Про мою веру
В класс я вернулась уже со звонком. Разложила свои книжки, Написала на доске тему урока и приготовилась штудировать правила обособления обстоятельств. Не тут-то было. Не Алеша, а Юрин сказал:
- А вы на вопрос не ответили: вы в Бога верите или нет? Вы ответьте, а потом урок проводите, а иначе мы не про то думать будем.
Черносливины его глаз ехидно и любопытно посверкивают. Юрин – существо особое. Ему все интересно. Говорят, он был осужден в четырнадцать лет. В те времена начальной школы даже в колониях для несовершеннолетних не было, а он ни читать, ни писать не умел. Учителя занимались с ним отдельно. Он хватал на лету, неуемная любознательность его поражала всех. Сейчас ему девятнадцать. Он учится в восьмом, и надо сказать, неплохо учится. «С одной стороны, действительно не успокоится, - думаю я и как-то подсознательно чувствую, что вопрос этот для остальных тоже не праздный, - а с другой, может, это стремление разрушить урок… Нет, все-таки надо отвечать»
- Вас ведь одно слово не удовлетворит – верую. Вам ведь надо понять: как, почему и что для меня значит вера. Для этого время нужно. Тогда будьте готовы, к тому, что при первой же возможности, я попрошу дополнительный урок, заменю кого-нибудь – согласны?
- Согласны, - за всех отвечает спокойный Крестьянкин, и я окончательно осознаю, что им это важно. Особенно важно для Алеши.
-Ну что ж, слушайте. Вам, конечно понятно, что я выросла в те времена, когда все дети в девять лет становились пионерами, а в четырнадцать комсомольцами. Как пионерка, я своим глубоко верующим бабушкам объясняла, что Бога нет. Бабушки молчали, но иконы не убирали и в церковь продолжали ходить. На их иконы я заглядывалась с тех пор, как начала себя помнить. И когда я смотрела на Спаса, я чувствовала, что он зовет меня. В девятнадцать лет я этот зов стала ощущать совершенно ясно. В то время мы изучали античку, античную литературу, и мне на глаза попали строки древнего поэта Овидия. Я их до сих пор помню.
И между тем как, склоняясь, остальные животные в землю
Смотрят, высокое дал он лицо человеку и прямо
В небо глядеть повелел, подымая к созвездиям очи.
Тогда я начала сознавать, что Его зов – не моя фантазия, что обращенность к Богу, если хотите, родовое свойство человека. И вот весной, когда только-только зацвела вишня и наступила пасха, - голос мой зазвучал негромко и таинственно, как будто я детям сказку рассказывала, и некоторые взрослые мои ученики, как дети распахнули глаза и приоткрыли рты, - я со своими подругами решила пойти на ночную службу. А церковь тогда на весь огромный город была одна, и народу там тьма- тьмущая. Мы забрались в самый центр храма. Даже не знаю, как нам это удалось, наверное, бабушки нас специально пропустили. Все стояли плотно друг к другу, так что руку поднять и перекреститься было невозможно, но нам этого и не надо было: мы же были нехристи и креститься не умели.
-Что тут трудного-то? - удивился Сиротин, довольно ловко перекрестился и, выставив губу вперед, добавил: – Вот и все!
- А я, пока меня батюшка не крестил, не могла руку для крестного знамения поднять. Помню, уже после перестройки я повезла своих учеников в Верхотурье, и, когда мы стояли возле раки преподобного Симеона Верхотурского, нужно было перекреститься и приложиться к раке, многие мои дети это сделали, а я не могла. Старичок священник взял мою руку, хотел помочь, а она как каменная.
- Ха, так я-то креще-еный! - похвастался Сиротин, так что всем захотелось улыбнуться.
- Вы про Пасху не дорассказали, - напомнил Юрин.
-Дорасскажу, слушайте. Мы стояли и слушали хор, и в какой-то момент вдруг зазвучала вся церковь. Мне даже показалось, что запели стены. Сейчас-то я понимаю, что это верующие подхватили «Богородица Дево, радуйся…». Но тогда мне чудилось, что мое сердце, моя душа к небесам стремится, и я очнулась только от шепота бабулек: « Смотрите, смотрите, девка-то молится, молодая молится!»
- И вы с девятнадцати лет ходите в церковь? – недоверчиво спросил Лаберюхин, почему-то схватившись за голову двумя руками.
- Вы слишком хорошо обо мне думаете. Человеку свойственно не только в небо смотреть, но и в корыто заглядывать. Я понимала, что если буду постоянно ходить в церковь, то двери университета для меня закроются. К такой жертве я не была готова. Я развесила по своей комнате иконы, оставшиеся от бабушек, и этим мое общение с богом ограничилось на многие годы. Я училась, работала, надо сказать, много работала, ощущала его присутствие, его зов, но…
Сиротин не дал договорить:
- Вы же не умерли, когда он вас звал, а вы не шли - значит, его нет. Если бы он был, он бы вас за неподчинение – чик, и на тот свет, к ответу, - на слове «чик» он приставил большой палец к горлу и, сделав им резкое, более чем понятное движение, засиял довольной улыбкой, так что мне стало смешно.
- Ты привык все делать из-под палки: учишься из-под палки, работаешь, наверное, тоже из-под палки, поэтому другие пути тебе неведомы. А между тем, Бог человеческого произволения желал бы.
-Чо, чо, чо? – переспросил, подпрыгнув на месте от удивления, Ужаков, и интеллигентный Петров спрятал улыбку.
- Старинное слово «произволение» означает «проявление свободной воли, собственного желания». Всякое насилие в области веры, я убеждена, преступно, потому что Бог обращается к каждому в отдельности. Это обращение к душе каждого человека церковь запечатлевает в таинстве покаяния. Вот когда я пришла в церковь (не тогда, когда наши власти разрешили, а значительно позже, когда почувствовала, что совсем не могу без Него), я это поняла и удивилась. Оказывается, священник очень глубоко вникает в ваши беды.
- А мне это надо? – вдруг возмутился Лаптев. – Следователь вникал, вникал и навникал на пять лет общего режима, да еще священник вникать начнет…
- И отправит Лаптя в монастырь на покаяние, - ударяя на «О» проговорил с улыбочкой Лаберюхин.
- В женский, - крикнул Сиротин.
Кто-то хохотнул в ответ, но остальные не поддержали, и я поняла, что они слушают меня и думают. Так что перепалку эту я мимо ушей пропустила и продолжила:
- Причем, вот обратите на это внимание, священник говорит, советует, требует не в соответствии со своими личными убеждениями, за его словами ты постоянно ощущаешь тысячелетний опыт духовной жизни народа. Помните, мы с вами говорили, что вся культура русского народа строилась на вере. Так я вам скажу, что культура любого народа в своем основании имеет веру. В годы гонений на церковь спасли свои души, свои семьи, своих детей те русские люди, которые внутренне остались верны традициям православия: трудолюбию, нестяжательности, безблудию, любви к ближним. Не всегда осознанно, очень часто отрекаясь от Бога, они продолжали идти по Им проложенным тропам.
Для многих из вас важно на эти тропы выйти, ведь говорят же про человека, попавшего в беду, что он заблудился, сбился с пути. И священник призван помочь каждому, кто к нему обратился. На исповеди он вам как бы руку протягивает и ведет вас за собой.
- А ты, Лапоть, не обратишься, и никто тебе помогать не будет, - подвел итог Ужаков, сгримасничав по-детски.
Я в этот момент краем глаза посмотрела туда, где сидел Кирюшин. Он был сосредоточенный и в то же время какой-то отрешенный, как бы погруженный в себя.
- Покаяние, ребята, приучает человека думать над своими поступками, приводит к внутреннему согласию, делает его стойким, неуязвимым. Вот представьте себе, вы вышли на свободу. Надо устраиваться на работу, и работы сейчас много, токарю на заводе согласны тридцать тысяч платить.
- Правда, что ли? - удивился тихий мальчик по фамилии Серов, почерком которого я не раз любовалась.
- Серяк у нас тридцать тысяч зарабатывать будет, он лучше всех точит, - закричал Сиротин, показывая пальцем на тихоню Серова.
- Правда-то, правда, я вам объявления в газетах покажу, да только никто не жаждет принять на работу человека из заключения. Поэтому на первых парах вам придется согласиться на неквалифицированный и малооплачиваемый труд и выполнять его добросовестно, ладить с людьми. Когда вы придете на исповедь и будете говорить, что мастера вам прибить хочется, потому что он вам меньше всех заплатил, что вам ответит батюшка?
- Не возникай! – сказал Ужаков.
- Он скажет: «Постись, молись, трудись, терпи и прощай». И если вы его слушать будете, через некоторое время увидите, что все поворачивается к лучшему. Я убеждена, обращение к Богу, к вере спасительно не только для отдельного человека, но для народа в целом. Я даже стихи про это написала.
-Вы? – удивился Лаберюхин.
- А что тут странного? Люди очень часто свои высокие чувства в стихах выражает. Вы же пишете стихи. И я пишу.
-Почитайте, почитайте, - сразу несколько голосов вразнобой, и глаза любопытством светятся.
- Почитаю, пожалуй, - испытывая некоторое внутреннее сомнение (вдруг посмеются), сказала я. Потом беспомощно улыбнулась, как бы давая понять, что надеюсь на их милосердие, и стала по привычке объяснять слова, которые могут быть им непонятны:
-Знаете, что такое «епитрахиль»? Это такая красивая двойная лента, которая надета на священника, как фартук. Она знаменует Божью благодать. В конце исповеди, когда священник прощает вам ваши грехи, вы наклоняете голову, он накидывает на вас епитрахиль и читает разрешительную молитву, - некоторые кивнули головой, давая понять, что им это известно. – Теперь слушайте.
Я плачу под епитрахилью, беспомощно слезоньки лью.
Отец Афанасий тихонько читает молитву свою:
Спаси и помилуй, о Боже, заблудшую душу ее,
Смири это грешное сердце, возстави в нем слово Твое.
Над нашей страною огромной полощутся крылья беды.
Здесь дьявол возводит хоромы, поруганы дедов труды.
Россия в безудержном беге путь в бездну упорно торит.
Священство смиренно и строго молитву над нею творит:
- Спаси и помилуй, о Боже, смятенную душу ее,
Открой ей величье Закона, возстави владенье Свое. –
Поможем, родные, поможем всем сердцем своим, всей душой!
Священство спасает Россию. Внемлите молитве святой.
Тихо.
- Ну вот, внемлите, - произношу я в этой тишине, и вдруг Лаберюхин, как бы очнувшись, вытягивает вперед руку, и даже палец указательный вытягивается у него вперед. Так с вытянутой рукой он спрашивает:
- Те-те-те-те, а о чем это вы под епитрахилью плачете?
Взрыв смеха. И я смеюсь вместе со всеми. Потом, просмеявшись, я уже серьезно говорю:
- Тот, кто ходит в церковь, вам подтвердит, что ни один священник никогда и никому тайну исповеди не раскроет. Ты, голубчик, не батюшка, а я не твоя духовная дочь, так что тайна, так и останется тайной.
- И даже, если про преступление расскажешь?
- И даже если про преступление…
Звонок прерывает наш разговор, и я вместе со всеми выхожу из класса. На доске остается сиротеть надпись: «Обособленные обстоятельства».
Дополнительный урок.
Дня через два представилась возможность восполнить потраченное не по назначению время – заболела учительница биологии. Я пришла в класс нарочито деловая, чтобы все настроились заниматься русским, быстро провела перекличку и… увидела перед собой торчащую руку Юрина. Глянула на него – в глазах черти бегают. Я серьезно:
- Давайте не будем отвлекаться.
Юрин жалостливую мину скорчил и запричитал:
- Маленький-маленький вопросик, крошечный совсем, и мы
больше не будем.
Ясно, что не успокоится.
- Только один?
- Нет, два. Но честно, только два.
- Ну, задавай, - обреченно вздохнув, сказала я.
- Это Лапоть хотел спросить.
Я перевела взгляд, и Лаптев, усмехаясь и поигрывая ручкой, сказал:
- А я не хочу в обычную церковь ходить, я к сектантам подамся. Что в этом плохого?
Да, на такой вопрос надо ответить.
- Знаете, жил в Древней Греции великий философ Сократ. Однажды его спросили, как следует почитать богов (древние греки, как вам известно, были язычниками: у них было многобожие). Так вот, этот очень умный человек ответил: «Почитайте так, как принято в вашем полисе». В вашем городе, по-другому.
А почему? Духовная власть над человеком, ребята, имеет огромную силу. И этой властью могут воспользоваться безнравственные люди. Они могут надломить душу человека, да еще и обобрать его. Поэтому свое стремление к единению с Богом и лучше и безопасней выражать в традиционной для вашего народа форме. Мы русские люди, значит, пойдем в православную церковь.
- А вот и второй вопрос, - снова заговорил Юрин. – Почему в нашей церкви говорят непонятно и дымом махаются.
- Это, ребята, не простой дым, это фимиам, ладан. Он помогает возносить молитвы к Богу. А молимся мы чаще на старославянском языке. Это древний благородный язык, торжественный, поэтичный. Язык наших предков.
Он только сначала непонятен, а когда постоянно бываешь в церкви, все тебе ясно становится, и тебе уже не хочется с Богом разговаривать на обычном, бытовом языке. Помните, на Украине потребовали, чтобы служба в церкви велась на современном украинском языке, и священники смеялись и плакали. Смеялись, потому что все получалось уродливо, а плакали, потому что разрушалась высокая поэтическая атмосфера богослужения.
Ну что, уговор дороже денег – занимаемся русским?
-Занимаемся, - кивнул головой Юрин, и мы спокойно стали расставлять знаки в предложениях с деепричастными оборотами.