишнего.
- Опля! – как фокусник Геннадий замысловатым движением поставил на стол на две трети пустую бутылку виски.
 Взгляд Алины стал ещё строже.
- Ты что, в займы уже берёшь под наши деньги?
- Алина! – развёл руками Геннадий, всем видом показывая,  такого он от неё не ожидал.
- Серёги покойного припасы обнаружены!
- Тьфу ты, напасть! – с досадой, но больше с облегчением  выдохнула Алина, - А я всё это время голову ломаю: « Где же мой Гена ежедневно находит  деньги на пропой?». Ну, ладно!  Пока ты ещё не решился со своими маршрутками, я тебе на днях дело подкину.
- Какое ещё дело?
- Увидишь! – улыбнулась Алина, - Тебе понравиться…


                18.
 Два года, проведённые в детском доме, часто представлялись  Владику вечностью, и казалось,  до этих двух лет ничего не было, и быть не могло. Но стоило ему только напрячься, закрыть глаза и крепко сжать губы, и пред ним появлялась  больничная палата,  и он слышал и чувствовал неповторимые запахи, шорох одежд, и шёпот матери. Еле слышный. И тогда пред ним всплывали забытые родные черты лица, и будто открывали дыру в пространстве, через которую он сразу же попадал в своё ранее детство.  Ему виделся жаркий летний день, зелёные кроны деревьев в Центральном парке, и он чувствовал крепкие руки отца,  несущие  его мимо мелькающих фигурок каруселей, детского смеха, шума голосов, и светящегося  в ярком солнечном свете, улыбающегося  маминого  лица…
 В сентябре Владик пошёл в школу. В ту самую школу, где  учился с первого класса, и которую, кажется, совсем забыл. Но первого, кого он увидел, когда подходил к знакомой, плохо прокрашенной деревянной ограде,  был его одноклассник Сашка Ивушкин.
- Привет, Пучок! – заорал «Ивушка», ещё только увидев Владика,  издали, и быстро подбежал.  - Ну, что - вернулся? 
 Владик оглядывался, рассматривая  ребята и девчата  из близлежащих домов и микрорайонов, стекающихся  к школе стайками, группами и поодиночке.
 Он  вдруг засмеялся громко и раскатисто. Вспомнилось, как  его звали в школе по кличке, исходящей из фамилии, как и большинство ребят. В детском доме  старшие ребята сразу назвали Владика за его рост и худобу «Лошаком», и подзатыльники и пинки, первое время сыпались на него в разных местах, и без всякого повода. Он привык озираться и в классе, и в спальне, и даже в туалете. «Неужели всё прошло?» - мелькнула у Владика счастливая мысль.
Ивушка остался таким же малорослым, коренастым, и бойким. На его щеках всё так же алел румянец в любую погоду, а глаза блестели хитростью и возбуждением. Владик от охватившей его радости притянул Ивушку к себе, и крепко встряхнул.
- Ты чего? -  испуганно шарахнулся школьный товарищ в сторону, - Вырос как церковная колокольня, так думаешь всех круче?
- Как дела, Ивушка? – всё ещё громко смеясь, спросил Владик. Но ответить тот не успел.
- Вот это штригель? – раздался сзади знакомый издевательский голосок.
- Гопак! – радостно воскликнул Владик, увидев ещё одного одноклассника. Это был Юрка Гопаков, чернявый как цыганёнок, всё такой же маленький и юркий.
- А по сопатке? – грозно выставил Гопак вперёд маленький кулачёк. Владик ловко перехватил руку, и вывернул её, но  Юрка дёрнулся в сторону, и  закричав от боли, запрыгал на одной ноге. 
- Насобачился в детдоме! -  злобно зыркнул он чёрными глазами, когда Вадик оттолкнул его.
 Вадик не стал объяснять, а со значением сплюнул сквозь зубы, продолжая улыбаться.
- Слышь, Пучок? – заюлил вокруг Владика Ивушка, - А вы там в детдоме в секу резались? Ну, или в свару?
- Не!- пожал плечами Владик, - Старшие пацаны, наверное, играли. У них деньги всегда были. Да и  нас они всех обдирали, если у кого что появлялось.
- Мы теперь самые старшие! – издали подал голос Гопак, - Восьмой «Б» наш всем покажет. В девятом классе всего шестеро пацанов, а в десятом тоже человек восемь, не больше. Так это же отличники и мамкины сынки.
- А мы, всё лето в развалинах старой двухэтажки   в свару играли, - продолжал  заискивающе Ивушка, - Гопак до сих пор отыграться не может. Он борзый! А-то его  за такие долги давно бы уже измордовали.
- Пусть только попробуют, шавки поганые! – хохотнул издали Гопак.
- У него ребята старшие со двора крепко друг друга держатся, хоть и два года как уже в ПТУ кантуются. Вот он и пользуется. Проигрывает, но со всеми вместе к аппаратам бегает.
- К каким аппаратам? – удивился Владик.
- К игральным! Ты чего? Не знаешь что ли? – с придыханием, от восторга и азарта взвизгнул Ивушка. – Они же на площади, возле Универсама стоят.
- Ну? – мотнул головой, ничего не понявший Владик.
Ивушка и Гопак загоготали в голос, разом и дружно,  будто он сказал какую-то глупость или что-то идиотской.
- Ладно! Разберёмся ,- проворчал Владик себе под нос, и они влились в поток школьников, вместе со всеми через узкие ворота с топотом, криками и смехом вошли  на залитую солнцем асфальтовую площадку перед большим парадным крыльцом, искрящимся на солнце белым, истёртым тысячами ног,  бетоном.
 После общешкольной линейки, где как всегда выступал директор, и все маялись от тесноты, и необходимости стоять молча. После прошедших кое-как  трёх уроков, бестолковых и чисто формальных, как это и бывает обычно в первый день учебного года, Владик с товарищами оказался наконец-то на свободе.
 - Пошли! – сразу решительно заявил Гопак, и Ивушка, Владик и ещё один товарищ и дворовый приятель Владика – Севка Корнеев, послушно двинулись за ним, громко болтая, и подпрыгивая от наслаждения свободой.
 Ребята расспрашивали Владика о детдоме, а он их о тех двух годах, минувших  без него. Знакомые улицы почти не изменились, и они незаметно вышли на площадь перед Универсамом. Большое  и высокое здание,  из  грязно-белого бетона, было видно издали даже сквозь стройные ряды жилых девятиэтажек. Оно как большой паук раскидывало свои отделы-крылья почти на всю Центральную площадь их района, и уродливо громоздилось ввысь стеклобетонными углами и изгибами.  Перед центральным входом большая  площадка - крыльцо, со ступенями с любой из трёх сторон. Площадка  возвышается под всей Центральной площадью на два метра, и на ней всегда сухо, ветрено и людно. Народ снуёт по ней, входя и выходя из  Универсама, стоит кучками, болтая, разглядывая сделанные покупки. Здесь назначают встречи, отсюда   хорошо видно всю Центральную  площадь, и  остановки всех видов транспорта. А вечерами, под ярким светом рекламы, и больших стеклянных витрин, закрытых  тяжёлыми решётками, здесь прогуливаются  парочки и  мамаши с  детскими колясками.
-   Во! – издали ткнул пальцем Гопак, и Владик увидел почти в самом центре бетонной площадки сооружение, похожее на огромный металлический шкаф. Он  был громоздким, как электробудка,   на голову  выше  самого высокого из толпящихся вокруг него людей, и призывно поблёскивал хромированными углами и яркими наклейками, да ещё какими-то  красными  кнопками, и синими пластмассовыми накладками.   
 Гопак  с  Ивушкой  быстро исчезли в толпе, и Владик увидел  их стриженые головы  уже  среди людей, топящихся возле «шкафа».
- Всё очень просто, Пучок! – заговорщицки шептал в это время в ухо Владику Севка, - Это игральный аппарат. Четыре места. Ну, на все четыре стороны. Нужны обязательно пятирублёвые железки, больше он ничего не принимает. Вот пацаны и играют вечерами в свару, чтобы денег выиграть, а потом, после школы,  наменять пятаков, и сюда.
- Так мы же проходили мимо зала с игровыми аппаратами! – удивился Владик.
- Ага! – улыбнулся Севка, выставив напоказ кривые некрасивые зубы, - Ты пробовал туда зайти? Охранник сразу по шее. А тут - лафа! Только очередь всегда. А потом, говорят там,  в залах, с нашими деньгами делать нечего. Там ставки выше. Хотя  и здесь, чтобы  поиграть нужно не меньше сотни монет.
- Пятьсот рублей? – недоверчиво выпалил Владик.
- А ты думал? – опять ощерился Севка, - И того может не хватить.
- А в чём там суть –то?
- Да проще, чем в домино! Кидаешь пятаки, а перед тобой на табло цифры крутятся. Как выпадает три пятёрки – сыпется целый поток этих самых пятаков. Иногда за раз высыпается по тысяче. Гопак говорил, что  видел, как одной тётке высыпалось три тысячи. Может и врёт, но вот тысячу я сам выигрывал…
- Са-ам!
- Аллё! Орлы! Вы чего здесь ошиваетесь?
 Подошедший снизу, по ступеням, Геннадий приобнял Владика, и крепко ухватил за ворот  пиджака Севку, попытавшегося  нырнуть в толпу.
- Да расслабься ты, Севка! – хохотнул довольный Владик, - Этот дядя Гена! Дядь Ген, это Севка. Он с нашего дома, и с моего класса.
- А! - Геннадий  чуть нагнулся, заглядывая в лицо Севке, и широко улыбаясь, дыхнул  перегаром, - А я смотрю, рожа какая-то знакомая!   Со школы сбежали?
- Не! Уже закончили на сегодня.
- Понятно! Деньги-то есть, Владик?
- Всё нормально, дядь Ген!
- Ну, ладно! Я пойду. Встреча у меня тут в кафе, с одним супчиком. Дома будешь, скажи Алине, что видел меня. Может,  я задержусь.
- Ладно!
 Геннадий сделал несколько шагов, но потом обернулся.
- Вы это… - он мотнул головой в сторону, - на дурь эту, не глазейте. Лучше пива   выпейте. Деньги же есть, девчонки вокруг.   Короче вы меня поняли, пацаны!
- Всё нормально, дядь Ген! – всё так же, непринуждённо улыбаясь, ответил Владик, уже скрывшемуся в толпе Геннадию.
 - Шуганулся я! – выдохнул с облегчением Севка, - Значит, это твой отец новый?
- Нет!
- А кто?
- Просто живёт с тёткой моей. А вообще-то ему по барабану…
- Что по барабану?
- Да, вообще всё…

                19.
   Каким-то необъяснимым образом, мысли о деньгах всегда были и остаются для человека огромной притягательной силой. Даже для тех, кто с самого рождения не был жаден, не говоря уже о более  тяжёлых  пороках, деньги, как только они начинают занимать мысли человека, или же в слишком большом для него количестве оказываются у него в «кармане», сразу же начинают отвлекать его от всего, что раньше казалось ему важным. Они сами по себе вдруг становятся главной мыслью, главной проблемой, главным интересом и главным мерилом всего.
  Мало! Очень мало я видел людей,  утонувших  с головой в карьере, бизнесе или вообще в интересах, связанных  с зарабатыванием, приобретением, обладанием  деньгами,  устояли бы перед этой притягательной силой, и смогли бы оставаться такими же бесстрастными, простыми, доступными, душевными, и просто честными  людьми, какими они были до того, как деньги захватили их в «орбиту своего воспроизводства».
 Да, конечно! Всегда есть и будут люди никогда не стремившиеся  к деньгам,  всегда относившиеся  к  существованию  больших денег  спокойно, и даже равнодушно.  Наличие у них больших денег не изменит их суть.
  Но всё же! Эти люди по-настоящему могут считаться таковыми, на мой взгляд, только в том случае, если они смогли ещё и пройти жизненную проверку деньгами, которые «свалились к ним на голову», или были заработаны ими своим собственным трудом. Это испытание для человека бывает частенько ступенью его перерождения, или же наоборот, подтверждением его неизменности, одержимости ли, или же просто увлечённости, чем-то далёким от  такой простой, казалось бы, мысли, как обладание и наращивание материального благополучия, неизбежно перетекающее  почему-то в материальную зависимость.
 И наверняка  это связано с тем, что все наши потребности, увлечения, работа, привычки ( в том числе и вредные), просто образ жизни, а главное сама  природа, сделали наше  существовать без «хлеба насущного», и без материальной поддержки всех наших потребностей и  стремлений, невозможным.   Деньги нужны нам вначале для удовлетворения своих потребностей насущных, потом – для содержания себя и своего быта в подобающем для нас же самих виде. Ну,  а в конечном результате,  это просто становится одной из привычек или страстей. Но не для всех, конечно! Слава Богу, что  не для всех!
    Терпение Алины закончилось как-то сразу, в одно неприметное, хмуро-пасмурное ноябрьское утро.  Она бесцеремонно и даже грубо, тыкая кулаками Геннадию в бока, разбудила его около семи утра.
- Вставай, пропойца! – потребовала она у  удивлённого  и обескураженного, больного от вчерашнего весёлого воскресного вечера с друзьями, Геннадия. То не с первого раза наконец-то смог сесть на их широкой кровати.
- Вся комната провоняла твоим перегаром! Ты что, так и собираешься пить весь год?
- Да ты совсем офонарела, «Хозяйка медной горы»! – заплетающимся языком, начал  возмущаться Геннадий, но Алина уже толкала его в спину.
- Быстро мыться! – приказала она, - Сегодня ещё похмелится тебе дам, но через полчаса мы уже должны быть на рынке. У меня к тебе серьёзное дело.
- Да, какое у тебя может быть дело…? – бормотал Геннадий, но помня, что Алина обещала похмелить, всё же послушно поплёлся умываться.
 Уже через полчаса, как и требовала Алина, они садились в машину.
- Короче, Гена! – начала решительно Алина, как только повернула ключ зажигания, и мотор завёлся, - Мой поставщик масла, которому я две недели назад отдала предоплату, кинул меня. Масла нет. По телефону он сказал, что я не платила ему транспортные расходы, и эти деньги пошли на бензин, израсходованный им для подвозки товара. Да, ещё сказал, что если хочу получать масло так же быстро и в таких же количествах, то цена увеличивается на треть.
- Ну и что теперь? – тупо спросил Геннадий, разглядывая своё опухшее лицо в зеркало заднего вида. Полстакана водки за завтраком, казалось, совсем на него никак не подействовали.
 Алина посмотрела на него искоса, и бросила небрежно, поморщившись.
- Возьми в бардачке! Там бутылка коньяка маленькая. Как подарок держала, да ладно…
 После двух больших глотков Геннадий два раза тяжело с облегчением вздохнул, а через несколько минут молчания даже улыбнулся.
- Так чего ты хочешь?
- У меня уже были такие дела, - медленно вписываясь в поворот, начала объяснять Алина, и я обращалась за помощью  к «крыше». И они всё быстро решили! Только вот взяли с меня плату в размере половины стоимости товара. А это дорого, Гена! Это очень дорого! Поэтому: собери ребят. Илюху, ну и ещё трёх четырёх покрепче, и обязательно Аркадия позови. Съездите к этому чёрту на разборки. С шоферни твоей  толк только кулаки, а вот Аркадий мужик деловой. Воевал, не пьёт, и голова соображает. Собери всех у меня на рынке, я объясню, как всё провернуть, и заплачу им денег…
- Так они же работают! – перебил Геннадий.
-  Подменятся! – резко ответила Алина, и с силой дёрнула рычаг скоростей, - Я им очень хорошо заплачу. Каждому месячную или двухмесячную зарплату дам. Как договоримся! Думай, Гена, думай! Это наши дела, и наши деньги! Надо  их решать, да и тебе пора делом хоть каким-то заняться. С рыдванами твоими я вижу у тебя совсем ничего «не выгорает»…
   И получилось всё, как нельзя лучше на первый взгляд. И мужики согласились, и Алина была довольна, что Аркадий согласился возглавить это дело. Они пришли на следующее утро на рынок, в один из больших и длинных павильонов, где торговые ряды уже шумели, и бурлили массой народа. Аркадий ненадолго скрылся с Алиной в дальнем углу, отгороженном ящиками, и  длинными, как театральный занавес,  занавесками из плащевой ткани, густо покрытой  жирными пятнами.
 Потом Аркадий, сосредоточенно-серьёзный, вышел в общий зал, где среди толкущегося народа уже шумно разговаривали Илюха и Геннадий с ещё двумя товарищами. Стояли в кружок, плотно, предавая по кругу полторашку креплёного пива, прихваченного по пути для поднятия настроения.
- Говорить буду я! – сразу осведомил всех Аркадий, - Зовут его  Салават. Лет под пятьдесят. С ним могут быть двое трое грузчиков, и ещё столько же водил. Но это при плохом раскладе. Контора у него на краю рынка, в будке, где в наше детство стеклотару принимали.  Алина говорит, что он там себе гнездо в национальном духе забацал. С коврами на полу, с большим чайным залом. Достархан короче, а не контора.  Никому не дёргаться. Монтажки, раньше времени из рукавов не доставать. Тебя касается, Илюха! Начинаем только по моему сигналу.
- Ёся! – повернулся Аркадий к водиле громадного роста, весельчаку, и всеобщему любимцу маршрутчиков, Иосифу  Галагузе, - Как только я схвачу за грудки этого бая самоделанного, сразу круши всё подряд, но главное возьми на себя двоих или  троих самых здоровенных. Ну, если такие будут. Двинули!
   Когда Галагуза откинул пустую пивную бутылку в ближайшую урну, и  медвежьей походкой, вразвалочку, зашагал за вёртко уворачивающимся от встречного людского потока Аркадием, Геннадий впервые за многие годы ощутил что-то вроде возбуждения или как говорят спортсмены «мандража».
     Он глянул, мельком,  на криво улыбающегося Концегужина, и зашагал за ним следом. Пока пробивались сквозь толпу, а потом вышли из павильона, и шли через базарные ряды под хлёстким и холодным ноябрьским ветром, Геннадий неожиданно почувствовал себя опять молодым. Вспомнилась детство, школа, и даже армия. Отрывочные яркие воспоминания мелькали перед ним на фоне низкого пасмурного неба, и он улыбался.
« Брать надо рыдваны у хозяина! – мелькнула у Геннадия чёткая мысль, - Ребята не подведут! Ну, а сейчас проверим, как мы вообще-то. Можем чего ещё?».
 Однако когда подошли к побеленной будке с зелёной крышей из искусственной черепицы, Аркадий остановился, дожидаясь всех, и тут же строго бросил через плечо.
- Гена! Побудь на воздухе перед дверями. Вдруг, неожиданно, кто подкатит, тогда предупредишь.
 Спорить было некогда. Мужики уже валили дружной толпой в открытую дверь «предбанника».
 Их не было минут пятнадцать, и Геннадий не ждал их возвращения. Он смотрел на  гудящую и снующую мимо толпу посетителей и торговцев, ёжился от пронизывающего ветра и размышлял о том, какую бы причину ему придумать, в  телефонном разговоре с  Хаустовым, чтобы тот не смог отказать ему во встрече.  Мысль  действовать через бывшую жену пришла как-то сама собой, а потом он подумал о дочери. Он знал,  Маша  иногда бывает у его матери – навещает, но пока не знал, как можно через молодую девчонку решить вопрос, волновавший его  всё больше. Покупать технику без гарантий получить  лицензию и  маршрут в городе было глупо. Значит, к бывшему шефу с пустыми руками не пойдёшь. Но надо было ещё попасть к нему. И обязательно решить с Алиной, сколько ему давать. Алина человек уже опытный и подскажет. Дашь мало,  не пойдёт навстречу. Дашь много,  поймёт,  есть у него хорошие деньги, и тогда может затянуть вопрос, чтобы вытянуть с него ещё больше.  За время, пока работал в Администрации, Геннадий успел кое-что понять в таких отношениях, да и сам иногда видел и слышал подобные ситуации.
 Голова гудела, привычно подташнивало, и Геннадий начал мечтать о застолье с ребятами после успешного «окончания операции». Нужно было обязательно посоветоваться с ребятами. Они  могут подсказать что-то дельное. Особенно Аркадий!
 Его вообще нужно ставить старшим, или «сборщиком», как говорили маршрутчики. Сборщик – человек  собирающий  выручку у водил в конце смены, и следящий за исполнением плана. На такую должность хозяин маршрута всегда ставил человека авторитетного, резкого и делового. Такого, кто мог бы держать «шоферню  в кулаке»,  и не давать им расслабиться. Не давать нарушать график движения, утаивать выручку, махинировать с бензином, и вообще поддерживать дисциплину и порядок. Лучше, чем Аркадий, ему не найти! Может быть, тогда и посоветоваться только с Аркадием? Зачем всех посвящать в свои проблемы? Если станет хозяином, то дружеских отношений, какие были раньше, всё равно уже не будет…
 Геннадий не успел додумать до конца. Дверь со скрипом распахнулась, и на низкое  бетонное крыльцо вышли двое.
- Успею я выпить чаю, Салават! Чай я люблю! А вот ребята мои, его на дух не переносят! –  строгим, хрипловатым голосом говорил Аркадий человеку, обнимая его  за плечи. Приглядевшись, Геннадий увидел,  эти объятия больше походят на борцовский захват. Крепкая рука Аркадия будто обвилась вокруг шеи невысокого полного башкирина в ярком цветастом свитере. Он был легко одет: какое-то вытертое до блеска трико с белыми узкими лампасами, и  в тапочках на голую ногу. Чёрные пышные волосы были всклочены, а большие и тёмные,   широко раскрытые, глаза, глядели на Аркадия испуганно, и занимали, казалось, половину сморщенного от страха лица.
- Так какой рефрижератор с маслом, говоришь? – склонил голову в сторону пленника Аркадий.
Тот быстро выкинул руку вперёд, указывая на одну из  стоящих вдали, перед большими воротами рынка  фуру, и что-то быстро и невнятно залопотал.
- Ага! – кивнул Аркадий, - Ну, давай! Кричи своим аскерам, пусть гонят фуру и разгружают. Где разгружать, тебе напомнить? Нет? Вот и отлично! Пойдём пить чай, а ребятам моим водки нальёшь. Есть у тебя водка для хороших гостей?
 Салават усиленно, но безуспешно, попытался кивнуть головой, но потом заверил, водка у него самая хорошая.
- Вот это другой разговор! – улыбнулся впервые за всё утро Аркадий, - А-то я подумал, что ты по-русски плохо понимаешь, и только вопросы научился задавать.  Отвечать  пора  учиться, и за слова и за  дела!
 Аркадий развернулся, увлекая за собой собеседника, но потом обернулся и присвистнул.
- Ты чего застыл, Гена? Пойдём! Наш друг Салават угощает выпивкой! Тебе точно нужно. Вон как посинел весь, на ветру…

                20.
   В связи удачным окончанием «операции», Алина пригласила мужчин домой. Вообще-то, вначале,  она предложила отметить успех в ресторане, но все, начиная с Аркадия и кончая Геннадием, наотрез отказались.
- Что мы, пацаны что ли? -  скривил медвежье огромное лицо Ёся Галагуза, - В ресторанах и кафешках  мы уже наобедались и наужинались. Добавь нам деньжат, и мы сами найдём тихое место. Без ментов и всякой богато разодетой шушеры.
  Тогда и решили, Алина примет гостей дома. Пищу, напитки и даже сервировку, она всё равно заказала в ресторане, и поэтому к приходу гостей в центре зала был уже накрыт большой и шикарный стол, сервированный ничем не хуже, чем в самом дорогом ресторане городка.
 После радостного возбуждения, нескольких тягостных минут замешательства в начале празднования, наступило наконец-то время  когда, уже выпив третью рюмку, гости расслабились и заговорили все разом. Произносили тосты, вспоминали, казавшиеся теперь смешными и забавными эпизоды прошедшей «операции». Все были довольны, веселы и уже требовали музыки, и телевизор уже работал на всю мощность, когда вдруг Аркадий резко убавил его звук и потребовал внимания.
  Как и все, сидящие за столом, не считая приодевшейся в модное голубое платье Алины, одет он был повседневно. В старенький свитер  и джинсы. На щеках, как и у всех мужчин за столом, с приходом вечерних сумерек, выступала заметная чёрная щетина. Но его гордо поднятая голова, и непривычно-торжественная  вид сразу обратили на себя внимание всей компании.
 Аркадий поднял рюмку на уровень груди и начал значительно, растягивая слова.
-  Вообще-то, все наши бабы, достигнув возраста тридцати лет очень часто, либо обнаруживают себя, либо становятся абсолютными дурами! -  громко выдал Аркадий в относительной тишине, заметно уже заплетающемся языком.
- Так уж и все, Аркаша! – почти взвизгнула Алина, и её голос напомнил Геннадию  времена, когда она была ещё молодой и крикливо- задорной.
- Спокойно, Алина! – качнул рюмкой в поднятой руке Аркадий, - Присутствующих это не касается, но главное, что я хотел сказать тост именно за тебя.
-  Твоя жена Гена, - повернулся в пол-оборота Аркадий к сидящему рядом Геннадию, -  является тем самым редким исключением из правил. Я хочу сказать тост за хозяйку дома, и вообще за  Хозяйку с большой буквы.
- За Алину! -  заревели мужчины дружным хором басов.
- Минутку! – властно повёл поверх стола Аркадий свободной рукой.
- Так вот, Алина! – Аркадий широко улыбнулся, - Наши бабы давно уже орут на нас и наших детей. Они всё время пытаются кому-то чего-то доказать, как недоделанные москвичи,  не понимая, что доказать криком и настырностью не только взрослому, но и ребёнку ничего нельзя. Можно заставить! Что мы  и проделали сегодня, и я думаю, проделали не плохо!
 Общий гул одобрения покрыл его последние слова.
- Однако женщина, – повысил голос почти до крика Аркадий, - ценится нами не за то, что она умная или домовитая. Умная и домовитая – это хорошо! Но настоящая женщина не должна быть такой же умной, как мужик. Её ум должен быть в другом! Ум настоящей женщины в спокойствии, в понимании, в сочувствии, а главное в доброте. Ну, то есть в   любви, за которую ты, Алина,  поднимала предыдущий тост. В женской любви, а не в уподобление мужику! Зачем нам ещё один, противоположный пол, подобный нам самим? Нам не нужны набитые дуры,  вещающие  с телевизионного экрана, будто бы словами Христа.  Даже, нет! Не словами! Они сами вещают как Христос, а говорят часто полную чушь и бред…
- Прости, Алина! – громко выдохнув, прервал себя Аркадий, - Хочу выпить за тебя! За твою женственность, за твой женский, а не мужской ум. За то, что ты не стараешься доказывать никому на этой Земле, какая ты хорошая и умная. Гене повезло, и мы все завидуем ему по-хорошему, и по-доброму!
 Мужчины поддержали Аркадия громкими криками, а когда все выпили, Алина всё же вставила слово.
- Мне кажется, Аркаша, что ты немного обижен на женщин.
 Аркадий, уже присевший на своё место,  тут же отрицательно замотал головой, прожевал с усилием и вытер губы ярко-белой ресторанной салфеткой, сверкнувшей в его промазученной шофёрской руке белым голубем.
- Это я ещё мягко сказал, Алина! Если бы здесь были одни мужики, я выразился бы по-другому.
- Значит совсем плохо у тебя дома! – вздохнула грустно Алина, и нежно обняла за плечи сидящего рядом, уже захмелевшего, а потому тихого  Геннадия.
- Ничего подобного! – опять мотнул стриженной, начинающей седеть русой головой Аркадий, - Не плохо, Алина, а просто,  как и у всех, понимаешь?  Вот у меня или…
 Аркадий запнулся, и обвёл глазами всех сидящих за столом.
- Алина свой человек теперь. Можно с ней поделиться, мужики?
- А-а! – махнул рукой худой, высокий и длинный Сашка Бакарев, по кличке «Фитиль», - Пойдём на балкон покурим «Гужевой»! – потянул он за рукав Илью Концегужина. Но увидев серьезный прищур Иосифа, Аркадий продолжил.
- Я тебе так скажу, Алина! Мне очень приятно на тебя посмотреть сейчас. А вот, свою жену в праздничном наряде, я давно уже не видел. Думаешь, сам виноват? Может быть! Но, я-то её, уже последние несколько лет, пытаюсь встряхнуть. Но всё как-то не получается. Утром подскочит, в джинсы свои нырнёт, волосы в пучок на затылке резинкой соберёт. Ну, косметика там понятно! Но не это же главное. Вот ты сидишь, Гену обнимаешь. А я уже забыл, когда у нас гости были, и когда мы вот так сидели. Тем более, ты же знаешь, я выпить не большой любитель. Так чего бы кажется? Нет! Всё некогда! Она у меня бухгалтером работает. Я сама знаешь, сутками иногда с маршрутки не вылазию. Понятно, что дети, и что деньги нужны, но всё же имеет свою меру. Она меня тянет на праздники, и даже на Новый год, на корпоративные вечеринки. А там эти хмыри очкастые, целуются при встрече, как бабы. А бабы, как мужики курят, хлещут горькую ловчее, чем хмыри успевают наливать. Бутор, короче! Не моё это! А не пойдёшь – обидится, и разговаривать не будет полмесяца. Чего-нибудь предложу, один ответ: «С твоей шофернёй вонючей, я рядом сидеть не стану!». Осатанела баба, как у нас младшая дочь подросла, и как на эту работу устроилась…
- Ну, а на корпоратив-то,  она же одевается! – попыталась вставить слово Алина.
- Да и толку! – махнул рукой Аркадий, и потянулся к бутылке, - Мечется весь вечер, то с подружками, то с этими хмырями танцует.
- Да и у меня не лучше! – заговорил басом Галагуза, - У Аркаши, Танька понятно, царицей себя возомнила. Институт закончила, пока Аркаша пахал и содержал и её и детей. Теперь она бухгалтер в крупной конторе. Работа чистая, хоть  с утра до вечера, но получает, больше любого работяги. Тут ещё как-то можно понять, что мозги вся эта жизнь застила. А моя-то  Алевтина, чего бы вроде?
 Иосиф вздохнул шумно, и по молчаливому сигналу Аркадия поднял рюмку. Но пока все остальные закусывали, даже не поморщившись, продолжал.
- Когда поженились, я её на руках носил. В прямом смысле. Аркаша не даст соврать. И в девяностые, когда жили трудно, и даже голодно иногда, всё было как-то веселее. Дружно как-то! А теперь дети подросли, и всё. Пропадает у подруг вечерами. Ну, ладно, когда меня нет! Но ведь и когда я есть, у неё тоже дела. Какие-то девичники, именины подруг, а то задержится вообще до ночи, у своей лучшей подружки. И придёт, и выкройки для себя и для детей покажет, или даже уже готовые вещи – сами, мол, сшили. И всё нормально вроде, а тоже что-то пропало…
- Постарели вы мужики! – осторожно хохотнула Алина, - А женщины ваши, пока вы в молодости куролесили, привыкли обходиться без вас. Загуливали, небось,  по молодости-то, а Аркаша?
- Так, понятно, что всякое бывало! – тут же откликнулся Галагуза, - На то  она и молодость…
 Аркадий только улыбался и усилено жевал, склоняясь над тарелкой.
 Двери  в зал в это время распахнулись, и в комнату вошёл Владик. Он помялся  у порога, озадаченно осматривая гостей, а потом, перекрикивая музыку, обратился к Алине.
- Тёть Алина! Там у вас мобильный телефон уже полчаса надрывается. Я принёс.
- Ой! – подскочила со стула Алина, - А это наш с Геной Владик! Смотрите, какой у нас большой племянник. Высокий и сильный!  Уже мужчина!
 Мужики закивали, здороваясь, а Владик, как будто смутившись, насупился и повернулся боком. Даже чуть сгорбился под их взглядами.
- Ты давно пришёл, сынок? – гладя по голове  мальчика, склонила ему на плечо голову Алина.
- Да! Я к себе пойду. Телефон возьмите.
 Он сунул Алине в руки мобильный телефон, и быстро ушёл. Алина раскрыла свою розовую, недавно купленную, «раскладушку», и посмотрела пропущенные звонки.
- Убавьте музыку! – крикнула она, и Геннадий, и все остальные, кажется тоже, заметили, как изменилось выражение её лица.
- Антон звонил четыре раза! – с тревогой глядя в глаза Геннадию, громко сказала она уже в полной тишине.
- Это кто? – прищурился Аркадий.
- Крыша её, - вздохнул Геннадий, - и они просто так названивать не станут. Что-то не то…
- Может завтра ему перезвонить? – смотря уже на Аркадия, спросила Алина.
- Не! – мотнул тот русо-седой головой, - Звони сейчас! Если по нашему делу, то нам тоже надо быть в курсе.
-Ага! – быстро закивала Алина, и стала тыкать непослушными пальцами в клавиши на телефоне.
- Антон! – наигранно–весёлым голосом спросила она в трубку через несколько секунд, - Ты звонил мне, но у меня гости… Что? Да! Мы с Салаватом договорились! Что? Хорошо! Ладно!..
 Алина громко и тяжело вздохнула, «раскладушка» громко хлопнула в тишине.
- Сказал завтра приедет, - чуть слышно выдавила она, - разборка будет насчёт жалобы Салавата! Ой, не нравится мне его голос!
 В голосе Алины проскользнули нотки отчаяния и слёзы.
 Концегужин подскочил на ноги: « А чего это они борзеют…?»
-  Глохни! – властно прервал его Аркадий, - А ты Алина, даже и не думай! Все вместе завтра пойдём. Вместе заваривали, вместе и расхлёбывать! Правильно мужики?
- Да, пошли они – эти крутые! – пьяно и зло выкрикнул Концегужин, но Саша «Фитиль» уже давил ему на плечо.
- Ясный пень нужно вместе держаться, - кивнул «Фитиль», и опять склонился успокаивать перебравшего Илью.
- Да всё и так понятно, - подвёл итог спокойный как всегда Галагуза, и тут же спросил: «А кто этот Антон будет?».
- Слышал я про него, - тут же откликнулся Аркадий, - смотрящий у воров на рынке. Авторитет! С нашего района. Я его, кажется, даже помню  по молодым делам. Серёга его зовут, а фамилия Антонов. Вот и Антон!

                21.
- Всё! – выкрикнул Гопак, и бросил в ноги Владика три промасленные и захватанные множеством рук карты, с потёртыми загибающимися углами.  Это были три туза.
- Ещё тысяча! – довольный собой загоготал от удовольствия Гопак, но тут же стал серьёзным и нахмурился.  - Больше в долг играть не буду! – напирая на каждое слово, хрипло сказал он.
 - Ладно! – вздохнул Владик, и поднялся с пыльного, засыпанного по углам кирпичной крошкой,  большого  куска целлофана расстеленного прямо на разложенных, на бетонном полу  досках. Он потоптался на месте, оглядел полумрак большого полупустого подвала, пропахшего  сырой пылью запустенья брошенного и разрушающегося дома и, пытаясь оставаться равнодушным, зевнул.
 Где-то наверху завывал холодный осенний ветер, и его визги и хрипы, просачиваясь сквозь щели и отдушины, гудели  в подвале, будто испорченный орган, на разные голоса. Иногда, в воцаряющейся тишине, слышался,  срежет и скрип одинокого трамвая, да громкие голоса людей возле расположенного поблизости заводского общежития.
- Когда отдашь? – резко спросил Гопак, и  его маленькое  смуглое лицо, стало похоже на мордочку  злобного зверька.
- Ничего, подождёшь… - криво улыбнулся Владик, и несколько голосов хихикнули ему в ответ из темноты.
- Ладно!- неожиданно легко согласился Гопак, и подскочил на месте, будто мячик. Он дернул вверх молнию на синей, замусоленной на рукавах и полах, болоньевой куртки, и направился к выходу. В тёмном проёме ведущей на вверх лестницы, остановился и быстро оглянулся.
- Ну, ты идёшь?
 Озадаченный его благодушием Владик пожал плечами и обернулся в полутьму подвала.
- До завтра!
- Слав! – окликнул из темноты Севка Корнеев, и приблизился, ёжась от холода и шмыгая носом.
- Чего-то он  задумал, - зашептал Севка на ухо, - смотри, не нравится мне его настроение сегодня.
 Владик кивнул. Он и сам сегодня весь вечер  думал об этом. Гопаку неожиданно начало везти в карты с началом октября,  он отыграл за неделю все долги, и сам теперь стал «кредитором» всей их компании. Вначале они бегали к  игральным аппаратам  Универмага, только втроём, с Ивушкой и Севкой. Теперь деньги были в основном у Гопака, и без  него идти к всеми любимому месту, куда тянул  азарт и захватывающий дух блеска и звона вылетающих, выигранных тобой монет, было невозможно. Гопак теперь снабжал  в долг и проигравшихся в карты, и тех, кто проигрывался «в пух» на аппаратах.
- Ну, долго тебя ждать? –  уже с лестницы, гулко раздался недовольный голос Гопака, отдаваясь эхом  в пустом и заброшенном доме.  Они жили в соседних дворах, и всегда возвращались вечерами домой вместе. Всё как обычно.
 - Пойду! - Владик   торопливо тряхнул  руку Севке,  и  кивнул головой, в темноту – Ивушке и двум другим одноклассникам.
- Пока! – вразнобой откликнулись пацаны из темноты.
 Владику и в детском доме частенько доставалось от старших по возрасту пацанов, но в этот раз его били безжалостно. Били, уже лежащего в грязи, ногами, и ещё чем-то тяжёлым, будто бы  насмерть. И именно эта страшная мысль не давала Владику сжаться и закрыться руками. Он крутился как уж, выворачивался, и перекатывался с боку на бок, пытаясь найти место, откуда  удары не смогли бы достать. Но его всё время выталкивали в центр только им видимого   круга. Всё это длилось, казалось, долго,  до тех пор, пока несколько попаданий в живот не заставили Владика задохнутся, и скорчится в неподвижной позе.
- Ну-ка, ша, все! – различил он ещё громкий голос, и сознание начало уплывать.   Показалось, он  сразу очнулся от того, что кто-то бил его по горящему точно огнём лицу. Владик замычал от боли и почувствовал чьи-то крепкие руки, прижимающие  его к шершавой, холодной стене. Ноги бессильно болтались в воздухе.
- Слушай сюда, ублюдок!
Вокруг была темнота, и только дальние отсветы уличных фонарей, отражаясь в лужах множеством зеркальных огоньков, высвечивали тёмные фигуры столпившиеся вокруг него.
- Деньги принесёшь завтра Гопаку!
Голос прерывался тяжёлым дыханием и обдавал запахом табачного перегара.
- Сколько с него, Гопак?
- Восемь тысяч…
- Значит, принесёшь пятнадцать. Понял! Иначе мы тебя уроем, падла. Но вначале все кости переломаем.
 Тени окружавшие его разом отступили куда-то в черноту, и руки держащие Владика, слегка толкнув его в стену, исчезли. Он упал в грязь и закричал от боли   во всём теле, взорвавшейся в нём с новой силой,  пока он неловко, боком оседал вниз.
 Но  долго лежать  не пришлось. Вода из лужи сразу  промочила джинсы и  холодом обдала горящее от побоев тело, заломило сразу все зубы, и острая боль меж рёбер не давала вздохнуть.
 Он, стоя на четвереньках, смотрел на дальний свет уличных фонарей и думал о доме и тепле. Надо было вставать и идти, или хотя бы ползти.  Сил совсем   не было,  и Владик, постанывая и плача от боли и обиды, стал зачерпывать из лужи воду и смывать с лица горячую липкую влагу, тянущую как казалось ему вниз, и не дающую  ему выпрямиться. Потом он долго пытался встать, цепляясь за шершавую как наждак стену, обламывая ногти, и всё ещё вскрикивая от боли. Потом  шёл, будто заново учился ходить. Падал и вставал снова. И только в конце улицы Владик почувствовал, что крепко стоит на ногах.
 Ни возле дома, ни в лифте он никого не встретил.  Подъезд был по ночному пуст и гулок. Теперь он молил бога, чтобы дома тоже никого не оказалось. Он очень надеялся на это,  Алина все последние дни приходила домой далеко заполночь.
Ключ никак не попадал в скважину, а руки дрожали то ли от холода, то ли  капель крови капающей на ладони из разбитого носа и губ. Владик весь скукожился, втянул голову в плечи, и стоял боком, почти спиной к двери соседки. Знал, она сейчас может смотреть  в глазок своей двери, как это бывало часто. Было неудобно от боли и трясущихся рук, но стиснув  зубы, он пробовал раз за разом,  и наконец-то дверь поддалась.
 Потом Владик он плохо помнил, как   вошёл, лишь почувствовал -  в квартире пусто. Кажется, он долго сидел в коридоре прямо на полу, размазывал по лицу стекающую кровь и старался сдержать вырывающееся из груди рыдание. Слёзы обжигали и глаза и щёки, и тогда он пополз в ванную.  Там, перевалившись через её край, он умывался долго горячей водой, пока перестало мутить и руки уже не тряслись. Стащив мокрую одежду, он полез под душ, но тут же вспомнил, что Алина может прийти в любую минуту.  Дрожа всем телом, он стирал испачканную кровью футболку, свитер, джинсы, и даже куртку, с  какой-то злобой, из последних сил орудую куском хозяйственного мыла. 
 Оставив футболку и бельё в тазу, он развесил над ванной верхнюю одежду, и уже почти без сил пошёл в свою комнату, хватая ртом воздух и цепляясь руками за стены. Он и уже  не замечал  сплошную мокрую полосу, оставляемую им по всей квартире.
 У себя в комнате, Владик ещё успел надеть старое трико, и толстый шерстяной свитер, прежде чем упал на кровать, постанывая от боли,  и потянул на себя одеяло. Сознание отключилось раньше, чем руки закончили своё дело.
 Очнулся  Владик от громких голосов, почти криков, и сразу вспомнил всё. Он мучительно, до рези в глазах, разодрал  слипшиеся коркой губы и стал осторожно облизывать их, чтобы просунуть опухший язык между зубов. Потом, сдерживая стоны, вывалился  из-под одеяла, и включил ночник. В небольшом овальном зеркале Владик долго разглядывал красно-фиолетовые синяки на боках, бёдрах, но особенно  под левым глазом, щеках и скулах. Зрелище было малоприятное, но к нему следовало привыкнуть.
  Он ещё  радовался, что нос почти не пострадал, только чуть распух от засохшей внутри крови. С таким лицом, нечего было  и думать, появляться в школе. «Они сказали – завтра!» - успел тревожно подумать он, и тут же почувствовал щемящий душу страх. На этот раз его испугала вдруг воцарившаяся  в квартире тишина.
 Он долго прислушивался у своей закрытой двери, к шорохам и звукам,  но  неодолимая жажда всё же толкнула его. На цыпочках он пробрался на кухню и выпил две кружки тёплой воды.  Спускать воду было небезопасно, и потому он пустил её еле заметной струйкой.
 Голоса опять стали слышны, и Владик заспешил к себе в комнату, но в длинном коридоре,  идущем через всю квартиру, его остановило любопытство. Двери в зал были закрыты, и светились в полумраке матовым свечением стёкол изнутри. Владик различал голос Алины, и ещё какой-то женщины.
  Он осторожно подошёл к дверям и припал ухом к щели.
- Это тоже не выход, Алина! – напористо говорил незнакомый женский голос, - Ты пьёшь! А водкой горе заливают только мужики. Они-то дураки не знают, что водка в таких делах не помощник. Но ты, Алина? Ты же умная и деловая женщина. Тебе нужно обратиться в милицию…
- Куда? – раздался громкий крик Алины, и в зале, видимо на столе, что-то упало из посуды.
- Таня! Ты просто не понимаешь, о чём ты говоришь! Они сутки держали меня на рынке. В какой-то грязной подсобке, где Салават хранит рулоны линолеума, и нитрокраску. Я задыхалась там! А когда к вечеру приехал Антон, два здоровенных бугая вытащили меня оттуда как тряпку, и  за шкирку волокли  пока не  кинули  ему под ноги.  Первые же  слова Антона  были как раз про милицию!
« Я сам себе милиция! – сказал он, - Ты уже это поняла, надеюсь. Но в отличие от них я приговорю тебя быстро и безболезненно, если ты будешь делать глупости. Зароют тебя возле окружной дороги, в лесополосе. И памятником тебе будут заросли дикой смородины. Ты этого хочешь?».
- Я не хочу этого, Таня! Я не хочу, чтобы меня как собаку зарыли рядом с помойными ямами.
- Да, они просто пугают, Алина! – успела вставить несколько слов Татьяна, - если бы хотели…
 Громкий хохот Алины заглушил её слова, и Владик догадался как   сильно Алина  пьяна.
- Танюша, ты наивная! Если бы там же я не переписала весь свой бизнес на имя Салавата; если бы не отдала им всё: прилавки, места, продавцов и весь товар, они убили бы меня спокойно, и забрали бы всё это и так. Ты бы видела морды тех быков, которые всё это время стояли рядом со мной! У этих рука не дрогнет. Это они, я точно теперь знаю, чуть не убили наших мужиков.
«Молись, - сказал мне Антон, отпуская, - твой муж остался жить чудом. Вот и радуйся. А мне лично через неделю принесёшь пятьсот тысяч.  Скажи спасибо, что рублей, и не спрашивай у меня, где ты возмёшь такие деньги».
- Вот так просто, Танечка! А потом меня в тычки, с крыльца,  мордой в грязь. Принародно, на виду у всего рынка, и у твоей  милиции тоже. А ты говоришь в милицию? Много твоя милиция сделала за то время, пока наши мужики в больнице? Скоро две недели уже, и ничего! А Антон и Салават так же хозяйничают на рынке,  и творят что хотят.
- О господи! – услышал Владик всхлипы Татьяны, - Что же нет никакой справедливости? А где ты им такие деньги найдёшь? Убегать тебе надо! Мне вот, лечащий врач Аркаши, еврейчик этот, сказал, что нужно на операцию пятьдесят тысяч. Так я думаю: что же  мне продать? Садовый участок до весны не смогу, а гараж продавать буду  целый год. Я ему говорю: «Где же мне такие деньги взять?». А он только руками разводит.
- Деньги  я, тебе дам! –  перебивая плач, негромко, но  отчётливо  бросила слова Алина.
- Ты? Мне дашь? А где же ты возмёшь? И как я смогу отдать?
- Не важно! И отдавать не надо…
  Владик почувствовал вдруг, как затекли ноги в неудобной, напряжённой позе, и как заныло опять  избитое тело, а  все мышцы затряслись мелкой дрожью.  Прихрамывая, но стараясь ступать на цыпочках,  он прошмыгнул в свою комнату.
   У себя в комнате, из  письменного  стола  он достал  фотографию матери. На ней она была ещё молодой, и несла его, маленького на руках. На лице счастливая улыбка, и взгляд устремлённый куда-то вдаль.
 Так Владик посидел немного, а потом взял  листок бумаги и карандаш, и стал медленно писать одну цифру за другой.
 Код от сейфа он не запоминал специально. Но записка хранилась у него так долго, и так часто в детдоме ночами  он смотрел на неё, не решаясь достать в общей спальне фотографию мамы, что мог, наверное, вспомнить  цифры  даже с закрытыми глазами. Однако сейчас, когда они ему были так нужны, он был слаб, избит и  сомневался. Он напряжённо  думал над каждой цифрой.
« Помоги мне мама!» - мысленно попросил Владик, смахивая набежавшую слезу. И в ответ он будто бы слышал её слова, сказанные ему в тот последний день, в больничной палате, когда она совала ему в руку лист  бумаги.
«Не потеряй. Здесь всё твоё…».

                22.

    Геннадий закашлялся и приоткрыл глаза. Пронзительно белый свет резанул по глазам, как горсть брошенного песка. Он попытался пошевелиться, но смог двинуть только рукой, и движение отдалось в мозгу далёкой болью. Поморгав, Геннадий увидел перед собой бескрайнее белое поле, и тут же захотелось повернуть голову. Однако боль в шее опять остановила его, а неприятный тягучий и однообразный пикающий звук ещё больше вдавил голову во что-то твёрдое под  головой. Он закрыл глаза и почувствовал, как громко стучит сердце, а ещё как тихо вокруг. Если бы не этот пронзительный писк, то можно было бы ещё поспать.
«Сильно вчера перебрал…» - только и успел подумать он, как  в тишине раздался знакомый хриплый голос Аркадия.
- Ну, с возвращением, брат!
- Ты где…? – удивлённо разлепил запёкшиеся губы Геннадий, и не узнал свой голос.
- Я рядом, Гена, рядом. Ты только головой не дёргай. У тебя шея забинтована.
- И где мы?
- Да, вообще-то во второй городской, Гена, насколько я понял. А конкретнее - в реанимации пока.
 От слов Аркадия пахнуло лекарствами, и другими запахами больницы, а ещё чуть заметным налётом страха. Но страх был какой-то безликий, и будто бы не настоящий. Будто бы это был не его Геннадия страх, а страх, истекающий  от слов Аркадия, и уплывающий  мимо в какой-то зыбкой туманности. Эта туманность успокаивала,   давила на веки, звала за собой куда-то протяжным и нудным сигналом, исходящим кажется из центра мозга,  и белое поле перед глазами плыло.
- Так! Что вы тут бубните, Казак? – раздался пронзительный женский  голос, заставивший Геннадия вздрогнуть, и поднять уже почти закрывающиеся тяжёлые  веки.
- Лохматов очнулся? Почему же вы молчите? Что, не могли меня позвать?
- Не ори на меня, девочка! – прохрипел Аркадий, - Зарплату мне свою отдавай, тогда и работу за тебя буду делать…
- Вы хам, Казак! – взвизгнул голосок, - Вас с того света  Дмитрий Петрович достал, а вы ведёте себя, как мальчишка!
- Сама ты ещё ребёнок. У меня дочь,  такого возраста…. – лениво огрызнулся Аркадий.
- Как вы, Лохматов? – в туманности, перед лицом мелькнула склонённая голова, пряди волос, размытый контур лица. – Сколько пальцев?
 Геннадий напрягся, и различил растопыренную пятерню.
- Ладонь… - выдохнул он с трудом, и опять закрыл глаза.
- Я побежала за доктором, а вы Казак, кричите, если что. Тут рядом  по коридору люди ходят. Сейчас обед…
 Раздались торопливые шаги, и запоздалый голос Аркадия.
- Ну, и где же ты его найдёшь, доктора-то, если обед?
- Гена! – громко позвал Аркадий, - Ты это… Не спи пока, ладно? Пусть действительно, придёт эскулап. Поглядит тебя.
- Эх! – громко вздохнул он, - Не успел ты немного, Гена! Часа три назад наши жёны приходили. Твоя Алина, ничего – молодцом держится, а моя на удивление выла, как побитая. Сколько с ней живём – никак бы не подумал о ней, что она такая впечатлительная. Даже целовала меня. Я ей говорю: «Воняет от меня, Танюха!», а она в крик. Эта девчонка, медсестрёнка шалопутная,  даже оттаскивала её от меня. Порвёте, кричит, трубки и провода. А ведь кремень казалось бы, баба моя. Чего только в жизни не повидала. Да-а! Ты не спи, Ген!
- Нет! – с трудом, через силу откликнулся Геннадий, - Нога болит…
- Да! Ногу они тебе располосовали, и забинтовали по самый пояс. Врач говорил, я слышал, что всё нормально, ходить будешь через месяц, другой.  Но  Алина твоя, молодец!   Слезы не проронила, хотя тоже с лица сильно сошла, переживает. Всё благодарила меня, что не дал я ей с нами поехать. Спас ты, говорит, меня Аркаша!  Век , мол, не забуду. А чего я спас-то? Она нам по любому в этом деле только помехой была бы.
- Кого спас? – забеспокоился почему-то Геннадий, - Алину?
- Ну, да… Ты чего? Не помнишь что ли, как я её уговаривал?
- Зачем уговаривал?
Геннадий старался стряхнуть усилием воли стоящий перед глазами туман.
- Э-э! Да ты не помнишь что ли ничего? Как праздновали у тебя на квартире, помнишь?
- Да! – чуть подумав, выдавил Геннадий.
- Ну, а на следующий день на стрелку поехали с Антоном?
- С каким Антоном?
- Понятно! Контузило всё же тебя.
 Они помолчали, и через несколько минут Геннадий ответил.
- Вспомнил я. Антон вечером звонил… Потом не помню…
- Да оно может и к лучшему! – голос Аркадия прерывался булькающим кашлем, - Когда на базар приехали, я и поговорить толком  с этим Антоном не успел. Телефон у него зазвонил, он и отошёл в сторону. Мы в углу базарчика, где резиденция Салавата, кучкой стояли, похмелялись, пиво тянули. Откуда, и от кого  эта граната прилетела?  Теперь уже нам и не узнать. Фитиля в куски порезало. Илюха легко отделался, сейчас в палате этажом ниже лежит. Ну, а у Галагузы, чёрта везучего, вообще только царапины. Он нас привёз на базар на своей маршрутке, он же всех собрал и сюда всех доставил. Приходил недавно, рассказывал, что за два дня еле отдраил от крови салон. Что затаскали его в милицию…
- Ты как, Гена? Не спишь?
Геннадий что-то промычал. В голове крутились какие-то яркие воспоминания, как вспышки, но память ничего не выдавала из того, что рассказывал Аркадий.
- А ведь со мной уже такое было, Гена! – вздохнул Аркадий, и Геннадий услышал, как он тяжело застонал и заворочался, -  Хотелось очень своей Танюше рассказать, пока помню, а ей не до этого. Меня, Гена, этот хирург скорее всего, и правда с того света вытащил! Потому  что вспомнил я здесь то, что давно, казалось, забыл.  И вспомнил, только потому, что опять оказался там, куда люди и по одному разу не попадают.
 Было это по дикой молодости ещё, Гена. Служил я в Афгане:  ходил в наряды, как все жрал в горах кашу пополам с песком и горной пылью, бегал и ездил, как и все, по горам. Стрелял духов, товарищей уже двоих проводить в цинковых гробах успел, и почти уже дождался дембеля. Чуть осталось! Ну, вот где-то за месяц до дембеля пошли мы в горы малой группой, человек восемь-десять. Всё  как положено, с рацией, с лейтенантом. Прогулка привычная, да привыкнуть только сложно, а с нами ещё и салаги, почти полгруппы первогодок. Анаши покурили перед выходом, как всегда, ну а так как на дембель собирались, то у нас ещё с собой было. Честно говоря, не по душе нам была эта прогулка. И летёха наш нервничал, и разведка  эта какая-то непонятная была. Почему-то направляли нас по дну ущелья, да ещё и на большую глубину. Короче, воротило с души так, что мы ещё на полпути все запасы травы выкурили. Молодым, конечно, не давали, чтобы они не свалились совсем, ну а самим нам так захорошело, что уже всё «до фени» стало. Идём, ржём во всё горло, дом и девчонок в коротких юбках вспоминаем, и летёха наш успокоился малёк. Однако, чин чинарём, строй держим. Молодые в центре цепочки, мы меняемся попеременно, то в голове, то сзади прикрываем.
И вот, встал я опять впереди с одним бачой, сейчас уже и не помню, как звали, хотя с одного призыва были. Молчаливый он был, даже когда накурится, много не базарил. Идём значит, к горам прижимаемся, панамы от пота промокли, устали, к земле давит.  А тут ещё вошли в такое место, что и солнца не видно, горы со всех сторон нависли. И вот здесь  со мной Гена, случилось то, что я бы тебе никогда не рассказал, не окажись мы с тобой в этом поганом месте.
 Короче, почудилось вдруг мне, то ли с перегрева, то ли с перекура, что душа моя будто бы вылетела из меня и начинает взлетать. И взлетаю я будто бы всё выше и выше. Страшно мне  брат, стало так, как  и раньше никогда не было. Так вот, взлетел я как будто над горами, и вижу  цепочкой вытянувшийся на дне ущелья  отряд, и всех ребят, и лейтенанта, и себя, главное, шагающего впереди. Ну, а потом взмыл ещё выше, под облака, и увидел на гребне гор целую кучу духов. Бегают они, суетятся, два ДШКа, пулемёты значит крупнокалиберные, на треногах устанавливают, и вообще позицию такую занимают, нет сомнения, ждут именно нас. Ждут, значит, когда мы из тени выйдем, в том месте, где тропа, что на дне ущелья, на открытое место выйдет.
   Аркадий покашлял, что-то  спросил и продолжал.
- А я знаешь, как над ними оказался, вдруг успокоился, и даже сосчитал их  - пятьдесят с лишним душ. Низко так летал, чуть  за тюрбаны их ногами не цеплялся, и знал будто, что они-то меня не видят. Потом вокруг полетал, нашёл тропу, которая  идёт в горы и как раз им в тыл выходит.  Короче говоря, когда я у себя в теле оказался, то каким-то образом убедил летёху, что засада впереди, и тропу указал, по которой мы все и пошли духам в тыл.
 Всё кончилось хорошо! Духов мы перерезали половину, а остальную добили, но один успел гранату швырнуть, и зацепил меня и ещё одного салажонка…
 Только всё это ещё цветочки, Гена! Не торопись меня  в придурки записывать!
 Когда я очнулся в госпитале, уже в Кабуле, то всё сразу вспомнил. Только  не бой  вспомнил, не ребят, а то, что со мной было после взрыва гранаты.
 Вспомнил чётко, как летел я по какому-то тоннелю стрелой, навстречу свету, а потом будто бы в пыль шлёпнулся. Упал среди пустыни, оглянулся, вижу не Афганская она. Солнце не то - тусклое, гор нет, а наоборот ровная она, как тот стол. Бреду я, значит, по ней и ругаюсь последними словами. И вдруг упираюсь в ворота. Большие такие ворота, до самого неба, как в сказках о тридесятом царстве. А перед воротами на маленьком стульчике сидит старичок  в белой одежде покрытой пылью, лысый и с седой бородой. Сидит  сгорбившись и вроде как на посох опирается руками и подбородком.     Пригляделся я, а старик-то евреистый. На дядю Изю-сапожника похож, из соседнего микрорайона. Помнишь,  его сапожную будку, в соседнем с тобой дворе? Вот, вот! Страх, как похож…
  Поднимает глаза на меня этот старик и говорит: «Чего тебе надо, молодец?». А  у меня, аж мороз по коже!  Даже голос у него, как у дяди Изи.
«Так я не знаю!» - отвечаю ему, « Прилетел вот, на свет!». И тогда старик  начинает смеяться, и смех его становится всё громче и громче, а сам он вдруг поднимается со стульчика и становится ростом с  фонарный  столб.
 Потом он резко прекращает смеяться, и смотрю, поднимает он свой посох, а это и не посох вовсе, а меч. Самый знаешь настоящий, двуручный  и огромный такой. Нагибается он ко мне низко так,  бородой седой щекочет мне лицо, и мечом этим  у меня перед глазами начинает помахивать. Короче, жуть!
 А потом так ласково говорит: « Нет, милый! Не суждено тебе в бою умереть, как святому мученику. У тебя своя дорога, вот и иди мимо!». И по мягкому месту меня так легонечко мечом – шлёп! Я стал пятиться, и сразу же очнулся  на госпитальной койке.
 Рассказал потом одному земляку, из соседней части, он в нашей палате лежал. Он  парень хоть и образованный, смеяться надо мной не стал, а рассказал, что такое бывает с теми, кто  пережил клиническую смерть. И ещё сказал, это архангел Михаил был, скорее всего. Этот Архангел,  всех погибших воинов якобы у ворот рая встречает.
    Я тогда засомневался, всё думал: « Как это рай может быть таким мрачным?» Понятия тогда не хватало ещё, что рай-то был за воротами.  После армии  я на эту тему много книг перечитал. Всё, что нашёл в нашей Центральной библиотеке! Ну, а уж года через три, со временем, забыл всё это напрочь.
  Аркадий замолчал, тяжело дышал, ворочался. Геннадий лежал с закрытыми глазами и весь рассказ будто бы проходил у него перед глазами, как в кино. Ярко и красочно видел он и Афганские горы, и свист пуль, и крики душманов, и наступившую вдруг тишину, и старика с лицом дяди Изи, и мощные, почему-то дубовые ворота из сплошных почерневших от времени  брёвен с огромными железными петлями…
- Ты, наверное, Гена, не веришь мне? За придурка меня считаешь теперь?
Аркадий спросил  медленно, покашливая при каждом слове.
 - Верю, - со свистом набрав воздуха в грудь, выдохнул Геннадий, - Чего врать тебе, сами ведь почти покойниками были…
- Правда? – обрадовался Аркадий, как ребёнок, и заговорил, заспешил, так непривычно, так не похоже на себя, давясь словами.  Геннадию даже стало жаль его.
- Я ведь, Гена, к чему всё это! Я же в этот раз опять там был. У ворот этих. Всё повторилось в точности. И взрыв гранаты, и полёт на яркий свет.  Ведь в иную минуту и  сам себе не верю, а так хочется кому-то рассказать, разрывает  аж всего изнутри. Такого и не бывало со мной, сам знаешь. А тут как будто прёт из меня само, и удержу нет никакого.
Да, Гена! Стою я опять перед теми же воротами, вокруг та же пустыня, и ворота те же самые, и старик Михаил  совсем не изменился – смотрит на меня хитрыми глазами дяди Изи. И опять он маленький и на стульчике своём сидит сгорбленный, глаз не поднимает, но  серьёзно  так, строго спрашивает.
- Опять пришёл? Я же сказал тебе ещё в прошлый раз. Плохо понял?
- Так я же не своей волей, - бормочу я, а сам гусиной кожей от жути покрываюсь.
 Не страх это Гена! Я тебе даже и рассказать не могу, как это называется, потому, как слов таких не знаю. Смотрю на него во все глаза, и не боюсь, а самого оторопь какая-то всего трясёт. Ступор – не ступор, но что-то вроде столбняка, но не телесного, а внутреннего.
- Иди! – говорит он мне, - подобру – по здорову. Не свою рубашку на себя примеряешь, вот и попадаешь, куда тебе не положено. Не тебе решать, кому жить, а кому умирать. Господь только знает, кто должен спасать, а кто спасённым быть. Ещё раз попадёшь сюда раньше времени, оставлю тебя сидеть у ворот до самого твоего срока. Будешь пыль обметать с ног тех, кого Господь призвал…
 Сказал так, выпрямился, как и в первый раз, в огромный свой рост,  и в лицо мне заглянул. А глаза у него Гена, большие и бездонные. Синие-синие, как башкирские озёра. Губы трубочкой сложил и дунул…
 - Что тут у вас? В сознание пришёл, что ли…? – раздался громкий и недовольный чем-то  мужской голос. И сразу забухали тяжёлые шаги, кто-то крепко взял Геннадия за кисть.
- Быстро вы,  доктор! Даже и поговорить не успели…- раздался уже совсем другой, привычно въедливый и насмешливый голос Аркадия.
- А ты замолчи, Казак! А то я не посмотрю на твои шашни с медсёстрами, плейбой  сладкоголосый, быстро клизму пропишу. И даже не думай, что я шучу…

                23.
   В жизни матери Геннадия, Галины Лохматовой, многое изменилось с того самого  неприметного июльского дня, как Геннадий с Алиной ушли из дома смотреть большую квартиру, «посланную им Богом». Тогда она и предположить не могла, что дверь закрылась за сыном так надолго.
  Алина приходила несколько раз за вещами, а в последний раз, в августе, приехала на машине и забрала все вещи, и свои,  и Геннадия.
 - Вы уж не забывайте меня, Алина, - попросила Галина, видя, как  невестка суетится и разговаривать с ней не собирается, - пусть Геночка зайдёт, когда сможет.
- Ладно! – мельком кивнула та в ответ и, подхватив тяжёлые сумки, скрылась за входной дверью. 
 - Всё забрала, - жаловалась вечером Галина Нинке-кривой. У соседки кончилась соль, а принесённые с садового участка огурцы были уже вялыми, августовскими, и требовали немедленной засолки.
- И Гена не приходит. Думала, хоть за своими вещами зайдёт, а теперь что же?
- Придёт ещё! – уверенно заявила соседка. – Деньги кончатся, и прибежит на бутылку выпрашивать. А ты вот что! Хватит тебе дома сидеть, да в пустой церкви околачиваться. Будешь со мной на огород ездить. Сейчас день год кормит. Поможешь мне. Ягоду надо собрать какая  осталась. Огурцы остатние, да помидоры стали поспевать. Наделаем и тебе и мне солений и варенья на зиму, и будем жить припеваючи вместе. Раз такое дело, можно теперь и у меня, или у тебя вечерами, как садовый сезон закончится, платки вязать. Вместе оно и сподручнее, и поговорить есть с кем.  А ждать их – дело бестолковое. Мои тоже три раза в год появляются, то денег занять, то варенья детям прихватить. А так, если их ждать, то и с ума сойти недолго.
На том и порешили. Только с одним  условием, что Галина один раз в неделю, на воскресную службу, всё же в церковь  ходить будет. «Ну, раз тебе так надо!» - неохотно согласилась Нинка-кривая, которая тоже держала в доме иконы, но в церковь не ходила принципиально, считая всех попов жуликами толстопузыми, покупающими на деньги прихожан «яностранные машины, за тыщи долларей».
С того дня, женщины каждое утро, ехали на первом автобусе отправляющемся из центра города, от  бронзового памятника Шевченко, густо покрытого грязными разводами и белыми пятнами от голубиного помёта, в один из садовых кооперативов раскинувшихся за городом, и называющихся в народе просто «Попов угол». И хотя автобус был огромным, рейсовым, и ходил через каждый час, но именно утром  забивался в основном пенсионерами и пожилыми людьми под завязку. Шофёру часто приходилось долго сигналить, прежде чем все пассажиры могли «утрамбоваться», а двери закрыться. 
 Уже через неделю Галина  познакомилась, или повстречала в этом автобусе знакомых. С одними она когда-то работала, другие были из соседнего двора, и  удушливые от бензиновых паров и множества народа поездки в тесном автобусе стали не такими долгими и неудобными.  Дорогой велись  добрые беседы и просто разговоры, вспоминали  прошлое с теми, кого давно уже не видела. 
 Одна из таких поездок сделала  почти никому не известную старуху Лохматову, или Гальку-крановщицу, как с молодости звали её все в округе, почти знаменитостью, или, по крайней мере, известной личностью в нескольких дворах, включая и тот, где  она относительно тихо проживала последние годы.
   Первая неделя сентября  выдалась жаркой,  урожай на огороде увеличился, да и поливать стало нужно чаще. Вот и возвращались они как-то с Нинкой-кривой на автобусе вечером, а не как обычно пятичасовым рейсом. И, так  как было уже позднее девяти вечера, то автобус был заполнен лишь наполовину. Им удалость даже сесть на свободные места прежде, чем автобус наполнился народом. В такой час было много молодёжи, возвращающейся с пляжа всегда поздно.
 Расставив сумки и вёдра с урожаем кабачков и баклажанов, женщины сели у окна, и тронулись в путь в хорошем настроении. Обычно в тесном автобусе смотреть по сторонам им было некогда, да и неудобно, а тут открылись перед ними загородные пейзажи. Блестели на заходе солнца берега изгибающегося Урала, зеленели кроны деревьев  пробегающих мимо садов и полей фермеров.
- Ты посмотри, - удивилась Нинка, тыча пальцем в стекло, - какая на этом поле капуста-то уродилась. Видать,  знает, как ростить-то  надо, хозяин.
- Знает, когда сажать! – со смехом откликнулся один из парней, стоящей рядом копании,   молодых ещё, весело беседующих, людей. Среди женщин и девушек выделялся  вставивший слово мужчина средних лет с узенькими, будто у кота усами, в синей футболке с иностранными буквами на груди.
- Да? – удивилась старуха вниманию молодого мужчины, - И когда же он сажал?
- Да, небось, на девяту пятницу! – не удержалась и вступила в разговор Галина.
- Когда это  девятая  пятница? – искренне удивилась Нинка-кривая.
- Да, сразу после восьмой! – быстро откликнулся уже знакомый моложавый мужичок.
 Вся   его компания девушек и  женщин,  брызнула  смехом, а за ними дружно стал хохотать почти весь автобус. Хохот был таким оглушительным, что испугал вначале пожилых женщин, но потом Нинка-кривая, неожиданно для себя засмеялась тоже, мелко-мелко тряся  рыхлым подбородком и перекошенными губами.
- Тоже мне, старуха верующая, - недовольно насупившись, проворчала Галина,- не знает, когда девята  пятница…
 С тех пор, завидя Галину  где-то во дворе или по пути в магазин, соседи по дому  и даже из соседнего двора, останавливались,   посмеиваясь  ей в след, и всё чаще она слышала, как её за глаза стали называть «Девятапятницей». Даже мальчишки тыкали пальцем: «Вон, Девятапятница,  пошла!».
  Вначале это очень задевало её, настроение портилось, и  Галина  обратилась  к отцу Фёдору, настоятелю церкви. А после этого, вечером долго рассказывала соседке Нинке весь разговор в подробностях, хотя и знала, что та будет недовольно ворчать.
- Ой! Как я мучилась, Нина! – весело балагурила мать, помогая Нинке закатывать банки с помидорами. – А после  беседы с отцом Фёдором, да после молитвы и причастия, у меня на душе такая благодать воцарилась, и словами тебе не передать.
- Понятно, благодать! – недовольно фыркала соседка, - Ты режь, давай, мельче чеснок, и мой иди перец. Видишь банки уже простерлизовались…
 В дверь неожиданно постучали. Обе старухи насторожились и одновременно глянули в окно. Свет на кухне они пока не включали, но за окном собирались летние сумерки.
- Кого это несёт  наночь  глядя? – удивилась Нинка, и пошла осторожно к двери.
- Кто? – громко крикнула она из коридора, - Чего надо?
- Да это же ко мне! – воскликнула Галина, неожиданно узнав голос внучки. – Это  Машенька! Господи! Чего поздно –то так?
 Галина  уже рвала входную дверь, оттолкнув в сторону соседку.
- Припожаловала! – недовольно успела проворчать та,  а Маша уже входила в квартиру. Она щурилась на пороге, и выделялась на сером фоне полутёмной лестничной клетки  высокой тонкой фигурой в белом облегающим платьице, едва доходящим ей до колен.
- О Господи! – всплеснула руками  Галина, - Как вымахала –то…
-Ладно!- бесцеремонно подтолкнула подругу в спину Нинка, - Идите, а то мне ещё банки нужно докатать.
- Чего же ты так поздно, Машенька? – задыхаясь на лестнице, но быстро поднимаясь, частила Галина, - Скоро ночь! Как возвращаться-то будешь? Или у меня останешься переночевать?
- Да  что ты, баб Галь! Я же на машине.
- Как, на машине? – замерла та   с ключами в руках, перед входной дверью, - Гена привёз?
- Что ты баб! Это мой жених – Юра!
- Жених? –  тяжело вздохнула Галина,- Совсем взрослая ты уже. Я всё забываю, всё кажется, тебе ещё четырнадцать.
 Маша на несколько секунд замешкалась перед открытой дверью, опасливо оглянулась по углам, а потом радостно шагнула через порог.
- Ой, ба! Как у тебя чисто-то стало и просторно! – уже свободно, вешая меленькую сумочку на вешалку, затараторила Маша, - Мне мама сказала, чтобы я к тебе съездила!
- Да  проходи на кухню, я чайник поставлю, - засуетилась Галина.
- Нет! Поздно уже, пойдём в комнату.
 Усаживаясь в кресло, Маша говорила безумолку.
- Мама просила с тобой поговорить насчёт квартиры. Отец с Алиной теперь в большую квартиру перебрались. Мама говорит, у них там хоромы. А я вот замуж собралась, баб! Мы с Юрой пока живём в съёмной квартире, но не век же нам жить в ней. У мамы с новым её мужем, мы жить не можем. Ты знаешь, мы с ней всегда, как вода и пламень, чуть что,  и искры летят. Давай баб, мы с Юрой свозим тебя, на следующей неделе, к нотариусу, и ты подпишешь на меня завещание. Эта квартира теперь папе не нужна, и я с ним сама поговорю,  он тоже свою долю мне подарит.  Все расходы  мы с Юрой берём на себя. Юра  у меня в банке работает, и мы теперь тебе помогать станем.
 Маша продолжала ещё что-то говорить, обещать, но вдруг заметила, что Галина сидит в кресле напротив, грустно подперев ладонью лицо, и смотрит на неё печально и даже жалостливо.
- Ты чего, баб! Ты не думай!  Мы не собираемся тебя теснить, да и не сможем мы жить в однокомнатной вместе. По завещанию квартира мне отойдёт только после твоей смерти!
 Маша запнулась, но тут же опять жизнерадостно улыбнувшись, выпалила: «Ты уж извини меня, баба!».
« Неймется, значит,  Верке-то! – подумала Галина, - У её родителей и коттедж, и квартира трёхкомнатная, которую квартирантам сдают. И сама в трёхкомнатной с новым  мужиком живёт, а Машеньку ко мне прибедняться послала. Такие они, богатые-то! Своего не упустят, копейки лишней  просто так не истратят, милостыню калеке не подадут. Правильно говорят, что деньги – к деньгам. Узнала, что Алине большая квартира досталась, и решила свой кусок оторвать. Ну, а как же! Бабка единственной внучке не откажет, а эти ещё и пропить могут. Хотя и права она. Не станет меня, могут всё пропить».
- Пойдём! – поднялась  Галина, - Чаю всё же попьёшь с дороги, и расскажешь мне, как вы там живёте. Что там за новый муж у Веры, и про Юру своего расскажи…
 - А как же с квартирой, баб? – семеня сзади, заглядывала через плечо Маша.
- Скажешь матери, что я согласная. Только подождать надо. Сейчас у меня огород: соленья и варенья заготавливаем. Ну, а зимой мне платки надо вязать. Боюсь, что Гене и Алине моя помощь ещё  понадобиться.
 Маша села за кухонный стол с поникшим видом, сложив тонкие руки на коленях.
- А чего же я маме скажу?
- А скажи, - Галина подвинула внучке чашку, и розетку с вареньем, и хитро улыбнулась,- что я ещё крепкая  и умирать не собираюсь. И завещание на тебя я сама оформлю. Поговорю вот со знающими людьми, и поедем к твоему нотариусу.
- А когда, баба? – встрепенулась Маша.
- Да, хоть на девяту пятницу! – лукаво улыбнулась старуха.

                24.
   
   Дверь скрипнула, и на лестничную клетку просунулся  в узкие , давно не крашенные  двери, серый  мешковатый халат. Геннадий уже минут десять сидел на лавке в курилке один, дышал вонью табачного перегара и ждал.  Аркадия узнал сразу.
 - Чего ты долго так? – недовольно проворчал, - Обход  давно кончился. Я  два раза покурить успел с мужиками, пока все не разошлись.
- На! – сунул  сигарету Аркадий, и сам закурил, - Чего-то наш сегодня долго ходил вокруг меня. Бинты все содрал, в ране ковырялся. Говорит, надо пластину ставить. Значит опять на стол мне, как и тебе.
 Аркадий поморщился и потрогал свежие бинты на голове.
-  Спрашивал? – выдохнул табачный дым Геннадий.
- Угу! – прохрипел Аркадий. Сегодня он был мрачен и понуро смотрел, отсутствующим взглядом,  через металлическую  решётку ограждения в окно, облитое снаружи грязными подтёками замёрзшего на морозе дождя,  на серое  зарождающееся  декабрьское  утро. Смотрел долго, будто хотел что-то найти за этим грязным окном, от которого дуло стужей. Там было холодно, и  в курилке кроме дыма, клубился пар, от тёплого воздуха  из больничного коридора.
-  Сказал мне на перевязке, когда я уже совсем заорать захотел, что у меня не только лобная кость, но и мозги повреждены, - неожиданно, как и всегда здесь в больнице, заговорил горячо Аркадий, - в переносном смысле, мол. Ты говорит, сам-то понимаешь, что ты у меня просишь? Он, говорит, в хирургии лежит, а ты в нейрохирургии. Это, говорит, не то что разные отделения, а  этажи даже разные. Как  я вас в одну палату могу положить, когда он не мой больной? Понял? Вот так!
 Геннадий бросил окурок на пол, мимо урны, и насупился.
- Ладно! – вздохнул Аркадий, и достал из-под халата, наполовину пустую бутылку водки.
 - Ух, ты! - радостно выдохнул Геннадий, и схватил её крепко обеими руками. Через несколько секунд бутылка была уже пустой. Он высосал её через горлышко, и осторожно поставил под лавку. Только потом смачно выдохнул, и совсем другим, счастливым взглядом посмотрел на Аркадия. Тот всё так же тупо смотрел в хмурое окно.
- Сегодня на перевязке, -  продолжал прерванный разговор Аркадий, - мне этот наш Лев Яковлевич напомнил Архангела Михаила. И знаешь, что я подумал? Что если даже  нас, православных, ТАМ встречает еврей, то значит не всё так просто и здесь на Земле. Значит, дело не в том, как мы к ним относимся, или они к нам, а в чём-то совсем другом. Может быть в том, что ТАМ совсем не имеет значение ни национальность, и даже не вера. Я ведь в те времена вообще не верующим был. Комсомольцем!  А раз там не имеет, то и здесь всё это придумано кем-то.
Какая, в сущности,  разница какому ты  богу молишься, лишь бы человек был нормальный. Вот и  доктор, например, этот Лев Яковлевич.  Вполне приличный  мужик, только какой-то со своими забегами. Всё ухмылочки, намёки. Слова какие-то некстати, или не к месту. Такое чувство, будто я обязан его понимать, или  речи его расшифровывать. Будто он действительно родственник этому Архангелу!
- Да, плюнь ты! – счастливо улыбнулся Геннадий, быстро схватил стоящие возле стены костыли, и тяжело опёршись на них, пересел теперь чуть спиной к Аркадию, на другой бок. Торчащая в сторону, будто деревянная нога осталась на месте, но, кряхтя, Геннадий повернул и её, - Забыл же в первый раз – забудь и сейчас, а то действительно мозги сдвинутся.
- А ты совсем без водки не можешь? – так же безучастно спросил Аркадий, - Я вот вчера, когда Танюша бутылку передала, не удержался, выпил на ночь из горла, и ничего. Никакого удовольствия.
- А я не могу, - насупился Геннадий, - если и ты мне не поможешь, убегу отсюда. Алина – стерва! Отказалась приносить, а вчера пришла, я чую от неё так и пахнуло перегаром. Сама стресс снимает, а мне тут лапшу вешает, что о моём здоровье заботится. Ну, и чёрт с ней! Я и на костылях уйду.
- Куда же ты уйдёшь? Тебе операция предстоит. Сам говоришь, обещали новый сустав, искусственный поставить, да ещё и  бесплатно. Убежишь – всю жизнь на костылях будешь шкандыбать.
- Да и чёрт с ними!- уже чуть расслабленным языком повторил  Геннадий, - Алинка моя, сказала, что теперь нам с тобой инвалидность положена. Работать-то сразу, а может и вообще, мы уже не сможем. Она  к юристам заезжала, и Таньку твою тоже с собой брала. Сказала, как из больницы выйдем, будут оформлять инвалидность, а то эти «люди в белых халатах» без денег только клизму могут посоветовать поставить. За этот бесплатный сустав, она уже столько подарков сюда перетаскала, что может  и два сустава можно купить. Вот тогда я и сказал ей, что убегу, если водки не принесёт. Говорю ей -  на костылях-то  мне быстрей инвалидность дадут, и деньги будут. Но её разве напугаешь...?
- Зачем мне инвалидность, Гена? – возмущённо перебил Аркадий, - Мне инвалидность ни к чему! Пусть лечат – я работать пойду!
- Ну, да! – пьяно засмеялся Геннадий, - Работать ты любишь! Только кто же  нас с тобой с такими травмами за руль пустит? Медкомиссию не пройдём, и что? Подсобником на стройку?
- Да, хоть к чёрту на рога! – почти взревел Аркадий, но ту же застонал и схватился руками за голову. Он склонил её низко, почти к коленям, и стал медленно раскачиваться из стороны в сторону.
- Ну, вот! – горько ухмыльнулся Геннадий, - А говоришь…
 Геннадий  закрыл глаза и откинулся на холодную, чуть мокрую от конденсата, крашеную стену. После водки мысли  стали более приятными, и ногу ломило не так, как обычно.
Однако сладкое забытьё было не долгим. Громко заскрипела дверь, и знакомый голос  ворчливо ворвался в тишину.
- Опять сидять! Чого вы тут рассиживаетесь? Эха!  Да у них ещё и водка с собой!
 Громко звякнула пустая бутылка под лавкой  и, разлепив глаза, Геннадий увидел перед собой скорченное злобой лицо старой санитарки бабы Клавы.
Эту старушку, в заношенном и  ветхом белом халате, хорошо  знала вся больница, и даже бывалые мужики побаивались связываться со скандальной, крикливой и острой на язык старухой.
- А ну, пошла вон, старая кляча! – заорал Геннадий так громко, что сам вздрогнул от своего крика, - Сейчас я тебе по хребту вот, костылиной!
 Злость забурлила внутри, и била из Геннадия будто фонтаном. Он быстро ухватил один из костылей, но шустрая старушка, почуяв видно, что дело принимает не шуточный оборот,  выскользнула за дверь.
- Зря ты так! – всё ещё придерживая голову руками, поднял полные боли глаза Аркадий, -  Теперь побежит жаловаться. Надо уходить.
- Да, достала она уже! – тяжело дышал Геннадий.
- Пойдём! – Аркадий  тянул его за рукав  халата…
    Вот с этого самого случая, для Геннадия и начались все неприятности в больнице.
 Вначале, в этот же день, сразу после обеда, в палату пожаловал его лечащий врач в сопровождении ещё какого-то лощёного на вид и очень важного доктора, как оказалось -  заведующего хирургией. Они расселись на стульях возле кровати Геннадия,   долго и нудно читали ему  нотации, а  заведующий выспрашивал о месте работы, о вредных привычках, и задавал ещё какие-то вопросы, и всё что-то записывал в тетрадку.
 Геннадий отвечал, хоть и морщился, но был спокоен. Его мучила головная боль, и желание выпить заглушало все остальные чувства и впечатления.
- Мы же тебя на очередь поставили, Лохматов, как рабочего человека. Сустав тебе положен бесплатно. А ты что?- перед уходом горько вздохнул лечащий врач, Дмитрий Петрович Комлев, - А ты режим нарушаешь! Да, и печень у тебя увеличена. Как  я сразу это упустил?  Запойный что ли?
 Не дожидаясь ответа,  оба эскулапа  наконец-то ушли.
«Пошли вы к чёртовой матери!» – подумал про себя Геннадий. Ещё утром вырвавшаяся наружу злость теперь тлела в нём, и он ждал только вечера и прихода Алины. Он пока  не знал, что ей скажет, но уже был готов ко всему, только бы она принесла ему бутылку.
«Если замах костылём  не поможет, - думал он – то  пообещаю ей, что сбегу отсюда, даже если придётся прыгать со второго этажа. Только бы дождаться её!».
 И он дождался. Его вызвали сразу же после пяти часов, как только начался приём посетителей.
«Рано она сегодня! – тревожно думал Геннадий, торопливо переставляя костыли по больничному коридору, - Ну, значит, есть Бог! Сейчас…».
 В комнате посетителей народу было мало, и Геннадий завертел головой, отыскивая знакомое светло-серое пальто жены.
- Геночка! – раздался неожиданно сдавленный выкрик. В ноги  бросилась маленькая, согнутая пополам  фигурка, схватилась за костыль и ухватилась за полу халата.  Геннадий  еле устоял на ногах. Он не сразу узнал мать.
«Что же  никто мне и не сказал-то! – подвывала мать, уткнувшись Геннадию в грудь, - Что же ты не прислал-то весточки, и не позвонил мне!».
«Вот оно! – промелькнуло в мозгу у Геннадия, - Сейчас пошлю её за поллитрой! А телефон-то в кармане!  Я и правда, мог позвонить матери. Прямо из головы вон. Контузило крепко. Прав Аркашка. Что-то я совсем плохо стал соображать».
- Мать! – Геннадий тяжело навалился подмышками на костыли, и взял в ладони сморщенное и тёмное как печёное яблоко лицо матери, - Слышишь? Я живой! Давай-ка сгоняй в магазин. Ты же знаешь -  мне надо! А то я тут совсем затух. Алинка, стерва,  оборзела  вообще!
- Геночка, - запричитала мать, - я тут тебе курочки варёной принесла, и яблочки  свежие со своего огорода. Я их под кроватью, в ящике с соломой…
- Да брось ты, мать! – скрипнул с досады зубами Геннадий, - Слышала, что я тебе говорю-то?
Та закивала головой в ответ часто-часто, и быстро отёрла, лоснящимся и затёртым  рукавом чёрного пальто,  мокрое лицо. Геннадий увидел её преданные, как у больной собаки глаза и расплылся в улыбке и  прижал её голову к груди. Он знал -  теперь у него всё будет так, как ему нужно.

                25. 
  На Новогодние каникулы Владик отсиживался дома. Лишь изредка приходил Севка Корнеев, и  они ходили гулять, или  бегали к игральным автоматам. Бегали тайком, озираясь, боясь  встретить одноклассников или знакомых.  Если бы те попались, то гопаковская шпана сразу бы узнала, что у Владика есть ещё деньги. Опасно это было, но их тянула к автоматам неодолимая сила привычки и азарта.
 За все  Новогодние праздники Владик видел Алину только несколько раз вечерами.  Она появлялась всегда поздно в компании   с какими-то людьми. Всю ночь потом  громко разговаривали, смеялись, и звенели посудой.  Утром   квартира была гулко пуста, и оставались только горы грязной посуды, и грязные полы.
   Владик привычно убирал остатки и объедки ночных попоек, сортируя нужное и не нужное,  между мусорным ведром и холодильником. За праздничные дни скопилось много разных сладостей и деликатесов, и они поедали вместе с  Севкой. В такие  дни им было и легко и весело! И  если бы не опасности, поджидающая  их на улице, и возле шкафов игральных аппаратов, то жизнь была бы совсем  прекрасной.  Но забывать на долго не получалось, она постоянно напоминала о себе.   Их уже два раза подкарауливали то во дворе, то возле Универсама на подходе к игровым аппаратам, и задавали изрядную трёпку, всё те же старшие пацаны из гопаковской компании. А перед Рождеством, когда они с Севкой, забыв обо всём, счастливые  бежали домой, громко крича, кувыркаясь в пушистых сугробах и оглашая округу торжествующими криками, их поджидала самая большая неприятность. Они с Севкой совсем потеряли голову в тот день. Выигрыш Севки был почти что фантастическим. Три тысячи рублей! Тут любой бы забыл обо всём на свете.
В эту ночь,  под  Рождество, Владик проснулся от какого-то шума и,  проходя в туалет, увидел яркий свет, и непривычно распахнутые настежь двери в зал. Алина сидела в кресле возле журнального столика, заваленного грязной посудой, пустыми бутылками, бумажными смятыми упаковками и другим мусором.   Было тихо. Телевизор молчал,  магнитофон, орущий музыку все эти ночи, тоже безмолвствовал.
 Владик посмотрел на расслабленную позу Алины и его будто кто подтолкнул в спину. Он вошёл на цыпочках и подкрался сзади. Внутри всё дрожало, но он быстро обшаривал глазами всю обстановку вокруг. Искал сумку. Алина всегда носила её с собой.
 - А-а! Не спишь? – Алина неестественно медленно стала поворачиваться, и Владик отпрянул  в сторону.
- Ты чего? - удивилась она, и её даже сидя качнуло в сторону.  Косметика размазана по лицу, взгляд блуждающий, и пьяная, уже ставшая  привычной, улыбка. 
- Алина, мне деньги нужны, - торопливо, сбиваясь, заговорил Владик. – Вы не могли бы мне дать немного. Ну, тысячи три или … четыре…
- Деньги, - пьяно качнула головой Алина, и растрёпанные локоны упали на лицо, - Деньги – это ты верно говоришь. Все деньги, они гады, у  меня вытащили.  Скоро совсем ничего не останется. Хорошо, хоть успела заплатить за операции Гене и Аркадию, а так…  Сволочь этот врач. Операцию Аркаше сделал, а Гене отказывается. Говорит,  врачи не берутся за него. У него печень увеличена, анализы плохие, и ещё, что пьёт он в палате каждый день. А где берёт, никто не знает. И  деньги врач не отдаёт, и операцию всё обещает только…
- А-а! Антон – гнида поганая! – вдруг истерично заорала Алина, перебивая свой спокойный рассказ,  и Владик от испуга шарахнулся в угол. Он несколько минут с испугом глядел на тётку, распластавшуюся в кресле в позе раздавленной лягушки, с испугом следил за качающимися локонами, пока не расслушал громкий сипящий храп.
 Владик с облегчением вздохнул и торопливо, сжимая кулаки от трясущего его озноба, на цыпочках  побежал к себе в комнату. Решение пришло сразу – сейчас был самый удобный момент.
Сжимая в руках заветную бумажку, Владик проскользнул мимо почти безжизненного тела в спальню, и на секунду замер и зажмурился.
  Два месяца назад он уже был готов  взять из сейфа деньги, но тогда, после долгих побоев его неожиданно оставили в покое. О нём будто бы забыли.  Оказалось только на время.
 Владик закрыл глаза и опять ощутил  вонь подвала в их доме, куда их затащили с Севкой этим вечером. Было тихо, гулко капала вода из ржавых труб. Его держала за шею крепкая рука и вдавливала лицо в обжигающую, колючую стекловату,  свисающую с гудящей горячей трубы. Он пытался сопротивляться, упирался руками, но труба не давала дотронуться, жгла ладони, лицо горело, и от темноты в глазах было ещё страшнее. Как и сейчас, тогда его колотил озноб, только  намного сильнее.
- Не дёргайся, а то будет больно! – потребовал спокойный, слишком спокойный голос  в этой жуткой тишине и чёрной пустоте.
- Тебя предупреждали, что мы тебе башку отрежем, если денег не будет? – загремел голос, заполняя собой всё чёрное  пространство громкими  раскатами эха. И тут Владик почувствовал, как  по его щеке, а потом и по шее, заскользила узкая холодная сталь. Он сразу понял -  это нож. Тот нож, который ему уже показывали, и которым водили перед глазами совсем недавно…
 Владик всхлипнул и открыл глаза. За окном завывала вьюга, и слышались взрывы праздничных петард во дворе. Где-то безостановочно, как заведённая игрушка смеялась женщина, басом что-то кричала толпа мужчин. Во дворе люди праздновали Рождество Христово.
« Помоги мне, Господи!» - впервые в жизни пролепетал Владик  и, отдёрнув в сторону картину, стал набирать код на сейфе. Он крутил колесо, и  сразу забыл обо всём на свете. Сейчас! Он доберётся до денег, и всё тогда кончится. Он возьмёт только немного. Ведь там целая куча денег, а ему надо так мало… Сейф скрипнул тяжёлой дверцей, и открылся чёрным ящиком полной пустоты.
 Владик долго сидел на кровати, и глядел в эту пустоту, с мольбой и с отрешенностью надежды на чудо. «Алина сказала, что ничего не осталось. Но разве так может быть?» - вертелось у него в голове. «Это же сколько денег? Сколько золота и драгоценных камней? И ничего? Как так может быть? Это, значит, правда?»
 Владик не понимая, что делает, встал и пошёл к себе, ссутулившись и загребая пальцами босых ног по паркету. Он остановился возле развалившейся в кресле Алины, и долго смотрел на её лицо. Даже обезображенное водкой и размазанной косметикой, это лицо было таким родным. Оно так напоминало ему лицо матери, и часто смущало его, когда они встречались взглядами. Понимал – не мама! Но как же хотелось броситься на шею и просто крикнуть: «Мамочка!».
 - Меня убьют скоро, мама! – громко сказал Владик  и, услышав в ответ тот же спокойный храп, побрёл дальше.
Замок входной двери подался привычно, и Владик вышел в коридор. Соседская дверь скрипнула, и появилась голова соседки. В этот раз волосы Василисы Григорьевны торчали пучками, и просто источали ядовито-оранжевый цвет, как созревший в тёмном пароходном трюме  марроканский апельсин.
- Ты чего, милый? – спросила соседка с опаской, - Никак приснилось что?
- Мама приснилась! Давно уже…
Мальчик повёл  голыми худыми плечиками и, преступая по холодному цементному полу, как по горячей сковороде, пошёл к лифту. Василиса Григорьевна,  испуганно крестясь, аккуратно прикрыла свою дверь, и  заглянула в открытую дверь соседей, прислушалась  к тишине. Потом пошла было  за мальчишкой, но услышала, как загромыхал отъезжая лифт.
«Что же деется-то, Господи!» - бормотала она, собираясь закрыть дверь отделяющую секцию от лестничных пролётов, но та неожиданно не поддалась.
- Можно? – раздался громкий, весёлый голос, и в дверях появился Аркадий. На его шапке и дублёнке слоем лежал не растаявший снег, а  сам  он дышал жаром, энергией и  светился широкой улыбкой.
- Господи! – взвизгнула старуха, - Напугал  как,  лешак чёртов!
- Чего ты, Григорьевна? Это же я! Вот, поздравить пришёл Алину с Рождеством.
Аркадий потряс  пакетом с  яркими коробками, и сразу покрылся облаком мельчайших снежинок, полетевших от него в разные стороны.
- А! – махнула на него рукой  Василиса Григорьевна, - Пацан ейный, совсем сбрендил, али лунатит. В одних трусах, босяком, только что из квартиры выскочил. А у них в дому-то тихо. Может со сна куда сорвался?
- А где  он? – застыл Аркадий.
- Так я слышала, лифт пошёл наверх. На крышу что ли?
- А  Алина? – недоумённо проворчал Аркадий, но тут же опомнился и сунул пакеты  соседке, - Наверх говоришь, поехал?  Тогда я за ним, а ты буди Алину. Она может, спит?  Хотя рановато  для праздника…
 Огромная фигура Аркадия метнулась по лестнице, оставив лишь снежное марево, да устойчивый запах одеколона.

                26.
        Каждый из нас живёт в своей реальности, созданной  его внутренним миром. Реальности эти, у людей, проживающих на одной улице, в соседних дворах, в одном городе или посёлке, в одной стране, часто не совпадают до мелочей, да и не  могут быть совсем одинаковыми. Но они всё же соприкасаются, сливаются или переплетаются.                Наверное, это и есть понимание человека человеком.
  Но бывает, что реальность одного человека совсем не соприкасается с реальностью окружающих его людей: с общественной моралью, общим пониманием происходящего вокруг, или вообще понимания людей, событий и явлений. И если не говорить о людях душевнобольных, то так появляются и утверждаются среди людей гении и злодеи. Великие труженики и великие пустоделы.
 Дураки, а в особенно наши российские, как люди со своей, совсем не похожей на общепринятую  модель реальностью, содержат в себе черты, как гениев, так и злодеев. Это, скорее всего люди, одарённые изначально природой, но слишком ленивые, чтобы стать гениями, и слишком добрые, чтобы стать злодеями. Это одинокие души, не свернувшие в нужный момент, в нужном направлении, а просто зависшие на "перекрёстке развития".
Однако, их реальность - это зеркальное отображение и тех и других. Как злодеи, они гениально не замечают, и легко проходят сквозь моральные и общественные нормы, и как гении злобно отвергают всё, что не касается их интересов. Со злодеями их роднит полное отсутствие совести, как таковой, а с гениями - маниакальное уклонение от стереотипов жизни.
Любой российский дурак - это маленький и гадкий злобный гений...   
           Они столкнулись в  больничном коридоре  случайно, прямо перед Новым годом.  Аркадий был уже не в пижаме, в спортивном костюме, и с кипой бумаг в руках. Геннадий с подобием улыбки повис на костылях, как только заметил взгляд   Аркадия.
- Выписываюсь! – тряхнул пачкой бумаг Аркадий, стараясь не глядеть Геннадию в глаза, - Хотел к тебе зайти перед уходом, но всё откладывал. У тебя тут полиция одно время в палате тёрлась. Что, опять взялись копать по нашему делу на рынке?
- Нет! – скривился ещё больше Геннадий, - То дело, наверное, и забыли совсем. Не стали на Антона писать заяву, а надо было! Он  так и разъезжает, падла, на Мерседесах, а мы тут протухаем.
- Ладно, тебе! – жёстко перебил Аркадий, - Сколько переговорено было? Сами бы тогда, за наезд на Салавата,  могли свободно срок получить. А Антон и без нас бы вывернулся. Такие не тонут. Так чего приходили?
-  Эти  две бабы что ли? – опять скривился в невесёлой усмешке Геннадий, - Та, что в гражданке - из отдела опеки, а в форме – из детской комнаты милиции.
-  Из отдела по делам несовершеннолетних… - поправил задумчиво Аркадий.
- Один чёрт! – вдруг резко и зло выкрикнул Геннадий, - Я-то думал,  она мне водки жалеет, тварь. А она вообще забухала! И дома её застать не могут, и пацан где -  неизвестно! Всё -  не нужным  стал Геночка! И с операцией тянут. Может она, гнида, и деньги не давала?
- Не ори! – прикрикнул Аркадий, видя, как люди вокруг стали озираться, - Кто?   Алина что ли?
- Да, а кто же ещё? – так же зло выкрикнул Геннадий.
- Ну-ка, пошли,  на лестницу. А-то тут ты всех на уши поставишь.
  Но и на лестнице, где постоянно ходили больные и медсёстры толкались плечами и ворчали, разговор как-то не сложился.
- К Алине я зайду и всё узнаю, - успокаивал Аркадий, - ты не думай, она вот так тебя просто не бросит.  Стала бы она деньги за наши операции платить? Да вообще, не похоже это на неё.
- Много ты знаешь, – уже осторожно проворчал Геннадий.
- Ты должен понимать, как ей сейчас трудно! – гнул своё Аркадий, - Узнаю, что там у неё с Антоном. Надо как-то разруливать эту бодягу. Только вот как?
 Они помолчали, и Аркадий вдруг спросил.
- Ты кино любишь, Гена?
- Какое?
- Ну, не знаю.  Про любовь или о войне!
- Не! Я больше комедии раньше любил или детективы.
- Не важно! Вот, в кино оно как бывает, Гена?
- Как?
- Там каждый герой знает своё место, и вообще всегда знает, что ему делать, когда и для чего. В жизни так не бывает, Гена! Нормальные люди так не живут.  Так что не торопись хаять Алину. Мы и сами не ангелы, а потому разберёмся. Ты попробуй не пить пока. Лев Яковлевич сказал мне вчера, мол,  дойдёт и до тебя очередь.
 - До тебя-то быстрей дошла! – зло выдохнул и Геннадий и, согнувшись ещё больше, тяжелее навалился на костыли, - А у меня уже пролежни в подмышках, и плечи от костылей болят спасу нет!
- А я тебе говорю, - строго повысил голос Аркадий,  - хватит пить! Пока анализы плохие, не будет операции…
- Лохматов! – раздался знакомый голос медсестры откуда-то сверху, - Где вы Лохматов? Идите быстрее! Вам к операции готовиться, а вы шляетесь!
- Ну, вот! – вздохнул Аркадий. На том они и расстались.
 С уходом Аркадия жизнь в больнице для Геннадия опять изменилась. У него отобрали костыли, запретили вставать, и не пускали посетителей. Каждый день стали делать несколько капельниц, а медсестра Даша  стала  приносить ему   завтраки обеды и ужины в палату, и следила, чтобы он съедал всё.
 Первые дни Геннадий ещё крепился, хотя постоянно думал о водке, и о слоняющейся по коридорам матери.  Он успокаивать себя скорой операцией, но уже на третий день не выдержал и как-то утром раскидал тарелки с завтраком, раскричался, и даже швырнул в Дашу подушкой.
- Ладно! – обречённо вздохнул Лев Яковлевич, появившийся во время обеда, - Назначьте ему 30% спирт внутривенно, а то до алкогольного психоза дойдёт.
 После операционного наркоза Геннадий отходил долго. Он потерял счёт времени, а  мысли его, тягучие, как свежий мёд,  казались   такими же сладко-приторными  и прозрачными. В теле была лёгкость, какой  он уже давно не ощущал, и он будто бы совсем  забыл и об Алине, и об Аркадии, и даже о матери,  ждущей  его где-то в коридорах с приготовленной бутылкой водки. Геннадий  принимал процедуры, лекарства и даже еду чисто автоматически, и всё больше молчал или засыпал неожиданно посреди дня.
    Просветление  наступило так же неожиданно. Как-то днём его растолкал Лев Яковлевич  и, улыбаясь всё той же, ехидной усмешкой,  с грохотом прислонил к кровати костыли.
- Вставай, Лохматов! – почти со смехом сообщил он, - Залежался ты у нас. Пора уже ходить начинать.
  Забытая боль, в ещё не так давно, до  крови,  натёртых подмышках, резанула бритвой  казалось в самое сердце,  но  сцепив зубы, Геннадий побрёл по коридорам чувствуя, как в душе возникает и растёт радость от движения и от собственных, наливающихся силой  рук и плеч.
- На больную ногу сильно не налегай! – крикнул вслед ему врач, - Проследи за ним, Даша! А-то с дурного ума побежит раньше времени. И  на ночь костыли забирай.
 Теперь он каждый день гулял по коридорам больницы, и с каждым днём волнение внутри него росло. Мать так и не пускали к нему, но он успел уже разобраться во многих таблетках, а потому подружился с  Дашей. Теперь она давала ему не только димедрол на ночь, но и многие другие лекарства днём.  От этих таблеток ему становилось спокойно и радостно, и временами он даже подолгу беседовал с мужиками в курилке или играл с кем-нибудь в шашки в комнате отдыха, где больничный народ всегда вечерами собирался смотреть телевизор.
  В один из вьюжных, морозных  январских дней, когда за окнами снежная пурга полностью застилает свет, и в жарко натопленных палатах на голову давило  удушливо-спокойное, почти сонное марево лекарственных запахов тишины, Геннадия  окликнули.  Сгорбленный мужик в серой пижаме со сморщенным кислым лицом громкоголосо сообщил: «Лохматов на выход!»
- Девчонка там тебя спрашивает, возле входа в отделение. Санитарка её гонит, говорит не приёмные часы, вот она и попросила меня.
 Геннадий не стал гадать, но мысли с надеждой подсказывали ему -  Алина прислала кого-то. Вспомнила, значит о нём! Однако  на лестнице его ждала Маша.
- Привет, пап! – весело воскликнула она, и поцеловала его в небритую щёку так задорно и просто, будто они виделись несколько дней назад. Геннадий молчал удивлённый её приходом и рассматривал дочь с интересом.
 Она превратилась в настоящую женщину! Когда она стала такой рослой? В русых, красиво уложенных волосах  блестят редкие снежинки. Фиолетовая, броская дублёнка распахнута, открывая вырез атласного платья и золотую подвеску на крупной цепочке. И грудь стала как у матери. Не большая, но привлекательная. Но особенно лицо. Точная копия  Вериных глаз , и даже  тот же чуть насмешливый взгляд.
- Как там мать? – спросил Геннадий смутившись.
- Всё хорошо, папочка! Я на минутку. Меня Юра в машине ждёт. Мы заехали завезти тебе приглашение на нашу свадьбу. Вот возьми!
 Маша сунула ему в руку большой, и тяжёлый пакет.
- Тут апельсины, киви, ну и так, разное. Приглашение внутри. Свадьба через два месяца.
 Маша  опять рывком поцеловала его в щёку и сделала шаг назад.
- Да! – обернулась она, - Мама сказала -  ты должен быть обязательно. Мы уже знаем,  к этому времени ты оправишься, а мама побеспокоится обо всём. Костюм, обувь и всё, что нужно, она привезёт тебе сама. Но до этого она ещё к тебе заедет. Она говорила что-то насчёт кредита. Она в банке сейчас работает. Там можно взять на тебя кредит,  так как на себя она уже не может… Ну, это вы сами с ней  договоритесь. Пока!
« Значит, Вера, я тебе опять понадобился?» - думал Геннадий, глядя в след дочери, - « Интересно, зачем в этот раз? Ну, то, что кредит взять на подарок дочери – это понятно. Но, видимо, ещё зачем-то. С кредитом ты бы разобралась и без меня. Вся твоя свора-родня помогла бы!».
  - Ладно! – решил Геннадий, - Поглядим! Но я вам покажу, как гуляет шоферня! Я вам устрою концерт с кордебалетом, чтобы вы на всю жизнь запомнили, как меня использовать втёмную.
 Маша ослепила его на прощание улыбкой и быстро, почти по-детски вприпрыжку побежала по лестнице вниз.
 С матерью он столкнулся на первом этаже больницы  в конце января.
За это время он успел  походить и на одном костыле, а теперь справлялся просто с палочкой, или с клюшкой, как называли её все больные. Хромота проходила, повязки становились тоньше, и уходила боль в ноге. Геннадий начал  проситься  на выписку, но Лев Яковлевич отмахивался от него как от назойливой мухи. Странно, но теперь это уже не раздражало Геннадия, как раньше, он только настойчивее просил сказать – когда!
 - Геночка! – мать, как и в первый раз, метнулась,  в самые ноги. Казалось, что вот-вот и обхватит его колени. Она  не изменилась совсем. Тоже лицо, коричневое как печёное яблоко, та же согбенная до земли спина, и дурацкий, наверное, церковный, чёрный платок.
- Ну! Чего там у вас? – уже уверенно, голосом здорового человека снисходительно спросил он.
- Ой, Геночка! У нас беда. Всё и не рассказать. Алина тоже в больнице. И к ней тоже не пускают. Вот мечусь по городу. То к ней съезжу, то к тебе. И с Владиком беда…
- Подожди! – с волнением перебил  Геннадий, - Что с Алиной?  Её ранили? Или на машине врезалась?
- Ой, Геночка! Если бы ранили, может быть всё и наладилось бы. Вон, какой ты у меня молодец стал. Что врачи-то говорят? Мне сказали, что скоро сам будешь ходить лучше прежнего.

                27.
 Обыкновенный человек, с обычной, мирной профессией, никогда не сможет привыкнуть  к картинам беды, горя и страданий людей. Не сможет привыкнуть ни к беде ближнего, не сможет привыкнуть к страданиям незнакомого. Он просто не способен на это. Даже внешнее спокойствие военных или пожарных при виде разрушений, смертей и ранений – это всего лишь защитная реакция организма, выработанная опытом и  годами службы.
  Но сострадание само по себе  ничего не значит, кроме того, что вы живой человек. Просто человек. А вот желание помочь, попытка не быть равнодушным наблюдателем  говорит о вашей  Душе.
 Мы часто возмущаемся каким-то моментам несправедливости, грубости или цинизма. Но многие ли из нас предложат  помощь незнакомцу, ну хотя бы попытаются, понять и помочь, защитить  или пристыдить? Или же мы все  поражены  в самое сердце уверенностью и надменностью, мы считаем себя  умнее и дальновиднее всего происходящего  рядом с нами? Неужели руку за подаянием протягивают только мошенники и лентяи? Бьют только тех, кто этого заслуживает? Оскорбляют только того, кто лезет не в своё дело?
 Значит лучше промолчать? Пройти мимо? Отвернуться?
 Люди стараются помочь и  другу и незнакомцу.  Так было ещё недавно! А сейчас проходят мимо, и советуют не лезть в чужие дела.  Конечно, не все! И не всегда. Но основная толпа идёт мимо ребёнка издевающегося над щенком, и лишь изредка кто-то воскликнет: « Где же его родители?».
 Однако почему-то всегда найдётся кто-то один, кто  постарается остаться душевным  человеком, а другие – смогут оправдать своё равнодушие самыми высокими и умными причинами. Вся разница в этих людях в том, что этот один бросится на помощь, а другие – отвернутся и постараются  забыть…
« Тебе легче! Ты - дурак!» - вспоминается  мне наша детская,   дворовая  присказка-издёвка.  В  моём  детстве так говорили о тех, кто не обладал даже зачатками сострадания, понимания и сочувствия. Их равнодушие и кривые улыбки не могли обмануть нас.  Детей вообще почти невозможно обмануть,  мы  просто чувствовали всю глубину равнодушия и безразличия к чужой беде у  таких сверстниках. И мы не только боялись их, но тогда ещё и сочувствовали им. Сочувствовали, как тяжелобольным.
 И вот теперь, смотря на текущую мимо чужой беды толпу, я всегда задаюсь одним и тем же вопросом: « Не может же быть, чтобы все они были дураками? Неужели их так много? »….
    На самом верхнем, девятом этаже, было почему-то очень холодно и ясно слышалось завывание бурана. Аркадий  услышал, как загрохотал лифт, вызванный кем-то снизу, и поднял голову. Заиндевевшая, с облупившейся краской, пологая металлическая лестница над головой упиралась в квадратный кусок чёрного зимнего неба.  Из этого чёрного квадрата мелким пухом сыпались, слегка закручиваясь вихрем, блестящие от электрического света, снежинки. Иней скрипел на ладонях, ноги скользили по ледяному крошеву узких ступеней.
  От белых зигзагов маленьких сугробов, и рассеянного света уличного освещения, ровное поле крыши казалось  чернее, чем ночь над головой. Порывы ледяного ветра били в глаза, но Аркадий сразу заметил маленькую голую фигурку, стоящую на невысоком кирпичном парапете, огораживающим край крыши от бездны.
 Стриженая голова низко опущена, почти лежит на груди. Узенькие  плечи согнуты, спина выпирает худыми лопатками, ножки расставил широко.
- Сынок! – враз охрипшим, низким голосом позвал Аркадий, - Ты чего раздетый-то вышел?  Замёрзнешь совсем. Заболеешь.
 Внутри у Аркадия всё дрожало. Он уже каким-то шестым чувством понял,  мальчишка не лунатик, и в любой момент он может просто соскользнуть вниз. Сам соскользнуть! Потому что пришёл именно за этим.
Стараясь обходить снежные бугры, осторожно ступая, Аркадий  быстро двигался к застывшей на ветру фигурке. Хотелось броситься вперёд так сильно, что ноги дрожали от напряжения, но Аркадий знал,  этого делать нельзя.  Он подошёл и остановился в двух шагах от цели. Страх и оцепенение вдруг навалились на него неожиданно и сразу.
- Пойдём в тепло, сынок? – срывающимся голосом попросил Аркадий, - Так и до костей продрогнуть не долго.
 Он сделал ещё один аккуратный шаг, и замер, увидев, как  мальчик повернулся к нему  вполоборота. Из его не видимых, лежащих в тени глаз на Аркадия будто повеяло ужасом, и он не сдержался, дёрнулся всем телом от судороги прошедшей по спине.
- Ну! – резко вытянул он руку и вложил в свой зов, всю свою боль, скопившуюся за месяцы пребывания больничной жизни. Перед глазами начало всё плыть, и Аркадий почувствовал как страшно, плотираздерающе заболела голова в том месте, где холодной сталью давила железная пластина.
 « Сам ещё упаду, некстати…» - успел подумать он, и еле успел подхватить на руки  голое тельце падающее прямо на него.
 От боли и темноты в глазах Аркадий плохо помнил, как волок мальчишку по ступеням вниз, как тот бился у него на руках в истерике и всё звал маму. В голове только особой болью отдавались мерные гулкие удары. Это голые ступни мальчишки бились о железные ступени лестницы при каждом его шаге. Но всё это было будто в забытьи, будто в каком-то замедленном фильме, показанном ему в кромешной тьме.
 Совершенно Аркадий  очнулся уже внизу, у лифтовой кабины. Он  сидел на цементном полу, высоко подняв колени, и прижимал пацана, замотанного в свою куртку, коленями и замёрзшими до бесчувствия  ладонями, к груди. Даже сквозь толстый шофёрский свитер он чувствовал холод его тела, и поминутные резкие вздрагивания. От его тоскливого и такого гулкого в пустом подъезде плача, похожего на вой избитого  зверька, Аркадия мутило и подташнивало.
- Ну  что ты, сынок? – бормотал он с трудом, тяжело дыша, - Мы же с тобой мужики, как-никак? Не положено нам истерики закатывать. Оно и  понятно,  всем бывает не сладко. О-го-го! Ещё как не сладко бывает. Это я понимаю! Только на тот свет никогда не опоздаешь. А вот так-то… Самому…
« Чего я горожу-то?» - проносилось в это время в голове у Аркадия, « Кому рассказываю? Малец совсем! Сколько ему?  Наверное, лет четырнадцать. Хотя где там…».
- Ничего! Сейчас отдохну  немного, и пойдём домой. Там тепло! И Алина скоро придёт.
Притихший было мальчишка, дёрнулся резко, словно его ударили, и заголосил, захлёбываясь опять прорвавшимися рыданиями.
- Я к ней подходил… Она там пьяная…А я  просил её… Она же на маму похожа… И глаза, как у мамы.. А мамы нет …и меня теперь убьют… И пуууу-сть!
- Да, что же это, Господи, творится-то? – скрипнул зубами  Аркадий.
 Он опять подхватил тяжёлую ношу на руки и, спотыкаясь от боли, но поражённый словами и отчаяньем пацана, быстро спустился вниз. Было в  рыданиях  мальчишки что-то такое, что пронимало до самых потаённых душевных пазух. А он-то дурак, думал,  никто уже   не сможет его удивить в этой жизни!
 Василиса Григорьевна, будто бы и не уходившая никуда с лестничной площадки, уже торопливо открывала ему дверь, помогала протиснуться и ещё успевала шептать в самое ухо.
- Алинка-то, пьянючая уже какой день. Я ещё сейчас толкала, так она даже и не мычит. А все дни до этого, ночь напролёт музыка, да пьянки-гулянки. Довели видать дитё…
- Так чего, она дома? – успел выдавить, тяжело дыша, Аркадий.
- Дома. Куда она ночью-то пойдёт…
- Ну да, ну да… - хрипел Аркадий, - Куда его Василиса Григорьевна?
- Так надо в ванную горячую!
- С ума сошла! С мороза?
- Ну, так вот, в комнату его…
- Показывай, давай! Силы кончаются!...
 Аркадий потом долго сидел возле кровати Владика и всё тревожно прислушивался к его всхлипам. Он уже успел обойти квартиру, и спровадить причитающую соседку, успел  укрыть  мальчишку несколькими  одеялами.   Он погасил во всей квартире свет, и ещё постоял над бесчувственным телом Алины, размышляя сбросить ли её ноги с подлокотников кресел. «Затекут ведь!» - подумалось, и он даже нагнулся было, но слишком откровенная поза, и точащее из-под одежды нижнее бельё, остановили его. 
  Всё это он проделывал, будто бы походя. В непривычно большой квартире он постоянно прислушивался к всхлипам мальчишки, и надеялся,  без него он заснёт спокойнее и быстрее. Зря надеялся!
 В комнате горел ночник, и всё так же слышались толи всхлипы, толи причитания. Аркадий сунул руку под одеяло, и нащупал лоб мальчишки. Он был влажный и холодный.
- Не можешь согреться? А я думал,  ты заснёшь.
- Я… не..не.. могу спать! Вы не уйдёте?
 Голос Владика из-под одеял звучал глухо, почти еле слышно, и  прерывался громкими всхлипами. 
- Нет! Тебе надо заснуть обязательно…
- Не могу я спать! – он отшвырнул одеяла, и Аркадий опять увидел его красные, будто воспалённые глаза. Голова заболела сильнее. – Вы не уйдёте? – опять спросил он, - Почему вы молчите?  Я вас знаю! Вы же бывали у нас.  Почему вы молчите?
 Мальчишка уже сидел на кровати, прижимая голые худенькие  руки к груди, и почти кричал.
- Ну-ка! – Аркадий слегка придавил его, и он поддался. Тогда он укрыл его одеялами  и, обхватив голову, прикрыл глаза.
- Знаешь! Я всегда мечтал о  сыне. Но так получилось,  родились три дочери. И  с каждой из них, с самого малого возраста, я как-то умудрялся находить общий язык. Они тоже капризничали, и вредничали, но мне всегда удавалось их уговорить.  Теперь они выросли, и я совсем забыл, как я это делал.
- Я не… не.. капризничаю… - сквозь всхлипы расслышал Аркадий.
- Да, я понимаю! Ты извини! Я хотел сказать, что стал, наверное, старым, и совсем не знаю, что тебе сказать. Может, ты расскажешь, что случилось?
- А разве вы старый?
- Конечно. Мне недавно было пятьдесят. А тебе? Тринадцать?
- Четырнадцать. Только вы совсем не старый. И если хотите сына, возьмите меня к себе. Я всё равно никому не нужен. А потом мне нужно уехать. Лучше  далеко–далеко. Куда-нибудь в деревню. Иначе меня убьют.
 Мальчишка опять резко сел на кровати, но теперь не откинул одеяла. Было видно, как у него дрожат губы, и вообще трясётся всё лицо.
- Меня обязательно убьют, - горячо зашептал он, - потому что я не могу отдать им денег. Денег  у Алины больше нет.
- Подожди, подожди! – Аркадий отнял  руки от головы и замахал перед лицом ладонями, - Кто  тебя убьет? Зачем? И что за деньги?
- Я проиграл много денег! – горячим шёпотом выдохнул  Владик,  и вдруг обхватил Аркадия руками за шею, зашептал в самое ухо - Вы не знаете, какие это люди! Они давно   ходят за мной и Севкой. Они подкарауливают меня и избивают, а  в этот раз, водили мне по шее ножом…
Вдруг Владик оттолкнул Аркадия, и отскочил, усевшись с ногами на подушку.
- Вы думаете, что я долбанутый? Что у меня крыша едет, да?
- Успокойся, - вздохнул Аркадий,- ничего я не думаю. Хотя,  у него мелькнула мысль, что пацан явно не в себе.
- Серьёзные значит люди, раз ты… решился на такое…- пробормотал Аркадий, не выдержав пристального взгляда расширенных зрачков этого  полуголого «цыплёнка».
- Взрослые и опасные, - чуть слышно прошептал Владик.
- Взрослые говоришь? – напряжённо потирал лоб Аркадий, боль всё не уходила, - Как же ты умудрился-то с ними связаться?
- Так получилось. Мы в карты играли после школы, а потом я занимал, чтобы играть в аппараты… Ну эти аппараты игральные, что возле  Универсама… Мы с Севкой уже не могли без этих аппаратов. Там много народу. Кто-то выигрывает. А  нам редко везёт. Но постоянно тянет к ним. Хочется выиграть большие деньги и показать им всем… Ну, или уехать куда-нибудь, где тепло и весело. А без денег что? Без денег  мы так и останемся никому не нужными. Никто никому не нужен без денег…
 Голос мальчишки  становился всё тише, спокойнее, и всхлипы совсем утихли, перестали перебивать его слова.
 Конечно, Аркадий, как и любой в городе знал и видел эти игральные аппараты, эти уродливые металлические шкафы, торчащие прямо посреди площадей и парков. И, как все горожане, он слышал, как там играют и проигрываются мелкие торговцы, бродяги, работяги пристрастившиеся к этой заразе, и даже пенсионеры. О стариках рассказывали особенно много легенд. Говорили как-то об одном почти семидесятилетнем старике, который повесился дома на полотенцесушителе, после того,  как  спустил в этих аппаратах очередную пенсию. Болтали о предсмертной записке. Кроме проклятий и ругательств, старик писал, что больше не может питаться отходами из мусорных баков.
« Короче, та ещё зараза!-  припоминая  всё это, подумал Аркадий, и тут же вспомнил, как лет десять  назад, под его окнами торговали героином. Прямо среди белого дня.  Это было в середине девяностых. Он смотрел через окно,  как сходятся в их двор молодые наркоманы со всего  района, как приезжает задрипанная «четвёрка» с облезлыми, непрокрашенными дверями, и огромный жлоб, детина под два метра ростом, раздаёт целлофановые пакетики-дозы молодым худосочным пацанам. Наверное, таким вот, как Владик! Аркадий  не мог  тогда ничего поделать. Обратился к друзьям-афганцам, работающим в милиции, но те посоветовали не соваться. И он   с отчаянием понимал, глядя на жену и молоденьких  дочерей, что случись беда, и ему тоже никто не поможет. Раз допускают вот такое среди бела дня, то уж и его детей не пожалеют точно.
    Только сейчас его будто осенило. Почему он не вспомнил всё это, когда стал помогать в разборках Алине? Поверил, что девяностые годы прошли, а с ними и все порядки, установленные этим лихим временем, кончились? Нет, наверное! Иначе сам вёл бы себя по-другому. Что происходит с нами, если мы так быстро забываем то, чего забывать нельзя?
  Сейчас наркоманы пропали с  переулков  и дворов, и милиция, как когда-то гордо вышагивает по улицам и проспектам, вот и забыл он за несколько лет, что  торговцы наркотиками  в их городе, никуда не делись. Наверное, в какое-то время он всё же  поверил, что  их время прошло. Что все эти Бибули, Гурамы, и Антоны, о которых раньше  в пивных и закусочных говорили с придыханием и с приставками «смотрящий», « в законе» или «авторитет», перемёрли и попритихли. А они никуда не делись, просто их поубавилось, и  они  теперь  делали свои дела тихо, в стороне от людских глаз.
 Аркадий встрепенулся от воспоминаний.
- Ничего! – сказал он вслух, - Постепенно избавились от  одной заразы, значит, есть шанс,  избавимся и от этой.
- Что? – услышал он испуганный вскрик мальчишки.
- Ничего, сынок! Много ты им задолжал?
- Почти десять тысяч. Я думал, что отыграюсь, и   у Алины есть деньги. Тогда я ещё немного был должен…
- Фьють! – присвистнул Аркадий, - Две мои  месячные получки. Но это не беда! Можно занять, или одолжить на время. Только, кому отдавать-то? Ты их хорошо знаешь?
- Не знаю я никого,- опять захлюпал носом Владик, - Я только Гопака, одноклассника знаю. А он никогда о них не расскажет.
- Вот в том-то и дело! Надо тебя, брат, спасать.
Владик неожиданно бросился Аркадию на грудь, чуть не столкнув его  с края кровати. Он обхватил его за шею так крепко, что у Аркадия перехватило дыхание, и на глаза даже влага выступила.
- Заберите меня к себе! – горячо шептал он в самое ухо, - Я всё умею делать: и полы мыть, и готовить, и убираться, и гладить себе одежду. Я вам буду очень хорошим сыном. Вы же хотели? И вы не старый!
 Аркадий сглотнул комок в горле,  пересилил себя и засмеялся кашляющим ненастоящим смехом.
- А как же Алина? Да и денег у меня, сынок, нет.  Я теперь инвалид. Богатой жизни не будет!
- Так Алине и  Гене квартира нужна, а не я! - прошептал он, - И деньги мне совсем не нужны. Я смотреть на них теперь не смогу.
 И только тут Аркадий почувствовал, как от маленького худенького тела пышет  нездоровым удушливым жаром…


                28.
 В эту ночь Аркадий многое вспоминал из своей жизни, и много о чём передумал. Уснуть ему так и не удалось, хорошо хоть мальчишка заснул и сопел спокойно. Аркадий  узнал у Владика, где в доме аптечка,  напоил его аспирином  и горячим чаем. Сам выпил какое-то обезболивающее средство, какое нашлось. Мальчишка уснул, кажется, сразу после того, как услышал от него заветные слова: « Всё решим, сынок, обязательно, не сомневайся!».
 Аркадий не стал выключать ночник, только снял свитер и улёгся на узком диванчике, стоящем рядом с кроватью мальчика. В голове вначале крутились какие-то воспоминания детства, потом детства дочерей, их платья и банты, молодое лицо Татьяны, когда он встречал её у  Родильного дома в третий  раз.  А потом  неожиданно ожили слова их комбата, сказанного однажды там, на афганской земле: «Не так страшна смерть, как смерть в одиночестве. Помните это. Ваш товарищ слева и ваш товарищ справа - это ваша надежда и ваша жизнь. Только вы сможете подставить им  плечо и прикрыть в бою. И только они смогут  вынести вас из-под  огня. Больше некому! Никто, кроме нас!».
И почему раньше, почти до самого сегодняшнего дня, Аркадию казались эти слова вычурными  и книжными? Ведь там у них всё так и было!  И вообще в жизни всё именно так. Но, видимо,  почувствовать   разницу  между  пустым и нужным словом мало, надо научится делать  дело добросовестно, нужно ещё пожить и прочувствовать нутром  эти  слова, точно отображающие дело, сделанное тобой хотя бы однажды.
« В деревню хочет убежать, дурачок! – улыбаясь, думал Аркадий, - Разве же от себя убежишь? Хоть в Африку беги!»
 Из слов Владика было понятно, ему действительно угрожает серьёзная опасность, а  Алина оказалась женщиной совсем не той, какую  он всегда представлял  себе.  Она не смогла выдержать потоков обрушившихся несчастий, напора блатного мира  и, как многие,  опустилась до простой беспробудной пьянки. Но главное, все её вздохи и показная  любовь к  мальчишке  были чистой игрой на публику, и только. Если бы она относилась к нему,  как к  родному, то, конечно же, не смогла бы бросить его в такую минуту. Не стала бы заливать водкой своё горе, забыв, что рядом -  беззащитный ребёнок. Он же должен нормально учиться, чем-то увлекаться, ну и просто должен обедать и ужинать вовремя. Ему нужно внимание каждый день, доброе слово, или строгий надзор.  Не имела она права взять, обнадёжить, привлечь к себе, а потом обыкновенно забыть о пацане, ведь он  так познал сиротство.  Что наши беды по сравнению с его бедой? Кто сможет понять его? Он вроде бы обрёл опять семью, но она оказалась  не настоящей! И как ему теперь жить дальше? Вот  он и жил,  как мог.
 Конечно, Аркадий был благодарен Алине  за деньги, уплаченные за  его операцию. И это смущало его, не давало ему возможности осудить её раз и навсегда. Как один человек может творить  добро для тебя,  и тут же перешагнуть через горе другого, более слабого и, по всем человеческим понятиям, более близкого тебе? Как это объяснить, и вообще можно ли объяснить такое?
  Мальчишку надо было забирать. В этом он уже не сомневался. Только вот куда он его заберёт? Подсунуть его Татьяне было бы свинством с его стороны. Ведь, в сущности,  он уже всё решил, и даже не посоветовался с ней.
 С одной стороны, в их  трёхкомнатной квартире, места хватит.  После того как младшая дочь Светлана, два года назад уехала к Татьяниной сестре в  Красноярск, поступила там в институт и носа не кажет к родителям, в их доме стало  пустынно. Понять её можно, в такую даль не наездишься. Обвинять Светлану не в чем, хотя  осадок остался. И возможно Владик опять оживит их дом?
 С другой стороны он теперь инвалид, считай иждивенец. Чем заняться ещё не решал, но заработок хороший так быстро не найти. А ведь содержать пацана будет не так просто. И получается, что не только заботы о мальчишке, но и затраты на его содержание он взваливает на Татьяну? Как же ей объяснить всё, когда в последние годы они совсем плохо находят общий язык?
 Правда, Татьяна изменилась после его ранения.  Старшая дочь  Полина,  у него в больнице, в  последний раз, всё подсмеивалась, и удивлялась, этим переменам в родной матери.
« Она помолодела как-то! Даже сама к нам в гости приезжала несколько раз. А раньше-то всё называла нас «навозным краем» и просила чаще привозить  Валюшку  к ней! Ты помнишь, папа?».
 От пронзившей  его мысли, Аркадий даже подскочил с дивана. Вот тебе и деревня для Владика  нашлась!
 Старший зять Аркадия, Григорий, был старше его Полины почти на десять лет, ему уже было под сорок. Человек он был молчаливый, на вид угрюмый и суровый, но оказался мужиком проворным и предприимчивым. В те времена, когда заводы закрывались, работы нормальной было не найти, и заработную плату на заводах давали крупой, хлебом и втридорога оценёнными промтоварами, он занимался, со слов Полины предпринимательством.  Дела его шли хорошо, это  сразу угадывалось в Григории, по одежде, да и по манере держаться. Так что,  на свадьбу старшей дочери, о которой они с Татьяной узнали только за месяц, Аркадий не потратил ни копейки.
Не из жадности, и не из бедности! В самом начале, когда Григорий и Полина  объявили о своём решении, он засуетился. И стали они с Татьяной голову  ломать, где бы им перезанять денег. Но зять   на следующий день после  первого знакомства с ними,  в субботу с утра, приехал  снова. Один, без звонка и предупреждения, чем всполошил и так всю издёргавшуюся за последние сутки Татьяну.
 Он сидел угрюмо, уставившись в пол, загородив своей огромной спиной половину их маленькой стандартной кухни, и ждал. Ждал, когда Татьяна переоденется, и пристроит совсем недавно проснувшихся младших дочерей в дальней спальне, и когда Аркадий, разгуливающий, как всегда по утрам в квартире в трусах, натянет спортивный костюм.
 Когда же они,  взволнованные, перебивая друг друга стали предлагать ему позавтракать, он отмахнулся без всяких церемоний и начал говорит  сразу без предисловий.
- Я понимаю,  для вас это всё неожиданно. Но мы с Полиной давно знаем друг друга. Мы давно встречаемся, и она, конечно, говорила обо мне. Так вот, мы решили подождать, когда она окончит медучилище, и не беспокоить вас зря. У вас и так забот много. Девчонки ещё маленькие, и Татьяна Павловна пока ещё на временной работе. Денег на заводах почти не платят, и вообще жизнь пошла другая.
  Григорий тяжело вздохнул и продолжил.
- Вот поэтому мы и молчали до времени.  Свадьбу я уже заказал в ресторане «Русь». Полина полностью одета. Кольца я тоже купил. Короче, я хотел сказать,  вам не о чем беспокоится.
- Подожди! – хмуро перебил Аркадий, - Это всё же наша дочь…
- Всё уже оплачено! – так же спокойно и угрюмо продолжил   Григорий, будто не расслышав его слова, - Но важно не это! Мы переезжаем жить за город. В посёлок Дженаталап. Колхоз там совсем разорился, вот мы с другом и купили у них там, в прошлом году, поля. Прошлый урожай гречихи был хороший, и мы решили продолжать. Я уже купил там дом. Так что жить мы уедем, сразу после свадьбы, туда.
- Так это же захолустье! – не выдержала Татьяна,- Что там будет делать Полина?
- Фельдшерский пункт у них пустует уже второй год, - не сбиваясь с однотонного монолога, продолжил Григорий, не поднимая глаз, - пусть пока поработает.  А если у нас  с фермерством пойдёт хорошо, то она мне в другом деле будет нужна. Думаем коров  завести. Ферму, короче…
- Ты хочешь её сделать дояркой? – подскочила Татьяна с места, уже не сдерживая возмущения.
- Иди к детям, милая! – повысил  голос Аркадий, что делал крайне редко, - Дай нам поговорить!
Когда Татьяна выскочила из кухни, хлопнув оглушительно дверью, Григорий продолжил.
- Вы её успокойте. Всё будет хорошо. Полина предполагала, что будут непонятки, ну и не поехала, хотя я настаивал. И вообще, не беспокойтесь за неё. Я её силком никуда не тянул.
- Слушай! – тяжело вздохнул Аркадий, - давай на «ты»? Разница у нас не большая, да и не привык я. Меня и на автобазе молодые пацаны на «вы» не называют.
Григорий только кивнул…
 Вот так всё оно и случилось  почти семь  лет назад. И свадьба прошла хорошо, а по тем временам даже шикарно. Это немного успокоило Татьяну, но как оказалось  до поры до времени.  Через несколько лет она стала главным бухгалтером своей фирмы, и ещё больше стала возмущаться и удивляться Григорию и Полине. Не понимала, как с такими деньгами Григорий может жить, хоть и в десяти километрах от города, но всё же в «навозной деревне».
 А Григорий помалкивал, Полина все разговоры переводила в шутку. Да и разговоров было не много. Виделись редко. У всех была работа, да и после рождения внучки Валентины, у Полины забот прибавилось.
 Только года полтора  назад, на юбилее Аркадия, который отмечали скромно, в своей квартире, Григорий завёл с ним разговор, пока курили на балконе.
- Дела у нас идут хорошо.  Я больше на полях, да с механизаторами, ну и дел хватает с покупателями. Морока!  Не досмотришь: одни запьют, другие норовят забрать  зерно и мясо по грошовой цене. Рук не хватает. Много доверяться  чужим  приходится. Вот если бы ты уговорил Татьяну, и вы бы переехали к нам, тогда бы и у нас всё было бы прямо отлично. Я бы бухгалтера приходящего уволил, ну а ты бы парком техники занялся, да и механизацией коровника. Главный механик у меня хитрован! Мутит с запчастями и сроки по вводу техники горят постоянно, но другого-то  нет. А гавбух – вообще сторонняя! Проверяю за ней до последней цифры. Деньги не вода. Вы подумайте! Чего вам здесь делать, когда Даша за мужем в Москву уехала, а  Светка - в Красноярске. Окончит там институт, не вернётся ведь.
- Правильно всё, Гриша! – кивал тогда захмелевшей головой Аркадий, - Но ты же знаешь свою тёщу! Ты веришь, что она согласится?
- Если ты поговоришь – может и переедет поближе к внучке. Она у неё пока одна. Домину-то я, какую отремонтировал, видел? Это же колхозные дома были,  строили на двух хозяев. Там места всем хватит - двенадцать комнат. Достались дарма почти.  Только вот всё обжиться в них некогда. До зимы тянем. Вы   прямо сейчас  домом  бы и занялись…
 Аркадий очнулся от воспоминаний, когда в комнате было совсем светло. За окном уже шумел город. Тусклые лучи солнца золотили свежий снег, налипший на откосах окна.
  Он прошёл к кровати  и прислушался. Мальчишка дышал ровно и спокойно. Лицо уткнул в подушку, и видно было только порозовевшее ухо.
« Ничего, брат! – подумал Аркадий, и глубоко вздохнул, - И мы с тобой на что-то ещё сгодимся! Если не нужны мы станем Татьяне – поедем сами жить в деревню. Как ты и хотел!
  С Алиной я договорюсь. Придётся договориться! И школа там есть – Григорий говорил. И дело нам обоим найдётся. Там брат все на вес золота! И малые и побитые. Главное -  работай, старайся. А этого у нас никто не отнимет…».

                29. 
  Бывает,  насыщенные событиями дни бегут так стремительно, что не успеваешь удивляться  быстрой смене времён года за окном, обращая на это внимание почем-то в какое-нибудь солнечное или пасмурное утро. Или же загруженные работой и бытовыми проблемами, дни вдруг начинают тянуться  и стучать в висках каждым мгновением, как сосед за стеной, неожиданно затеявший  ремонт посреди выходного дня.  И  тогда кажется, что промозглая, до дрожи в руках, зима, или жаркое, до удушливого обморочного состояния, лето, не кончатся никогда.
  Время то замедляется, то опять начинает бешено убегать вдаль. Но часто мы мало обращаем на это внимание, до того самого момента, когда вдруг почувствуем что-то, что почти невозможно объяснить словами. Наверное, это происходит, когда  ход времени совсем неожиданно для нас совпадает с нашим внутренним ритмом. И в такие моменты, мы будто бы прозреваем на какое-то не продолжительное время, и нам открываются прелестные, жуткие или постыдные моменты прошлого по-новому, и кажется,  даже  само будущее видится нам, и мы понимаем его смысл или его бессмысленность.
 Я уверен, такое случается, может быть и редко, но  с каждым. И даже если кто-то не замечает таких моментов, не может или не хочет их ощущать и чувствовать, то это совсем не значит, что с ним этого не происходит…
 Геннадий, как  мысленно и обещал, показал себя на свадьбе дочери  «во всей красе», и от души « порезвил родственничков». Хотя к этому не было вроде бы, никаких серьёзных причин. Наоборот, сразу после больницы, Вера взялась за него так, будто опять собралась за него замуж. В течение  месяца она оформила ему инвалидность, при этом сделала всё сама, лишь свозив его однажды к нотариусу. Но для этого Геннадию даже не понадобилось протрезвляться. Единственное, что ему пришлось выдержать, так  это  очередь  на врачебную комиссию, и муторные расспросы врачей  о получении травмы, о его самочувствии, да потом врачебный осмотр.
- Палку свою возьми! – потребовала Вера, когда приехала за ним как всегда, с  раннего утра,  - Прихрамывай там как можно больше и рожу сделай грустную… Хотя! Она у тебя и так будет не весёлой через часок. Сразу предупреждаю: никакого «даже пивка», до того как всё не кончится.
  Алина на все их совместные похождения никак не реагировала. Она вообще плохо на что-то реагировала после выписки из больницы, а по утрам, когда приезжала Вера, ещё спала. Спала почти до полудня. До тех самых пор, пока не приходила соседка Василиса Григорьевна, и  начинала громыхать посудой на кухне.
 На свадьбу Геннадий пришёл при полном параде: в новеньком костюме и в лакированных туфлях. Всё это ему купила Вера,  на деньги взятыем им же в кредит.
- Деньги будут у меня! – сразу сообщила ему Вера, когда он, по выходу из больницы подписал в её банковском кабинете кредитный договор, - Ты со своей бывшей  бизнесменшей, пропьёшь их с ходу. А так, я буду выдавать тебе по мере надобности. Всегда найдёшь меня на работе, если сильно приспичит.
 Геннадий  подумал, и решил не спорить. Большие  деньги действительно плохо держались у него, и это он уже проверил. А потом, Вера всегда делала то, что обещала – это он ещё помнил по прошлой жизни. Поэтому можно было опасаться чего угодно, но только не грубого обмана с её стороны.
 К его большому удивлению молодого своего сожителя, которого Геннадий знал только по рассказам дочери, Вера на свадьбу не взяла. Зал ресторана оглушил его громкой музыкой, большим простором зала, ярким светом и множеством гостей. Но из толпы сразу вынырнула Вера и подхватила его под руку.
- Будешь сидеть  рядом со мной, и изображать заботливого отца и нежно любящего мужа! – прошептала она ему на ухо, - И даже не возражай! – повысила она голос, перекрикивая музыку, - Иначе урежу твоё  еженедельное содержание до минимума. И вообще слушай меня: зря я, что ли, с тобой валандалась  половину зимы?
 Геннадий расплылся в улыбке. Он вдруг вспомнил их совместную жизнь,  расслышав привычные « хаустовские»  нотки в голосе Веры.
 Родственники, кстати, уже маячили перед его глазами. И Егор Степанович, и Борис Степанович изменились сильно, но были узнаваемы. Бывший тесть ещё больше погрузнел, и раздался вширь.  Егор Степанович наоборот, как-то  высох, потемнел лицом и сгорбился в плечах. Поседевшую голову пригибал низко и смотрел исподлобья,  будто прятал лицо  от встречных взглядов. Не то, что раньше!
Геннадий  с утра успел уже «поднять настроение» обычными сто граммами, и потому, перебивая наигранно весёлые восклицания тестя, громко  захохотал.
- Облезлые вы, однако, стали Хаустовы! – веселился Геннадий, -  Видать не так вам весело на пенсию живётся, как в прежние времена.
   Но прежде чем лица Хаустовых приняли  когда-то казавшиеся грозными, а теперь просто насупленные выражения, Вера успела  утянуть Геннадия в толпу гостей. Она весело и непринуждённо знакомила его с кем-то, он кивал головой, жал руки и начинал скучать, глядя в сторону накрытых столов.
   Всё изменилось, когда его усадили рядом с молодыми, и ведущая праздник, брызжущая весельем толстая пожилая тётка, посыпала прибаутками и стала приглашать всех  гостей выпить за молодых.  А когда она уважительно обратилась к Геннадию, обозвав его «отцом семейства невесты», Гена вообще воспрял духом, подмигнул в испуганные глаза тёщи, и распрямился  во весь рост, собираясь  сказать тост. Молодые глядели заворожено. Гости притихли, но на полуслове Гену прервала Вера. Она не дала ему наговорить глупостей, а  резко одёрнула его за полу пиджака, чем пригвоздила к стулу. Потом сама, всё так же весело и непринуждённо закончила его витиеватую и насыщенную всякими нелепостями речь, в конце крикнув «Горько».
  Последующие события Геннадий помнил плохо. Иногда вспоминались его объятия с какими-то женщинами в танце, и его быстрые пляски с молодёжью. Отрывочно  объятия с дочерью и зятем, но особенно чётко -драка в конце вечера с Егором Степановичем Хаустовым.
 Геннадий  что-то долго объяснял  ему, пытался схватить за грудки, называя шкурой, ворюгой и мразью. Видимо, бывший чиновник не выдержал и приложился кулаком первым. Они сцепились, и под женский визг и музыку опрокинули пару столов, пока их не разняли.
 На следующее утро, очнувшись дома,  Геннадий с грустью  понял, притворяться перед врачами ему больше не нужно. Сустав стал болеть постоянно и ходить без помощи палки он уже  опять не мог…
  Обыкновенным пасмурным осенним утром в дверь квартиры неожиданно позвонили. Галина Лохматова, уже хлопочущая на кухне, вздрогнула всем телом, замерла на несколько секунд, вспоминая не добрым словом соседку Григорьевну, а так же всех выпивох, приятелей Геночки.  Однако потоптавшись на месте и выключив плиту,  всё же пошла открывать, истово крестясь по дороге и прося у Господа прощение за грешные мысли.
- Здрасте! – удивлённо протянул огромного роста мужик, заглядывая в приоткрытую щель двери. Вид сгорбленной старухи в чёрном платке и в серых одеждах видимо озадачил его не меньше, чем старуху его грозный исполинский рост и громогласное приветствие.
- А… Мне Гену или Алину! Они здесь живут?
- Здесь, здесь. Сами-то вы кто будете?
- Так я Иосиф Галагуза!  Я от Аркадия подарки Геннадию с Алиной привёз. Аркадий говорил, что бывал  у них летом.
 Исполин потряс большими  брезентовыми мешками, которые держал в каждой руке.
- Ой! – всплеснула ручками старуха, - Дак вы заходите. Я старая, и не поняла сразу, что вы от аркадия.  Я за него каждый день Богу молюсь, и свечу ставлю в храме Святой Богородице! Да и Алина всё его и Владика вспоминает.
- Ну, слава богу! – вздохнул Галагуза, - Я уж думал, ошибся. Давайте я занесу это вот. И пойду, принесу ещё картошку. У меня там, в машине, два мешка  картошки, и ещё подарки…
 Через полчаса они  мирно сидели на просторной кухне, и пили свеже заваренный  чай.
- Это ведь Аркадий меня сюда прошлым летом привёз, - неторопливо рассказывала старуха, подсовывая Иосифу то печенье, то баночку с вареньем.
- Почти силком уговорил меня, забрал из дому и сюда. А уж потом с этой соседкой Григорьевной начал разбираться. Ой, милый!  Кабы я знала, какой у них скандал выйдет, я бы ни в жисть не поехала бы! Такой позор, такой срам. Он её гонит, говорит, мол, идите домой, а она ни в какую. Да ещё и Алина за неё вступилась, да давай гнать самого Аркадия. «Ты чего здесь распоряжаешься?» - кричала. Ну, это я уже потом поняла, что она не в себе Алина-то. А ведь когда я к ней в Круторожинскую больницу-то для душевных ходила, то ведь никогда бы не подумала на неё. Она всегда такая рассудительная была. Я думала так, приболела немного!
 Ну, а Аркадий мне и объяснил, что у Алины первая группа инвалидности, а  это деньги приличные. И деньги эти, эта соседка получала и  расходовала,  как хотела, так как сама хозяйством занималась у них.  От Гены-то толку нет. Он  к вечеру совсем пьяный, и ему лишь бы поесть чего было. Да и Алина нет-нет, как полегчает ей, тоже бутылку требует.
 В общем,  прогнал соседку Аркадий, усадил нас здесь всех на кухне, и подробно всё рассказал. В доме говорит грязь, и деньги уходят незнамо куда. Вот, говорит, Гена, твоя мать, она будет жить с вами и хозяйство вести. Она, говорит, и в больницах вас обоих навещала и передачи носила, и сейчас у вас порядок наведёт. А то вы, говорит, оба скоро уже запаршивите. В чём ходите – в обносках. Вот и надо, чтобы пенсии ваши расходовал человек, которому вы доверять мог ли бы. Ну, и убедил он нас всех, что нам надо вместе держаться. И обману не будет, и квартира будет под присмотром. Так я сюда и попала, благодаря  Аркадию  и святой Богородице.
- А они, значит, спят ещё? – выдохнул Иосиф, и поставил на стол пустой бокал.
- Это у них обычное дело, - на лице Галины  заиграла грустная чуть заметная усмешка. – Они же не ложатся раньше трёх-четырёх часов утра.  Всё телевизор крутят, музыку, да Алина всё смеётся-заливается. Ну, это с вечера у них, как Гена придет, и принесёт водки. Или если плохо им обоим то пива наберёт, бутылок пять больших. Ну или ещё каких-то. Я в них не понимаю. На одной только удалось прочитать, как убиралась на днях. ОТВЁРТКА. Господи, прости, чего только не придумают. Тоже отрава,  небось?
- Оно всё отрава, мать, - вздохнул Иосиф.
- Нет! Раньше двенадцати дня не встанут теперь. Пенсию-то несколько дней как получили. Теперь недели две будут гулять.
- Ну, столько мне сидеть некогда. - развёл руками гость, - Мне ещё в три места надо заехать, да опять к себе в деревню спешить. У нас ещё уборочная не закончилась.
- А ты расскажи мне! – ухватила его за руку старуха, - Они же меня будут спрашивать. Не торопись! Давай я тебе чаю ещё налью.
- Да чего же рассказать-то? Скажите, живём хорошо. Этим летом Аркадий, наконец-то, всех нас собрал и перевёз в деревню. Теперь уже не наездами у него работаем, а полноценной бригадой. И Илюха  Концегужин с семьёй приехал, и даже  жена покойного  Фитиля с  сыном и снохой уже разместились в стареньком домишке. Все строимся потихоньку, обустраиваемся. Работы много, но технику нам Григорий, хозяин значит наш, по весне новую совсем пригнал. И трактора и комбайны. В долги залез…
 Иосиф вдруг замолчал и неожиданно громко рассмеялся.
- Татьяна, жена Аркадия, совсем озверела после этого! Она и так дёрганная была с того самого времени, как  Аркадий её утащил в эту деревеньку. Постоянно ругалась в конторе с Аркадием, но всё больше с Григорием, насчёт своих бухгалтерских, то бишь денежных дел.  О-о! Как с утра начнёт орать, так её голос по всему посёлку слышно. Ну, а как  новую технику пригнали, так она уже и за нас взялась. Ходит за нами с самой ранней весны, и всё одно  и  тоже нам талдычит: « Вы с техникой аккуратнее, она у нас в лизинге». Слово это заковыристое мы все уже наизусть выучили, а чего оно значит, так и не добились от Аркадия. Он её уже и гнал из ремонтных мастерских, и запрещал на посевной появляться, да куда там.
 Короче весело у нас! И жёны наши тоже не скучают! На них теперь все дела по дому. И вроде и дома крепкие, и вода в доме, и дети в садике и в школе, а всё же жизнь совсем другая. Будто всё повернулось! С одной стороны будто дышать стало легче. Ну, и в прямом и в переносном смысле. Воздух там не как в городе, конечно. А с другой стороны поворачиваться приходится быстрее, и забот и по дому прибавилось и на работе присесть иногда некогда…
- Ты расскажи, как там Владик-то? – перебила осторожно мать, дождавшись маленькой паузы в рассказе гостя, - А то Алина часто вспоминает его, а когда подопьёт, то и плачет,  бывает. Родная всё же кровь…
- Плачет? – задумчиво пожевал губами Иосиф.
- Да, она последнее время совсем плохая стала. Надо бы её к глазному сводить. А то ходит иногда по квартире и на мебель, как слепая, натыкается. Ну, а полезет ночью чего-нибудь из закуски достать, то обязательно что-нибудь да опрокинет. Недавно встаю утром, а у меня вермишель по всей кухне рассыпана. Подумала бы что пьяная, так она же знает, что  у меня все крупы и лапша внизу, в шкафчике лежат. Нет, полезла наверх зачем-то! Ох, горе.
- Ладно. Я скажу Аркадию. А за Владьку не беспокойтесь. Вырос пацан, под метр семьдесят  вымахал! Они, со своим другом Севкой, всё лето на моём комбайне отработали. Слабенькие ещё, но уже мужики. С местными пацанами не заладили вначале, а потом подружились. С речки их приходилось хворостиной иногда гнать. Так что приедут скоро, вы их и не узнаете. Загорелые, как черти,  и со школьной формы повырастали. Вот Татьяна и собирается их в город везти, одевать и обувать. Они теперь солидные люди. Свои деньги, заработанные поедут тратить!
 Иосиф смеялся, рассказывая, а за ним тоненьким смехом вторила и Галина.
- Да! – вдруг вспомнив что-то, встрепенулся гость, - Аркадий  там дом вам присмотрел. Домов-то пустующих много, но этот совсем хороший. Полгода, как старики умерли, а молодёжь продаёт не дорого. На обмен даже вашей однокомнатной хватит. Сказать велел, чтобы вы тоже о переезде подумали. Там ведь работа всем найдётся.  Гену можно ночным сторожем устроить…
- Э-эх! – печально и протяжно выдохнула старуха, и краем передника обтёрла сухие глаза, - Куда ему, да и Алине тоже. Какие из них работники? Он когда трезвый, с палкой еле ковыляет. На обследование в поликлинику  ходил недавно. Долго не было его. Пришёл уже после обеда, хорошо поддатый, рот до ушей. Спрашиваю, что сказали-то? А он смеётся. Говорит,  врач  сказал: « Не бросишь пить, умрёшь прямо на ходу – сразу». А он смеётся! Говорит, вот и не буду никому обузой.
- Эх! – опять вздохнула мать, - Я потом носила бумаги к соседке, узнать что написали. Соседка у нас молодая, с нижнего этажа, в больнице работает. Она сказала, что у него что-то с печенью, и  пить ему вообще нельзя ни капли. Так я разве не знала! Его вон как рвёт почти каждый день. Сейчас проснётся и побежит. Ну, а про Алину я тебе уже сказала. По улице она вообще не ходит одна. Как куда надо, меня просит. Вот и ползём с ней под руку то в магазин, то в поликлинику. Одна она совсем бы в городе потерялась. Нет, Иосиф! Сожгли они себя до остаточка. Нет в них ничего живого.
   Да, и не захотят они. Ни ехать, ни жизнь такую бросать. Теперь уж добьют себя до конца, вот и вся жисть. Прости нас, Господи!
 Старуха закрестилась, и зашептала что-то под нос себе быстро и истово….

                КОНЕЦ.