Таужан

     Стоял апрель месяц.
Весна в том году сильно припозднилась, и еще никто не успел заняться огородами.

Таужан не терпелось поскорее привести огород и двор в порядок.
На уговоры подождать до выходных дней, когда мы, ее племянники и племянницы, могли бы ей помочь, не поддавалась.
В первый день, не дожидаясь нас, она вместе с мальчиком племянником выкопала огород, посадила картошку, кое-какую мелочь.
На второй день она сама перемыла всю посуду, перестирала даже чистые вещи, прогладила их (не позволила помогать снохе, сказала, что сама должна это все сделать).
Потом она вытащила из сундука давно приготовленные на случай смерти ситец, покрывала, флакончик духов, мыло, пересмотрела все ли на месте и в каком состоянии.
Отдельно в два пакета она сложила отрезы ткани и полотенца, которые должны будут отдать тем, кто будет ее обмывать, когда она покинет этот мир.
Все это убрала назад в сундук.
Кстати, в сундуке ничего другого не было.
    За месяц до этого Таужан принесла мне несколько отрезов тканей.
На мое удивление она ответила:
    - Тебе часто приходится ходить в гости, пригодится.
Недавно я была на похоронах. Две сестры и брат не смогли поделить имущество матери, перессорились, чуть не подрались на глазах у всех присутствующих. Я не хотела бы, чтобы после меня что-то подобное было. Поэтому, все, что у меня было, я раздала. Лучше при жизни сама раздам, чем оставлю на потом возможность такого позора.
   
 Во всех ее действиях сквозили нетерпение, какое-то возбуждение.
Мы не могли понять, с чего это она решила всем этим заняться, да еще в такой спешке, и, когда об этом спросили, она ответила:
   
 - Просто вспомнила, что давно не просматривала вещи.
После всего этого, она, довольная проделанной работой, пожурила нас:
   
 - А вы хотели тянуть до субботы. Видите, как хорошо! Все уже сделано! В выходные можно и отдохнуть,- и уехала в гости к другой племяннице.
   
    Таужан всегда была непоседой, часто ездила в гости, всегда все обо всех знала, но в этот раз у нее было какое-то приподнятое состояние души, как будто она ожидала чего–то очень хорошего, она сама была какой-то необычной.

    На следующее утро в шесть часов у нас раздался телефонный звонок.
Звонили сообщить, что рано утром Таужан привезли домой, ей очень плохо, но ехать в больницу без меня она отказалась – тогда я работала врачом в Республиканском кардиологическом центре.
    
    Таужан лежала на своей кровати на высоких подушках.
Ее трудно было узнать.
Величайшая мука сквозила во всем ее облике.
При виде меня в глазах появилась искорка надежды, мольба о помощи.
Лицо бледное.
Липкий холодный пот, нестерпимые боли за грудиной и страх мучили ее.
Она не могла найти себе места.
Воздуха не хватало, и она пыталась набрать его открытым ртом, вдохнуть глубже, но это не получалось.
Сердце работало неритмично: то быстро, то медленно, то замирало на какое-то время.
   
 Вот тут-то я и  почувствовала, что совершенно неожиданно теряем ее.
У моей бедной тетушки была клиника инфаркта миокарда.
Я дала ей все, что нашлось дома, подходящее для данной ситуации, вызвала «бригаду скорой помощи», попыталась успокоить ее, хотя внутри чувствовала полное опустошение, страх за ее жизнь.
С большим трудом удалось снять острые боли, и когда полегчало, ее отвезли в блок интенсивной терапии кардиоцентра.
Началась борьба за жизнь.
Вскоре удалось полностью снять боли, облегчить дыхание.
Таужан, обессиленная длительными болями, задремала.

    Первой ее реакцией, когда она проснулась и осмотрелась вокруг, были слезы. Я испугалась, думала, что возобновились боли, но она глазами указала на стену и еле слышным голосом отметила:
   
 - Посмотри на рисунок, он точно напоминает цвет надгробного камня твоего отца.
На самом деле стены были выкрашены в бледно-зеленый в белую крапинку цвет, под мрамор.
   
 - Он счастливый, никого не побеспокоил, сам не мучился от болей, от осознания своей беспомощности, ушел красиво. Вот только плохо, что я его пережила, он ведь намного моложе меня был…
Только приход врача помог отвести мысли тетушки от тяжелых воспоминаний.
У Таужан на самом деле оказался инфаркт миокарда, причем площадь поражения была большой.
Ей назначили строгий постельный режим.
   
     - Да я при всем желании не в состоянии даже поворачиваться, - сказала она.
После очередных инъекций она задремала снова.
И, как это часто бывает в неожиданно появившиеся тяжелые моменты, картины из прожитой жизни начали преследовать ее во сне и наяву.
И сейчас непонятно было, сон это или просто воспоминание.

    Вот она – шести – семилетняя девочка, играет с детьми на улице.
С работы возвращается отец подружки, и девочка кидается к отцу:
   

     - Ура! Папа пришел!
У маленькой Таужан тоска наполняет сердце – она очень соскучилась по своему отцу, но он ушел куда-то и не возвращается.
Давно уже ждет она, часто маму спрашивает о нем, но мама обычно говорит, что он уехал по делам и не может вернуться так скоро, и почему-то при этом прячет глаза.
    Девочка прибегает к матери:

    - У всех папы возвращаются, они же тоже работают. Почему наш папа уехал дальше всех? Давай мы пойдем искать его!

   Что могла сказать ей бедная женщина, если и сама не знала, что с ее супругом случилось.
Она осталась с шестью детьми на руках.
Отца семейства, человека недюжинной силы, смелости, щедрости, умевшего работать, и не имевшего нужды ни в еде, ни в одежде, ни в чем - либо другом, забрали в день празднования рождения младшего сына, и он домой больше не вернулся.

   Поговаривали, что решением «тройки» он был расстрелян в столичной тюрьме, но подробностей никто не знал, да и сейчас не знает*.

   Со временем тоска в детском сердце притупилась, и Таужан уже не расспрашивала мать об отце.
Только очень мечтала когда-нибудь встретиться с ним.
Часто она вместе с братьями, сестрой, друзьями носилась по горам, собирала ягоды, играла в прятки, но больше всего она любила зимой гонять большую деревянную юлу вместе с мальчишками.
И тут счастливое время кончалось.

    Страшное воспоминание внезапно ворвалось в ее сознание.
Таужан, тринадцатилетняя девочка, прибежала домой.
Не осознавая до конца случившегося, не плача, но, дыша страхом и болью, с дрожью в голосе она рассказала матери и Фержан, что старшего брата расстреляли в здании школы. Тело всю ночь держали в сарае одного из участников зверства, долго не знали, что предпринять дальше, и, в конце концов, утром бросили в воду реки.
Об этом говорили в селе.

    При этих словах острая боль вонзилась и закрутила внизу живота матери, у нее потемнело в глазах, и горячая жидкость, как и при появлении сына, обожгла  внутреннюю поверхность бедер.

    На какое то время всех охватил ужас, но потом одно единственное желание овладело ими – нужно было найти его. Еле живая надежда еще теплилась в сердцах: может, он еще жив, ведь он был самым сильным парнем в селе?
Обезумевшие от горя они втроем кинулись к реке.
Людей почти не было видно - от страха возможности такой же участи для любого, непонимания причин произошедшего, невозможности что-либо изменить, случившееся обсуждали вполголоса по домам.

    Вечером того августовского дня Абдул пришел домой и собрался поужинать, когда его вызвали в здание школы.
За неделю до этого он подал заявление с просьбой принять его в колхоз, и теперь решил, что его приглашают по этому поводу.
Не догадываясь о злых намерениях, он пошел безоружный в тот самый дом, который некогда принадлежал его деду.
Там все и произошло.
Некогда родные стены не могли помочь.
Трое вооруженных людей расстреляли его. А ведь он знал каждого из них и никогда не смог бы предположить, что такое возможно.

    Сельчанам было жаль эту семью: она только расцвела, дети подросли красивые, добрые, трудолюбивые.
Два старших сына женились, у них родились первенцы.
Жизнь налаживалась.
Какого труда это стоило матери, несмотря на помощь родных!
И вот теперь все разрушено.

    С залитыми слезами невидящими глазами, спотыкаясь и не замечая этого, три женские фигуры двигались вдоль реки.
Они тщетно пытались увидеть то, что искали, прощупывали палками дно реки вдоль берега. 
Глубина воды была не столь велика, но течение было настолько сильным, что легко катило тяжелые валуны, и никто не решился бы пройти эту реку вброд или искупаться в ней.

    - Вот если бы ваш отец был жив, он бы нашел его, только он мог переправляться на своем известном скакуне через эту реку...

Мать с трудом удерживала старшую дочь Фержан, чтобы та не бросилась в воду:

    - Ты очень обрадуешь тех, кто сделал это.

    Следов преступления не было видно.
    Таужан казалось странным, что ее мир перевернулся, рухнул, она чувствовала себя зависшей над пропастью, а мир вокруг жил.
Так же светило солнце, с таким же грохотом  несла свои воды к морю река, так же цвели цветы, и уж  слишком мирно, зависая над цветами, жужжали пчелы и шмели.

Высокие скалы так же величественно и гордо вздымали свои вершины к небу.
Даже им, так много видевшим на своем долгом веку, не приходилось быть свидетелями такого бесчинства. Но что они могли изменить, разве что рассыпаться в песок от человеческой жестокости?

    - Как это возможно? Как после случившегося  можно жить?

    Потерянные,  ни слова не говоря, но, понимая друг друга с малейшего жеста, они то шли медленно, то бежали.
Их объединяла и несла какая-то сила.
Сколько времени это длилось - неизвестно.
Обессиленные, они ушли далеко.

    Вдруг вдали показались три всадника.
Один из них был вооружен.
Подъехав близко, один из них спросил:

    - Как вас зовут, назовите имена и фамилии.
Услышав  ответ, тот продолжил:

    - Вас то мы и ищем! Следуйте за нами!
    Их привели домой:

    - Дом под охраной, не смейте выходить из  дома, иначе будем стрелять, -предупредили они.

    Вооруженный человек остался стоять у двери на выходе.
Постоянно находиться дома Таужан давалось с трудом - шустрый подросток, она не могла усидеть на месте.

    Мать переживала и за второго сына.
В доме закончилась мука, Хассим уехал два дня назад в другое село  на мельницу и еще не вернулся.

    - Где он? Вдруг и с ним расправились? Слышал ли он о том, что творится в его доме?
Не находя себе места, мать, ходила из угла в угол, то садилась, то вставала, то плакала, то молилась.

    Фержан, восемнадцатилетняя девушка с длинными русыми косами, превратилась в осунувшегося подростка.
Горе сдавило ее. Теперь она была похожа на птицу, попавшую в клетку, не знавшую, почему это случилось и что ждет впереди.
Она не могла представить себя без брата, который заменил отца, хотя сам был совсем молод.
Он был таким любящим, заботливым, веселым.
А как он играл на свирели?! Душа пела и плакала при звуках, рождавшихся под его пальцами!
Не было человека, который мог победить его на различных состязаниях, он с легкостью верхом проезжал по высокогорным тропам, по которым и пешим ходом пройти удавалось не всем смельчакам.
Высокий стройный красавец, на которого заглядывались все женщины…

    Если Таужан, в силу ее юности, еще не могла осознать всю глубину трагедии, у нее были какие – то потребности, то у Фержан все внутри оцепенело. Она почти не двигалась, почти не моргала, сидела, напоминая юную статую скорби.
Сердце ее обливалось жгучим огнем.
В каком-то смысле она считала себя виноватой перед братом.
Около недели назад Абдул вернулся от родственников в Аушигере, которые предложили переехать к ним:

    - Уезжайте из вашего села! Те, кто с отцом расправились, и вам покоя не дадут. Они не простят вам ни вашего происхождения, ни материального превосходства, ни способностей.
То же самое говорили родственники из Кисловодска, они тоже чувствовали надвигающуюся опасность:

   - Уезжайте оттуда! Кто сейчас у власти? Далеко не все они порядочные люди. Те, кто с отцом расправились, и от вас по-доброму не отстанут. Просто своим существованием вы у них «поперек горла» стоите. Само ваше присутствие  лишает их покоя, они видят в вас бывших хозяев, чувствуют превосходство. Уезжайте! - уговаривали они.

    - Может надо уехать? Что-то я в последнее время вижу нехорошие сны, давай рискнем! - сомневался Абдул,  но Фержан  запротестовала:

    - Мы что? Как безродные баштакъла* должны бежать из своего же дома неизвестно куда?! Все, что могли, у нас забрали – и землю, и дом под школу, и дом под Правление колхоза. Теперь за что нас трогать?
Она не захотела бросать обжитые места, родственников, друзей, ее унижала участь беженки.

    - Ну почему я не послушалась?

Да ведь мне казалось, что ничто не предвещало беды, не настораживало.
Хоть бы это сердце лопнуло от боли, было бы легче, - думала она.
    Как будто прочитав ее мысли, мать подошла к ней и провела ладонью по голове.
Фержан подняла глаза, взгляд упал на осунувшееся бледное лицо матери, и сердце еще больше защемило:

    - Господи! А как же она терпит? Несчастная моя мамочка…

    Фержан встала и обняла мать.
Горькие слезы полились из глаз.
Таужан тоже подошла к ним и, обнявшись втроем, они отдались своему горю.

   Младшие, Азий, Солтан и Хаким, совсем еще дети (десяти, восьми и пяти с половиной лет), то прибегали, то убегали.
Они тоже «повзрослели», изменились, глаза их как будто увеличились в размерах,  лица осунулись.
Через них старшие надеялись узнать что-либо новое.
   Наконец, Хаким  прибежал весь раскрасневшийся:

    - Я встретил на улице дядю Мыттая.
Он сказал, чтобы я передал тебе, что нашел Абдула и похоронил.
Еще он сказал, чтобы я больше никому об этом не говорил. Я никому не сказал и не скажу.

   Оказалось, что Мыттай, брат отца,  взял с собой мальчика племянника, и под предлогом поиска потерявшейся коровы, пошел вдоль реки.
Внутренний голос подсказывал, что нужно идти вперед.
Примерно в полутора километрах от села издалека он увидел тело на берегу.
Во рту сразу пересохло.

    - Нежелательно, чтобы мальчик увидел его, - подумал он.
 
    - Сбегай к нам домой, скажи тете, что я нашел, что искал. Принеси мне сюда то, что она даст, - сказал он.

    Отправив мальчика, Мыттай кинулся к телу.
Чистая горная река не стала скрывать следы человеческой  жестокости, а может, не хотела брать на себя грех, усугубив горе матери – не унесла его, не забила под камень. Она смыла пятна крови, обмыла и вынесла тело на берег.
На мгновенье показалось, что Абдул дышит, и Мыттай подлетел к нему, будто не было у него проблем с ногами (он с детства был хром на одну ногу), но, разглядев на лбу маленькие черные пятна – следы  пуль,  упал рядом, как подкошенный.
Придя в себя, собравшись с силами, он стал думать:
 
    - Везти в село нельзя, похоронить на кладбище не позволят, что еще эти изверги придумают - не известно.
Раз хватило совести задержать девочек с Кесам,  его арестовать им тоже ничего не будет стоить. Этим никому не поможешь. Что же делать, что придумать?

    В этот момент чуть выше  этого места из гнезда с криком вылетела птица.
Вздрогнув, Мыттай повернулся в ту сторону.
Взгляд упал на небольшое возвышение.
И тут он вспомнил, что рядом была небольшая пещера.
Он нашел и осмотрел ее.

    - Велика твоя сила, Господи! Благодарю тебя за помощь!
Она как раз подойдет, и река, как специально, именно в этом месте вынесла его, - подумал он, решив похоронить тело в пещере.

    В этот тяжкий час некому было встать рядом, поддержать его, помочь.
Хотя Абдул был крупным человеком, его тело показалось хромому Мыттаю «легче пушинки» (как впоследствии с удивлением рассказывал он сам). От горя он не ощущал тяжести, поднял и понес его на руках в глубину пещеры, уложил там.
Затем он вернулся к реке.

    Вскоре отосланный мальчик вернулся с лопатой.
Отправив мальчика домой, он взялся за тяжкий труд.
Сначала Мыттай помолился, попросил прощения у брата и племянника за то, что не смог уберечь или хотя бы похоронить племянника по обычаям своего народа. Потом он принес с берега землю и засыпал ею тело, обложил со всех сторон камнями так, чтобы никакое животное не могло его достать, вход в пещеру тоже заложил камнями и, не оборачиваясь, глотая горькие слезы, направился к селу.
Здесь он встретил Хакима и отправил его к матери.
Сам он не мог пойти соболезновать, успокоить сноху - к ним в дом никого из взрослых не пускали.
Услышав эту весть, мать немного успокоилась:
   - По крайней мере, его не унесла вода, он предан земле, можно будет подойти и посидеть рядом…

Картинка была настолько живой, что вся суть Таужан была там, в тех далеких днях.
Таужан глубоко вздохнула и тихо позвала мать.
Я спросила:

    - Что опять сердце болит?

    - Нет, душа. Вспомнила что-то, - ответила она и снова закрыла глаза.
Успокоительные делали ее более пассивной, помогали уменьшить боль, но удалить из сознания тяжелые воспоминания не могли.
Чтобы отвлечь от горьких мыслей, я стала вспоминать веселые ситуации из ее жизни:

    - Когда-то папа рассказывал одну историю, помнишь, как к тебе сватался молодой человек, и как ты тогда схитрила?
Таужан открыла глаза, и подобие улыбки легко скользнуло по губам.

    ...А было это в Киргизии, куда она вернулась после четырнадцатилетнего срока заключения в Магадане.
Ей было около двадцати семи лет.
Она нравилась молодому парню, и он оказывал ей незатейливые знаки внимания, познакомился с родными, стал под разными предлогами приходить в гости.
Родные привыкли к нему, радовались его настойчивости - а вдруг она устроит свою личную жизнь.
Только одна Таужан  ничего не замечала.
Тогда мать стала уговаривать ее:
 
    - Тебе уже около тридцати, ты столько пережила горя. Не было у тебя ни счастливого детства, ни юности; пора и о себе подумать. Время так быстро пролетает. Ахмат хороший парень, он любит тебя. Разве ты не понимаешь, ради кого он столько старается, приходит, помогает, подарки делает.
Будь внимательнее, ласковее к нему.
 В какой – то момент та согласилась:

    - Ладно, я попробую с ним поближе познакомиться.
В очередной приход жениха, родные сделали вид, что очень заняты и оставили их вдвоем.
Прошло несколько томительных минут.
Он не знал, как к ней обратиться, с чего начать – она всегда была такой недоступной.

    Вдруг, Таужан вскочила, выбежала из комнаты и вскоре вернулась с горячей грелкой в руках.
Прикладывая грелку к правому подреберью, она стала громко ахать, охать, вздыхать, корчить гримасы.

    Парень испугался:
    - Что случилось, что с тобой? -  на что она запричитала:

    - Ты знаешь, я такая больная, такая больная! Просто не знаю, сколько еще протяну. Что ни съем, во мне ничего не задерживается. Ах, как больно, как больно!
    И она скорчилась, сложившись пополам, так, что  он не видел ее смеющихся глаз, а ей были видны только его ботинки.

    Парень оторопел, вскочил, хотел, было подойти к ней, потом остановился, направился к двери, снова сделал несколько шагов в ее сторону, но, в конце концов, разум взял верх, и он быстрыми шагами вышел.
 Удивленным родным он только сказал:

    - Она себя плохо чувствует,- и, не дожидаясь ответа, ушел.
Все переглянулись, что еще она придумала?

    Когда вошли в комнату, Таужан громко хохотала, рядом на диване лежала грелка.
    - Он испугался, что  съеденное не остается во мне, а представляете, что было бы со мной, если бы все оставалось, я же просто лопнула бы! – хохотала она.
    Мать поругала ее:

    - Разве так можно? Ты ведешь себя как ребенок. Почему ты обидела хорошего парня? Очень жаль.
Больше Ахмат к ним в гости не приходил, а по селу пролетел слушок, что «бедная Таужан серьезно больна». Хотя, честно говоря, мало кто в это поверил, ух слишком она была активна как на работе, так и на вечеринках.

    - Я знаю, что ты многим нравилась, и даже в шестьдесят лет к тебе сватались, при мне было. Почему же ты не вышла замуж? Неужели ни один мужчина тебе не смог понравиться? – спросила я.
Она задумалась.

    - Видишь ли, я вернулась из ссылки в двадцать семь лет, и столько испытаний было пережито, что ровесники казались мне просто не знавшими жизни юнцами, настолько разным был наш жизненный опыт. Рядом с ними я ощущала себя старой. А еще я, пожалуй, боялась потерять свободу, изменить образ жизни. Ведь семейная жизнь – это не только свадьба, не только соединение двух человек, это соединение двух родов, разных привычек, укладов. Придя в новую семью, ты должна перестроиться, принять особенности взаимоотношений чужих до сих пор людей.
Кроме того, я ведь взяла на воспитание дочь сестры, четырехлетнюю Марию….

    В палату зашел врач, прослушал сердце, успокоил ее:

    - Вы из поколения сильных людей, сердечко работает ровнее, еще немного, и можно будет поворачиваться самостоятельно.
Таужан задремала.
Я смотрела на ее лицо, такое знакомое, такое родное; так хотелось помочь ей! Что–то неуловимое, необъяснимое тревожило в ее облике.
Дремала она недолго, стала вздыхать, пыталась повернуться.
Я коснулась ее руки и тихо позвала по имени.
Очередное воспоминание кошмарным сном вернулось к ней, забирая последние силы.

    Вот за ними в дом пришли вооруженные люди, и повели их в правление колхоза, куда уже собрали сельчан.
Состоялось собрание, на котором их объявили кулаками, обвинили в действиях, направленных против Советской власти.
Сути приписанных ей действий Таужан даже не поняла.
Понятно было лишь одно – их арестовали и отправляют в столицу республики, где и состоится суд.
На улице к ним подбежали не понимающие нависшей над ними угрозы дети.
Слез не было.
Все происходило как во сне.
Взрослые обнимали детей: прижавшись к ним, они старались навсегда запомнить тепло родных людей, всматриваясь в глаза – запечатлеть их выражение в своих сердцах.
Что ждет их самих? Встретятся ли они когда-нибудь? Выживут ли эти трое, остающиеся без старших с клеймом «врагов народа»?
За что? Почему?
Были только вопросы, ответов не было.

    Мать сказала:

    - Все в руках Бога. Когда-нибудь и это закончится. Мы еще встретимся.
Будьте все время вместе, смотрите за Хакимом, он еще маленький и слишком шустрый. Что бы ни случилось – помогайте друг другу.

   Фержан обняла десятилетнюю Азий:

    - Ты остаешься за старшую, теперь ты за них в ответе.
За нами не плачьте. Береги мальчиков!

    Прямо из правления колхоза трех женщин пешком повели в Нальчик.
Пройдя приличное расстояние, уже за селом, услышали они звук приближающихся детских ног.
Запыхавшийся Хаким с разбегу вцепился в полы платья матери и стал громко плакать.
Сначала все растерялись, но потом один из конвоиров отодрал его прикладом ружья от матери, отшвырнул на землю и прикрикнул на женщин:

    - Идите! Что стоите?
Пролетев метра полтора - два, мальчик упал на живот и продолжал громко плакать, а конвоир сказал второму:

    - Старших прикончим, а этот и сам не выживет.
Эти слова ножом врезались в спины женщин.
Дрожь пробежала по телу матери, но она лишь еще больше выпрямилась.
А Фержан развернулась и с ненавистью, сквозь зубы, произнесла:

    - Велик Аллах!
Никто не знает, что ждет завтра. Вы еще вспомните эту минуту – зло никогда не остается безнаказанным. Когда будет очень больно, вспомните нас!

    Конвоир замахнулся на девушку, но ударить не посмел.
В глазах ее было столько ярости, что он отступил, почувствовав в животе холодок.
А мать уже ничего не слышала и не  чувствовала.
Она превратилась в одно огромное сердце, которое осталось там, позади, с одиноким мальчиком, плачущим на пыльной дороге.
Губы вполголоса произносили слова молитвы.

    - Господи! Я поручаю тебе детей своих! Я ничего не могу изменить, не могу помочь им. Только на тебя полагаюсь и в твои руки отдаю сирот своих. Ты даешь жизнь, к тебе мы вернемся в конце своего пути. Ты творишь чудеса. Сотвори чудо – помоги моим детям: согрей их в холод, защити от зла, не дай умереть от голода. Нет с ними рядом взрослых. Забери мою жизнь, но спаси моих детей….
Одеревеневшие ноги машинально, уже не ощущая боли и усталости, передвигались по дороге.
А дорога ждала далекая, неизвестная, долгая.

    Слезы катились из глаз Таужан и я, столько раз слышавшая ее рассказы, не могла удержаться.
Ком застрял в горле, слезы против моей воли застилали глаза.
С огромным трудом я пересилила себя, постаралась придать голосу уверенность:

    - Все позади. Ты же знаешь, что слова Фержан оказались пророческими и эти «смельчаки» позже сами попали в лагеря. Я прошу тебя! Столько лет прошло, столько хорошего было потом, давай не вспоминать плохое!

    Я обняла ее, стала гладить по седым волосам, по щекам, груди.
Под  ладонью неровно  и тревожно стучало сердце, испытавшее столько, что хватило бы на десяток человеческих сердец, на десяток человеческих жизней.

    Лекарства успокаивали ненадолго.
Сон был коротким и поверхностным.
Таужан не спала, а дремала, с легкостью возвращалась к давно минувшим событиям и переживала их с новой силой.

    Вот привели их в Нальчик, поместили в подвале двухэтажного здания.
Там было много людей, и у каждого была своя трагическая история, ведь зло  не знает ни национальных, ни возрастных, ни географических границ.
И лиц у него много.
Среди этой массы измученных людей, самой молодой была Таужан.
Только длинные черные волосы помогали в ней увидеть девочку, а в остальном она походила на мальчишку, и трудно было дать ей ее тринадцать лет.
Пока очередь дошла до них, ее с несколькими молодыми людьми отправляли в поле, собирать овощи. Она запомнила выражение, брошенное ей вслед молодым солдатом, стоявшим в дверях в охране:

    - Ух, бессовестные, кому могла причинить вред эта девочка, ведь она совсем ребенок?!

    Позже она с улыбкой вспоминала, как возвращалась голодной с поля, если собирали помидоры – она их никогда раньше не видела и не пробовала, боялась отравиться.

    Прошло около месяца.
Суд несколько раз откладывали, потому что Таужан была несовершеннолетней. Но вскоре выход был найден – ее возраст вырос на бумаге до восемнадцати лет, и, наконец, присудив по десять лет строгого режима, их троих отправили в Магадан.

    Утомительную нескончаемо долгую дорогу скрасила остановка в Ленинграде, где заключенным провели медицинское освидетельствование.
Окулист рекомендовал удалить бельмо на глазу Таужан – осложнение перенесенной в детстве оспы. Но сделать этого не успели, хотя операция была несложной и  требовала совсем немного времени.
Пришлось продолжить путь.

    Перед внутренним взором Таужан одна картинка сменяла другую.
Вот они уже в лагере.
Из-за юного возраста первые несколько лет она работала на кухне, помогала поварам, ездила за продуктами.
Однажды, на одноколке  Таужан с подругой возвращались с продуктовой базы и заблудились в тайге.
Следы колес, по которым ориентировались, потерялись из виду. Их окружали огромные деревья, шелест листьев изредка прерывал  крик птицы.
Казалось, что из-за куста сейчас выйдет лохматый медведь или волк накинется...
Ориентиров никаких не было. Около пяти часов они блуждали. Постепенно отчаяние и страх быть съеденными дикими зверьми или умереть, потерявшись в лесу, закрался в сердца.
Девушки кричали, звали на помощь, но в ответ только эхо повторяло слова.
Кругом не было видно ни следов человека, ни тропинки, ни дороги.
К счастью, случилось это недалеко от лагеря, вскоре их хватились. Предположив попытку к бегству, на поиски послали группу охранников, девушек нашли и сопроводили в лагерь.

    На кухне ей запомнился еще один эпизод.
У мужчины закончился срок заключения.
Утром перед строем объявили, что он свободен и может ехать домой.
Мужчина растерялся, стал метаться, то петь, то танцевать, то смеяться, то плакать…

    - Тронулся…, - прошел шепот по рядам.

    В конце концов, он так никуда и не уехал, теперь уже добровольно остался в лагере навсегда.
Позже он часто приходил на кухню, его жалели и, как могли, помогали, то кормили, то одежду давали.
Бывало, придет, вывалит из мешка мусор, старые порванные ботинки и с радостью сообщает:

    - Зина (так он называл Таужан)! Я привез вам мясо. Приготовьте-ка мне из него чего-нибудь вкусненького.

 Тогда она впервые узнала, что большая радость, как и большое горе, могут лишить человека рассудка.

    Повзрослев, Таужан стала работать на лесоповале вместе с Фержан.
Работа была очень тяжелой, рубили и сплавляли лес, но самое неприятное было в том, что все время ощущали себя под прицелом.
В первый день, когда захотелось справить нужду, охранник оказался рядом с Таужан.
Это был молодой парень, и ей, молоденькой девушке, стало неловко сесть, как предписывали правила, не отходя от места работы, задрав штаны. Смутившись, она быстро отошла в сторону и присела за кустом.
То ли движения были резкими, то ли по неопытности охраннику показалось, что она прячется и собирается бежать, но он выстрелил.
Пуля пролетела, задев кончик правого уха.
Так жизнь вгоняла девушку в узкие рамки действительности.

    В другой раз, во время работы по сплавлению леса, нога соскользнула и Таужан в мгновение ока оказалась в ледяной воде.
Огромные бревна сомкнулись над головой.
От неожиданности и резкого перепада температуры тело одеревенело, дыхание перехватило.
Но песня ее жизни еще не была спета до конца – работавший рядом мужчина успел схватить ее за взметнувшуюся при падении косу, раздвинуть бревна и вытащить из пасти смерти.
Отпоив водкой, ее отправили в лагерь. При этом, самое удивительное, она даже не заболела.

   Разные случаи и ситуации мелькали  как кадры кинохроники.
Вдруг перед глазами всплыл образ девушки.
   
     С Леной они познакомились в поезде, когда их везли на Север.
Она была родом из Ленинграда.
Светлокожая, светловолосая, с огромными голубыми глазами, стройная девушка даже здесь, в забытом Богом уголке, отличалась интеллигентностью, статью.
Сколько интересного рассказывала она об отце – профессоре, матери – актрисе, о белых ночах, о красоте  дворцов любимого города!
Как сказку слушала горянка эти рассказы, рисуя в воображении красивую городскую жизнь.
Две судьбы, начавшиеся так далеко друг от друга, протекавшие так по-разному, встретились здесь, в суровой, тяжкой, унизительной действительности.
Девушки дружили, делились друг с другом переживаниями, мечтами. Их объединяли молодость, внутренняя чистота, горький опыт перенесенных потерь, пережитой несправедливости.
Они договорились, что когда-нибудь встретятся в Ленинграде, Лена покажет Таужан свой любимый город, вместе они пройдут по великолепным набережным, побывают в Екатерининском и Петродворце, в Эрмитаже, сходят в театр и, обязательно, прооперируют глаз Таужан.

    - Тогда ты станешь ну просто красавицей, мы выдадим тебя замуж за красивого парня. А я буду танцевать на твоей свадьбе, - смеялась Лена.

    Шли годы.
Дни были похожи один на другой. Не имели особого значения ни дни недели, ни числа.
Время слилось в один нескончаемый день, заполненный изнурительной работой, тревогой, хотя и несколько притупившейся, но нескончаемой болью из–за  воспоминаний прошлого.

    Каждое утро перед завтраком, перед отправкой на работу, по возвращении с нее, перед сном делалась перекличка.
Для этого всех выстраивали в ряд, поочередно называли фамилию, названный должен был выйти на шаг вперед, назвать имя, отчество и вернуться в строй. Эта процедура так надоела Таужан, что ей стало ненавистно звучание собственного имени и фамилии.
В очередную перекличку ее заклинило, и после озвучивания фамилии она шагнула вперед, сказала:

    - Я, - и вернулась на место.

    - Ответь, как положено! - было приказано ей, и фамилию назвали снова.
 
    - Не дури, накажут, -  прошептала, стоявшая рядом, испугавшаяся за нее, Фержан.
Но Таужан, как говорится в пословице, уже «села на своего необъезженного коня» и не хотела отступать:

     - Я, - вновь повторила она.
Вся процедура повторилась еще раз.
Тогда всех отправили на работу, а Таужан сопроводили в карцер.
Это было тесное темное сырое помещение, где на нарах сидели две женщины.
При виде их, ей стало не по себе – про них она слышала много жутких историй.
Женщины узнали ее, приняли хорошо, устроили на нарах между собой. Оказалось, они знали мать Таужан, которая оставалась работать в лагере и, как могла, помогала возвращавшимся с работы, замерзшим уставшим людям: кому-то сушила одежду, кому-то штопала вещи, кого-то согревала словом, вселяя надежду. Все знали, сколько горя пережила Кесам, но никто не видел ее озлобленной, грубой, повышающей голос. Даже эти закоренелые уголовницы с уважением говорили о ней.
Таужан заметила, что еду в карцер приносят на четверых, но ничего не спросила.

    Благодаря просьбам матери, через пару дней ее освободили из карцера и отправили на работу.
Только по прошествии нескольких дней до нее дошел слух о том, что Лена попала в тот же карцер, и уголовницы, с которыми она прожила рядом в тесной коморке двое суток, ее подругу задушили, четвертая порция принадлежала бедной Лене.

    - Как она туда попала? За что с ней так поступили? - спрашивала Таужан, но вразумительного объяснения не могла найти.
Долго не могла она оправиться от этой потери. Лучик надежды, связывавший ее с мечтами о будущем, погас.
И вот сейчас перед глазами стояла молодая улыбающаяся подруга ее далекой молодости  и звала  ее с собой.
Таужан захотелось уйти с ней, она только сейчас поняла, что так устала от всего…


     В палату пришли посетители.
Увидев их, Таужан как-то ожила, расспросила обо всех домашних.

     - Видите, отдыхаю, столько внимания к себе привлекла, - говорила она, извиняясь за то, что отвлекает от дел.

     - Ну, что ты? Ты сама всегда настолько ко всем внимательна, что вряд ли мы сможем оказать тебе достойное внимание, - ответила родственница.

    И в самом деле, можно было удивляться способности Таужан успеть ко всем.
Она была связующим звеном  между многочисленными родственниками. Она знала все новости, опекала нуждающихся, если заслуживали – ругала,  при этом никто на нее не обижался, если же добились успехов – никто так чистосердечно не радовался, как она.
Как-то она обошла многодетных снох с подарками без особых на это причин и объяснила:

    - Это за то, что вы вырастили для нашего рода таких хороших детей.

    Весь день Таужан выглядела спокойной.
Она восхищалась врачами, их трудом, выражала им свою признательность:

    - Я думала, что наступил мой последний час, и мысленно уже распрощалась с жизнью, такая жуткая была боль. Вы – настоящие волшебники! Спасибо, что вы всегда на своем посту. Кто сам не испытал, тот не сможет оценить ваш труд.
Удивительно, как действуют лекарства! Я думаю, врачи  и те,  кто придумали лекарства, попадут в рай!

    Острые боли не повторялись, но говорить было тяжеловато - мешала одышка, поэтому она говорила медленно.

    После обеда Таужан вздремнула.
Калейдоскоп жизни вновь включился.
 
    Прошло шесть лет после их расставания с родными.
Вестей из дому не было.
Трудно было предположить, как складывалась жизнь детей, но в сердце все же жила надежда, что есть сила, которая помогает им.
Временами мать теряла веру, но на языке и в сердце всегда звучали слова молитвы.
И вот случилось чудо - в дрожащих руках Фержан первое письмо с Кавказа.

    «Дорогие Мама, Фержан и Таужан, здравствуйте!
Ура! Какое счастье – наконец мы узнали, что вы живы.
От зятя Кязима Мечиева*, который только недавно вернулся, мы узнали новости о вас. Он рассказал, что был в одном лагере с вами и дал ваш адрес.
    Мы так радовались, что как ненормальные прыгали, танцевали вдвоем, теперь только об одном и думаем - мечтаем, как встретимся с вами.
Так много хочется вам рассказать.

    Вот только жалко, что Солтан не дожил до этого дня.
Через два года после вас он умер.
Он собирал в лесу дрова, чтобы за это дали хлеба, там его ужалила в ногу змея. Нога распухла,  стала красного цвета, сильно болела, потом  стала гноиться. Солтан весь горел, температура стала сильно повышаться.
Ему становилось все хуже и хуже.
Но смерти он не боялся - думал, что вас нет в живых и говорил нам:
«Кто из нас счастливее? – Я! Потому, что я умру и раньше вас встречусь с мамой! Я так соскучился! Мне с ними будет хорошо!».

    Мы тоже сильно соскучились.
Раньше в школе нас дразнили, Хакима называли сыном кулака, часто дрались. Теперь он сильный, всех ровесников и даже многих, кто старше него – побеждает.
Но иногда он уходит с уроков, потому, что от голода болит живот.
Живем в нашем доме.
Правда, в нем из вещей ничего не осталось.
После вас все - все  забрали.

    Только последнюю корову, которую пригнали с дальнего пастбища, забрать не смогли – она свалилась в погреб вниз головой, какие-то дяди долго возились, но вытащить ее не смогли, плюнули и ушли.
Хаким был голодным и сосал молоко, пока оно шло.
Потом корова сдохла, и мы засыпали погреб землей.
Помогать нам  никому не разрешают.
Родственники подбрасывают  хлеб, что-нибудь из одежды. Я и  сама  умею  печь хлеб.

    А еще про нас писали в газете.
Мы были маленькими (года четыре назад), когда в село приехала журналист из газеты и попросила рассказать о чем-нибудь, что могло бы удивить читателей. Ей рассказали про нас, что мы живем одни и даже сами готовим кушать. Она пришла, а мы пекли хлеб. Столько она удивлялась:

    - Как вы одни справляетесь? А вы не боитесь?
Мы долго хранили эту газету, думали, что когда-нибудь сможем показать ее вам.
Теперь нам легче. Мы уже большие.
Мы помогаем людям на огороде, на сенокосе, собираем дрова, ухаживаем за их баранами. За это дают что-нибудь покушать.
Мы умеем выращивать картошку на огороде, собираем ягоды, съедобные корни в лесу.
За нас не бойтесь - мы выросли.

    Шлем вам отпечаток руки Хакима, чтобы вы сами могли убедиться, как он вырос.
Теперь мальчики боятся его трогать!
До свидания, Азий. Хаким».

    На листе бумаги карандашом был обведен контур руки Хакима.
Слезы горя и радости одновременно текли из глаз матери:
    - Сынок, он уже вырос! Он уже не пропадет!
    - Смотрите, какая ладонь!
    - Наш богатырь!
    - Спасибо, Господи! Ты услышал мои молитвы! Они живы!

    Все приходили, читали письмо, поздравляли, радовались вместе с ними. В глубине их душ тоже засветилась надежда.
    Изнурительная тяжелая работа уже не казалась сестрам такой тяжелой. У
них появился стимул выжить, загорелся огонек надежды, и они стали еще лучше трудиться – в два раза увеличили производительность.
За это им давали, пусть небольшие, но деньги, рыбу.
Все, что могли, они отправляли домой.
    В следующем письме Азий возмущалась:
   «Представляете, заболела Кылычхан.
У нее поднялась высоченная температура. Снизить ее никак не могли. Лечили, лечили, ничего не получается.
Говорят, у нее плохая, неизлечимая болезнь.
Видимо,  из-за жара, она захотела пососать лед.
А где можно взять лед в такую жару, на дворе лето стоит?!
Тут один «умный» родственник говорит:
«Давайте Хакима пошлем, он шустрый, легко лазает по горам.
Пусть сбегает на ледник и принесет».
Когда кто-то сказал, что это опасно, тот возразил:
«Подумаешь, он сирота, даже, если что и случится, никому от этого не холодно и не жарко».

     Они позвали Хакима:
«Ты такой смелый, мы знаем, что ничего не боишься, сбегай за льдом. Видишь, как бедная Кылычхан болеет?»
Он и побежал.
Представьте себе!
От племянницы Кылычхан я случайно узнала обо всем.
Только потом Хаким сам рассказал мне, что чуть в пропасть не упал, нога соскользнула, чудом выбрался.

 Я побежала к ним и поругалась:
«Зря думаете, что он никому не нужен. Думаете, защитить его некому? Посмотрите, что я вам устрою, в конце концов, если еще раз заставите его рисковать, я в милицию пойду», - сказала я им.

    А Хаким все же принес им кусок льда.
Говорит, что пришлось бежать во всю силу, чтобы весь не растаял, еле донес.
Кылычхан очень обрадовалась, но лед ее не спас».

    Через какое – то время пришла фотография, где красивый подросток с мужественными чертами лица стоял рядом с красивой девушкой.
Да! Это были они!
На нем исправно сидел белый пиджак.

    «Правда, красивый пиджак?
А продавщица не хотела нам его показывать:
«Он дорогой, откуда у вас могут взяться такие деньги?» - говорила она. А мы взяли да и купили.
Вот она удивилась!» - радовались Азий с Хакимом в письме.

    Мать с дочерьми не верили своим глазам: такие взрослые, такие красивые!
Сердца их наполнялись гордостью и радостью, благодарностью к Богу.
Окружающие с восхищением и неподдельной радостью рассматривали фотографию.
У каждого на сердце становилось теплее при виде этих ребят.
Ведь всем  была известна история их жизни.
Как бы тяжело не было, человек остается человеком, и потребностью его сердца остаются радость, любовь, надежда, вера в добро.
Только они придают силы выжить.

    Теперь Таужан с родными жили вестями из дома.
К жизни в лагере они привыкли, а тяжкие воспоминания осели в глубинах их сознания, и мир стал приобретать смысл.
Потухшие цвета стали ярче, и молодые сердца открылись чувствам.

    Фержан повзрослела, расцвела.
Светло – карие глаза, толстая “цвета меда” коса, тонкий стан, мудрый взгляд запали в душу Николаю, начальнику охраны.
И в сердце девушки, столько лет пребывавшем в оцепенении, пустил корни цветок любви.

    Да, они полюбили друг друга, и эта любовь была подарком судьбы. Она украсила жизнь не только Фержан, но и сестры с матерью.
Впервые за долгие годы они почувствовали мужскую заботу и внимание. Николай был добрым, порядочным человеком.

   Они  с Фержан поженились, но переехать к нему она не могла, так как была заключенной.
Несмотря ни на что, они были счастливы.
Да счастье ей было дано ненадолго.
Беременность, наступившая вскоре, протекала с большими осложнениями.
На четвертом месяце появились боли в сердце, перебои, одышка, отеки на ногах, при обследовании выявили порок сердца.
От плодоразрушающей операции она категорически отказалась, несмотря на уговоры врачей и близких:

    - Я не могу убить ребенка.
Я что-то в этой жизни видела, а он даже света белого не увидит?!
Нет, нет! Ни за что!- отказалась от операции Фержан.

    Роды начались преждевременно, 18 марта, спасти ее не удалось.
Семь дней отбивали Таужан с матерью мерзлую землю – копали могилу. Стоял март месяц, но было очень холодно.
Руки не слушались, леденели от мороза, слезы  замерзали на щеках, а сердца горели в пламени страдания и боли.
Так они похоронили Фержан.

    - Если бы нас освободили, как должны были, через десять лет, Фержан не осталась бы в мерзлой Магаданской земле, мы бы вернулись домой вместе.
Шла война, убили Кирова, и политическим заключенным продлили сроки заключения до конца войны, - со слезами на глазах вспоминала Таужан.

    Сердце ее защемило, сердцебиение участилось, перебои тоже.

    Но в этот момент в палату зашли, почти вбежали двое детей - внучатые
племянники Таужан.
Вместе с мальчиками в палату влетели детская непосредственность, задор, неуемная энергия.
Попытки утихомирить детей не дали результата.
Увидев их, Таужан  так обрадовалась, что слезы на глазах сразу высохли. Она тоже ожила. Даже щеки порозовели

     Мальчики обняли ее и стали наперебой рассказывать о своем сегодняшнем приключении - походе с отцом в зоопарк.

    - В зоопарк привезли белого медведя. Он такой большой, сильный и неуклюжий. Вот так ходит…- и младший стал демонстрировать, как ходит медведь.
Он смешно  вперевалочку ходил взад – вперед перед кроватью.
Не только Таужан, но и лежавшая на другой койке больная, повеселела, заулыбалась.

    - Его привезли с Северного полюса.

    - Ему здесь жарко, и он все время плавает.

    - Конечно, для него целый бассейн построили, правда, ему там все равно тесно, он же привык в океане плавать!

    Без всякого перехода мальчик продолжал:

    - Папа сказал, что верблюды плюются. Они что, невоспитанные?
Мой друг в садике рассказывал, что  видел, как верблюд плюнул на дядю, - и на лице мальчика появилось такое выражение, что все заулыбались.

    - А наш верблюд не плевался, я долго наблюдал за ним.

    - Зато обезьяны самые веселые. Они строят рожи.

    - А как прыгают! Крыльев нет, а с одного угла клетки на  другом оказываются за одну секунду!

    Лицо Таужан просто светилось,  она обожала своих мальчиков.
Мы долго, до получения квартиры, жили у нее, и они привыкли друг к другу. Дети считали ее старшей бабушкой, называли Дяудя.
Все самое вкусное она покупала им, ухаживала за ними, когда я была занята.
Я помню, как она расстроилась, когда услышала весть о том, что нам выдали ордер на квартиру, чуть не расплакалась, долго ругалась, сокрушалась: «Как я без детей буду?»
Сейчас, с детьми, она даже согласилась съесть кашу.
 А они смеялись:

    - Помнишь, как ты заставляла нас каши кушать, говорила, что мы будем сильными как Деда, и как он в молодости - сможем побеждать медведя.
 
    - Ешь! Тогда и ты победишь медведя.

    - Мы уже этого медведя сегодня видели....

После ухода детей Таужан  задумчиво сказала:

    - Правду говорят в народе: где нет детей, там нет радости и счастья.

    Состояние Таужан было стабильным.
На ЭКГ четко сформировалась кривая, характерная для крупноочагового инфаркта миокарда. Стенокардия, в народе называемая «грудной жабой», больше не повторялась. Система для внутривенных вливаний стояла круглосуточно, через нее вводились необходимые препараты.

    Таужан, не привыкшая лежать подолгу в кровати, с трудом подчинялась требованию врачей соблюдать строгий постельный режим.
Она привыкла вставать рано утром и все дела по дому выполнять сама.
С горькой усмешкой она вспомнила:

    - Когда-то у меня болели колени, и я не могла ходить. Я говорила, что нет ничего хуже суставных болей.

    Позже, помнишь, у меня подскочило давление, казалось, что голова взорвется от боли. Тогда я была уверена, что нет ничего хуже головной боли.
Но, когда «жаба»  схватила за сердце, и перехватило дыхание – я ни о чем думать не могла; так было больно, невыразимо тяжко от нехватки воздуха, что я с легкостью отдала бы душу Богу.
Теперь я точно знаю – хороших болезней нет.
Верна пословица:

    «У здорового человека тысяча желаний, у больного – одно, – выздороветь».
Нужно все делать, чтобы сохранить здоровье.
Конечно, это иногда трудно бывает сделать, с тем, что пришлось нам  испытать.

    Воспоминания вновь всплыли в памяти. Было такое ощущение, что Таужан должна выговориться: она торопилась, как будто боялась не успеть сделать этого.
Я просила не напрягаться, пыталась отвлечь, но она упрямо возвращалась к прошлому.

   Наступил 1944год.
Писем из дому долго не было.
Беспокойство овладело Таужан с матерью.

    - Что-то не то, военных действий на территории республики уже давно нет, почему они не пишут? – думали они.

    И раньше бывали перерывы с письмами, но в этот раз на душе было очень неспокойно, при воспоминании о доме почему-то щемило сердце.

    Хакиму шел шестнадцатый год.
Высокий, худощавый, с мужественными чертами лица, с большими серыми глазами, не знавший понятия «страх», он стал напоминанием, «бельмом в глазу» тех, кто в свое время расправился с его отцом и братьями.
Его решили «убрать с дороги».
Под предлогом, что нашли в кармане нож, который он мог  использовать как орудие мести, Хакима взяли под арест.

     Но тут до руководителей дошел слух, что детей бывших кулаков будут отправлять в ссылку, и молодого человека отпустили домой, радуясь, что самим не придется прикладывать усилия для расправы с неугодным парнем.
Хаким решил быть готовым к такому повороту событий, собрал две котомки: с мукой и мясом – в одной, теплыми вещами – в другой, предупредил сестру не отлучаться из дома.
Говорят, «дыма без огня не бывает».
Предположения о выселении «оставшихся на свободе кулаков» было в действительности просто «дымом» по сравнению со случившимся «огнем» - на следующее утро  случилась одна из самых гнусных трагедий ХХ века – «врагом» оказался целый народ, балкарцев, как и некоторые другие народы, депортировали в Среднюю Азию.

   Стоял холодный сырой и серый март месяц 1944 года.
Наступило 8-ое число.
Рано утром в села Балкарии въехали огромные военные грузовики.
Солдаты  с оружием в руках, не давая времени на сборы, выдворяли из домов всех подряд - стариков, детей, женщин, рассаживали в грузовики.
Страшная картина развернулась: растерявшиеся люди не могли собраться, времени на раздумья не давали, и они хватали первое, что попадется под руки, хватали детей, чтобы не потеряться в суматохе в толпе, пытались помочь больным и немощным.
Крики, слезы, суматоха, выкрикиваемые имена, поиск в толпе родных, …- все смешалось в один нестерпимый шум.
Единственное, что никто не забыл забрать с собой, это были письма и фотографии с фронта.

     Не разбирая, кто с кем попал, людей, как скотину, загоняли в машины, привозили на железнодорожную станцию, здесь, по такому же принципу, загоняли в вагоны товарных поездов и отправляли в путь.
Прошел слух, что всех отвезут на море  и утопят, поэтому ссылка в населенные районы, на твердую землю была все же легче….

     Все взрослое мужское население воевало на фронтах Великой Отечественной войны,  девять сыновей небольшого  по численности народа было представлено к званию «Герой Советского союза», многие – к другим наградам за мужество и героизм. Но награды дошли только до двоих героев, остальным не были вручены в связи с национальной принадлежностью к  переселенному народу.
На трудовом фронте люди заслуживали звания «Герой социалистического труда», в частности моя мама была представлена к этой награде, уже и одежду шила, чтобы ехать в Москву за орденом, но по той же причине ситуацию переиграли. И такие случаи не были единичными.

    Отцов, жен и детей героев товарные поезда везли в неизвестном направлении с клеймом «враги народа», «предатели».
А на родине в пустых домах гулял ветер, трепал и разносил брошенные пожитки; кричали недоенные коровы, лаяли и выли вслед хозяевам собаки…
По дороге в ссылку люди сотнями умирали от голода, от болезней, от холода.
Умерших выгружали на станциях, и никто из родных никогда не узнает, преданы ли земле, если да – то где могилы этих несчастных.
Жернова зла, раз заведенные, уже не могли остановиться.
Им мало было жертв войны, находились все новые и новые «причины», для новых и новых жертв.

    Дух зла танцевал свой бесовский танец в пустых домах, завывал свою песню, холодным ветром влетая в распахнутые окна и двери, задувая остывающие очаги в Балкарии.

    8 марта Хаким и Азий  были дома.
Схватив приготовленные котомки, они вместе отправились в далекий путь. Не зря говорят:

    - Ярче всего сияет закаленный металл, лучше всего режет нож, по которому прошелся брусок, груз может поднять лишь натренированная рука.

    Перенесенные с детства горе и лишения укрепили и закалили их дух. Привыкшие самостоятельно справляться с бедой и проблемами, молодые люди встретили случившееся без слез, лишь крепче взялись за руки и шагнули в следующий этап своей жизни.

    Жители встретили переселенцев настороженно, да это и понятно, ведь их предупредили, что везут «врагов народа», чуть ли не людоедов.
Ломали дух народа – трудолюбивым, гордым, независимым по природе своей людям, у которых все взрослое мужское население проливало кровь за Родину, тяжело было чувствовать недоверие, доказывать, что они не «враги народа», не «предатели».

Унизительно было положение спецпереселенцев: действовал комендантский час, запрещено было без особого разрешения перемещаться из одного населенного пункта в другой, многие семьи были разбросаны по разным районам, а то и республикам и не могли общаться друг с другом.
Ведь в суматохе переселения невозможно было собраться семьями, в какой поезд попал, туда и отправляли.

    На чужбине люди, привыкшие жить в горах, тяжело привыкали к степному климату, к летней жаре и зимним холодам; страдали от нищеты, оказавшись без одежды, крова, пищи. Множество людей просто умирало от голода.
Местное население старалось помогать им, но оно само еле-еле сводило концы с концами, ведь уже четвертый год шла война, шли похоронки, некому было поднимать хозяйство.

    Трудолюбие не нужно было занимать, балкарцы стали включаться в жизнь на новом месте.

    Вся тяжесть пала на плечи женщин и детей, пожилых людей.
Но люди работали, делились, чем могли, вместе выживали.

    Волею судьбы Хаким и Азий добрались живыми до места назначения и оказались в Киргизии.
В отличие от многих и многих спецпереселенцев, им повезло.
Молодых людей взяла к себе на проживание русская женщина, одинокая, потерявшая мужа на войне.
Она выделила им отдельную комнатку, поближе познакомившись с ними, узнав историю их жизни, относилась к ним хорошо.
Вскоре, красивого смышленого молодого человека приметил председатель колхоза и предложил работать у него кучером.
С тех пор они не знали нужды, мало того, они помогали родственникам и не родственникам, пожилым и немощным, больным и голодным.
Кто сам испытал голод и лишения, тот не может спокойно наблюдать со стороны горе других.

    Из письма, пришедшего уже из Средней Азии, Таужан и Кесам узнали о случившейся трагедии. 
Сначала они были сильно обеспокоены, но из последующих писем поняли самое главное - Азий и Хаким живы и здоровы.

    Азий работала в поле в женской бригаде на свекле.
Работали с утра до ночи, обрабатывали землю вручную.
Это был адский труд. За работу получали трудодни.
Хаким работал кучером у председателя.
В первый же год на выделенном участке земли они посадили кукурузу, картошку, получили на удивление хороший урожай, и осенью послали письмо родным:

  «За нас не переживайте, с радостью сообщаем, что получили хороший урожай и с голоду не умрем.
Теперь уже мы помогаем родственникам, которые в свое время помогли нам выжить.
    Мы забрали к себе Забиду, Султана и его мать.
Они остались одни, все остальные в их семьях умерли. Сами они не выживут.
Даже тем, кто когда-то издевался над нами, мы стараемся помогать.

     Вчера один из тех, кто часто выгонял маленького Хакима из школы, пришел просить немного муки, чтобы не умереть с голоду. Я не хотела давать, но Хаким говорит, что Бог помог выжить нам, и мы тоже должны делать для других, что в наших силах. А еще он говорит, что для него достаточным наказанием является то, что он вынужден просить пищу у нас.

    Мы дали.
Такой у него был жалкий вид, что я чуть не расплакалась», - писала Азий.

    Таужан хорошо помнит это письмо.
Только после него они с матерью успокоились.
    Состояние Таужан было относительно удовлетворительным.
Боли не повторялись, сердечко работало ритмично.
Ей разрешили поворачиваться в постели.
Говорить ей тоже было уже легче – она не задыхалась после еды или при разговоре.

Наконец, у меня появилась надежда, что моя милая тетушка выкарабкается.

    А она вспоминала свою жизнь дальше.
Наступил 1947 год.
До встречи оставалось ждать недолго – срок заключения подходил к концу.
Таужан выкладывалась на работе, целый день был занят, изредка, когда разрешали, свободное время проводили они с Марией – дочерью Фержан, но, все равно, каждый день теперь длился целую вечность.
Ожидание, ожидание, ожидание…

    Мария была хорошенькая, очень похожая на мать: такие же светлые густые волосы, светло-карие глаза, аккуратный носик. Она уже неплохо говорила. Ей шел четвертый годик.
И вот, наконец, этот день настал, им объявили, что они свободны, можно ехать к родным.
 
    Таужан с Кесам пошли в детский дом, где воспитывалась после смерти матери маленькая Мария.
Их вдвоем пригласили к себе врачи, супруги, они работали в больнице.
    Волнуясь, первым заговорил мужчина:

    - Мы давно хотели поговорить с вами об одном очень важном деле.
Мы смотрели за девочкой все эти годы, очень к ней привязались, очень полюбили ее. Теперь даже не представляем свою жизнь без нее.

Таужан насторожилась.

    - Нам самим Господь детей не дал. Мы хотели просить вас, разрешите нам удочерить ее. Мы согласны на любые ваши условия. Мы тоже теперь свободны, если хотите, мы поедем с вами и устроимся жить поблизости, чтобы вы в любое время могли навещать Марию.

    Таужан запротестовала:

    - Нет! Это невозможно!

Супруги попросили:

    - Мы понимаем, что это сложный вопрос. Вы еще молодая, устроите свою жизнь, родите детей. Мы тоже будем жить рядом. Пожалуйста, подумайте! Не нужно сразу отвечать! – умоляла женщина.
По возвращении мать сказала:

    - У тебя не было детства, ты не знала радостей юности. Боюсь, что я не смогу тебе помогать растить ее - я уже немолодая, здоровья нет, на сколько меня еще хватит - один Аллах знает. Если ты возьмешь девочку -  это большая ответственность. Лучше устрой свою жизнь! Я пойму тебя!
Мы хорошо знаем этих людей, они добрые, порядочные, благодаря им Мария и выжила без матери. Они будут ей хорошими родителями.
Хорошо подумай!
Но Таужан даже думать не хотела:

    - Фержан отдала свою жизнь, чтобы сохранить жизнь дочери!
Как я смогу жить, поступив так?
С какими глазами я предстану перед ней, когда уйду в тот мир?
Нет,  Мария поедет со мной!
Я завтра же иду оформлять бумаги!
Не переживай, мама, мы все сможем. Теперь-то нам чего бояться!?

    В глазах Кесам загорелся огонек радости, от души отлегло.
Больше они к этому вопросу не возвращались.

    Наконец, они свободны!
Мария с ними.
Собрав пожитки, накупив подарки на деньги, заработанные кровью и потом, сбереженные для этого случая, мать с дочерью и внучкой отправились в путь.

    Правда, ехали они не домой, а в новую ссылку, из Сибири – в Среднюю Азию.
Но даже это не могло испортить им настроения.
В дороге случилось ЧП – на очередной остановке пропала Мария.
Пока Таужан побежала купить что – нибудь съестное, маленькая шкодница убежала от бабули. Хорошо, что остановка на этой станции была долгой.
Забыв обо всем на свете, женщины кинулись искать девочку. Кесам пошла искать по вагонам, а Таужан обежала всю станцию.
В толпе снующего в разные стороны народа искать маленького ребенка было все равно, что искать иголку в стоге сена. Она как сквозь землю провалилась.

    - Лучше я отдала бы ее на удочерение. Что с ней будет, если мы ее не найдем? Вдруг ее украли? А  если она забралась под поезд?
Господи, убереги ее, помоги нам! – молила она Бога.

    До отправки поезда оставались считанные минуты.
Тут ее Таужан и увидела: за зданием вокзала на корточках сидела Мария и что-то рассматривала.

    Таужан схватила ее и еле успела добежать и забраться на подножку вагона. Поезд уже трогался.
Когда они втроем нашли свои места в вагоне, успокоились, осмотрелись, их чемоданов на месте не оказалось.

    Все, что с таким трудом было заработано, с такой надеждой обрадовать родных собиралось, исчезло.
Кесам была спокойна, как будто ничего не произошло. 
У Таужан глаза наполнились слезами, было очень обидно, но мать успокоила:
     - Не расстраивайся. И деньги и одежду всегда можно заработать, было бы хуже, если бы мы потеряли Марию.
А потом она тихо улыбнулась:

     - За то, теперь без груза нам легче будет передвигаться.

    Хорошо еще деньги и документы были у Таужан. (В последнюю минуту перед выходом в дорогу, она почему-то, не задумываясь, вытащила их из чемодана и привязала на поясе.)
Дальше ехали без происшествий.

    Таужан успокоилась. Теперь  она не торопилась выговориться - от самых тяжелых воспоминаний освободилась.
Вот они добрались до Фрунзе. Здесь их встретили Хаким и Азий - они попросили дрожки у председателя, и тот разрешил встретить родных.
В Киргизии были радостные встречи, борьба за выживание, адская работа в поле, впрочем, не казавшаяся Таужан такой уж тяжелой после работы в сибирских лесах, свадьба брата.
И тут она ласково сказала:

     - Если бы ты видела, как танцевала твоя бабушка на свадьбе твоих родителей!
Она и в пожилые годы оставалась стройной, никакие лишения не смогли испортить ее осанки.
Когда Хаким пригласил ее на танец, она вышла с гордо поднятой головой и поплыла в танце, как лебедь.
Все танцующие остановились, уважительно освободили им место, собрались вокруг и так хлопали!
Это было чудо!
Свершилось то, о чем мама даже мечтать не смела в далеком Магадане.
Господи! Она была счастлива!

А пожилые мужчины, которые помнили ее в молодости, удивлялись:

    - Что за женщина?!
После всего, что ей пришлось пережить, она не сломалась!
Такая же стройная и гордая!
А помните, когда она танцевала в молодости, сколько выстрелов раздавалось -  это ребята, симпатизировавшие ей, по старому обычаю, выстрелами в воздух из ружей принародно объяснялись ей в своих чувствах!

    Ты знаешь, где бы человек ни находился, он остается тем, кто он есть, а тяжелые жизненные ситуации лишь снимают поверхностный налет, проявляют настоящую суть.

    Твоя бабушка прошла через такие тяжкие испытания, но никогда ни один человек не видел ее злой, раздраженной.
Все-таки, внутреннее благородство, воспитание много значат.
Как-то ее очень обидели, незаслуженно, задели за живое, еще и намекнули, что она «сидела».
Я возмутилась:
 
    - Почему ты промолчала, почему не дала ей ответ?
Жаль, что меня там не было...
На что она лишь сказала:

    - У меня тоже язык есть, я могла ответить, сделать ей еще больнее. Просто я боюсь за свою честь. Я не стану так унижать себя.
Нас ведь все знают, но главное даже не это, главное то, что знаю я сама.
А ее мне просто жаль...
    За четырнадцать лет пребывания в заключении на Калыме, я не помню, чтобы мама надела неглаженое белье.

    Я всегда удивлялась ей, как она умудрялась договориться со всеми?! Всегда находила слова утешения, могла приободрить, дать мудрый совет, научить, так сделать замечание, чтобы не было обидно.

    Когда твой папа учился в городе Токмак, он приезжал домой только на выходные дни.
Так она следила, чтобы твоя мама к его приезду выглядела хорошо, надела красивую одежду, красиво завязала платок:

    - Ты должна хорошо выглядеть, чтобы моему сыну было приятно, чтобы он радовался, видя, какая у него красивая жена.
Старайся каждый раз выглядеть по-новому.
Не нужно допоздна засиживаться за работой, возиться со стиркой, уборкой, лучше пообщайся с ним, поинтересуйся его делами.
Все остальное сделаешь потом, когда он будет чем-то занят.
Тогда ему не захочется заглядываться на других...

    Другая ревновала бы сына, тем более что четырнадцать лет она ждала встречи с ним, и, наверное, соскучилась по вниманию...
Глаза Таужан наполнились слезами.

    - Моя мамочка...

    Я чувствовала, что сейчас она расстроится, вспомнив мать, и попыталась смягчить воспоминание:

    - Она же всегда оставалась веселым человеком?
Разве не было у нее радостных моментов?

    - Самым большим счастьем для нее было, конечно, появление на свет вас - внуков. Я благодарна Богу, что он ей дал испытать это счастье.
А как она любила тебя?! Ведь ты была первой ее внучкой, живущей с ней.
Она никому тебя не доверяла, даже твоей матери, заметив, что мама тебя пеленает, редко удерживалась, чтобы не поиграть, не расцеловать тебя всю, приговаривая:

    - Насытилась, вот теперь наигралась. Нет, еще  чуть-чуть...
И так могло длиться долго.

    В люльке качала, напевая незатейливые песенки, слова которых в основном  сама и слагала. Столько надежд она возлагала на тебя! Всю любовь, не выраженную своим детям, недосказанную в свое время, надежды, мечты связывала она с тобой.

    - А помнишь, как я напугала бабулю, я же совсем маленькой была тогда?

    - Ну конечно. Тебе было чуть больше года, когда это случилось. Ты только научилась ходить и начала говорить на своем, только тебе понятном языке. Никто, кроме твоей мамы, не мог понять ни слова из этого волшебного языка. Да и она понимала не слова, как мне кажется, а чувствовала твои желания.
Так вот.
Твоя мама ушла по делам, а вы с бабулей были во дворе одни.
Бабулю позвала соседка, и пока они перекинулись несколькими словами через забор, ты исчезла.

    Напрасно она звала по имени, искала по всем углам, заглядывала подо все, что только можно было, обошла сад и огород.  Ты исчезла.
Хотя ворота были большими, тяжелыми, и ты никак не могла бы их открыть сама, она кинулась на улицу.
На улице тебя никто не видел.
Все соседи переполошились, побежали  по дворам.
А бабушка взяла палку и даже в луже на улице искала.
Кого-то послали к оросительному каналу, проходившему недалеко за огородами, искали там...

    На счастье, в это время  мы с твоим папой пришли на обед.
Увидев осунувшееся лицо матери, мы испугались.
Она еле стояла на ногах и с большим трудом смогла объяснить, что случилось.
Честно говоря, меня тоже пробрал холодок - я тоже испугалась. Один лишь твой папа не подал вида:

    - Да, ладно, мама, куда она может подеваться? Сейчас поищем твою любимицу,- сказал он.

    Какое-то внутреннее чутье  повело Хакима в сторону сада.
Мы тоже послушно направились следом.
Проходя под виноградником, он услышал шорох и поднял голову.
Каково было его удивление, когда он увидел на большой высоте среди листвы и зрелых гроздьев «дамских пальчиков» тебя.
В мгновение ока он оказался под этим местом.
Теперь и я увидела тебя.
    Я еле сдержалась, чтобы не закричать; вовремя, подумав, что от крика ты можешь испугаться и упасть, я закрыла рот руками.
А ты, как ни в чем не бывало, как будто давно привыкла лазить на такой высоте, что-то весело пыталась объяснить, щебеча на своем языке.
У тебя был весьма довольный вид, чего нельзя было сказать о нас.

    - Боже мой! Как она там оказалась? Как она туда забралась? Кто поднял ее туда?- спрашивала я себя.

    Мы хотели принести лестницу, но ты вдруг залепетала, отпустила руки и в мгновение ока оказалась в руках Хакима.

    Бабушка обнимала и целовала тебя, по щекам текли слезы радости.

    - Солнышко мое, радость моя! Как ты меня напугала?! Я уже думала, что какая-то нечистая сила унесла мою девочку, я чуть с ума не сошла, - приговаривала она, лаская тебя.
А ты все показывала на виноградник, и что-то говорила, не обращая внимания на устроенный переполох.
 
    Я спросила бабулю, почему она искала тебя на улице, ведь ворота были затворены, и были они столь тяжелыми, что маленький ребенок не смог бы  самостоятельно их открыть.

    - А разве ты не видела, с какой легкостью она таскает тяжелый стул, гораздо превосходящий ее по весу? Все дети обладают такими способностями. Как же я могла исключить такую возможность, если ее нигде не было видно? - объяснила она.
Для меня же до сих пор остается загадкой, как ты попала на такую высоту.

    Таужан улыбалась.
В глазах светилась тихая радость.
Казалось, что даже дышит она легче.

    А я обрадовалась, что нашла тему, которая дала ей передышку, отвлекла от горьких дум и болезни и продолжала:

    - А помнишь, как ты окунала ступни Сони в мед с маслом, когда родился Аслан. Почему ты это делала?

    - Еще бы не помнить!? Это была такая радость! У единственного моего брата вас было трое девочек, мальчик – единственный Алий.
Естественно, мы все очень обрадовались рождению второго сына, а у балкарцев есть такой обычай, если за несколькими однополыми детьми рождается долгожданный ребенок другого пола, родные благодарят Бога за щедрость, и еще - ступни предшествующего ребенка окунают в мед и масло. Я так и сделала.
Зато потом еще сыновья родились.

    Она так довольно улыбалась, как будто от ее символического действа зависел пол племянников.
Вот теперь она была похожа на нашу настоящую Таужан.
 

***

Хассим, брат папы, с мельницы до дома так и не  успел добраться, говорили, что кто-то видел его в лагере.
Никто не знает его истории.

Азий вышла замуж, живет со своей большой семьей.

Бабушка умерла, когда мне исполнилось неполных два годика. Она так и не вернулась на Кавказ, могила ее осталась в Киргизии, ставшей для нее второй родиной и последним пристанищем.

После решений ХХ съезда КПСС о реабилитации высланных во времена сталинских репрессий народов, в 1957 году мы вернулись на Кавказ.
Таужан с Марией жили с нами.
Мария в восемнадцать лет вышла замуж.
Ей устроили такую веселую свадьбу, что многие говорили: «После возвращения из Средней Азии, это самая веселая свадьба, какую мы только видели».
В начале шестидесятых годов Таужан подала дело их семьи на рассмотрение в суд.
В результате расследования, все члены семьи были реабилитированы.
Папу приняли в партию, теперь он мог выезжать за границу.
Правда, воспоминания, пережитые за время расследования, не прошли даром - спровоцировали у Таужан развитие инсульта, ее парализовало.
Благодаря силе своего духа, она и тогда не сдалась, поправилась.
Ведь не зря имя ее было Таужан*, в переводе с балкарского – душа гор.

                (Повесть основана на реальных событиях)









*(Только в 1989 году, по прошествии шестидесяти лет, через неделю после ухода в мир иной того самого младшего сына – моего отца, с чьего праздника его забрали, в газете появилось сообщение и список людей, расстрелянных в мае 1929 года, без суда и следствия. В этом списке было и имя моего деда.
Да простит мне дед мои комсомольские, безоговорочные представления о непогрешимости Советской власти, когда я сомневалась в его невиновности.)

Баштакъла*- на балкарском - безродные, не знающие своего происхождения, бомжи

*В память о Лене Таужан любила ездить в Ленинград, не раз и я там бывала с ней вместе.
*Кязим Мечиев - основоположник балкарской поэзии
*Тау – гора, жан - душа