Папу без очков я видел только на старых фотографиях, где ему лет девятнадцать. На этих снимках он еще и с залихватским чубом. Я же его помню только в очках с толстыми стеклами и толстой оправой. И без всякого чуба, который стремительно поредел (сам теперь знаю, как это быстро бывает) и бесследно исчез годам к двадцати трем. То есть не совсем бесследно - осталась благородная лысина, которая вместе с толстыми очками придавала папиному лицу очень умный и ученый вид.
Папа действительно был очень умен. А вот хитрость не входила в его арсенал средств воздействия на окружающих. Папа либо сразу бросался в бой (и тут уж остановить его было нельзя), либо просто запасался терпением и не ныл. Второе у него получалось хорошо, но первое больше соответствовало папиному характеру.
Впрочем, один раз папа действительно проявил хитрость. При этом, как всегда, действовал стремительно и неудержимо. И я был тому свидетелем. Произошло это на демонстрации - то ли первого мая, то ли седьмого ноября, а я был то ли во втором, то ли в третьем классе. Папа иногда ходил “демонстрировать” от завода и меня брал с собой. Мне нравилось.
Нравилось с самого начала, когда мы с папой еще затемно (это если 7 ноября) шли к заводскому клубу. Я ощущал гордость от чувства принадлежности, а вот что ощущал папа, не знаю. Не исключено, что полное нежелание тащиться из-за всякой ерунды в такую рань. Рань его вряд ли раздражала (папа вставал в полшестого даже по выходным), а вот ерунда вполне могла, но он мне этого не показывал.
У клуба уже ждали своего часа тов. Брежнев, Громыко, Косыгин, Алиев и другие члены политбюро. Это я сейчас знаю, кто там был изображен на портретах, а тогда знал в лицо, точнее, в портрет, только Леонида Ильича. Тут же курил народ, разбившийся на кучки - темные и неопределенной формы - как сейчас помню. Все, кстати, с папой здоровались. Он, естественно, отвечал. Но на перекур не останавливался.
Не курил. Никогда, даже в детстве. При его-то детстве мог бы и начать, но вот так и не начал и даже не пытался. Это я к тому, что мы шли прямо в буфет. А там был винегрет с селедкой, настоящее мужское блюдо. Хотя бы потому, что селедку для него явно выбирали специально, может быть, даже намеренно оснащали куски дополнительными костями. Я сразу понял, что этот винегрет НАДО есть и кобениться бессмысленно. Поэтому ел и не кобенился. Папе было легче - он не ел, а закусывал.
А потом все собирались во дворе, и колонна выдвигалась на соединение с другими частями. Тут бы надо рассказать о детском восторге от шариков (по-моему, были), обилия красного цвета, оркестров и прочей праздничной атрибутики. Но рассказывать особенно нечего, поскольку не помню никакого такого восторга. Куда интереснее было слушать, как трепались друг с другом папины сослуживцы. А трепались они очень смешно и малопонятно. Кстати, ненормативная лексика в обществе ребенка не допускалась; уверен, что по папиной инициативе - я и во взрослом-то возрасте от него не слышал.
В этом вполне веселом обществе мне и открылась настоящая Великая Тайна Демонстрации. Ее приближение начинало ощущаться где-то через час после начала марша, когда колонны сливались в одну змеищу, ползущую по центральным улицам и проспектам. Попробуйте выпить пива или лимонаду и часок пройтись по холодку. Да!!!
И нет. Потому что негде и никак. Великая Тайна Демонстрации заключалась в том, чтобы найти хоть какую-то подворотню, угол, что-нибудь, где можно на минуту укрыться. Но жильцы окрестных домов были неумолимы. Все лазейки были перекрыты злыми тетками - защитницами домов и подъездов. Они не любили нас, воровато и вожделенно поглядывающих на любую дыру в четверть человеческого роста. Они презрительно сжимали губы и смотрели поверх. С ними нельзя было договориться. Я сам видел, как папа, краснея и запотевая очками, пытался, и голос у него был бархатный, и вид предельно вежливый. Не прошло.
Папа мрачнел на глазах, и походка его становилась скованной и деревянной. И вдруг рядом тихо прошелестели: “Борис Айзикович, пойдемте за мной”. Папа крепко схватил меня за руку, и мы рванули. Но не сразу. Вторая часть ВТД заключалась в том, что нужно было не только найти и сделать, но предварительно передать своего Алиева (Романова, Пельше или еще кого) товарищу, а потом догнать и найти своих, протолкавшись через тысячные толпы, и взять у уставшего товарища все того же Алиева, потому что товарищу тоже надо. По-моему, эти сложнейшие расчеты и стремительные перемещения и породили логистику как науку. Впрочем, не уверен.
Когда папа передавал свою демонстрационную ношу кому-то из сослуживцев, он был предельно сосредоточен и скуп в движениях. Вообще, когда папа был сосредоточен, он выглядел очень серьезно, и спорить с ним не хотелось. Товарищ молча принял портрет и с завистью посмотрел нам вслед. Потому что как раз в этот момент мы и рванули.
Наш спаситель - папин сослуживец - был по совместительству внештатным экскурсоводом по Ленинграду. Город он, по папиным словам, знал до последнего переулка. Под его руководством наш небольшой отряд (чутье не подвело еще несколько человек - они пошли за нами) прорвал оцепление, шмыгнул в подворотню, пронесся по туннелю из проходных дворов и достиг цели.
Это была большая одинокая стена в центре последнего двора. Стена была активно орошаема. Несколько десятков мужчин счастливо пыхтели, не веря своему счастью. Один из них обернулся, свободной рукой приподнял шляпу и вежливо произнес: “Здравствуйте, Борис Айзикович!”
Через пару минут папино лицо приобрело счастливое выражение. И глаза из - под толстых очков поглядели на спасителя с немой благодарностью. На что тот, торжественно подняв палец, произнес: “Знай и люби свой город!”
Мы вернулись с победой, разыскали своих и продолжили движение. Прошло еще часа два, а то и больше. Колонна двигалась медленно, доходить до Дворцовой в наши с папой планы не входило. Поэтому мы сошли с дистанции у станции “Горьковская”. К этому времени папа снова помрачнел. На этот раз ситуация была существенно хуже. Вокруг маленького здания стояла длиннющая очередь. Так выглядят далекие спиралевидные галактики на современных снимках. Дело было совершенно безнадежное. Я это понял.
И вдруг одним могучим рывком папа подбросил меня в воздух, крепко зафиксировал на плечах и с криком “Ребенок хочет писать!!!” ринулся сквозь толпу. Его порыв был так стремителен, а сам он настолько убедителен и неудержим, что народ молча расступался и давал дорогу. Вот мы прорвались к входу, вот мы уже внутри. Вот папа раздвигает шеренгу счастливцев. И в этот момент я, еще сидя на папиных плечах, громко и даже обиженно сообщаю: “Папа, но я же совсем не хочу писать!”. Папа меня не слышал. Хитрость удалась.
Получается, что я рассказываю о том, как хорошо и весело мы с папой писали примерно тридцать семь или тридцать шесть лет назад. Ну да, об этом. И не вижу ничего постыдного - действительно хорошо и действительно весело, раз уж я это запомнил с такими подробностями.
На самом деле, мы с папой сходили на демонстрацию всего два раза. То есть глаголы совершенного вида при описании событий были бы более уместны. А получается все больше “ходили”, “ждали”,”ощущал”, как будто речь идет о чем-то значительном и постоянном. В общем, стандартная языковая уловка. Лично мне она помогает примириться с формой прошедшего времени глагола “быть” для единственного числа мужского рода.
Кстати, я еще не раз потом был на демонстрации: и в старших классах гоняли, и на первых курсах института. Ничего интересного припомнить не могу.