Я очень люблю рыбалку. Эта любовь фанатична и практически безответна. Любая лужа больше метра в диаметре кажется мне соблазнительной и многообещающей. А уж если это не лужа, а полноценный водоем, то я делаю стойку, глаза становятся маслеными, а выражение лица - мечтательным и отрешенным.
Рыба не отвечает мне взаимностью. То есть, конечно, периодически подогревает мою страсть, подсовывая самых мелких и худосочных своих представителей, но не более того. Начало этой страсти, как, впрочем, и прискорбной рыбьей холодности, положил мой папа - без малого сорок лет назад.
Мы снимали дачу в районе Мельничного ручья. Кроме запаха керосинки на веранде, об этой даче у меня в памяти не сохранилось ничего. Жили мы там с бабушкой, а родители, как им это и положено, приезжали на выходные. Минутах в двадцати ходьбы от дома имелось озеро. Я так думаю, не ближе, потому что дорога туда казалась невероятно долгой. В озере, разумеется, водилась рыба.
Не знаю, кому первому пришла в голову идея сходить на рыбалку. Не исключено, что я достал папу просьбами, а может быть, он и сам предложил. Папа был способен на неожиданные и нестандартные решения и никогда не откладывал их исполнение на потом. Решили - значит, пошли.
Общие теоретические представления о структуре и функциональном предназначении удочки у папы, несомненно, были. Но очень общие и предельно теоретические. Добытое им удилище представляло из себя длинную, толстую и тяжеленную палку. Скорее всего, папа, ничтоже сумняшеся, пустил в дело ствол молодой ольхи, соблазнившись его прямизной. А держать сырой ольховый ствол под силу не мальчику, но мужу с накачанными бицепсами.
Что уж там папа навесил на эту самую палку, не знаю. Думаю, что все необходимое на ней имелось. Не исключено, что размерами это необходимое было под стать удилищу (страшная, видимо, получилась штука). С нею мы и отправились за удачей. Дамы, видимо, хихикали. А папа, скорее всего, был непроницаем и спокоен - как всегда, когда он в чем-то сомневался.
Озеро было с болотистыми берегами и темной торфяной водой (это помню). Ловить можно было только с мостков, которые довольно далеко заходили в воду. Я ринулся вперед - с дрыном наперевес. Дошел до конца мостков, размотал снасти (это я сейчас надеюсь, что размотал - вполне возможно, что тогда от нетерпения и отсутствия даже теоретической подготовки просто забыл о такой мелочи). Не знаю, почему папа замешкался, но могучий взмах удилищем, в который я вложил всю свою силу, он предотвратить не успел. А я, так и не выпустив удочку из рук, полетел за ней в воду. Хорошо, что там было неглубоко - мне по шею или, в крайнем случае, по подбородок.
Далее картина такая: я стою в воде, надо мной нависает папа, и выражение его лица не предвещает ничего хорошего. В воде, примерно на уровне моего живота, плавают мальки. Окрестная рыба сразу поняла, что этого шлимазла бояться нечего, поэтому без опаски отпустила свою молодь посмотреть на чудище. Долго таращить на меня свои рыбьи глаза малькам не пришлось - я был извлечен из воды, отшлепан и частично отжат.
Бесславное возвращение домой не помню, но оно, несомненно, было.
После этого я к удочке не прикасался лет семь-восемь. А потом пошло. Сначала с большими перерывами, потом все чаще и чаще. Для старшей и младшей дочерей я тоже делал удочки, но таких грубых промахов, как папа в тот раз, не допускал.
А вот рыба с тех пор меня не жалует. Видимо, слух о шлимазле с дрыном утки вместе с рыбьей икрой разнесли на лапах по всем окрестным водоемам, и мои внешние данные с поправкой на возраст вошли в генетическую память рыб Ленинградской области. Впрочем, судя по моим более чем скромным успехам в других местах - не только Ленинградской.
Очень жалею о том, что больше мне так и не удалось затащить папу на рыбалку. Уж как я расписывал ему все ее прелести, какими только снастями не соблазнял. Папа все обещал, да так и не собрался. А ведь ему бы понравилось, да и я изрядно вырос - в случае чего, выбрался бы из воды сам.