Чьи-то взгляды слишком уж нежны
В нежном воздухе едва нагретом...
Я уже заболеваю летом,
Еле выздоровев от зимы.
Марина Цветаева. Цикл «Подруга».
В этом городе, где только беж, в этой стране, где все делятся на bobos и smicards (а ты ведь точно из первой категории, не отрицай, а мне дотянуть бы до второй), где я постепенно забываю русский, строю историю о своем происхождении, как башню из кубиков Лего (отец русский/поляк/умер/тяжело болен/алкоголик/живет в Сибири/сидит в тюрьме…), ты единственный человек, с которым хочется и говорить взахлеб, и молчать почтительно. Ищу в поисковике «ангел Ботичелли», потому что твоя красота должна иметь имя, но у ботичелевских другие профили, более прямые носы. Ты – мой французский демон. Мой польский Париж.
У меня дома трое малышей, и младшая тянет ручки, такая сладкая-сладкая, булочка, и говорит смешно, а старшие ее воспитывают, но по-прежнему хочется думать, что взрослые – это другие. Извините, взрослых нет дома. Приходите позже. Как-то до сих пор не верится, что взрослая – это я. Bezbronna. В последний раз так было десять лет назад.
Слушаю Полозкову и Скорпионз, смотрю the Killing, меняю памперсы и веду старших на день открытых дверей в садик, читаю «Колобка», а больше всего – проверяю почту и считаю дни до твоего возвращения.
В доме престарелых с бабушками делали брелки из специального пластика. Написала на нем czesc - «привет» по-польски, - и ярко раскрасила контур упитанной птички наподобие снегиря. Нас вообще ничего не роднит, кроме нескольких польских слов, которым я тебя научила.
- Изабель, у меня Вам подарок. Раз Вы так любите птиц…
Как будто ненароком. Как будто не молилась, чтобы пластик как следует разровнялся в духовке, как будто это не я была готова толкнуть со стула бабушку с деменцией, которая захотела раскрашивать свой брелок тем же карандашом, который я присмотрела. Как будто по дороге не расстегивала-застегивала сумку сто пятьдесят тысяч раз, чтобы увериться, что он еще там.
Это старый-старый, топорный русский, но ясный и проверенный метод. В первом классе мама давала мне с собой в школу виноград, а я молча относила его девочке Оле на третью парту, ряд слева у окна. Оля, всегда в безупречной выглаженной рубашке и синем трикотажном сарафане, смотрела на меня огромнейшими зелеными глазами и ничего не говорила. Есть еще более экстремальный и тоже не раз проверенный, но у него побочное действие: тошнота, жар, два дня под одеялом, и не-видеть-не-слышать-не-говорить-спать-спать.
В тридцать два я все еще та бунинская восторженная дурочка, которая всю жизнь ходила на кладбище к Мещерской. Надеваю на запястье браслет с инициалами мужа, словно бросаю якорь в Нагаевскую бухту. В моем списке «Людей, в которых…» восемь имен, из них три – женские. И нет ни малейшей закономерности. Ни снизу вверх, ни сверху вниз, ни по диагонали.
- У моей мамы обнаружили опухоль гипофиза.
Ты красива даже в печали, в печали еще больше, с этим блестящим испуганным взглядом. И я буду помнить его, даже когда окажется, что опухоль доброкачественная, и ее удалят, и ты забудешь, и мама забудет, и хирург выйдет на пенсию, и медицинскую карту измельчит в конфетти уничтожитель бумаги.
Я – Мефистофель. В моей биографии столько белых пятен, сколько снега в Магадане. Глажу тебя по плечам и хочу рассказать, как дико бабушка кричала от боли «Ирочка, принеси лекарство», а я, семилетняя, бежала к серванту и не знала, какое нужно; и как пахли жвачкой розовые кроссовки, которые мне подарили в качестве утешения в те дни; и как приходил батюшка и соборовал, а дедушка в соседней комнате читал мне книгу; и как на похоронах мы держались с двоюродным братом за руки, первый и последний раз, и что точно помню, где стоял белый автобус с похоронным оркестром, и голубые сандалии, и форму каждого камня в переулке.
За эти три года обращение на «Вы» становится по меньшей мере странным, но я упряма, а перейти на «ты» - все равно, что снять кожу. Это моя искусственная Великая Китайская стена. Последний бастион.
Изабель, я снова полюбила французский, потому что на нем говоришь ты, и каждое слово отпечатывается во мне перманентным маркером. Ты индикатор того, что я еще живая. Ты весенний колымский ветер. Отблеск рыжих волос на каменной стене. Всегда выбираю таких, кого нельзя засушить, как гербарий, посадить в клетку, приворожить. И всегда лелею надежду это сделать. У тебя десяток деловых встреч в день, для меня урок русского языка в понедельник вечером - событие недели и верх социализации-интеграции. Я хочу быть такой же, мне осталось почти пятнадцать лет. Ловлю себя на том, что копирую твою интонацию и надеюсь, что не выгляжу комично. Однажды в студенческие годы банкомат выдал мне в три раза больше ожидаемой суммы. Так вот теперь там, наверху, выдали столько счастья, что хватило бы на деревню. Я не думала, не рассчитывала, целыми днями благодарю Его. Должен услышать.
- Я надеюсь умереть молодой, чтобы не идти в дом престарелых.
- Я надеюсь оказаться там, когда совсем состарюсь, в последней стадии слабоумия.
- Неет, - шепчу просительно.
- Да, - говоришь ты настойчиво и улыбаешься слегка удивленно.
Мне хочется прийти ночью и разбить окна в вашем доме у церкви. Как те арабские подростки с кризисом самоидентификации. Жечь шины и всячески нарушать правопорядок. Мой муж жил на улице. Мой муж – бывший алкоголик. Мой муж – Лузга из «Холодного лета 53-го». От другого меня бы тошнило. Лучший отец во Вселенной, а также во всех ближних и дальних вселенных. С ним в разведку пойдет каждый. Я – девочка из хорошей семьи, с дипломом магистра. Только семьи никогда не было. У тебя муж с подбородком сытого кота, тонкими губами сноба и кокетливо повязанным шарфом на шее. Наверняка различает по вкусу пятое крю от четвертого и даже под пытками не выпьет аперитив после дижестива. Он голосует за Сеголен и ходит в био-магазины. Ведет беседы на тему: «Долг каждого француза - поддерживать местных производителей козьего сыра в регионе Пуату-Шарант». На днях на уроке вождения я оказалась на вашей улице. Он стоял в метре от машины и смотрел внимательно, и был похож на Пятачка в очках. Странно смотрел. Я благодарила Бога, что успела накраситься. И что рядом был инструктор. Мне хочется провести остаток жизни в хиджабе из чувства противоречия. Вы ведь за светское государство и со снисхождением смотрите на мусульманок в платке. Или я все придумала.
Изабель, я провела детство, глядя на своих подружек, из которых почти никто не был единственным ребенком, и от каждого «мы с братом» сердце протыкалось вязальными спицами. У тебя их шестеро, и тебе хватает света еще на пятьсот человек. Изабель, мне так везет на людей. Я не заслужила.
Осталось три дня. Я сижу на скамейке в квартале hlm c видом типичных уссурийских пятиэтажек, под палящим солнцем, и пишу план урока русского языка для своих французских пенсионеров. Рядом пожилые дядечки в накрахмаленных рубашках громко обсуждают что-то по-арабски. Полчаса спустя, наблюдавший исподволь чернокожий парень подходит и начинает вполне вежливое заигрывание: «Мадемуазель, вы знаете, что вы charmante? Только не говорите, что Ваше сердце занято. А Вы были на Реюньоне?». На детской площадке слышно чеченский и турецкий.
Жизненный статус uncategorized заманчив, льстит самолюбию, но убивает мириады нервных клеток.
- Мы полетим на обзорную экскурсию на вертолете над Манхэттеном, если будут места.
Интересно, я тоже всегда говорю "мы, мы с мужем"?
- Ну почему Вы уезжаете! С Вами все интереснее, все, - говорю с инфантильностью двухмесячного щенка с белым теплым брюшком, хватаю вещи и кощунственно по отношению к французскому этикету - без обязательного (абсурдного) прикосновения щекой к щеке и чмоканья в пустоту, - хлопаю дверцей машины и мчусь стремглав к дому. Ночь теплая, слезы жгут глаза, у соседей закрыты ставни, мы молоды и, может быть, никогда не умрем.