Попытка раз.
— Э, шлюха! — Мерзкий, до отвращения противный смех, больше похожий на визг, раздался где-то сзади. Даже шумевшие дети-первоклассники, в этот момент замершие, не смогли перекрыть этот ужасный голос, а потом тоже расхохотались, словно услышали смешной анекдот. Кто-то даже показал пальцем. Мне казалось, смеялись все — ученики в начале коридора, ученики в середине коридора, в рекреации, в кабинетах, в конце коридора. Казалось, что в этот момент время остановилось и сосредоточилось только на мне, стоявшей и даже не пытавшейся сдвинуться с места. Казалось, ноги приросли к полу, а всё тело онемело так, что я даже промычать ничего не могла. Казалось, что я стою перед их насмешливыми и наглыми взглядами обнажённая.
— Шлюха, ты глухая? — Этот же голос. Кажется, кто-то из десятиклассников. Они всегда сидели именно на этом этаже, третьем, представляя себя королями школы. И всегда неуважительно относились к малолеткам, которые сейчас ходили вокруг них, наверняка мечтая быть такими же независимыми и дерзкими, смотрели с невинным детским восхищением, не зная, какими они, на самом деле, были уродами. Уроды… Наверное, такой они считали и меня. Именно поэтому сейчас своими фразами пытались морально уничтожить, унизить, чтобы почувствовать себя властным над кем-то.
Я едва сдерживала слёзы.
Внутренний голос требовал мне уходить прямо сейчас, но сил не было.
— Ты, чё, окаменела? Не ссы, иди сюда!
Чёрт-чёрт-чёрт.
Я знаю, что если подойду к ним, наверняка получу пощёчину или снова оскорбления. Непонятно только, что хуже.
Изнутри рвалась обида, горечь. Хотелось скрыться от всего этого, стать невидимой, покинуть школу прямо сейчас, исчезнуть, чтобы никто и никогда не видел. Было стыдно за свой ступор, шок, хотя это было не в первый раз. Стыдно, что я вообще вызываю такие мысли. Стыдно, что не смогла ответить достойно или хотя бы надеть наушники перед этим. Может, и не услышала бы.
— Марченко, прекрати! — Это стало спасительным толчком. Не обращая внимания на ругань вовремя подоспевшей учительницы, я быстрым шагом пошла прочь, к намеченной до этого цели. Спускаясь по лестнице, я уже не смогла сдержать слёз, прикрыла рот рукой и постаралась идти быстрее, чем вызвала ещё больше насмешливых взглядов. Вам знакомо это чувство — когда внутри всё болит, и не поймёшь, то ли это душевная боль, то ли физическая, а все смотрят как на клоуна? Нет? Вам повезло.
Я это чувствую почти каждый день.
Перед столовой я умылась в ближайшем туалете и уже довольно бодрым голосом просила у продавщицы два пирожка. Они были небольшими, но чтобы утолить голод и заодно заесть печаль — поверьте, этого хватало. Пришлось скромно усесться в углу, потому что все остальные места были заняты. До звонка оставалось минут пятнадцать.
— Эй, чмо!
В этот раз я обернулась на фразу, сразу узнав ещё одного школьного забияку — Вадима. Парень тоже улыбался, дружки, сидящие рядом с ним и тоже обернувшиеся на меня, громко заржали. Типичные задиры, признающие либо «Адидас», либо «Найк», слушающие русский рэп и считающие это произведением искусства.
— О, отреагировала! — Дружки снова захохотали. — Чмо, чем волосы красила?
— Краской, — коротко ответила я, отвернувшись от них и продолжая есть, но выпечка уже не казалась такой вкусной. Мясо внезапно показалось жёстким и непрожаренным, а тесто сухим. И вместе с этим это казалось жирным до рвоты. Оно было пропитано в масле, это и было одно сплошное масло…
Ненавижу масло.
Пришлось вставать и идти выкидывать. Делала я всё очень быстро, хотя бы пыталась, чтобы опять не навлечь на себя издевательства. Попытка была успешно провалена.
— Э, жирная!
И всё же пришлось побежать.
До конца дня я дотерпела кое-как. Сидеть с одноклассниками и слушать учителей было невыносимо. На переменах отсиживалась в кабинете классного руководителя, отгородившись от всех готической музыкой.
Стало хоть чуточку понятнее, за что меня презирали?
Две тысячи седьмой год давным-давно прошёл, мода на готов, эмо, челкастых и прочих прошла, но всё равно таких людей и подростков было немало. Меня привлекала готика. Привлекала своей мрачностью, своей особенной красотой, своей одеждой, музыкой, фильмами, зданиями — всем, чем только могла. Конечно, речь шла о современных готах, но готический стиль в архитектуре и художественном искусстве мне тоже нравился.
В школе, где только ботаники не носили вышеупомянутые «Адидас» и «Найк», это быстро стало причиной для издевательств и внесения меня в список изгоев.
Когда настал очередной кризис, денег на платную школу (в которой у меня тоже не было друзей) у матери не оказалось, поэтому посреди учебного года меня перевели в другом районе, зато в бесплатную. Она оправдывала себя: здесь всё было дёшево и мерзко. Учителя вмешивались в дела учеников только в исключительных случаях, не следили ни за формой, ни за лексиконом, хотя некоторые преподавали отлично, интересно и понятно. Для девятиклассников это было важно. Хотя… Кто из нашего класса, из двадцати восьми человек, почти всегда готовился ко всем предметам? Человек пять-шесть из класса, не больше. И никто не волновался насчёт ГИА, хотя в том заведении нас готовили на каждом уроке, давали бесплатные подготовительные курсы. А тут на это забили и оставили наедине с уроками — делай по желанию, называется.
И среди всего этого учебного бедлама не было ничего интересного. Всё увлекательное творилось на переменах — драки, публичное унижение, коронное отнимания портфеля и выкидывания его в унитаз…
За те недели, пока я здесь, привыкнуть так и не смогла — сердце каждый раз болело и покалывало от всего происходящего. За те недели я ревела не меньше десятка раз. И за те недели от стресса я набрала не меньше десяти килограмм, что опять послужило поводом для очередной насмешки. За едой я прятала всю обиду, никогда ничего никому не высказывала, а ночью плакала над очередным бутербродом, коря себя за слабость.
Но в этот раз еда казалась мне отвратительной. Даже любимый суп, заботливо приготовленный матерью и ждавший меня со вчерашнего вечера, не вызывал чувства голода. Только желание выбросить холодильник, чтобы больше никогда не видеть его и продукты. Очередная мерзость. Как и школа. Наверное, только дом и социальная сеть «ВКонтакте», в которой я сидела с ненастоящей страницы, представляясь двадцатилетней студенткой, спасали от этого гнусного мира. Когда мать звонила и просила погулять, я отнекивалась, ссылаясь на кучу домашних заданий, хотя с решебника я списывала за несколько минут, а остальное время общалась со взрослыми людьми, иногда с неформалами, пытаясь найти среди них своё место.
В этот раз даже интернет не помог — я снова плакала, смотря на свой жир, на свои ляшки, на свой отросший живот… Зеркало выдавало мне толстую, прыщавую девочку с синими волосами и огромными синяками под глазами. Я ненавидела себя. Я просто слабачка. Я не могла сдерживать свою боль другими способами, кроме как съедать всё, что попадалось на пути. И сейчас я ясно видела результат этого. И не могла сдержать слёз.
Я била руками по зеркалу, пока они не заболели.
А потом села и снова заплакала.
В этот раз было всё легко и просто — кухонным ножом, от стресса, по тыльной стороне запястья. Царапины были неглубокие, кровь текла медленно, да и мало её было.
Но это испугало меня саму. Насколько надо было ненавидеть себя, чтобы начать резаться?
Я смотрела на тупой нож, на царапины, не могла понять, что вообще происходит. Словно была в далёком тумане, где не было ничего. В глазах помутнело. Каким-то нереальным усилием я не грохнулась в обморок, а потом положила предмет на стол и спокойно пошла в комнату, чтобы продолжить делать уроки.
В тот вечер вместе с шестью бутербродами ушла и огромная порция супа.
***
Когда меня в очередной раз ударили в живот, физическая боль перестала чувствоваться так ясно. Болело что-то внутри, что-то невидимое, то, чего на самом деле нет. Наверное, именно это называют душой. И именно это затупляло все ощущения.
Я снова сплюнула мешающую кровь со слюной. Некоторые капли попали на лицо.
— Вот чмо… — Ребята явно были довольны собой, но выражений их тупых рож я не видела — пришлось закрыть глаза, когда они со всей дури кинули лицом в снег. Защищаться я не могла, да и не хотела, так как не умела дать достойный отпор. В голове крутилась строчка песни, и я её перепевала мысленно, чтоб хоть как-то успокоиться. Саднило лицо, живот, спину, руки, ноги. Такое ощущение, что меня без одежды по тёрке прокатили — словно кожа была содрана. А этим мразям было мало, они продолжали избивать.
— Говно готическое, вставай!
У меня нет сил. Они все ушли на сохранение невозмутимого лица. В этот раз я смогла не выдавить ни слезинки, хотя горло будто сдавило судорогой.
— Слышь, ты, вставай, говорю!
Нет, сил не хватало даже на ответ.
— Да ладно, пусть валяется. Замёрзнет — только лучше будет.
— А в полицию не заявит? — подала голос девочка, снимавшая до этого всё на камеру.
— Пусть только попробует! Слышь, чмо, — приблизился главный обидчик ко мне, поднимая за волосы и заставляя открыть глаза, — обратишься к ментам, сразу сдохнешь. Живого места не останется, поняла? Поняла?!
Я молчала. И не кивала.
— Да оставь ты её. — Самый спокойный из этой группы вдруг подал голос. — Она ближайшую неделю из дома не выйдет, какие там менты?
Они ушли, оставляя меня.
А мне было холодно. Только сейчас осознавала, какой, оказывается, холодный снег. И какой твёрдый. Эти льдинки-снежинки, впивающиеся в кожу, таяли на лице. Раны ныли. Всё тело было пронизано импульсом, болью, не было возможности и желания пошевелиться. Хотелось сдохнуть прямо сейчас. Закрыть глаза и не открыть. Почему они не убили меня? Это же выгоднее. Да и матери легче будет — деньги сохранятся. Что мешало им прикончить меня прямо здесь? Тут нет камер и прохожих, никто не докажет. Лучше бы они взяли пистолет и потом выстрелили, чем вот так покинули в одиночестве и холоде.
И снова время застывало. И снова текли слёзы. И снова я ненавидела себя.
Но на следующий день я пришла в школу. Увидев этих обидчиков, просто кивнула им головой и пошла дальше, представляя, в каком они шоке. Не всё было так гладко — половину лица пришлось заклеить пластырем, голову обмотали бинтом, а при каждом шаге мне казалось, что все внутренности трясутся и очередная вспышка боли проходит по телу. К врачу мы не поехали — мать боялась, что придётся платить и там. Поэтому самостоятельно и весьма ловко обработала все раны, дала какие-то таблетки, напоила чаем и даже разрешила несколько дней не выходить из дома. Но я пошла назло всем. Назло этим обидчикам, хотя ещё на остановке пожалела об этой идее, ожидая маршрутку. Было поздно для изменений планов.
***
Весы показывали отвес в пятьсот грамм. Это немного взбодрило меня, утешило. Все мои мучения были ненапрасными. Стоили того, чтобы постепенно видеть в зеркале не толстую, а уже полноватую девушку.
Хотя оскорбления продолжались, их стало больше.
В конце концов, это дошло до того, что еду я перестала воспринимать как что-то вкусное. Совсем наоборот. Это вызывало отвращение. Вместо бутербродов я теперь ночами пила чай, воду, кефир, соки — всё, что было низкокалорийным и жидким. Это спасало от ночного зажора, голод уже не был таким сильным. Меня больше не привлекали сладости, выпечка, даже любимая пицца. Теперь казалась важной только стрелка на весах, указывающая на цифру «сорок». Весить сорок килограмм было важнее, чем есть булки.
И зная, что это неправильно, я выбрала голод. Потому что не могла соблюдать правильные порции, да и тошнило после каждого приёма пищи. Я продолжала ничего не есть, только пила до тяжести в желудке. А если и случалось что-то съесть, сразу бежала к унитазу, вызывала рвоту.
Идея похудения стала моим спасением. Из-за неё я больше не обращала внимания на косые взгляды, издевательские насмешки. Хотя бы потому, что ничего этого не слышала и не видела — постоянно на переменах сидела в классной комнате в наушниках и слушала музыку. Избивать меня тоже не решались, видимо, в прошлый раз хватило. И вообще, больше старались не трогать лишний раз. Избегали, как какой-то неизвестный вирус.
Несмотря на то, что жизнь слегка налаживалась, моё состояние стремительно ухудшалось. По всем симптомам это было депрессией. Мне не хотелось ничего, а суицид вообще казался спасением. Ничего меня не радовало, всё вгоняло в тоску и очередные душевные страдания. Даже когда мать разрешила снова перекраситься в синий, особой радости не было. Только вопрос: «Зачем это всё, если ничего не изменится?» Но всё же меня перекрасили.
В связи со всем этим, на руках и ногах стали появляться глубокие порезы. Бёдра и запястья украшали различные раны, это даже не царапины, кровь теперь хлестала — надо было минут десять на то, чтобы она остановилась. А мне не хотелось. Каждый раз на любое оскорбление, на любое лёгкое потрясение — учительница выставила однажды посреди класса и стала орать — я брала лезвие и резалась. Потом с рук перешло на живот. И я не могла остановиться. Я резала не для суицида, хотя и хотела, а просто, чтобы скрыть боль. Так и получалось — резалась и худела, худела и резалась.
Мой самый большой рекорд — четыре дня без еды, в остальные я сидела либо на маложирном твороге, либо на овощах. А потом снова голодовка. Мне так хотелось достичь сорок килограмм, что я была готова на всё! Я была готова весь день сидеть на воде, а порой даже устраивала себе «сухой голод» — когда даже жидкость нельзя. Но я шла к своей цели, к своей мечте.
Я хотела, чтобы все поняли, на какие действия я способна.
Мой вес составлял сорок три килограмма шестьсот грамм, когда мне поставили диагноз «нервная анорексия».
***
В тот день одноклассники меня снова избили. Снова пинали, но теперь было больнее. Снег начинал таять, так что местами с лица действительно содралась кожа. Снова плевалась кровью и слюной. Снова захлёбывалась слезами и соплями.
А придя домой, выпила полностью стоящую в холодильнике бутылку пива, причём даже неоткрытую, и пошла за лезвием. Я не стала залезать в наполненную водой ванну, просто окунула руку. И это жгло.
Какая-то боль направляла меня. Я чувствовала каждый порез, как он болел, но это всё меркло по сравнению с тем, что пришлось пережить. Я так надеялась на спокойствие, на конец всего этого! Но конец ожидался вместе со смертью. Горячая вода постепенно становилась красной, а перед глазами в очередной раз был туман. Это действительно больно.
Я потеряла сознание, так и не увидев маму, которая в этот момент уже секунд десять наблюдала за тем, что я делаю.