- Ты что, привидение в компьютере увидела? - спросила закадычная подруга, ворвавшись в кабинет.
Сказать про нее — вошла, появилась, возникла на пороге, невозможно. Она всегда только врывается.
Сегодня мы договорились вместе пообедать, и она заехала за мной в редакцию.
- Ну да, - ответила я, оторвавшись от монитора. - Привидение. Вот именно.
Дружим мы уже тридцать лет и понимаем друг друга с полуслова, даже с полузвука и полувзгляда. У нас много общего, и в то же время, мы очень разные.
Закадычная подруга — редкая красавица. Я — так себе. На моем фоне она выглядит еще эффектней. И количество ее поклонников исчисляется десятками, один породистей другого, сплошные секс-символы.
Меня часто спрашивают — не ревную ли я к ее популярности среди мужчин. Когда я говорю, что нет, мне обычно не верят.
Честно говоря, сама не раз задумывалась над этим феноменом. Хотя, возможно, повсеместно распространенное поверье, что женщины нетерпимо относятся к любовным успехам подруг, сильно преувеличено.
А может, просто потому, что нам всегда нравились совершенно разные мужчины, и наши интересы в одной точке не пересекались.
А еще я знаю ее страшную тайну — она, несмотря на два брака и троих детей, никогда не любила. И все ее приключения — это ожесточенная попытка найти того самого, единственного.
После очередной ночи с очередным мужиком она обычно звонит мне и произносит ставшую уже ее коронной фразу:
- И на хрена оно мне было надо?
- Ну, рассказывай про привидение, - сказала подруга, когда мы уже сидели в кафе.
- Помнишь Александра Орлова?
- Еще как!.. Великая любовь твоей жизни. Сколько ты из-за него на моей кухне слез пролила. Что с ним? Умер?
- Нет. Письмо прислал по электронке.
- Обалдеть!.. Теперь понятно, почему ты так уставилась в компьютер. Он, кажется, уехал в девяностом? Или уже после развала?
- В девяносто втором.
- Точно! Мы с тобой тогда вернулись из Куляба, и он вывалил тебе на голову новость, что уезжает. - Подруга вдруг расхохоталась: - Помнишь, как ко мне сватался тот душман?
- Да уж, забудешь такое, еле ноги унесли...
Закадычная подруга — такая же чокнутая журналистка, как и я. В начале девяностых мы с ней умудрились съездить в командировку в воюющий Таджикистан, каждая — от своего издания. Но об этом мы вспоминаем, только оставшись вдвоем. Наши родные ничего не знают до сих пор. Для них мы ездили на какой-то гендерный форум в Бишкек.
- Он по-прежнему в Германии? - вернулась к теме привидения подруга.
- Пишет, что уже в Штатах.
- Ого! И как он там оказался?
- А пес его знает. Об этом не пишет. Представляешь, он переименовался, теперь его зовут Алексом Адлером. Адлер с немецкого - орел. Я даже не сразу поняла, от кого письмо.
- Алекс Адлер... По-моему, звучит.
- Звучит. Но только это совсем не Александр Ильич Орлов.
- Сколько ему сейчас?
- Он старше меня на семнадцать лет.
- Господи! Да ему же семьдесят! Дедушка!
- Мать, мы с тобой тоже давно уже бабушки!
- Да уж... - вздохнула подруга и немного помолчала. - А с чего это он вспомнил о тебе через двадцать лет? Вы ж после его отъезда не общались.
- Не общались...
(- Мы с тобой еще когда-нибудь увидимся? - обливаясь слезами, спросила я его уже в аэропорту.
- Нет, - ответил он. - Я не хочу брать с собой туда ничего: ни вещей, ни работы, ни привязанностей. Извини.)
- Так чего ему от тебя теперь-то надо? - продолжала допытываться подруга.
- Летит в Питер на какой-то съезд соотечественников. Что-то, видимо, совсем дурное, потому что ни в каких анонсах не звучало. Но - будет тут через неделю. Предлагает встретиться.
(Я забыла сказать, что мы с подругой уже лет пятнадцать как переехали из Ташкента, где обе родились, в Петербург.)
- Ничего себе! Вот это номер!.. Слушай, тебя надо срочно начинать приводить в порядок!
Теперь расхохоталась я.
- Отстань! - сказала я закадычной подруге. - Что выросло — то выросло!
У подруги есть давнишняя нереализованная мечта, я бы даже назвала это навязчивой идеей, — сделать из меня элегантную женщину. Я же, прожившая жизнь в джинсах, свитерах, футболках и кроссовках, ей не поддаюсь.
Одеваться и подавать себя, как она это называет, я не умею. В магазины ходить ненавижу, делаю это только в случае крайней необходимости. Есть уйма других дел, на которые я потрачу время с гораздо большим удовольствием. В толчее и духоте торговых центров я сразу превращаюсь в мизантропа.
А еще я не ношу каблуки. С этим у меня совсем плохо. Так получилось, что все мужчины моей жизни были или моего роста, или даже чуточку пониже. И все по этому поводу комплексовали. Поэтому я, чтобы не травмировать хрупкую мужскую психику, на каблуки не вставала. А сейчас учиться ходить на них уже, видимо, поздно. От одного вида шпилек меня бросает в дрожь.
Время от времени закадычная подруга почти насильно затаскивает меня в какой-нибудь бутик и заставляет купить что-то модное и, возможно, даже красивое, что потом годами валяется в шкафу и захламляет мое жизненное пространство. А я продолжаю ходить в джинсах и кроссовках.
После обеда на рабочем компьютере меня ждал сюрприз. От него пришло еще два письма, которые я отложила на вечер. Читать их сейчас и гадать, с чего это его так повело через два десятка лет, мне было недосуг.
К моменту, когда рабочий день закончился, писем стало пять. Я начала с последнего. Возможно, после него открывать все остальные будет и не нужно.
Письмо было коротким и обиженным: почему я не ответила на предыдущие?
Так... А что же в предыдущих?
«Я гулял сегодня под дождем по улицам Милуоки и думал: через неделю я снова крепко обниму и прижму к себе мою девочку Зоиньку. И улыбался каждому прохожему.
Когда-то я говорил тебе, что твое имя — Зоя — похоже на любовный стон. Ты это помнишь?»
Я чуть не поперхнулась. Перечитала письмо и подумала: «Сбрендил на старости лет!»
Потом сварила себе кофе. Заодно посмотрелась в зеркало на стенке возле нашей кофе-машины: от девочки Зоиньки осталось очень мало. Ровным счетом ничего.
Остальные письма были в том же духе.
Он спрашивал, что мне привезти. Слышал, конечно, что теперь в магазинах России можно купить, что угодно. Но все-таки?.. Собираю ли я по-прежнему минералы и ракушки? А может быть, хочу духи? Он помнит, я предпочитала холодные ароматы. Вот что возьмет точно, так это украшения североамериканских индейских скво, то бишь женщин. Они мне пойдут.
Надо признать честно: он никогда не был жадным. А я терпеть не могу жадных мужиков. Однажды порвала с ухажером только потому, что он оставлял в ресторанах скудные чаевые и просил сдачу у таксистов.
В одном из писем он немного писал о себе. Полиграфическую фирмочку, которую ему оставил бездетный дядя Томас в Бонне (это к нему любимый мужчина сорвался в девяностых), сохранить не удалось, бизнес не пошел.
Но, как читалось между строк, он удачно женился. Жена была старше и умерла несколько лет назад. От нее ему достался домик в Милуоки, куда он переехал, и небольшая рента. Своих детей так и не нажил. А единственная дочка покойной супруги вышла замуж за латиноса и уехала в Южную Америку.
Меня о делах он не спрашивал: «Интернет помогает мне быть немного в их курсе. Я знаю, что ты сделала неплохую для женщины карьеру. Когда я приеду, мы поговорим об этом. Возможно, советы убеленного сединами человека будут тебе полезны».
Я не удержалась и фыркнула. Он продолжал со мной общаться, будто мы не расставались. Будто я была все той же без памяти влюбленной в него молодой женщиной. И это не он тогда уехал за границу, стряхнув меня с руки как старую ненужную перчатку.
Я, действительно, была в него влюблена, как больше не бывала влюблена ни в кого — ни до, ни после. Закадычная подруга подметила точно, хоть и высокопарно, — то была великая любовь моей жизни.
Целовала в нашем романе всегда я, а он подставлял щеку, снисходил. Но снисходил красиво, это тоже надо признать. Причем целых пять лет.
В письмах, которые я от него получила, он снова пытался снисходить. Это выглядело нелепо.
Девяностые, когда жизнь в России была сплошной борьбой за жизнь, прошли мимо него. И он плохо себе представлял, чем могла стать за два десятилетия женщина с ребенком, которой приходилось не жить, а выживать, и надеяться было не на кого, лишь на себя.
Да, мне повезло. Удалось не сломаться, выстоять, сохранить и себя, и сына, и профессию. Только я была уже другой. Много старше и опытней него, прожившего двадцать лет в тепличных условиях западного комфорта и социальной защищенности.
Мужчина-строитель и мужчина-потребитель - это два разных мужчины.
Я снова фыркнула и взялась за телефон: закадычная подруга умирала от любопытства. Отвечать пока не стала. Я не понимала, что могу ему сказать. Того, чего он ждал, точно не могла.
А еще я не понимала, зачем ему понадобилась. Пять писем за день после двадцати лет разлуки и молчания — для этого должна была быть какая-то очень веская причина.
Домой вернулась поздно. Все, конечно, спали.
Я быстро искупалась — не могу заснуть, если не смою с себя дневные заботы и грязь. Поужинала тем, что мне оставили, — невестка у меня готовит отлично, не то, что я.
Потом полезла на антресоли — где-то там хранилась обувная коробка со старыми фотографиями. Нашла ее сравнительно быстро, но, конечно, уронила на пол.
Из спальной тут же высунул голову сын:
- Мать! Ты ошалела? Чего колобродишь? Посмотри на часы! Митьку разбудишь!
Я быстро ретировалась к себе. Молодое поколение у меня — нрава сурового, и разбуженный в час ночи внук - это гарантированный семейный конфликт.
Включила торшер, забралась на диван, накрыла ноги пледом и высыпала из коробки содержимое. Стала перебирать карточки - почти все еще черно-белые, стараясь не сильно отвлекаться на воспоминания. Иначе буду копаться в своей жизни до утра. А завтра все-таки среда, работа. Надо выспаться.
Неужели это фото потерялось? Должно быть тут...
Ура! Вот оно! Нашла!..
Мы сделали его у уличного фотографа в Самарканде, когда только-только познакомились.
На фотографии — нас двое.
Он — уверенный в себе мужчина, которому только что стукнуло сорок пять. Светлый летний костюм. Роскошная чернобурка на голове — копна перемешенных черных и седых волос и ни малейшего намека на лысину.
Рядом с ним под руку стою я. Редкий случай — я в юбке. Но это был строгий мусульманский Самарканд, женщине ходить там в джинсах не пристало.
Он, сдержанно улыбаясь, смотрит в объектив. Я восхищенно смотрю на него.
Мы познакомились менее суток до того. В поезде.
Я ехала в командировку. Он — тоже. Мы оказались в одном купе.
Он был востоковедом и ехал читать лекции в университет. Самарканд знал, как свои пять пальцев.
Мне предстояло писать материал об использовании детского труда на табачных плантациях. Уже началось то, что Горбачев нарек перестройкой и гласностью. И многие, до того закрытые темы стали доступны журналистам.
Я в Самарканде прежде не бывала.
Поезд прибыл на место ближе к утру. Едва начинало светать. Нас встречали — меня кто-то из местной газеты, его — из университета, и мы распрощались. Продолжать знакомство не предполагали. Просто случайные попутчики.
Но увиделись снова минут через пятнадцать-двадцать - у стойки регистрации в гостинице «Самарканд», где, как оказалось, нам обоим забронировали номера.
- Что вы собираетесь сейчас делать? - поинтересовался он.
- Не знаю. Может быть, еще чуть-чуть до завтрака посплю.
- Вы с ума сошли! Просыпающийся Самарканд - что может быть интересней! Давайте погуляем, я вам его покажу!
Мы побросали сумки в номера и вышли.
Было уже почти совсем светло, и небо в конце улицы, по которой мы пошли, полыхало малиновым заревом. Макушки серебристых тополей золотило встающее солнце.
Людей и машин еще не было. Но вовсю разливались птицы.
Он вдруг куда-то свернул, провел меня по нескольким извилистым проулкам, и мы оказались на базаре.
Вот где кипела жизнь!
Вдоль дороги на корточках сидели с бидонами молочницы.
Лепешечник вынимал из тандыра горячие лепешки, и около него уже стояли первые покупатели.
Вся мощеная булыжником базарная площадь была запружена повозками, ишаками, машинами — в основном, старенькими обшарпанными газиками. Причем машин было много меньше всего остального.
Смех и гортанные выкрики торговцев, разгружающих товар, сливались с трубными криками ишаков, кудахтаньем кур, блеянием баранов и лаем собак, которые сновали между колесами повозок.
У забора стоял высокомерный верблюд, что-то жующий.
Всюду - горы арбузов и дынь. Ящики с помидорами, персиками, виноградом.
- Па-берегись! Па-берегись!
Мы отпрянули, и мимо нас проехала арба, на которой огромной кучей была навалена люцерна. На самом верху люцерновой горы сидел глазастый пацаненок лет семи-восьми. Он показал нам язык и засмеялся. Мы засмеялись тоже. Повозка прогромыхала по камням, оставив за собой пьянящий запах свежескошенной, мокрой от росы травы.
Александр Ильич, как он мне представился, купил две тандырные лепешки - с пылу с жару, и две полулитровые банки молока. Мы, на ходу подкрепляясь, двинулись дальше.
- Думаю, это будет повкусней, чем ваш завтрак в гостинице, - сказал он.
С полным ртом я что-то попыталась ему ответить и поперхнулась. Да так, что молоко потекло из носа.
Он, смеясь, постучал мне кулаком по спине и поделился носовым платком, которого у меня, конечно же, с собою не было. У меня их никогда не бывает в нужный момент.
Потом мы оказались у Регистана - на площади, как он ее назвал, трех средневековых университетов. Хотя они были больше похожи на восточные дворцы из сказок о тысяче и одной ночи.
Я знала Регистан до того только по открыткам и школьному учебнику истории.
- А сейчас мы с вами сделаем то, чего делать категорически нельзя... Но я должен это вам показать.
Мы пошли вдоль стены одного из дворцов-университетов, самого, на мой взгляд, красивого, он сказал, что это — медресе Шердор, и завернули за угол. С торца к нему примыкал заросший полынью и невысокими кустами пустырь.
Кусты и полынь были опутаны вьюнами, их цветы — розовые, белые, фиолетовые, только-только распустились.
Он стал продираться сквозь заросли, а я шла за ним, предвкушая приключение. Уж на что-что, а на всякие авантюры меня подбить всегда было очень легко.
В одном месте к стене был прислонен сколоченный из неструганных досок, измазанный известью щит.
Он его опрокинул, и за щитом в стене открылся пролом.
- Идите за мной. Только будьте осторожны — там темно. Ступеньки высокие. И не шарьте, пожалуйста, руками по стенкам, на них могут быть скорпионы. Давайте-ка лучше вашу руку!
Я уцепилась за него, а он нагнулся и нырнул в пролом.
Мы оказались внутри стены. Ступени были, действительно, очень высокими и неудобными, а ход узким. Не видно было ничего. Кромешная тьма и затхлый воздух.
Но он поднимался уверенно, на ходу давая пояснения. Было ясно, что он тут лазает далеко не впервые. И знает про Регистан все.
Я уже успела устать и запыхаться, но тут впереди и сверху посветлело, и через несколько минут мы оказались на плоской крыше, высоко над землей, прямо у сверкающего голубыми изразцами купола.
Я перевела дух и огляделась.
- Здорово, правда? - спросил он, менее всего сейчас похожий на серьезного сорокапятилетнего ученого. Проказливый мальчишка. Даже голос — как у подростка, с какими-то ломающимися нотками.
Я кивнула.
Это было потрясающе красиво — глубокая чаша неба без единого облачка, только что взошедшее солнце, ровные стенки тополей вдоль дорог, синие купола древних азиатских строений и стрелы минаретов.
Вдалеке виднелись какие-то развалины, которые под утренними лучами казались розовыми.
- Городище Афрасиаб — мечта любого археолога, - негромко сказал Александр Ильич.
Еще дальше были горчичного цвета холмы, а за ними, в утренней дымке, — горы с засахаренными вершинами.
И совсем близко, под нами - базар, который отсюда был похож на проснувшийся муравейник с деловито снующими его обитателями.
Александр Ильич что-то мне рассказывал, показывая то туда, то сюда. Но я почти не слушала. Я чувствовала, как меня заливает с головы до ног и переполняет восторг. Такой, что на глаза наворачиваются слезы.
Я крепко сжала его руку, за которую машинально все еще держалась. Он удивленно обернулся ко мне.
Несколько мгновений смотрел, молча, потом произнес полушутливо-полусерьезно:
- Проняло...
А я в тот миг поняла, что влюбилась. Как не влюблялась еще никогда. Хоть и побывала замужем. И имела ребенка.
Его любовницей я стала в ту же ночь. После ужина в ресторане и похода в кинотеатр, который едва не закончился бедой.
Когда я, совершенно вымотанная, вернулась вечером из поездки по окрестным колхозам в гостиницу, он поджидал меня в холле.
- Ну, как поживают ваши табачные плантации? - спросил он.
- На самом деле, там все ужасно!
- Вы уже поели?
- Нет, конечно, я только из машины.
- Тогда есть план: поужинать в ресторане, столик на всякий случай я заказал, и сходить в кино. Тут рядом кинотеатр. «В джазе только девушки» с Мэрилин Монро вас устроит? Мой любимый фильм.
Меня уже устраивало все, что предложит он. Лишь бы с ним не расставаться.
Но в кинозале я сразу же почувствовала себя неуютно. Народа было немного, и мы там оказались единственными русскими. К тому же это был последний сеанс, и, кроме меня, женщин не было. Мы как-то не учли, что восточные женщины поздними вечерами не ходят в кино, а сидят дома под надзором мужей, братьев или отцов.
На нас оборачивались, меня демонстративно рассматривали.
- Может быть, уйдем? - спросил он.
- Да, давайте лучше уйдем.
Но тут погас свет, и мы зачем-то остались.
Где-то ближе к середине фильма в задних рядах начали шуметь. Сначала не сильно, потом все громче. Захлопали сиденья.
Группа мужчин в национальной одежде, галдя, пошла по проходу вперед. К ним присоединялись. Через несколько минут у сцены собралась толпа. Некоторые — помоложе - полезли на сцену. В их руках оказались ножи. Под свист и улюлюканье они начали полосовать экран.
- Пошли отсюда, пока не включили свет! - сказал Александр Ильич и, почти сдернув меня с кресла, потащил к выходу. К несчастью, дверь была как раз возле сцены. Поэтому, когда лампы зажглись, мы оказались среди людей, мягко говоря, недружественно настроенных.
- Не останавливайтесь, ни на кого не смотрите и не отвечайте!
Не выпуская моей руки, он решительно продвигался к двери. Благо до нее оставалось буквально два-три метра.
Люди, глухо ворча, все-таки перед нами расступались.
- Езжайте своя Россия, тут делать нечего, - сказали нам вслед.
Кто-то засвистел и крикнул:
- Джаляб! - А потом захохотал.
Но мы были уже за дверью. Нам навстречу по коридору бежал наряд милиции.
- С вами все в порядке? - спросил один из милиционеров.
- Да, в порядке.
- Тогда быстро уходите!
Я плохо помню, как мы вернулись в гостиницу. Александр Ильич завел меня в мой номер, посадил на кровать.
Меня трясло.
Он сбегал к себе и принес бутылку коньяка. Мне кажется, у каждого нормального мужика всегда есть с собой коньяк.
Мы выпили.
- Испугалась?
- Да, очень.
- Если честно, я тоже.
Я вдруг расплакалась.
- Коньяк плюс отходняк, - констатировал он, стоя надо мной с бутылкой.
Я подняла на него глаза:
- Пожалуйста, не уходи. Не оставляй меня одну.
И он остался.
Быть его женщиной оказалось нелегко.
Он был абсолютно самодостаточен и ревниво оберегал свою независимость.
Уже по дороге из Самарканда в Ташкент — разумеется, мы возвращались одним поездом, он сказал, что хочет быть со мной предельно честным:
- Я не собираюсь жениться и иметь детей. Если ты вдруг забеременеешь, я помогу тебе решить эту проблему. Но если ты захочешь родить, это будет твой и только твой ребенок. Я к нему отношения иметь не буду, и повесить мне его на шею не удастся.
Слушать это было очень обидно. Но я пылала от любви и была согласна на все. Предложи он мне тогда открыть дверь самолета и выпрыгнуть, я бы сделала это без малейших колебаний.
Оглядываясь назад, могу констатировать: я была его целиком. Он моим не был никогда.
За пять лет нашей связи он ни разу со мной не встретился, когда того хотелось мне.
Зато сам мог свалиться на голову в любой момент. Заранее свиданий не назначал. Если же мне не удавалось сразу раскидать дела и перекроить планы, обижался и надолго переставал общаться.
Определенный плюс в том был: он держал меня в тонусе. Мне всегда надо было быть в форме и ждать его, быть готовой его принять. Но, конечно, был и минус — нервы находились на пределе.
Помимо меня у него бывали другие женщины. Трудно, конечно, ожидать, чтобы сексуально активный мужчина хранил пять лет верность одной партнерше, к тому же не жене. Плохо было, что он и не думал скрывать от меня свои интрижки.
На мои попытки обидеться или устроить сцену обычно говорил:
- Разве у тебя есть право меня ревновать?
Он мог вдруг воспылать ко мне любовью и проводить со мною дни и ночи напролет. А потом забыть обо мне на недели.
Если я ему в такие дни звонила, сухо говорил:
- Мне некогда. - И вешал трубку.
И все-таки он дал мне очень много.
Он был эрудитом и трудоголиком. Невероятно начитанным, с прекрасным чувством слова. Недаром его учебник по востоковедению исчез из книжных магазинов моментально. Студенты и аспиранты гонялись за ним по библиотекам.
Он читал перед печатью все мои статьи и заставлял их переписывать десятки раз, искать точные формулировки.
- Если ты можешь выкинуть слово из текста, значит, его здесь быть не должно, это — мусор, - говорил он. - А если ты убрала или переставила одно единственное слово, и при этом рассыпалась вся конструкция, нарушилась логика, значит, оно было на своем месте.
Он задал мне высочайшую планку и требовал, чтоб я ее брала.
- Если что-то делать, то только лучше всех, иначе и браться не стоит, - поучал он меня. - Неужели ты хочешь быть одной из тысяч журналистов? Быть надо только первой!
Его замечания всегда были дельными. Он мог предложить неожиданный поворот темы. Мог двумя-тремя фразами сказать, что надо, ловко обойдя требования цензуры. Все читалось между строк, а прицепиться было не к чему.
Он приносил мне редкие, в том числе и запрещенные книги, которые я с ним взахлеб потом обсуждала. Набоков, Солженицын, Бродский, Булгаков, Берберова — их я узнала, благодаря ему гораздо раньше, чем их начали у нас печатать.
Он знакомил меня с интереснейшими людьми, в основном, учеными уходящего поколения.
- Встречайся с ними, пока они живы, задавай им вопросы, слушай и запоминай, эти люди прошли школу — не нашей чета, - говорил он.
Он брал меня с собой в командировки. С ним я побывала там, куда никогда бы не пришло в голову поехать самой. А из поездок привозила репортажи и статьи, которые вызывали резонанс.
Мне стали заказывать материалы солидные центральные газеты. И я видела, что он этому радуется искренне, как своему успеху. Собственно, так оно и было. В его руках я была пластилином, и ему явно нравилось то, что он лепил.
Проведенные с ним годы были яркими и уж, конечно, нескучными. Но одновременно я чувствовала себя несчастной.
- Если он столько возится со мной, значит, зачем-то я ему нужна? Значит, любит? Но почему же мучит? - рыдала я на кухне у закадычной подруги.
Он будто бы все время проверял меня на прочность.
Однажды позвонил посреди рабочего дня и предложил назавтра полететь в древний Шахрисабз. Сказал, что приехал ученый из Москвы, его коллега, которому надо показать остатки какого-то дворца.
Слава богу, мой шеф уже понял, что из таких внезапных командировок я привожу что-то необычное. К тому же был в курсе, что тут замешана великая любовь. И, будучи человеком нестарым и тоже подверженным бурным страстям — иногда мы с ним вечерами изливали в его кабинете друг другу души, отпустил меня сравнительно легко.
С ребенком разобраться было труднее, но и его удалось пристроить к бабушке на несколько дней.
Ученый из Москвы неожиданно оказался симпатичной миниатюрной женщиной. И уже в самолете любимый мужчина начал за ней откровенно ухаживать.
Я сидела за ними и в течение двух часов наблюдала, как, не закрывая рта, он что-то увлеченно ей рассказывал. А она не сводила с него блестящих глаз. Совсем как я когда-то в Самарканде.
Я чувствовала себя лишней и задавала себе вопрос — зачем он взял меня вообще? Еще раз показать, что свободен и волен во всех своих поступках?
Но за годы нашей связи он меня вышколил. И, смею надеяться, роль увлеченной историей Средней Азии журналистки, сопровождающей двух ученых-востоковедов, мне вполне удалась.
Полдня мы бродили втроем под палящим солнцем по развалинам дворца. Рассматривали и срисовывали узоры с мозаичного пола. Фотографировали уходящие ввысь обломки стен с кружевной, мерцающей золотом, росписью, которая не потеряла яркости красок за столетия.
- Аксарай - Белый дворец, любимая резиденция Тимура в его родном городе. Когда через почти два века Шахрисабз захватил эмир бухарский Абдулла-хан, то приказал дворец разрушить, но так, чтоб красота строения и его величие сохранились в веках. Летописи тех лет доносят до нас слова хана: «Великий Тамерлан сумел построить дворец несказанной красоты, а я сумел его разрушить, я не менее велик», - рассказывал любимый мужчина так, будто стоял в тот миг рядом с ханом и слышал это собственными ушами.
Я с трудом успевала записывать за ним в блокнот - диктофонов тогда еще не было, как всегда, им восхищаясь. И томясь ревнивыми предчувствиями.
Потом за нами заехали. Местное партийное руководство, для которого приезд двух ученых и журналиста был нерядовым событием, повезло нас в горы на пикник.
На поляне возле небольшого водопада в огромном казане на костре варился плов. В стороне над углями шипел шашлык.
- Я захлебнусь сейчас слюной, аромат - нечеловеческий, - сказал любимый мужчина, потирая руки.
- Надеюсь, что не человеческий, а бараний, - подколола его москвичка.
Нас посадили на шкуры у костра и подали сначала чай, горячие лепешки, сухофрукты. Такой своеобразный восточный аперитив.
Потом начался пир. С морем разливанным водки для мужчин и вина для женщин.
Уже когда стемнело, приехал на лошади акын и пел нам стихи собственного сочинения, подыгрывая себе на рубабе. Слов я, конечно, не понимала, но он прекрасно сочетался с пронзительной азиатской ночью, шумом водопада и костром, вокруг которого расположились мы — утомленные и расслабленные.
В гостиницу вернулись под утро.
Я была настолько вымотана — морально и физически, да честно говоря, и не особенно трезва, что даже почти не среагировала, когда они прошли на моих глазах в его номер.
Я без сил добралась до своего и вырубилась.
Спала полдня. А когда с головной болью спустилась в холл — попросить у регистраторши таблетку, она подала мне записку.
Любимый мужчина писал, что они не хотели меня тревожить, решили дать мне отдохнуть и на машине укатили в Самарканд. Это близко — два часа через перевал. Желали не скучать. Вернутся завтра.
Ну, конечно: утренний базар, горячие лепешки с парным молоком, крыша Регистана.
От злости и обиды у меня перехватило горло.
Хватит! Больше не могу!..
Ждать я их не стала. Позвонила тому самому партийному начальнику, который вчера нас угощал и даже немного за мной поухаживал — в рамках приличия, ровно столько, чтоб я не ощущала себя обделенной мужским вниманием.
Сказала, что мне надо срочно улететь в Ташкент и попросила посадить на самолет.
С моей стороны это был, конечно, бунт, практически вооруженное восстание.
Любимый мужчина появился в редакции через пару недель. Улыбающийся, свежий, пахнущий хорошим одеколоном. С букетом гладиолусов и спортивной сумкой. В сумке, когда он опустил ее на пол, звякнуло и булькнуло.
Я вздохнула. Это мы уже проходили.
- Друзья, - с нарочито сокрушенным видом обратился он к моим коллегам. - Что мне делать? Я снова провинился перед Зоинькой! Помогите помириться!
Мужики, галдя, полезли за стаканами. Его приход означал добрую выпивку.
Женщины начали распаковывать сумку и заверещали:
- Зойка! Будет дуться! Смотри, какой мужик к тебе пришел и просит прощения!
Кто-то меня к нему подтолкнул.
Он растопырил руки:
- Зоинька, душа моя, ты же знаешь, я тебя люблю!
На глазах всей редакции он обнял меня и поцеловал.
- Горько! Горько! - завопили коллеги.
Зазвенели стаканы.
Дуться, действительно, было глупо. Да и что врать-то себе самой, я ждала его прихода. А последние дни - так уж просто извелась.
- Ну вас всех к лешему! - Я взяла гладиолусы и почувствовала, что против воли начинаю улыбаться.
- Ура-а! - заорал кто-то. - Мир! Пьем мировую!
- И согласись, душа моя, что ты недаром слетала в Шахрисабз. Я читал твой очерк. Ты растешь.
- Правда? Понравилось? - вскинулась я.
- Да. Ты же знаешь, я не буду говорить, что хорошо, если это плохо.
Это я знала. И, радуясь похвале, уже не таясь, влюбленно посмотрела на него.
- Наталья Петровна передавала тебе привет. Расстроилась, что ты улетела, и она с тобой не попрощалась.
Наталья Петровна была та самая москвичка. Господи, ну неужели нельзя было помолчать о ней сейчас? Хотя я понимала: таким образом он наказывал меня за бунт.
Я стиснула зубы и с улыбкой выдержала его взгляд.
Ровно двадцать лет прошло. Что ж сердце-то болит?
Я вздохнула и собрала фотографии в коробку. Сходила в кухню, выпила воды. Положила под язык валидол. Вернулась к себе и снова села на диван.
Как бы не бывало мне с ним тяжело, я никогда не пожалела, что судьба свела нас.
В конце концов, он был таким, каким был, и давал мне как женщине то, что мог дать. В моей воле было все прекратить. Ведь не прекратила.
Наверное, и у него осталась обо мне не худшая память, если он летит в Питер, закидывает письмами.
«Хочу крепко обнять и прижать свою Зоиньку».
Но захочет ли он меня обнять, когда действительно увидит?
Он помнит молодую женщину, которая жила им и дышала. В которую он, как Пигмалион в свою статую из слоновой кости, вложил силы и труд, вдохнул любовь и страсть.
Ее больше нет. Есть жесткая и циничная немолодая журналистка.
Нет и Александра Орлова, которого я знала и любила. Есть какой-то Алекс Адлер, живущий за тридевять земель на ренту.
Хочу ли я, чтоб он меня обнял?
……………………………………………………………………
Зачем нам с ним теперь встречаться? Испортить память о молодости, о любви, друг друге?
Я подошла к трюмо. Невесело усмехнулась отражению.
Уставшая женщина с расплывшейся фигурой, мешками под глазами и горькими складками у губ так же невесело усмехнулась мне навстречу.
В ее глазах я прочла ответы на все свои вопросы.
Я не стала ему писать. Хоть закадычная подруга и обзывала меня круглой дурой.
Я просто оформила отпуск и в день, когда он должен был прилететь, укатила на месяц на Соловки. Давно мечтала туда съездить. И имела на то право — в отпуске не была семь лет.
Ценный момент — там, где я остановилась, не работали ни сотовая связь, ни интернет. Погружение в отдых, воспоминания и природу было полным.
Когда я вернулась, то первым делом, еще из аэропорта, позвонила закадычной подруге. Ее мобильник оказался выключенным.
Перезвонила ей на работу. Меня огорошили новостью: она уволилась и, вроде бы, даже уехала. Куда? Да чуть ли не вообще из России.
Неужели с ним? Вот это будет номер!
Письмо от нее ждало меня дома. Она писала уже из Германии.
Они поженились и оформляют необходимые документы, чтобы она могла въехать в Штаты. Живут пока в Бонне, там у него жилье, старый дядин дом. Неуклюжая холодная развалина, но жить можно, на некоторое время сгодится.
Подарки, которые он привез, мне отдадут в редакции.
«Теперь могу тебе сказать: он - единственный, кого я любила в своей жизни и люблю. А люблю я его столько, сколько знаю, с момента, как ты нас познакомила, - писала закадычная подруга. - Согласись, я никогда на него не покушалась, пока вы были вместе. И ты не можешь на меня сердиться.
Представляешь, он — совершенно лысый и ходит с палочкой. Но мне на это наплевать. Как и на то, что его зовут Алексом Адлером, а не Александром Орловым».
Еще она написала, что у него рак.
«Он уже перенес две операции и несколько химий. Я буду для него всем и буду с ним до конца. Хотя он думал быть с тобой... Как хочется немного счастья!»
До Милуоки они не доехали. Он умер в Бонне через восемь месяцев. Закадычная подруга похоронила его и вернулась в Питер. Мы снова вместе. Работаем. Возимся со внуками.
А по пятницам ходим в наш любимый паб на Невском и за пивом вспоминаем жизнь. Нам есть, что вспомнить. У нас много общего. Мы понимаем друг друга с полуслова, полувзгляда, полузвука...