Конь осторожно переставлял ноги, выбирая куда ступить, и недовольно косил взглядом на всадника. Пробираться по лесным тропинкам, засыпанным снегом, не самая большая радость, и хотя благородное животное послушно повиновалось, опытный всадник чувствовал его неудовольствие. Он и сам берег коня, а потому не подгонял, лишь слегка трогая поводьями, когда нужно было свернуть в ту или иную сторону.
Следом за ним на некотором расстоянии ехали еще два человека. От того, чтобы приблизиться, их удерживала почтительность, потому что эти двое были слугами, сопровождавшими своего господина.
На очередной развилке вся группа приостановилась, и один из слуг отважился обратиться к хозяину:
- Ваше сиятельство, господин граф, позволите… – он показал рукой в сторону, – так бы лучше, оно быстрее выйдет.
Граф задумался, что-то вспоминая, и кивнул головой:
- Да, направо. Вот только пройдут ли кони? Снега много.
- Пройдут! – уверил слуга. – Чтобы крюк не делать, местные протоптали, по лесу-то. Привыкли, что егерей не видно… – он виновато улыбнулся, – давно хозяина не было. А господин виконт он… только-только… порядка еще того нет, вот и ходят. Но так короче, знатно короче!
- Знаю, поехали. Надо до темноты успеть.
Через четверть часа они выбрались на дорогу, затейливо петлявшую вдоль леса, и снова терявшуюся в зарослях позади какого-то имения.
- Вот, – удовлетворенно вздохнул слуга. – В точности выехали. По дороге пришлось бы кругом объезжать, а так, напрямки…
Граф нетерпеливым жестом заставил его замолчать и обратился к своему второму спутнику:
- Гримо…
- Де Треси?
Граф кивнул и показал что-то жестом, который остался непонятен первому слуге. Гримо покрепче затянул шнурки плаща и пришпорил коня.
- До Треси тут рукой подать… – начал было слуга, но граф холодно оборвал его:
- Куда ехала виконтесса?
- Так это… – слуга нервно сжимал и разжимал руки. – Она… хозяйка, то есть, сказала запрячь… и… поехали, значит… Ну не велела она говорить, Ваше сиятельство!
- Не велела? – безо всякой злости, только лишь с удивлением переспросил граф де Ла Фер. – Кому это?
Слуга, оробев, прижал руки к груди:
- Ну, как...
- Мне не говорить?
Слуга не выдержал спокойного, уверенного взгляда графа де Ла Фер и отрицательно мотнул головой:
- Как же, Вам… Вы, того… Хозяина нашего батюшка, разве можно…
- Куда ехала виконтесса? – уже строже спросил граф.
Слуга махнул руками с видом: «Скажу как есть, а вы уж там сами разбирайтесь!».
- Его милость господин виконт утром уехали по делам, а госпожа виконтесса ждала его. Ждала, ждала, а после вдруг что-то ей вздумалось, пришла ко мне на конюшню и говорит: «Запрягай!». А сама, значит, радостная, поеду, говорит, навстречу. Ну, вроде как приятность господину виконту сделать. Он же тут неподалеку – у графа де Треси. Говорят, с нуайонским епископом встретиться хотел, чтоб насчет крестин… на будущее…
По лицу графа прошла судорога и слуга осекся:
- Я от других слышал…
Граф молча повернул коня в сторону видневшегося впереди дома.
Слуга двинулся следом, бормоча: «Сам-то я не болтлив, другие говорили…».
- Чье это имение? – на ходу бросил граф.
- А? Чье? Как его… В общем, случайно… Дальше ехать не могли, дурно стало виконтессе, вот попросились, где пришлось. А меня они отослали, рассказать, значит, что такое приключилось. Чтоб не волновались, куда задевалась.
Слуга все старался получше объяснить, но граф, уже не слушая, пустил коня рысью.
Дом, к которому приближались всадники, к этому времени засветил окна, не желая теряться в начинавшихся сумерках. Заглянув в одно из окон, можно было бы увидеть двух женщин, сидевших у камина в небольшой гостиной. Та, что была моложе – плакала, та, что старше – вздыхала.
- Дорогая Элизабет, Вы стали так чувствительны.
- Ах, леди Бойл! Это ужасно – я могу ни с того ни с сего расплакаться, и потом никак не получается унять слезы! – Элизабет с благодарностью приняла протянутый платок и снова всхлипнула. – Они не слушаются меня и текут! А другой раз мне делается так хорошо, так весело, что я готова петь, танцевать и… – она разрыдалась, уткнувшись в платок. – Сейчас мой поступок кажется мне ужасной глупостью!
- Я простить себе не могу, что дала Вам повод!
- Нет-нет! – Элизабет улыбнулась, утирая слезы. – Я была рада, очень рада! И разве Вы смогли бы меня удержать?
- Но все же, дорогая, в Вашем положении, – леди Бойл мечтательно вздохнула, – надо было проявить благоразумие. Как Вы себя чувствуете?
- Уже намного лучше. После первых месяцев я была так измучена, что, когда прошли эти ужасные ощущения, я никак не могла нарадоваться, я чувствовала себя совершенно здоровой! Вы помните, доктор все время говорил мне лежать и беречься, а я уже не могла, просто не могла! Четыре месяца не выходить за порог дома! А сейчас зима уже идет к концу, никаких метелей и морозов, за окном такая тишина и красота! И тут, когда Вы мне сказали… – Элизабет улыбнулась и всхлипнула одновременно.
Леди Бойл подвинула свой стул поближе и погладила молодую женщину по плечу:
- Успокойтесь, дорогая моя, успокойтесь.
- И все же, леди Бойл, Вы уверены?
- Ах, милочка моя, Вам так приятно это слышать? – леди Бойл засмеялась. – Хорошо, я расскажу еще раз. Моя горничная, как Вы знаете, наполовину француженка, да и вообще бойкая девица. Поэтому она близко сошлась с прислугой в Пьерфоне и частенько рассказывает мне, о чем они болтают. Так вот, со слов Оливена известно, что господин граф говорил с Вашим мужем о том, что неплохо бы для будущности ваших детей, чтоб крестины организовал нуайонский епископ. Граф де Ла Фер, как мне кажется, уже на свадьбе об этом подумывал, не зря же первый обед был в епископском дворце.
- Но еще рано говорить о крестинах.
- Так и епископ не приходской кюре, по первому зову не явится. А тут такой случай! Граф де Треси и вас приглашал на масленичное гулянье, но виконт отговорился Вашим состоянием. А как стало известно, что к де Треси епископ приедет, так виконт вдруг передумал? Ясно же, зачем поехал! И Треси совсем рядом, это не в Нуайон ездить, и разговор можно между делом, в приятной обстановке провести. А то ведь если специально к епископу отправиться, так пересуды раньше времени пойдут, еще сглазят. Не сомневайтесь – виконт отправился хлопотать.
- Он собирался вернуться к обеду.
- А Вы на радостях поспешили к нему навстречу, – укоризненно, но с ласковой улыбкой покачала головой леди Бойл.
- Он так редко показывает свою заботу, – упавшим голосом сказала Элизабет.
- Ну, дорогая моя, вот Вы опять собрались плакать! Ваш муж будет сердиться, что Вы не бережетесь.
Элизабет грустно вздохнула:
- Пусть сердится. Так я буду знать, что он еще помнит о моем существовании.
Такие признания вызывали у леди Бойл неловкость. Ей было приятно считать себя наперсницей молодой женщины, но углубляться в тонкости ее отношений с мужем леди не хотелось. Она берегла свое душевное спокойствие. До сих пор это удавалось. Она, как и леди Оксфорд, осталась во Франции вопреки первоначальному намерению уехать сразу после свадьбы. Если бы не подарок Портоса, так бы и случилось, потому что держать в Ла Фере даже двух дам в качестве долговременных гостей было накладно и неудобно. Но щедрость герцога Роанок изменила положение. В Пьерфоне запросто можно было поселить два десятка пожилых леди и не чувствовать никакого стеснения. Сначала дамы остались помочь леди Рич обосноваться на новом месте. Потом их стало неловко выпроваживать ввиду приближающейся зимы, что обещало сделать возвращение в Англию крайне некомфортным. А когда выяснилось, что виконтесса де Бражелон образцовая жена, уже никто не заговаривал об отъезде – темы для разговоров резко изменились.
Надо сказать, что виконт де Бражелон и граф де Ла Фер приняли весть о беременности Элизабет Рич с большей сдержанностью, чем английские тетушки. Выслушав доктора, граф только кивнул головой, словно ничего другого не ждал. Виконт же, как показалось эскулапу, вообще прослушал, что ему говорили. Во всяком случае, не к такой реакции привык почтенный служитель медицины, не первый раз в своей практике сообщающий мужу, что тот станет отцом.
Истинную реакцию Рауля видел только Атос, когда, выпроводив доктора, они остались вдвоем.
Виконт довольно долго молчал, и Атос не пытался нарушить это молчание.
- Мне теперь нужно идти к ней? – наконец сказал Рауль. – Благодарить?
Атос невольно усмехнулся тону этого «благодарить».
- Еще успеете.
Он встал и прошелся по кабинету, стараясь не смотреть на Рауля, чтоб не смущать его взглядом:
- Если избавить Вас от необходимости испытывать благодарность, возможно, Вы почувствуете радость?
- Я? Нет. Кто-то другой во мне. Я словно вижу его со стороны, и он… кажется, действительно, польщен. Господи, неужели я тщеславен?
Атос улыбнулся почти лукаво:
- Тогда со мной вместе – я был польщен, когда узнал, что у меня есть сын. Для мужчины это нормально. Пожалуй, в этом мы, правда, тщеславны.
- Во мне все протестует против такого тщеславия! Я не хочу.
- А если не думать о матери ребенка?
- Если… Я не знаю, я не могу отделить его от нее даже в мыслях. Возможно потом, когда…
- Когда она родит?
- Да. Когда он… будет… Когда он просто хотя бы будет!
Рауль закрыл лицо руками. Атос подошел к нему и положил руку на голову сына. Рауль опустил руки и повернулся к отцу:
- Мне кажется кощунственным говорить так в Вашем присутствии.
- Рауль, – Атос мгновение собирался с мыслями. – Я был польщен тем, что у меня родился сын, но, как я и сказал, это была вспышка тщеславия, глупого мужского тщеславия. И это не имело ничего общего с моими чувствами, которые пришли позже. Которые я не признавал, отрицал, даже боролся с ними. Господь свидетель, младенцы несносны. Не знаю, как можно любить это самодовольное и постоянно вопящее существо. – Атос улыбнулся. – Но я не знаю также, как можно его не любить, когда ты осознаешь, что это твой сын. И любить ты начинаешь раньше, чем поймешь это. Я знаю, что Вы сейчас чувствуете. Смятение. И еще желание вернуть все назад, потому что понимаете, что с этой минуты в Вашей жизни уже ничего не будет по-прежнему. Вы больше не будете предоставлены сами себе, и это не зависит от Ваших желаний.
Атос отошел к столу, где еще стояли неубранными фрукты и вино, и взял бокал. Налив себе немного, он не спеша выпил, наслаждаясь вкусом, и задумчиво добавил:
- Да, но это не значит, что Вы обязаны любить его мать. Мне кажется, именно это Вам мешает принять факт своего отцовства.
- А Вам мешало?
Атос повернулся и внимательно посмотрел на Рауля.
- Виконт, я думаю, что сейчас Вы готовы, наконец, выслушать все до конца. Это уже незначимо в отношении нас с Вами, но, надеюсь, поможет Вам в Вашем теперешнем положении.
Рауль кивнул.
- Хорошо. Вы правильно поняли: я не любил Вашу мать. Никогда не любил. Не потому, что она не могла вызвать любовь или была недостойна, нет, я просто не знал ее. Собственно, на примере леди Рич Вы сами видите, что ни красота, ни молодость, ни личные достоинства не могут служить ручательством, что чувства возникнут. Не буду лгать, мне было лестно узнать, кто Ваша мать. Опять-таки – мужское тщеславие, в котором я признаюсь совершенно свободно, но не потому, что уже избавился от всех пороков, а потому, что, смею надеяться, примирился с тем, что я – человек. Но обстоятельства, что тешат гордыню, не имеют отношения к тому, что испытывает сердце. Итак, то, что герцогиня де Шеврез мне безразлична, не сделало мои чувства к Вам менее глубокими. Рауль, должен признать, мне не хочется открыто говорить о чувствах, это не в моих привычках, и мне неловко. Я лишь хочу донести до Вас простую мысль: Ваше отношение к ребенку никоим образом не связано с его матерью. Вы можете позволить себе просто насладиться этой радостью.
- Глупым мужским тщеславием? – грустно улыбнулся Рауль.
- А как иначе Вы мыслите себе человеческое бытие? В этом смысле безупречны лишь мертвые.
- Если не думать о ней, то я… рад. Мне странно, но я рад. Даже не знаю, почему. И не уверен, что это надолго.
- Не загадывайте, пусть это будет лишь мгновение, разве радость от этого менее ценна? Если хотите – проживите этот миг в одиночестве, но если у Вас хватит душевных сил – зайдите к леди Рич, просто скажите, что рады.
Рауль медленно поднялся, подумал и кивнул:
- Лучше я схожу к ней сейчас, пока еще могу сказать об этом искренне, без принуждения.
У виконтессы де Бражелон Рауль застал ее тетушек, за что был им благодарен – ему не пришлось объясняться с женой наедине. Ему показалось хорошей мыслью и дальше воспользоваться их присутствием, поэтому англичанки получили от хозяина Пьерфона великодушное предложение оставаться так долго, как пожелает виконтесса.
Поначалу дамы были в восторге, но их надежды (а у каждой из них были надежды) довольно скоро потерпели крах. Виконт с супругой и до этого никуда не выезжал, имея предлогом радости медового месяца, а когда беременность виконтессы подтвердилась, ни о каких гостях уже речи не шло. В Пьерфоне тоже никого не принимали и по той же причине. В Париже на такие вещи давно не обращали внимания, но в провинции мыслили иначе и женщина в положении, разгуливающая по гостям или принимающая у себя кого-то, кроме ближайших родственников, могла забыть о репутации «приличной дамы». Речь, конечно, шла не о простолюдинках.
Безусловно, и здесь находились такие, кто смеялся над устоявшимися обычаями, но Рауль, по понятным причинам, предпочел строго им следовать. Приглашения, регулярно присылаемые в Пьерфон, были лишь данью все той же традиции – так «заточённым» супругам давали понять, что их не забыли; но те, кто приглашал, первыми возмутились бы, вздумай супруги откликнуться на приглашение. Это были всего лишь своеобразные фигуры провинциальных светских «танцев». Допустимыми считались только деловые визиты мужа, при условии, что ночевать он будет возвращаться домой, к беременной жене.
Прошло не так много времени, а леди Оксфорд уже готова была повеситься от скуки. Она любила веселье, шумное общество, новые лица, а в Пьерфоне даже известные ей господа не стремились ее развлекать. Без сопровождения она никуда не могла поехать, и потому ей приходилось сидеть в Пьерфоне и заедать свои негодование и обиду, благо повар в замке был прежний, и готовил он так же, как в былые времена для Портоса.
Леди Бойл, в отличие от родственницы, нашла утешение в обществе Элизабет. Ей нравилось обсуждать беременность, будущих детей, гадать, кто родится. Помимо этого она увлеклась живописью и увлекла этим Элизабет. Обе рисовали из рук вон плохо, но сам процесс доставлял дамам огромное удовольствие – одна писала портреты Атоса, другая – Рауля. Результаты своих трудов они никому не показывали, довольствуясь взаимным одобрением. Леди Бойл очень нравилась себе в роли заботливой тетушки, поскольку эти самые заботы были совсем необременительны: ахать, вздыхать, восхищаться, без конца говорить о графе и виконте, умиляться волнениям Элизабет и невзначай поглядывать по сторонам – видит ли господин граф де Ла Фер, как трогательно она печется о его невестке?
После того, как Арамис устыдил ее, Кэтрин Бойл отказалась от состязания с Джейн Оксфорд за графство Атоса. Теперь она наивно убеждала себя, что ее поведение ничего общего не имеет с вызывающими заигрываниями леди Оксфорд; она вовсе не стремится понравиться графу, но если случится так, что он оценит ее, невольно сравнивая с этой прожорливой толстушкой, то… Дойдя до этой мысли Кэтрин Бойл обычно краснела и смущенно крестилась, шепча молитву.
Хотя надежды на благосклонность графа де Ла Фер никак не сбывались, леди Бойл крепилась. Кроме того, ее симпатия к Элизабет была на самом деле искренна. Поэтому когда горничная передала ей разговор, подслушанный Оливеном, леди Бойл немедля отправилась к Элизабет, стремясь порадовать ее приятным известием. Она, конечно, не ожидала, что молодая женщина, исполненная благодарности, кинется навстречу мужу. Всегда теряясь в неожиданных ситуациях, леди Бойл не придумала ничего лучше, как поехать вместе с Элизабет, только в пути сообразив, что разумнее было воспрепятствовать этой поездке, которая могла плохо закончиться для беременной. Но даже эти мысли посетили леди Бойл лишь тогда, когда Элизабет стало дурно, и она почти потеряла сознание.
Кучер, увидев недвижную госпожу, сам чуть не упал в обморок, живо представив, что с ним сделают, если с виконтессой или ребенком что-то случится. Не слушая робких предложений леди Бойл вернуться в Пьерфон, он, увидев вдали чье-то имение, погнал лошадей туда, готовый, если надо, на коленях просить о помощи. Умолять никого не пришлось. Мадам де Бражелон перенесли в дом и привели в чувство, ей и леди Бойл было предложено самое горячее гостеприимство, а кучеру (дав глотнуть вина, чтоб пришел в себя) наказано во весь дух мчаться в Пьерфон и предупредить хозяев о случившемся. Малый был рад сложить с себя ответственность и охотно повиновался распоряжениям хозяйки имения, тем более, что она, похоже, была давно знакома с виконтессой, потому что называла ее леди Рич.
Леди Бойл тоже была обрадована, что Элизабет знакома с милой дамой, обладавшей лишь одним недостатком – неудобным для произношения именем. «Беренжер» – такое леди Бойл даже не пыталась выговорить. Она лишь заметила, что это имя весьма похоже на «Бражелон» – те же ужасные звуки, никак не поддающиеся английскому выговору.
- Бражелон? – мадам де Беренжер, хлопотавшая у стола, неожиданно села. – Бражелон, Вы сказали?
- Да, – леди Бойл кивнула, не надеясь на свой французский. – Очень тяжело. «Бр», «брж»! Ах!
- Да, тяжело… Наверное. – Почему-то побледневшая мадам де Беренжер все же нашла в себе силы улыбнуться. – Это… Ваше имя?
- О, нет! Вы не расслышали? Мое – леди Бойл. – Довольная дама рассмеялась. – Английское тяжело Вам, да?
Мадам де Беренжер машинально кивнула.
- Это мое имя, – слабо отозвалась Элизабет.
- Ваше, леди Рич?
- Недавно. Несколько месяцев. Простите, я была без сил, чтобы представиться – теперь я виконтесса де Бражелон.
Мадам де Беренжер невольно перевела взгляд с лица Элизабет на ее живот и отвела глаза. Элизабет покраснела и потупилась:
- Да. Я должна сидеть дома.
- Куда же Вы ехали?
- Встретиться с мужем. Он не знал, я делала глупость. Побежала к нему, чтоб он радовался… – Глаза молодой женщины заблестели, подбородок дрогнул.
Мадам де Беренжер поспешно поднялась:
- Вы отдыхайте, я зайду позже. Не буду тревожить. Отдыхайте…
Она быстро вышла из комнаты. В темноте коридора никто не мог бы увидеть, как исказилось ее лицо, и она в отчаянии сжала руки. Метнувшись в сторону, она наткнулась на стену, отшатнулась, задела шкафчик и бросилась вперед, через прихожую, к входной двери, на воздух. Но дверь открылась раньше, чем она успела взяться за ручку.
- Здесь есть кто-нибудь?
Услышав этот голос, Аньес де Беренжер почувствовала, что падает – сознание оставило ее, и состояние бесчувственности было то, чего она сейчас захотела бы больше всего, если бы успела об этом подумать.