*** «Дай мне хвалёный мир Твой»
27 мая 1916 года, при отличном поведении, гимназист Мариенгоф завершил полный восьмиклассный курс обучения. Его «всезнающая голова» обнаружила следующие познания: закон Божий – три, русский язык с церковно-славянским и словесность – три, философская пропедевтика – три, математика – три, математическая география – три. И так далее – три, три, три, три...
Что это – царство грядущей посредственности или глухая броня учителей? Даже по русскому языку и словесности – три!.. Насколько отчаянно должна измениться эпоха, чтобы по прошествии нескольких лет решиться примерить на себя титул «эпохи Есенина и Мариенгофа»?! Само собой есть надежда, что не всё так просто, и тот самый, который «один на миллионы», как и всякое подлинное дарование, не вырастает в одночасье к двадцати годам за школьной партой, но вытачивается временем в со-бытии личной и мировой истории. Есть и другая надежда, и на неё привычно уповают поколения россиян, – на детей, сыновей-героев, дочерей-комсомолок, студенток, спортсменок и, наконец, просто красавиц. Что из того, что папаша «мотал» уроки и окончил гимназию круглым троечником? Такие тоже нужны распелёнутой земле нашей не менее чем отличники.
– Распишитесь, мой друг, в получении аттестата, – придвинул ведомость директор Сергей Афанасьевич Пономарёв.
По домашней привычке Анатолий не ставит твёрдый знак в конце фамилии.
– Ну, вот-с... – сокрушённо качает директор почтенной сединой, – вы, господин Мариенгоф, окончили гимназию, аттестат зрелости у вас в руках, вы вольный человек и теперь можете писать без твёрдого знака!
Господин Мариенгоф берёт костяную ручку и ставит жирный твёрдый знак, столь дорогой педагогическому сердцу старика. Сергей Афанасьевич успокаивается:
– Спасибо, мой друг, спасибо!
* * *
И опять на ресницах индевел
У проходящих вечерний блуд,
И опять на моё распластанное тело
Город наступил, как верблюд,
И опять небо синело,
Как эмалированное блюдо.
Каковы, однако, разногласия в орфографии! А, может быть, лень? Лень изо дня в день воспроизводить великий и могучий язык, а вместе с ним и всю русскую культуру. Одних чернил сколько уходит! Буква-паразит такая, что дворянская молодёжь не желает правильно писать свои фамилии. Через семнадцать месяцев Октябрьский переворот окончательно уничтожит «ять» вместе с классом помещиков и капиталистов.
Чего желать на празднике освобождённого труда? Неба жесть. Россия – земля покорная, женственная… В прошлом веке – «i» с точкой и «ять», теперь уже и «ё» кажется лишней. Ещё пара преобразований алфавита, глядишь, Пушкин, как церковнославянский, звучать будет. И звучал бы уже сейчас темно и непонятно для потомков, сведших к примитиву язык, не вяжущий серебряного лыка стихов, если бы культура не крестила младенческой рукой радости спокойно белый лоб.
Тучелёт
Иннаф
1
Из чёрнаго ведра сентябрь льёт
Туманов тяжесть
И тяжесть вод.
Ах, тучелёта
Вечен звон
О неба жесть.
2
Язык
Не вяжет в стих
Серебряное лыко,
Ломается перо – поэта верный посох.
Приди и боль разуй. Уйду босой.
Приди, чтоб увести.
3
Благодарю за слепоту.
Любви игольчатая ветвь,
Ты выхлестнула голубые яблоки.
Сладка мне темь закрытых зябко век,
Незрячие глаза легки.
Я за тобой иду.
4
Рука младенческая радости
Спокойно крестит
Белый лоб.
Дай в веру верить.
То, что приплыло,
Теряет всяческую меру.
В эпоху веры в революционную целесообразность, в «эпоху Есенина и Мариенгофа», всякое насилие над языком легко было оправдать имманентно присущим ему развитием: «ять», также как «i» с точкой, постановлено было считать изжитыми естественноисторическим развитием речи. Революционные изменения в языке должны были сделать его ближе пролетариату и значительно упростить грамматику в целях поголовной ликвидации неграмотности. Неграмотность ликвидировали, грамматику упростили, революцию отдали на откуп товарищам из ЦК. Ни дворян, ни капиталистов, ни даже кулаков – в стране крепкого быта и тяжёлой плоти, в стране мятежной и жуткой в своей стихийности, в своём народном дионисизме остались стада пролетариата и один вождь: пастырь с железным посохом, кремлёвский горец.
«Русский народ как будто бы хочет не столько свободного государства, свободы в государстве, сколько свободы от государства, свободы от забот о земном устройстве. Русский народ не хочет быть мужественным строителем, его природа определяется как женственная, пассивная и покорная в делах государственных, он всегда ждёт жениха, мужа, властелина. Россия – земля покорная, женственная» (Н. А. Бердяев. «Судьба России. Душа России». С. 250).
* * *
Ивану Старцеву
Из сердца в ладонях
Несу любовь.
Её возьми –
Как голову Иоканана,
Как голову Олоферна…
Она мне, как революции – новь,
Как нож гильотины –
Марату,
Как Еве – змий.
Она мне, как правоверному –
Стих
Корана,
Как, за Распятого,
Иуде – осины
Сук…
Всего кладу себя на огонь
Уст твоих,
На лилии рук.
После окончания гимназии поэт поступил на юридический факультет Московского университета и вскоре был мобилизован на фронт в 14-ю Инженерно-строительную дружину Западного фронта. Пусть не передовая, но строительство дорог и мостов, прокладывание траншей – всё для фронта, всё для победы… Шла позиционная война: офицеры пили медицинский спирт, играли в карты и волочились за сёстрами милосердия, солдаты били вшей и скучали. Перед заходом солнца по какой-то нелепой привычке бесцельно стреляли пушки.
«Мы жили, как на даче: охотились, ловили рыбу, играли в покер. У меня была двуколка польского образца и под седлом длинноногий злой жеребец по имени Каторжник. Он обожал, надо не надо, вставать на дыбы или лягаться обеими задними. После ужина мы отправлялись целоваться в 27-й эпидемический. Либо сёстры приезжали к нам. Но и это надоело. Тогда сообща затеяли спектакль. В несколько дней я написал свою первую пьесу. Двухактную, в стихах – “Жмурки Пьеретты”» («Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». С. 185).
* * *
Верны неверности, как другу.
Сжились с распутством, как с женой.
А что же дальше за печальным кругом,
Скажи мне,
Век злосчастный мой.
То было время, когда в качестве заградотрядов николаевские генералы из породы полководцев, укpашенных стаpостью и поpажениями, использовали Кавказскую туземную дивизию. Казаки, «обнадёженные» таким тылом, утрачивали веру в царя и Отечество, необходимость воевать за которое, а тем более умирать, вызывала всё больше сомнений.
– Смело мы в бой пойдём…
– И мы за вами…
«Почему же я воевал так противно? – вспоминал А. Б. Мариенгоф. – Перетрусил, что ли? Не захотелось пупком вверх лежать раньше времени? Да нет! Помнится, мне всегда нравилось поиграть со смертью в орла и решку. Пофорсить, пофигурять. Разумеется, если бывали зрители. Особенно пофигурять при сёстрах милосердия. Когда немецкий аэроплан бросал бомбы на 27-й эпидемический, отмеченный большим красным крестом, и все, запыхавшись, лупили в блиндаж, я довольно спокойно покуривал на крыльце фанерного дома и с преувеличенным интересом смотрел на разрывы шрапнелей вокруг летающего мерзавца» («Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». С. 186–187).
Летающий мерзавец в аэроплане, потрава ипритом с соизволения тех же мерзавцев, воевать у которых училась добрая половина династии Романовых. Если всмотреться глубже в выражение германского лица, могущественный и воинственный вид Германии внушает почти жалость. Н. А. Бердяев называл её «в совершенстве организованным и дисциплинированным бессилием».
А дурачьё орало «Ура!.. Ура!..», настраивая радикально по отношению к себе и своим соотечественникам, забывшим, кого приняли за образец искусства войны.
«А всё-таки мы самый ужасный наpод на земле. Hедаpом же в книге “Дpагоценных дpагоценностей” аpабский писатель записал:
“Hикто из pусов не испpажняется наедине: тpое из товаpищей сопpовождают его непpеменно и обеpегают. Все они постоянно носят пpи себе мечи, потому что мало довеpяют дpуг дpугу и ещё потому, что коваpство между ними дело обыкновенное. Если кому удастся пpиобpести хотя малое имущество, то уже родной брат или товаpищ тотчас начинают завидовать и домогаться, как бы убить его или огpабить”».
(А. Б. Мариенгоф. «Циники»)
Врачам, инженерам, офицерам и сёстрам милосердия «Жмурки» понравились: никто из их персонажей не уговаривал никого драться с немцами до последней капли крови. Кавалерийский генерал таял в эстетическом восторге. Спирт пили из баночек, которые при люмбаго ставят на поясницу.
– Я, видите ли, первый театрал на всю Астрахань! – с гордостью повторял генерал после каждой выпитой баночки. – Как это вы сочиняете? Ну как? Как? Да ещё в стихах! Да ещё не о людях обыкновенных, а, видите ли, про арлекинов и пьеретт!
Право, откуда было знать его превосходительству, что всего трудней писать о людях самых обыкновенных? Туманно, слишком туманно пытался объяснить ему таинственный процесс поэтического творчества вчерашний гимназист.
То было время царское, когда мир вступал в период длительного неблагополучия и великих потрясений. Великим ценностям суждены были великие испытания. Н. А. Бердяев утверждал: «Для этого дух человеческий должен облечься в латы, должен быть рыцарски вооружён» («Судьба России. Мировая опасность». С. 245).
Днесь
Отчаяние
Бьётся пусть, как об лёд лещ;
Пусть в печалях земли сутулятся плечи.
Что днесь
Вопль любви, раздавленной танками?..
Головы человечьи,
Как мешочки
Фунтиков по десять,
Разгрузчик барж,
Сотнями лови, на!
Кровь, кровь, кровь в миру хлещет,
Как вода в бане
Из перевёрнутой разом лохани,
Как из опрокинутой виночерпием
На пиру вина
Бочки.
Войны...
Жертвы...
Мёртвые...
Нам ли повадно
Траурный трубить марш,
Упокойные
Ставить свечи,
Гнусавить похоронные песни,
Истечь
В надгробных рыданиях?
Нам – кричащим:
Тресни,
Как мусорный ящик,
Надвое земли череп.
Нам – губами жадно
Припадающим к дымящей ране, –
Понявшим истинно небывалую в мире трагедию.
Что убиенные!..
Мимо идём мы, мимо!
Красной пылая медью,
Близятся стены
Нового Иерусалима.
1917 год – дерзкая вера в своё безбожие.
«Все одержимые народническими иллюзиями, – полагал Н. А. Бердяев, – и справа и слева должны, наконец, понять, что “народу” поклоняться нельзя и нельзя ждать от него правды, неведомой более культурным слоям, – “народ” нужно просвещать, подымать, приобщать к цивилизации. Прославленное русское смирение было в сущности страшной гордостью и самомнением» («Духовные основы русской революции». С. 117–118).
«Народу» поклоняться нельзя – его надо просвещать и образовывать, а не потакать тёмным инстинктам. Кому как не Н. А. Бердяеву, сосланному в 1897-м за участие в студенческих беспорядках из Киева в Вологду, этого было не знать?!
* * *
Дикие кочевые
Орды Азии
Выплеснули огонь из кадок!
Отомщена казнь Разина
И Пугачёва
Бороды выдранный клок.
Копытами
Прокопытен
Столетиями стылый
Земли затылок
И ангельское небо, как чулок
С продранной пяткой,
Вынуто из прачешного корыта
Совершенно чистеньким.
Октябрьский переворот и демобилизация настигают поэта в железнодорожном вагоне по пути в отпуск, – настигают, как освобождение. В этой стране, действительно, ничего не поймешь: семьсот лет неудачных войн, а покоpённых наpодов больше, чем в Римской Импеpии; при полной бытовой необустроенности пpекpаснейший в миpе город и – на болоте.
Бежав с поля славы в сортире вагона первого класса, он смотрит в окно, забрызганное дождём, и думает стихами Блока:
О Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Ветряные мельницы испуганно машут деревянными руками, осины трепеща плачут красными листьями. Грузное чернокрылое вороньё кружится над мокрыми полями, словно ожидая трупов, в Тульской, Тамбовской, Пензенской губерниях: «Вот, мол, и здесь мы скоро полакомимся».
«Не вера, не идея изменилась, но мир и люди изменили этой вере и этой идее» (Н. А. Бердяев. «Судьба России. Мировая опасность». С. 242).
На шестые сутки поезд прибывает в большевистскую Пензу. Вокзал, должно быть, напоминает липкую смертоносную бумагу от мух в базарной пивной. Бумага шевелится – она черным черна от будущих мушиных трупов. А какое теперь преимущество перед мухой у человека? Бедняга, он также влип:
«Русский народ не выдержал великого испытания войны. Он потерял свою идею» («Судьба России. Мировая опасность». С. 244).
Бедняга, как же он влип!
«Вечер. Холодный дождь. Платформа – серая от солдатских шинелей.
В зале первого класса, который уже ничем не отличался от зала третьего класса, ко мне подошёл немолодой солдат, похожий на Фёдора Михайловича Достоевского. Левый пустой рукав был у него засунут в карман шинели.
Солдат властно распорядился:
– Эй, гражданин офицер, содерите-ка свои погончики!
К этим “погончикам” я никогда не испытывал особой привязанности, но тут уж больно пришлась не по нутру солдатская властность.
– Что-то не хочется, – сказал я с наигранным спокойствием. – Нет. Не “содеру”, дорогой товарищ.
В зале, переполненном солдатами – однорукими, одноногими, ненавидевшими золотопогонников, – это была игра с огнём над ямой с порохом.
Вот чертовщина! И перед кем играл? Сестёр-то милосердия поблизости не было.
Вероятно, закусив удила, подобно моему норовистому Каторжнику, я встал на дыбы только из чувства противоречия. Проклятое! До гробовой доски оно будет мне осложнять жизнь, портить её, а порой ломать и коверкать.
– Э-э!.. – И солдат, похожий на Достоевского, посмотрел на меня с каким-то мудрым мужицким презрением.
– Что “э-э-э”? – позвякивая шпорой, спросил я.
Вместо ответа солдат презрительно махнул своей единственной рукой и отошёл в сторону, даже не удостоив меня матерным словом.
Этого, признаться, я ожидал меньше всего. Стало стыдно.
Настенька сказала бы: “Запряг прямо, а поехал криво”.
“Интеллигентишка паршивый!” – выругался я мысленно.
И как только солдат затерялся в толпе, я со злостью содрал с бекеши свои земгусарские погоны».
(А. Б. Мариенгоф. «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». С. 188–189)
Дома, выслушав историю в духе: «А, ну-ка, убери свой чемоданчик!», «А я не уберу свой чемоданчик!», – Борис Михайлович замечает:
– Ты был очень похож на глупого майского жука, который, совершая свой перелёт, ударяется о высокий забор и падает в траву замертво.
И советует пореже ссориться с жизнью:
– Какой смысл из-за пустяков портить с ней отношения? Ей что? Жизнь идёт своим шагом по своей дорожке. А ты наверняка в какой-нибудь канаве очутишься с переломанными рёбрами.
Человеческая глупость бессмертна – не послушал отпрыск умных советов. Тресни, как мусорный ящик, надвое земли череп! Герцен учил считаться с глупостью как с огромной социальной силой. Расплата не замедлила себя ждать: белочехи штурмовали Пензу, и когда отступающие красноармейцы втащили пулемёт на чердак дома Мариенгофов, Анатолий, положив в задний карман синих диагоналевых бриджей маленький дамский браунинг, полез на чердак защищать социалистическую революцию.
Сколько таких гимназистов лазало в то время по чердакам, защищая ценности кардинально перекроенного мира? Одни, укоротив причёску, наступали с белочехами, другие – отстреливались с пулемётов. Потом менялись местами, но уже в меньшем количестве, и бойня продолжалась по новой.
– И бородавка телу прибавка, – добродушно пошутил большой и рыжебородый красноармеец.
Снизу, с улицы донёсся голос отца:
– Анатолий!.. Ты стреляешь?
– Нет. Смотрю в бинокль.
– Товарищи красноармейцы, он вам нужен?
– Ни дудочка, ни сопелочка, – пошутил опять рыжебородый.
– В таком случае, Анатолий, – приказал Борис Михайлович, – немедленно марш домой!
И это были его последние слова. Пуля со шмелиным жужжанием попала в пах левой ноги. Его осторожно перенесли в дом и положили на узкий диван в гостиной. Кровь била из раны широкой струёй.
– Такая уж судьба, – глухо заключил всё тот же красноармеец. – Такая стерва!
И пока Анатолий отчаянно искал телегу с лошадью для перевозки раненого в лазарет, Борис Михайлович скончался от потери крови.
Пулемётчики отступили.
Сын подошёл к дивану, тихо лёг рядом, обнял, и так вместе они пролежали остаток дня, ночь и всё утро.
* * *
Пятнышко, как от раздавленной клюквы,
Тише. Не хлопайте дверью. Человек... –
Простенькие четыре буквы:
– умер.
«Идея России остаётся истинной и после того, как народ изменил своей идее, после того, как он низко пал, – писал Н. А. Бердяев. – Россия, как Божья мысль, осталась великой, в ней есть неистребимое онтологическое ядро, но народ совершил предательство, соблазнился ложью» («Судьба России. Мировая опасность». С. 244).
…Поэма завершена, зачитана и брошена в печь.
Отец с сыном выходят на улицы города «комодной» архитектуры.
Поздний час.
Гимназистов уже сменили мелкие чиновники и приказчики магазинов, гимназисток – проститутки.
Тебе, любви поборница святая,
Тебе, наложница толпы,
Тебе, за деньги женщина нагая,
Осанна и цветы!
«Во втором квартале, как раз против Бюро похоронных процессий, к отцу подошла женщина с пьяными глазами, подмалёванными жжёной пробкой. В зубах у неё торчала папироса.
– Господин мусье, – поцедила она сиплым голосом, – угостите даму спичкой.
– Простите, но я не курю, – солгал отец.
– А твой щенок?
– Нет, нет, не курю! – пролепетал я.
Пьяная женщина, презрительно сузив подмалёванные глаза, ни с того ни с сего матерно выругалась.
Я взял отца за рукав:
– Идём, папа... Идём!.. Идём!
Она ругалась:
– Вы****ок узкорожий!
Отец сказал негромко:
– Вам, сударыня, выспаться надо.
– А жрать, думаешь, мне не надо? Ты за меня пожрёшь?
Отец поспешно протянул женщине три рубля:
– Простите... Вот... пожалуйста.
– Мерси боку!
Она послала отцу воздушный поцелуй.
Я не выпускал рукава отцовской шубы:
– Папа... папа!
– Ну?
Я шептал:
– Пойдём, папа. Пойдём направо, на Дворянскую. Там очень красиво. На тополях иней...
Отец ласково надвинул мне на глаза фуражку с голубым околышем:
– Вот, Толя, это и была та самая “гетера”, которой ты посвятил свой гимн.
И улыбнулся своей грустной мягкой улыбкой:
– “Осанна и цветы!..” Несчастная женщина. Боже мой, какая жалкая и несчастная».
(А. Б. Мариенгоф. «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги». С. 166–167)
Эпитафия
Прими меня, почившего в бозе,
Дай – мир Твой хвалёный!..
Я – как капусты кочан,
Оставивший вдруг огород,
На котором возрос;
Я – как пугливый зверь,
Покинувший сень дубравы;
Я – как овечий
Хвост, –
Но всё же:
За ласки прекрасных жён,
Недоступные мне теперь;
За вино, что не будет течь
Боле в мой рот;
За сыр козий,
Отнятый у меня не по праву;
За погост с чёрной землёй,
Вместо цветущего сада
Мне данный – Боже,
Требую я награды:
Дай мне хвалёный мир Твой.
Аудиокнига на https://youtu.be/eY0civu5LLU
http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins/chapt_1_2.htm