Карапуз
Я и не заметила, как сестра перебралась из корыта на широченный подоконник. Вместо трёх волосин, на которых чудом держался бант - мелкие своенравные кудряшки. С подоконника сестра сначала наблюдала за сальто мортале Лопаты. Потом стала активно участвовать в жизни двора. Приплюснув нос к стеклу, смотрит, как мальчишки раскидывают бабки. Задирает Юрку:
- Улька! Моти! Полючис! (Юрка! Смотри! Получишь!)
Успешно усваивает дворовый юмор. Юрка к её вздёрнутому носу приставляет заскорузлый кулак:
- Чем пахнет?
Татьянка, страшно сдвинув брови, таинственно выдыхает:
- Смелтью!
Ей, во что бы то ни стало, требуется быть на людях. В жаркие дни голышом караулит на крыльце хоть кого-нибудь, пообщаться.
Людкин отец возвращается домой с арбузом – она ему благодарно кивает, старательно проговаривая только что выученное:
- Спа-си-бо.
Растроганный, сосед стучится к нам:
- Ваш симпатяга-карапуз... – он и ломоть арбуза на пару пустили слезу умиления. Один – розовую, сладкую. Другой – с привкусом сожаления, что свой карапуз уже навсегда вырос в Людку.
Папа возится с Татьянкой, кружит – та взахлёб смеётся. Когда папа отдыхает, она перелезает через него, как через горку. Её веселит «полевой» загар – разноцветная шея: снизу белая, где был воротничок гимнастёрки, сверху медно-коричневая, как и обветревшее лицо. Щекочет шею, хватает за нос, дёргает за волосы. Или сидит рядом, закусив, как бы между прочим, большой палец ноги.
Вокруг сестры стоят на ушах, чтобы развлечь, убаюкать. Бабушка недовольна:
- Что ж вы её никак не уторкаете!
Особенно изощряются, когда наступает час кормить хилого ребёнка. Но Татьянка ведь не дурочка, смекнула: из родителей можно верёвки вить. Прибаутки и прихлопы, приправленные манной кашей, которыми её пичкали с пелёнок, приелись, как и «Идёт бычок качается, вздыхает на ходу...» и «Жили у бабуси два весёлых гуся...». Теперь в обмен на то, что соизволит проглотить ложку гречки, она требует непрерывного обновления репертуара. Отвергнутая мама, с устаревшим тягучим номером про тёмно-вишнёвую шаль, уступает сцену. Папа, преисполненный ответственности за здоровое и ненасильственное питание худющей дочери, вдохновенно исполняет «Эх, яблочко, да на тарелочке...». Далее следует «Замучен тяжёлой неволей», «Славное море священный Байкал», «Чьи вы, хлопцы, будете, кто вас в бой ведёт, кто под красным знаменем раненый идёт?...»
Вокруг сестры тревоги:
- Проглотила копейку!
- Выкакала копейку?
Ликование:
- Вот она, копеечка, вышла!
- Не ребёнок, а сплошной восторг!
- На ногах толком не держится, а уже к Милице Львовне нагрянула с ревизией кухонных шкафов: «Полядык!»
Её подвиги бесконечно обсуждаются. В любой разговор внедряется обязательный фрагмент из похождений необыкновенного ребёнка. Её всё прощают: она ещё глупая. Глупая и необыкновенная. А я – старшая: должна всё понимать. Должна понимать, что мне лучше посидеть дома, а сестре ехать в гости в Бендеры. Должна понимать. Что для всех удобнее, если на экскурсию в Москву возьмут с собой Татьянку, а я останусь на бабушку Сашу. Какие-то пять дней...Целых пять дней!
Поздно. Бабушка где-то с приятельницами. Я – одна. Ставни закрыты, выключен свет. Не сплю. Меня никтошеньки не любит. От меня скрывают, я не родная дочь. Подброшенная. Пусть мне будет ещё хуже! Поднимаюсь с раскладушки. Нащупываю руками дорогу, заглядываю в тёмную жуть и пустоту под бабушкиной кроватью. А вот им, вот им! Зубы выбивают мелкую дробь. В тёмное нутро гардероба - назло им всем! Там, за расправленными плечами построенных в колонну шинелей, кителей, жакетов, пыльников, кто-то дышит – чёрт с рогами, ведьма, домовой...Пусть меня сожрут, с потрохами! Так мне и надо! Мурашки по коже...
Они вернулись. Возбуждённые. С впечатлениями. Кормят Татьянку под «...раздавалася песнь ямщика...».
Куда ж запрятали шкатулку из ракушек?
- Что ты там шаришь? Зачем шкатулка? Градусник? У тебя температура?
- Мам, а этот номер, на клеёнке, из больницы... ну, который к руке привязывали, когда я родилась, точно – мой? Ты не перепутала? Точно-точно, мой собственный номерок?