из сетевой драмы "Волжская чайка ОНЛАЙН"
Когда гитара осталась сиротой, точно уже никто и не знал. Забылось имя её прежнего хозяина, стёрлось, как дождь смывает надпись мелом на почерневшем асфальте. А она жила, по-прежнему жила в суровой офицерской общаге. Она умела петь, она так хотела звучать, дрожать, сливаться в унисон с душой хриплых мужских голосов. И она замирала, когда её потемневшее, уже начавшее рассыхаться тело брали очередные грубые руки. Замирала. А потом разливалась перебором в тёмном гулком коридоре так, что начинало звенеть треснувшее маленькое оконце на лестничном пролёте. Она могла бы похвастаться тем, что видела, как плачут суровые мужчины в камуфляже, когда на столе стоит сиротливо запотевший стакан, накрытый коркой хлеба; и как они смеются в дымном угаре шумного праздника. Но она не хвасталась. Она пела. Пела об облаках, бесконечно плывущих по небу, о звезде, такой желанной и далёкой, о дожде, в который рано или поздно придётся всем уйти, о суровых горах и горящей кавказской земле, о боях, о потрескавшихся кровавых ртах, о летящих под откос машинах бронетехники… И не было во всём мире внимательнее слушателей и прекраснее певцов, чем те люди, сидящие единым кругом скорби или радости на грязном подоконнике, на полу общажного коридора, на лестничных ступенях. Круг был вечен, как были вечны песни и души поющих, менялся только человек, державший в руках гитару и наполнявший её жизнью, но от этой иногда происходящей перемены не нарушалось удивительное единство.
Лишь одна мелодия терзала невысказанной тоской душу гитары. Мелодия, которую играл тот, зеленоглазый, с лёгкими и чуткими пальцами. Мелодия, которая жгла и уносила ввысь. Мелодия, так никогда и не прозвучавшая для всех. Каждым дождливым вечером гитаре снова и снова снилась она, эта колыбельная, уводящая в детскую спаленку, где сладко спала маленькая дочка того странно свободного… И тогда у всего появлялся особый смысл. И уже неслучайно шёл дождь за окном – он питал живую землю, и уже неслучайно горела где-то далеко невидимая звезда – она дарила не только надежду, но и тепло неизвестным ещё мирам, и уже было, за что вновь уходить в горы, чтобы ничто не нарушило спокойного сна родного ангелочка, окруженного золотистым сиянием упрямых завитков, разметавшихся по подушке.
Гитара звала, она тосковала, она жаждала этой мелодии, как чуда, в которое давно никто не верил в этом суровом мире, мелодии, бившейся в ней пульсом вселенной, но не способной выйти наружу. А тот, кто родил в ней эту тоску, всё не приходил. Его странная свобода стала наконец абсолютной, всеобъемлющей. Гитара догадывалась, что сейчас он, возможно, летит к холодному, никогда не виданному, северному морю, чтобы встретить там рассвет или удивляется красоте макового поля… Совсем другие руки брали гитару, и она, всё ещё наполненная изнутри своим сном, дарила свет и силу кругу чувствующих жизнь и знающих, что такое смерть. Дарила и уже ничуть не жалела о том, кто подарил ей её сказку. Она просто жила. И просто пела.